Текст книги "Саня Дырочкин — человек семейный"

Автор книги: Семен Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Семён Борисович Ласкин
Саня Дырочкин – человек семейный

Квартира у нас большая: три комнаты и коридор. А семья небольшая: три человека и Мотя. Папу зовут Борис Борисович Дырочкин, и поэтому мы все стали Дырочкиными. Мама любит рассказывать, что раньше она была Кривошеина и папа, когда отдавал ей сердце и руку и уговаривал стать моей мамой, то он будто бы готов был взять её фамилию. А мама сказала: «Дырочкин не хуже Кривошеина». И отдала папе руку. И он её руку пожал. И им стало весело. А когда нас стало трое, то они частенько вспоминали эту историю и веселились ещё больше.

Живём мы в огромном доме на двенадцатом, последнем этаже. Перед нашими окнами величаво, как сказано в одном стихотворении, течёт Нева. А на другом берегу в солнечные дни вспыхивает золотой Смольный. Свой двенадцатый я люблю больше всего из-за лифта: Мишка Фешин от зависти лопается, когда я в лифт залезаю. Его квартира на первом этаже, и родители ему запрещают на лифте кататься. А я в лифте каждый день катаюсь и Мотька тоже.

Мотя – скайтерьер, порода очень редкая. Её бабушка живёт в Чехословакии, а мама, сестра и братья в Польше, так что родственники у неё за границей. Роста Мотя небольшого, двадцать пять сантиметров, но если считать в длину от хвоста до кончика носа – метр. Голова у Мотьки квадратная – кирпичом. По научным книгам, скайтерьер – собака охотничья. С ней охотиться можно на лис и выдр. Пока у меня ружья нет, я Мотьку мячиком тренирую. Брошу мячик и кричу:

– Мотя! Выдра!

Если у Мотьки хорошее настроение, она охотно за мячиком бежит, а если – плохое, то ляжет у двери и рычит, не даёт мне двинуться. Приходится мне тогда уроки садиться делать или стихи писать. Сколько я в такие трудные минуты стихов написал! Привожу одно:

 
Мотька выглядит чёрным вороном,
если издали посмотреть.
Мы тут ходим боком, боком, только б не задеть.
…Бежит, язык мотается, вперёд – назад,
а уши в разных положениях стоят.
 

По возрасту мы с Мотькой чуть ли не ровесники. Когда мы гуляем и люди спрашивают, сколько мне исполнилось, то обязательно удивляются – какой я маленький, но если узнают про Мотю, что ей на три года меньше, чем мне, – ахают: какая она, оказывается, уже старая. Теперь я отвечаю, что мы с ней почти одногодки, и все улыбаются.

У нас в семье у всех есть обязанности. Папа утрами, например, спускается за газетами в ящик. Я вывожу Мотьку. Мама – заваривает чай, жарит мясо, накрывает на стол.

…Раньше, когда папа служил в авиации, мама не давала ему никаких хозяйственных поручений, да и не было у него времени заниматься домашним хозяйством. Но после демобилизации мама решила понемногу приучать папу к домашней жизни, а это означало – иногда посылать его в магазин.

Например, мама ему как-то сказала:

– Сходи, Боря, в продуктовый магазин, купи колбасы любительской и сахарный песок.

Папа собрался с удовольствием, даже честь отдал:

– Слушаю, – сказал ей, – товарищ генерал!

Выбил он чек в кассе и пошёл к продавцу, а там очередь. Впереди ветхая старушечка оказалась. И вот эта старушечка берёт и берёт продукты, накладывает их в мешок, а папа никак колбасу и сахар получить не может. Вот он и стал от нечего делать крутить чек в руках. Вертел-вертел, пока цифры не стёрлись, а когда бабушка стала поднимать свою торбочку и, покачиваясь, пошла из магазина, папа бросился за ней следом и помог пронести ей тяжести до самого дома. Вернулся. И предъявил свой истерзанный чек продавщице.

– Что это? – удивилась продавщица.

– Чек. – И папа назвал продукты, за которые заплатил.

– Нет, – покачала головой продавщица, – чек – это денежный документ, а вы мне подаёте… макулатуру.

Пришлось папе снова платить. Домой он пришёл расстроенный. Отдал маме продукты и заявил категорически, чтобы мама освободила его от такой работы.

