Текст книги "Саня Дырочкин — человек семейный"

Автор книги: Семен Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

И вдруг я всё понял. Папа слегка пригнулся. Наверное, так бывало, когда папа держал штурвал самолёта, выполняя самые сложные фигуры высшего пилотажа.

Женщины закрыли лица руками. Что-то тяжёлое жикнуло мимо. Тормоза заскрипели по асфальту.

Когда я открыл глаза, папа стоял на дороге, крепко прижимая девочку. Грузовика не было. Я поглядел правее – грузовик стоял далеко, из его кабины медленно вылезал водитель. Люди молчали. Шофёр подошёл к папе и протянул ему руку.

– Спасибо, – тихо сказал шофёр. – Вы спасли ребёнка. Вы и меня спасли, дорогой товарищ…

И тут толпа вздрогнула и побежала к машине.

– Ура! – кричали люди, и каждый старался пожать папе руку. Последними, кто к нему прорвался, были инженер-майор Решетилов да тётя Таля.

– Боря! Боря! – бормотала она, точно ещё не была уверена, что всё кончилось благополучно. – Я горжусь вами!.. – И она заплакала.

Люди начали расходиться. Даже Решетилов и тётя Таля не захотели больше снимать фильм.

Мы остались одни: я, папа и Мотька.

Перешли дорогу. Оказались на пустыре. Впереди на кочке лежала смятая консервная банка. Мы заметили её одновременно. Переглянулись. И наперегонки бросились к ней.

Папа подлетел первым и что есть силы ударил по банке ботинком. Банка взлетела в воздух – теперь мы мчались за ней все трое.

– Мазила! – хохотал папа. – Футбол – это тебе не стихи писать! Тут думать нужно!

Мне хотелось хоть разик догнать его, но банка всё ускользала из-под самого моего носа. Вскоре я окончательно выдохся и упал в траву. Папа остановился, заставил меня встать.

– Нельзя валяться. Пошли, посидим на скамейке.

Мотька уселась рядом, дышала тяжело и часто. Её язык едва не доставал земли.

– Ну вот, – вздохнул папа. – Я вроде бы и успокоился. – Он поглядел в мою сторону и внезапно признался: – Такое кино не по мне, Саня. Лётчику нужно искать другое, более серьёзное дело…

Я обходил колонку. Всё было прекрасно на моём участке: руки чистые, ногти подстрижены, обувь в порядке. Пустовало место Удаловой, и я подумал, что болезнь всё же её победила…

Галина Ивановна что-то писала в классном журнале, ждала, когда я закончу осмотр.

И вдруг вошёл Удалов-папа, а за ним – Люська. Папа был бледен.

– Простите, что мы опоздали. Но я съездил в свой цех и отпросился к вам в школу…

– Что случилось, Пётр Петрович?

– Дело в том, – говорил Удалов-папа, – что вчера на уроке моя дочь не заболела… Она притворилась больной, потому что не могла решить задачу. Я очень огорчён, что моя дочь – симулянтка.

Галина Ивановна молчала. А Удалов-папа вынул валидол из кармана, положил в рот таблетку.

Люська размазывала по лицу слёзы.

Наконец Галина Ивановна спросила:

– Тебе, может, непонятна была задача?

– Ага, – плакала Люська.

– И ты постеснялась ко мне обратиться? Но я бы тебе помогла, мы бы остались после уроков.

– Я бы тогда опоздала в цирк, у нас были билеты…

– Я так огорчён, – снова сказал Удалов-папа. – В нашей семье все работают честно.

А Люська рыдала:

– Я больше не буду…

– Ладно, – подумав, сказала Галина Ивановна. – Я тебе верю. Надеюсь, поверят тебе и ребята.

Вечером я делал уроки. Написал строчку мягких знаков, а потом отложил тетрадь, чтобы подумать: зачем Галине Ивановне столько? Для проверки я открыл мамину книгу и пересчитал мягкие знаки на одной странице. Оказалось, двадцать четыре. Немало.

Я сложил тетрадку, пошёл к маме. Она сидела на кухне и писала истории болезни.

– Из-за осенних дождей больных становится всё больше, это дело обычное. А мне, понимаешь, хочется всех навещать дома, нельзя допускать, чтобы больные дети шли в поликлинику.

Она говорила бодро, делала вид, что не устала, но я заметил, как она прикрывает глаза, словно бы отдыхает.

– Закончу писать и лягу. Завтра день не менее трудный…

В дверь позвонили. Мотька с лаем понеслась в коридор.

Мама подняла голову, насторожилась.

Я повернул задвижку. На пороге возникла лифтёрша. Она была огромная, круглолицая, с маленькой, будто бы деревянной, головкой, – чем-то она была похожа на самоварную куклу.

– У меня к вам дело! – сказала лифтёрша, и в голосе её появились нотки приказа. – Хочу, чтобы вы полечили мою тётю. Она приехала из деревни и жалуется на голову. Что-то там тикает у неё в вечернее время, мешает спокойному засыпанию.

– Тикает? – удивилась мама. – Как?

– Тик-так, – потикала лифтёрша. – Тетя говорит, что в голове у неё будильник. И когда она засыпает, то будильник начинает звонить, тётя вздрагивает и бежит открывать двери.

Мама сказала:

– Но я же детский врач…

– Разберётесь! – успокоила её лифтёрша. – Про вас во дворе говорят, что лучшего доктора не бывает. А если вы думаете, что моя тётя никогда не была ребёнком, то зря.

Папа уже видел, что мама готова пойти лечить лифтёрскую тётю, и ему было жалко отпускать такую усталую маму.

– Неужели ваша тётя никогда не лечилась? – спросил он.

– Что вы! – возразила лифтёрша. – Тётю в деревне смотрел доктор и сказал, что у неё будто ничего нету. Только тётя деревенским не доверяет. Городские лучше. У них, говорят, лекарства другие.

Мама что-то хотела сказать, но лифтёрша ее перебила:

– Пошли! Времени терять не будем. Тем более, меня ждут лифты. Я их выключила, пока занималась тётей. Лифты нельзя оставлять без присмотра.

– Придётся пойти, – вздохнула мама. – Люди часто не то рассказывают про свои болезни. Думаешь – пустяк, а там серьёзно…

Мама открыла двери, но папа сказал:

– Нет, нет, оденься! На улице ветер…

– Нам рядом, – успокоила папу лифтёрша. – Одеваться – это терять время.

Мы стояли у окна с папой, свет в комнате был потушен, ждали, когда на улице появится мама.

Наконец они с лифтёршей появились на середине дороги, пошли к парадной противоположного дома.

На улице был сильный ветер. Целые вороха листьев взлетали в воздух, крутились. Полуголые ветви деревьев раскачивались и сгибались, мне казалось, я слышу скрип и шорох.

Мама пригнулась – идти через дорогу было трудно:

– Как мы не настояли, чтобы мама оделась, – вздохнул папа. – Теперь не догонишь. Может ещё простудиться…

…Потом мы долго смотрели на пустынную улицу, ждали, когда мама пойдёт назад.

– Пойду, – вздохнул папа. – Встречу. Темно. Поздно. И пальто захвачу