– В воздухе не было ни магазинов, ни чеков, – сказал папа. – Никто не просил меня стоять в очереди.

И верно. Мой папа, Борис Борисович Дырочкин, как я говорил, был до недавнего времени военным лётчиком. Летал он на истребителях и достигал такой скорости, что обгонял звук. В дивизии, где мы служили, папу называли: воздушный сокол, ас, мастер высшего пилотажа. К самолёту папа шёл как на праздник, и чем труднее предстоял у него полёт, тем лучше и веселее он себя чувствовал, тем счастливее возвращался домой. Придёт с трудного полёта, глаза горят, поцелует меня и маму, потреплет Мотьку, скажет что-то забавное.

Пока папа ест, мама сидит напротив и смотрит на него. А он доест и тоже смотреть на неё начинает, а когда я окажусь рядом, то и на меня смотрит. Так мы сидим за столом всей семьёй и друг на друга смотрим, никаких вопросов не задаём. О своих боевых успехах папа никогда не рассказывал – это его друзья говорили. Мама бледнела, когда они расписывали папин «штопор», или папину «петлю», или папину «бочку».

– Ты уже не мальчик, Боря, – говорила мама. – Зачем тебе «штопор»?

А он:

– Я, Олечка, в небе себя мальчиком чувствую, там у меня возраста нет.

Когда папа уходил в запас, вся его боевая часть была опечалена. Приехал главный генерал. Выстроил личный состав. Главный генерал подошёл к папе и крепко его обнял.

– Спасибо, – сказал генерал, – что вы так замечательно служили Родине.

Потом генерал снял со своей руки часы и надел на папину руку. И проводы были грандиозными! Весь дом участвовал. Пять этажей. Народу пришло видимо-невидимо. Папа ходил по этажам и прощался. И мама прощалась. И я. И Мотя.

Приехали мы в Ленинград, поселились в новую квартиру, а утром следующего дня папа проснулся и стал нервничать. Как-то странно сделалось, что вдруг не на чем ему летать.

– Ничего, – утешался папа. – Походим по театрам, по музеям и загородным дворцам, а потом будем думать, что дальше. Все же привыкают…

– Лучше бы тебе сразу на работу устраиваться, – уговаривала его мама. – Ты электронщик, с какими сложными приборами дело имел!..

– Нет, – задумывался папа. – Работу, как и человека, нужно любить. Не существует для меня ничего более высокого, чем реактивная авиация, чем мои боевые товарищи. Не торопи меня, Оля. Я однолюб. Не требуй от меня быстрых решений.

И мама не требовала. Целый месяц они по театрам ходили, все выставки и дворцы обегали, пока не захотелось им посидеть дома. В конце месяца мама пошла в нашу районную поликлинику, и её взяли детским участковым врачом.

А папа?

Его почему-то пригласили на фабрику… электрических утюгов начальником контроля.

Утром папа пошёл на фабрику хмурым. А днём мы с Мотькой увидели его на бульваре. Стоял он в глубокой задумчивости, повернув голову ухом в небо. Я ещё подумал, что папа слушает гул пролетающего самолёта. И тут папа резко повернулся и быстрым шагом пошёл назад.

– Страдает наш папа, Мотя, – грустно сказал я. – Мучается. Трудно ему привыкать к новой жизни.

А папа всё дальше и дальше отходил от нас – мы с Мотей поняли: он шёл на фабрику увольняться, так и не поступив на работу.

…В субботу всей семьёй мы поехали на Невский проспект и встретили папиного товарища по лётной части инженер-майора Решетилова, теперь такого же пенсионера. И что удивительно, был этот инженер-майор Решетилов доволен жизнью, даже светился от счастья. И ещё что поразило всех – майор так хорошо выглядел в гражданской одежде, что никто никогда бы не догадался, что ещё недавно этот майор был майором.

– Борис! Оля! – радовался Решетилов. – Я и не знал, что вы в Ленинграде! Как вы живёте? И почему, Боря, у тебя такой грустный вид?!

– Не могу, Леонид, привыкнуть к своему новому положению пенсионера, – тяжело вздохнул папа. – Нет для меня пока любимой работы. Скучаю я по авиации.

– Ерунда это! – закричал майор Решетилов. – И у меня это было. И у других. Но все мы с этим справились. Я вот нашёл для себя достойное увлечение, с радостью занимаюсь творчеством.

– Чем?

– Творчеством! – повторил майор Решетилов с гордостью. – Я стал, Боря, кинолюбителем. Да, да, – заторопился он, заметив грустное недоумение в папиных глазах, – у нас существует общество. Собираемся, спорим, показываем друг другу снятые кадры. А фильмы наши идут на конкурс. Поверь, Боря, если ты окажешься человеком талантливым, то ждёт тебя великая слава! А ты, я уверен, именно талантливый человек; я же помню, какой ты был классный лётчик. А уж если человек там, – он показал наверх, – отличался, то и тут, – он показал вбок, – себя покажет.

– Да я ни разу не снимал кино, – начал поддаваться папа.

– А ты попробуй, – настаивал Решетилов. – Пошли в магазин, купим кинокамеру, а в субботу я тебя представлю членам нашего киноклуба.

Мама и папа, и сам Решетилов стали подсчитывать имеющиеся деньги, и их оказалось вроде бы достаточно для киноаппарата.

Все двинулись в переулок, потом на узкую улицу, потом на широкую, а там оказался большой магазин, и Решетилов издалека закричал высокой и худой продавщице, что он ведёт к ней замечательного покупателя, бывшего подполковника Дырочкина, талантливого человека.

Потом Решетилов носился по магазину, прицеливался в продавщицу, которую, оказывается, звали Валечкой, давал иногда поглядеть в глазок киноаппарата папе и маме.

Но больше всего в магазине досталось Мотьке. Её сажали то на прилавок, то на колени к Валечке, свистели, чтобы она ставила уши, как овчарка, ждали, когда она начнёт удивляться, перекатывать голову с уха на ухо.

Валечка почёсывала Мотьке подбородок, а Решетилов заходил с разных сторон, падал на колено и словно расстреливал их мелкими очередями из киноаппарата.

Из магазина все вышли увешанные покупками.

Хотя справедливее было бы вначале всё рассказать про маму, но я попробую немного про Мотю.

Порода у Мотьки глубоко аристократическая. В Англии в далёкие времена ни один порядочный лорд не выходил на улицу без такой собаки. Говорят, это их, лордов, украшало и подчёркивало лордское происхождение.

На английском языке скай означает голубой или небесный. И если в пасмурные дни Мотька кажется чёрно-бурой – седина сочетается у неё с чёрной шерстью, – то на солнце Мотька вся переливается и искрится, кажется голубой.

А для слова небесный у нас есть другое объяснение.

Вот уже много лет мой папа дружит с польскими лётчиками, и особенно с полковником польской авиации паном Адамом Грачевским, человеком большой души. Понял я это сразу, как только увидел пана Адама в нашей квартире. Был он такой огромный, что в какую бы сторону я ни смотрел, всюду видел пана полковника с его широкой улыбкой. А когда пан Адам обнял моего папу, то я чуточку испугался, потому что папа исчез в его объятиях.

И тут все быстро заговорили по-польски и по-русски, и по лицу пана полковника стало ясно, что он очень счастлив видеть всех нас. Потом они смеялись, похлопывали друг друга по плечам, снова что-то рассказывали и были этим разговором чрезвычайно довольны.

А через несколько месяцев папа слетал в Польшу к пану Адаму. Пан Грачевский не отходил от папы и всё время сожалел, что мама осталась дома, не прилетела погостить. И вот, когда папа собрался на Родину и с ним стали прощаться польские лётчики, то вдруг на аэродроме появился пан Адам Грачевский, который не бежал, а скорее летел в папину сторону. В руках у пана полковника была корзина.

– Пан Дырочкин! – запыхавшись, говорил пан Грачевский. – Мы с женой Марьей долго думали, какой подарок можно сделать вашей жене пани Ольге и вашему сыну Санечке…

И пан полковник стал раскачивать корзину, и там что-то запищало и завякало.

– Дело в том, – продолжал пан Грачевский, – что недавно моя любимая собака Люсьенка принесла нам девять замечательных щеняток-скайчиков. Все они неописуемого ума и удивительной красоты и прекрасного происхождения.

Папа побледнел. Но полковник попросил папу не падать в обморок, а поглядеть в корзину.

– Конечно, – поторопился объяснить пан полковник, – с собой у меня всего один скай, но, поверьте, из самых замечательных. А к щенку я прикладываю собачий паспорт, куда уже записана ваша фамилия, а поэтому считайте, пан подполковник Дырочкин, его равноправным членом вашей семьи.

И польские лётчики рассмеялись, так им понравилась шутка пана полковника Адама Грачевского.

– А как же его назвать? – поинтересовался папа.

– Как хотите, – сказал пан полковник, – но только на букву «ж». Всё дело в том, что предыдущие дети нашей Люсьенки были на букву «е», значит, новые должны называться следующей буквой алфавита.

Домой папа явился с корзиной, чем чрезвычайно удивил маму. Он молча поставил корзину на стол, и корзина тут же заплакала и заурчала.

– Что это, Боря? – с ужасом спросила мама.

Папа сунул в корзину руку и достал оттуда маленький чёрный комочек.

– У нас же маленький сын! Как ты мог привезти такую животину?

– Но, говорят, без собаки ребёнок может вырасти эгоистом, – сказал папа. – В Польше все так считают.

Спорить было поздно, поэтому мама достала блюдце, налила молока и поставила рядом с блюдцем щенка.

– Надо бы ему придумать имя, – сказал папа и тут же объяснил, на какую букву им думать.

– Жучка! – воскликнула мама.

– Фу! – Папа был возмущён. – Собака лордской породы, а имя, как у дворняжки.

Тем временем щенок лёг в молоко и, не сходя с места, работал языком.

– Плохо, что собака сидит в молоке, – заволновалась мама. – Негигиенично.

И мама стала вынимать псинку из миски, но псинка стала цепляться когтями, молоко расплескалось.

– Жмота! – сказала мама. – Жуткая жадина!

– Идея! – воскликнул папа. – Жмотика, вот как мы её назовём!

– Жмотика?! – удивилась мама. – А как же короче?

– Мотя, – сразу же предложил папа. – Редкое, сочное имя. – И он тут же позвал псинку: – Мотенька! Мотенька! Мотя!..

Так все завершилось. Мотька стала расти со мной вместе, и если покупали молоко мне, то обязательно отливали Моте. Нас не разделяли. Мама не хотела, чтобы я рос эгоистом.

Правда, сложности были. Как только у Мотьки начали прорезаться зубы и зачесались дёсны, она принялась подгрызать углы полированного шкафа. А однажды случилось такое, что папа чуть из-за Мотьки не опоздал на боевое задание.

Утром папа поднялся, когда все спали, пожикал по щекам бритвой, поел и пошёл надевать ботинки. И ужас! Левый ботинок укоротился настолько, что папа решил – что полуботинок.

– Она съела военную обувь! – закричал папа, забыв, что мы ещё не проснулись.

– Господи! – вскочила мама. – Совсем распустили собаку! Скоро она подожжёт квартиру!

Папа был вне себя. Он бросился к Мотьке, чтобы сурово наказать псинку, но мама неожиданно закрыла её своей грудью.

– Не тронь ребёнка! У неё чешутся зубы!

– А у меня руки! – зарычал папа.

Но мама была непреклонна. Детей она не могла давать в обиду. Какой же иначе она была бы детский доктор?!

«У каждого человека должен быть свой участок», – так говорит мама. Другими словами, то место, где бы человек чувствовал себя хозяином, где бы другим без него не обойтись».

Я пока такого участка не имею, разве что Мотькин пустырь, куда она без меня выходить не может.

А вот кто свой участок имеет, так это моя мама, она даже называется участковый врач. Если моя мама на работу не выйдет, то многим на её участке будет нехорошо. А папа, хотя он и боевой сокол, считает, что мама героическая женщина, если она согласилась взять участок в своём же доме.

– У тебя не будет ни дня, ни ночи, – предупреждал её папа. – К тебе люди в любое время за помощью пойдут…

Но мама была непреклонна.

– Я этого не хочу, Боря. Именно – я! И никто другой. Как в военном городке. Зато подумай: каждую семью, каждого ребёнка я буду знать. И когда в ясли пойдёт, и когда в садик, и когда в школу.

И папа ничего не ответил, – по всему было видно, что мама права. Поднимается мама чуть свет, квартиру приберёт, завтрак приготовит, позвонит в регистратуру и обязательно поинтересуется: нет ли на её участке высокой температуры? Если есть – мама вначале к тяжёлому больному забежит, а уж тогда идёт в поликлинику и там принимает лёгких. Вечером мы собираемся все вместе. Я – на диване с книжкой, папа – у телевизора, Мотька – на ковре, мама – за столом с «историями болезни».

Сидим, занимаемся своими делами. Иногда мама сбегает на кухню – что-то у неё варится – и тут же назад. А Мотька даже головы не поднимет, разве поведёт ухом, покажет, что она мамино движение заметила. И вдруг… Сколько этих «вдруг» бывало в нашей жизни! – звонок в дверь. Папа повернётся в мамину сторону, – какая печаль в его глазах! Но поздно… Мама отодвинет стул, пойдёт в коридор как-то подчёркнуто спокойно. И начинается шёпот.

– Вы уж извините, Ольга Алексеевна, заболел Миша… Температура. Горит прямо, не могли бы вы взглянуть на мальчика…

– Конечно, конечно, – скажет мама.

– Я на работе разнервничался, в такую рань прибежал!

Папа буркнет:

– Ничего себе – «рань», половина двенадцатого! Люди спать ложатся…

А дело в том, что Мишкин дедушка администратор театра. Мама говорит, что дедушка Фешин человек хороший, но уже давно день перепутал с ночью – такая у него работа. Мишка говорит, что он дедушку почти не видит, им как-то не встретиться. Когда Мишка в школу идёт – дедушка спит. Мишка из школы – дедушка не проснулся. Мишка ложится спать, дедушка в театре. А дедушка Фешин пока в коридоре ждёт маму, с Мотькой общается.

– Извини, – говорит, – псинка, я конфетку забыл.

Мотька слово «конфетка» хорошо знает.

Мама кричит из другой комнаты:

– Не нужно! Мотя конфеты не любит.

Наконец дверь захлопывается, и мы остаёмся одни. В квартире без мамы пусто. Папа выключает телевизор, смотреть не хочется. Ходит по комнатам, вздыхает. На улице дождь, с ветром. Что-то гудит за окном, жалуется. Асфальт поблескивает от воды. Покачивается ближайший фонарь от ветра. Кружок света ходит по асфальту – кто-то будто бы подметает темноту светящейся метлой: вжик-вжик.

– Саня, спишь? – это спрашивает папа.

Тихонечко залезаю под одеяло. Мы не говорим друг другу, что ждём маму. Под одеялом начинают приходить в голову стихи. Они мне нравятся. Я повторяю их про себя, стараюсь запомнить.

 
Капли ночью капали.
Отстукивали, как по роялю.
Грустную песню пел рояль.
И всё же сумели капли сыграть.
А я лежал у окна.
И слушал, как пел рояль.
И ждал маму.
 

Я просыпаюсь от яркого дневного света в комнате. За столом мама, она просматривает мои тетрадки.

– Небрежно! – вздыхает она. – Буквы глядят в разные стороны. Грязно. Я думала, Саня, ты станешь отличником. А теперь…

И вдруг мама начинает говорить совсем о другом…

– Знаешь, когда, я была в твоём возрасте, шла война. Ленинград находился в блокаде. Фашисты стояли недалеко от нашего дома, и мы, конечно же, не занимались. А мне так хотелось научиться писать…

Я слушаю маму. Хорошо бы она рассказала про булочку из дуранды, но она, кажется, сегодня говорить об этом не собирается. Я знаю эту историю наизусть. Я сам могу рассказать её всем.

История про булочку из дуранды

Тогда моей маме только исполнилось семь лет, а меня, говорят, ещё не было, хотя как это могло случиться – представить трудно. Фашисты стояли под Ленинградом. Они забрасывали город снарядами, требовали, чтобы ленинградцы сдавались. Но ленинградцы и не думали сдаваться.

А в нашей квартире вот что было… Моя бабушка работала в госпитале врачом-хирургом. Говорят, у неё были золотые руки. Стоило бабушке прикоснуться к ранам, как раны наших солдат заживали. Несколько раз бабушка получала ордена за боевые заслуги, и у нас есть портреты: бабушка с орденами, как генерал.

Однажды бабушка пришла домой, где её давно уже ждала моя мама и мамина старшая сестра тётя Надя.

– Девочки! – сказала бабушка. – На фронте всё тяжелее, и бойцы просят меня приехать. Вам придётся остаться одним дома.

Бабушка поцеловала маму, потом тётю Надю, взяла вещи и пошла к машинам, которые уже подъехали к дому. В машинах сидели солдаты и матросы.

– Бейте фашистов! – кричали девочки. – А о нас не беспокойтесь.

Так и остались девочки одни в большой квартире. Они постелили под письменным столом матрасик, так, казалось, спасаются они от бомбёжек. А Ленинград находился уже сотни дней в блокаде… Люди умирали от голода. В один прекрасный день пришёл к девочкам с фронта матрос и передал им, что наши войска собирают силы, чтобы разгромить и уничтожить фашистов.

– Мы должны победить, – сказал матрос. – Другого пути нету.

И он пошёл в город, передавать приветы другим детям.

А девочки в это время решали испечь для своей мамы лепёшки из дуранды. Это всё, что у них было. Что такое дуранда, я точно не знаю. Мама говорит, что очистки от зёрен. Если их размочить – есть можно. Но холодными они превращаются в камень. Девочки поджарили размоченную дуранду на сковородке и отдали два чёрных камушка-лепёшки матросу, чтобы он передал гостинец их маме, моей бабушке. Что же дальше? Матрос вошёл в походную врачебную палатку. А там моя бабушка перевязывала раненого комиссара. Матрос подождал, когда она закончит, и протянул ей гостинцы от дочек.

– Лепёшки из блокадного Ленинграда. Подарок от дочек нашего доктора, – пояснил матрос комиссару.

– Дайте мне, – попросил комиссар и долго разглядывал эти странные гостинцы. Губы комиссара сжались, глубокая складка пробежала по его переносице.

И тут началась артиллерийская канонада. Земля сотрясалась. Все понимали: мы наконец переходим в наступление.

Вдруг комиссар появился перед войском.

– Друзья! – сказал комиссар. – Сейчас мы пойдём в наступление. Жизнь или смерть, другого пути нету!

Он разжал ладонь и показал две чёрные лепёшки:

– Эти камушки, два пирожка, спекли дочки нашего доктора в блокадном Ленинграде. Лепёшки из дуранды.

И комиссар положил одну лепёшку на камень и разбил её на мелкие крошки прикладом. И каждый матрос и солдат брали у него по крошке и ели.

– За Родину! – крикнул комиссар. – За девочек! За их счастье!

Странное дело! Силы прибывали у солдат и матросов. Их руки крепче сжимали винтовки. Враги стреляли из пулемётов. Вокруг рвались снаряды. Но воины шли вперёд. Никто не падал. Наших солдат и матросов кто-то словно заколдовал от смерти. Страх прошёл по фашистским окопам.

А наши войска шли вперёд. И там, где они проходили, начинала расти трава, на голой земле расцветали цветы, листья распускались на деревьях, весело щебетали птицы.

– Мир! Мир! – говорили освобождённые люди.

А бабушка отламывала крошки от второй лепёшки и давала нашему войску перед новыми боями. Но для себя бабушка забыла взять крошку. И под Берлином фашистская пуля попала, говорят, ей в самое сердце.

Звонок давно прозвенел, а Галина Ивановна ещё не пришла из учительской. Мы с Мишкой Фешиным стали сверять задачки. Мишка говорит, что он задачки щёлкает как орехи. Я тоже щёлкаю. Но мне больше нравится чтение.

Захлопали крышки парт – вошла Галина Ивановна, оглядела колонки и сказала:

– Мне бы очень хотелось, чтобы ребята нашего класса имели общественные обязанности. Проведём маленькое собрание…

Галина Ивановна спросила:

– Кому поручим поливать цветы?

Захотели все. Я тоже поднял руку. Разве поливать цветы труднее, чем ходить с Мотькой? Особенно волновалась Удалова. Она даже с места вскочила. Галина Ивановна решала. Тогда Люська стала кричать, что цветы поливать её любимое дело. И Люська принялась объяснять классу, что она обязательно выучится на садовника, а если на садовника нельзя, то станет дворником. Но ребята закричали, что им тоже нравится поливать цветы. Больше всех горячился Мишка Фешин.

– Люська слабенькая, – убеждал он. – Ей и воды-то не принести. А я могу ведро одной ручкой.

Но Галина Ивановна сказала:

– Ведро нам и не нужно. Хватит стакана…

Потом мы приступили к выборам ответственных по гардеробу, по дежурству в буфете, по сбору макулатуры, по чистоте парт. Мишка стал заведующим классной библиотекой. Слово «заведующий» его обрадовало. Он сказал, что принесёт из дома книги про театр. Галина Ивановна вмешалась.

– Нет, Миша, ты этого не делай. Книги у нас уже есть.

Я начал волноваться, что остался без должности, но Галина Ивановна объявила, что приступаем к выбору санитаров.

Мишка поднял руку.

– Кого ты предлагаешь, Фешин? – спросила Галина Ивановна.

– Дырочкина! – сказал Мишка.

Галина Ивановна Мишку похвалила:

– А ты, оказывается, хороший товарищ, Миша. Ну что ж, – кивнула Галина Ивановна. – Я тоже не возражаю против Сани.

Пора было заниматься арифметикой. Галина Ивановна ходила вдоль колонок. И вдруг она задержалась над Люськиной тетрадкой.

– Что же ты, Люся, не пишешь? – спросила она удивлённо.

Люська подняла голову и вдруг заревела:

– У меня голова кружится! Мне плохо…

Я даже поднялся. Люська сидела на моей колонке. Я и не думал, что от меня так быстро потребуется первая помощь.

Галина Ивановна обняла Люську, пощупала лоб.

– Не пойму, – сказала она. – Сходи-ка к медсестре, смеряй температуру… А Саня тебя проводит.

Я вышел к Люське и тоже пощупал её лоб. Он был горячий. Потом я поискал пульс, но пульса не было.

– Ну, что же, – сказал я. – Придётся лечиться…

Медсестры в кабинете не оказалось. Люська заявила, что пойдёт домой. Я пошел за ней – не бросать же её больную.

День был ветреный. Сильно дуло. Я едва догнал Люську. Она очень спешила.

– Давай портфель, – сказал я, задыхаясь. – Тяжесть нельзя носить больному…

– Иди-ка ты, Саня, – неожиданно огрызнулась Люська.

Я обиделся, но потом подумал: это обычная нервность. Теперь я шёл следом. Возвращаться я не имел права. Мало ли что с ней могло случиться? Упадёт в обморок или еще чего-то…

Люська позвонила в свою квартиру, когда я вошёл в парадную.

– Уже из школы? – спросил женский голос.

Дверь на первом этаже захлопнулась. Я вздохнул. «Теперь можно не волноваться. А вечером придётся зайти, проведать… Такая уж у меня нагрузка…»

Дома шли съёмки. Решетилов ходил вокруг Мотьки с киноаппаратом. Он давно мечтал снять фильм «В мире животных». У окна сидела приятельница майора – Виталия Виталиевна Тредиаковская, а для меня тётя Таля, кинооператор и одновременно художественный руководитель. Иногда тётя Таля давала советы, говорила, откуда лучше «схватить» Мотьку.

И вдруг нашей Мотьке надоело «кино». И она принялась чесаться. Сначала она чесала у себя за ухом, потом шею, потом живот задней ногой. И тогда папа посоветовал Решетилову передохнуть. Мы-то знали, если Мотька зачешется, то это надолго.

Все расселились, решили обсудить план предстоящей работы.

– Ах, какой у вас, Боря, дома образцовый порядок, – заметила наконец тётя Таля. – И когда только Олечка успевает? Может, она не очень занята на работе?..

– Что вы! – вмешался я. – Занятее мамы не бывает…

Я неожиданно вспомнил, что назначен санитаром и мне пора бы сходить к Люське. Я взял йод из аптечки, бинты, градусник, баночку валидола и грелку. Потом нашёл чистую тетрадь в косую линейку, надписал: «История болезни», а ниже – «Удалова Людмила». Положил в портфель, но подумал и дописал диагноз: «Головокружение на уроке».

Дверь открыл Люськин папа.

– Ты к кому, мальчик? – спросил папа.

– К Удаловой Людмиле. Я санитар. И пришёл ее проведать. И даже полечить, если нужно.

Брови у папы поднялись, на лбу возникли морщинки.

– Не понял, – сказал папа. – А кто заболел в вашем классе? Ты?

Я засмеялся:

– Заболела Люся. Ваша дочь. У неё началось головокружение на уроке, когда Галина Ивановна вызвала её решать задачу…

– Ага, – понял папа и отступил, дал зайти мне в квартиру. – Она задачу решила?

– Нет, конечно. Я же сказал, она заболела.

– Так, так, – сказал папа.

Что-то он долго думал.

– Так, так, – повторил он снова. – Спасибо, мальчик. Люси нет, но мы разберёмся…

– Пожалуйста, разберитесь, – попросил я. – А то я отвечаю за всю колонку. Можете дать ей лекарства. У меня есть валидол…

Совещание у нас в доме было в полном разгаре. Про Мотьку, видно, забыли – она спала на кухне.

– Неправильно мы работаем, товарищи, – говорила тётя Таля. – Снимаем случайные кадры. Нам нужен киносценарий, как всем настоящим киностудиям. Одна грандиозная мысль у меня есть. Нужно снять фильм про уличное движение.

– Я давно мечтаю снять такую картину, – сразу же заявил майор. – Но сюжет?

– Это очень просто… – объявила она. – …Жила-была девочка на нашей, предположим, улице. И у неё была красная шапочка…

– Это что-то новое, – сказал Решетилов.

– Но кроме того, у девочки была бабушка, с которой девочка выходила гулять.

Тётя Таля осмотрела присутствующих и многозначительно улыбнулась.

– …И вот однажды бабушка села на скамейку и уснула. А Красная Шапочка принялась играть с мячиком… И так играла она, пока мячик не выкатился на дорогу… Девочка бросилась за ним… И тут…

– Серый Волк?! – ахнул Решетилов.

– Нет, – остановила его тётя Таля. – Волка нам не достать. Лучше – машина. Грузовик.

Наступило молчание.

– Ну вы и талантище, Таля! – воскликнул наконец Решетилов. – Фильм мы покажем в ГАИ, а потом начнём его крутить во всех школах. Пускай дети и бабушки учатся переходить дорогу, правда, Боря?

Все повернулись к папе. Мне показалось, что папа по-прежнему грустный. Что-то ему не нравилось в предложении тёти Тали. И всё же папа сказал:

– Если вам нравится этот сценарий, то я возражать не стану.

Удача! На скамеечке дремала старая бабушка, а девочка в красной шапочке сидела в песочнице и делала куличики. Мячик большой, разноцветный лежал тут же.

– Начнём съёмки, – шёпотом скомандовал майор Решетилов, точно боялся разбудить бабушку. – Вы, Таля, снимайте внучку и мячик и бабушку. Я буду организовывать толпу. А ты, Борис, смотри, как это у нас получается…

И Решетилов разъяснил задачу:

– Идея такая: люди идут по своим делам, кто в магазин, кто – на работу, а бабушка тем временем безответственно дремлет, не думая, что внучка её без присмотра.

Виталия Витальевна тут же пошла к песочнице, а Решетилов – на тротуар. Мы видели, как он останавливал прохожих.

– Гражданин, задержитесь! – уговаривал Решетилов. – Пожертвуйте пять минут ради искусства.

Высокий человек в шляпе замахал руками, ему, видимо, некогда было играть в кинокартине.

– Нет, нет, – в микрофон кричал ему Решетилов. – Задержитесь. Я вас призываю!

Он отскочил, поднял киноаппарат к глазам – камера затарахтела.

И вдруг человек перестал возмущаться и бросился наискосок.

Он бежал в сторону спящей бабушки и её внучки.

– Стой! Снимать буду! – кричал Решетилов.

Девочка, которая в это время сидела в песочнице, испуганно вскочила, схватила мячик и кинулась от гражданина на дорогу. Мячик выпал. Он катился всё быстрее и быстрее.

– Машина! Машина! – с ужасом закричали люди.

…Грузовик на полной скорости мчался по проспекту. Он был огромен. Дым валил из-под его колёс, чёрная полоса стелилась сзади.

Шофёр включил сигнал. Длинный гудок прорезал тишину.

Девочка глядела на грузовик и словно окаменела.

Я невольно поискал папу глазами. Папа глядел на грузовик и на девочку одновременно.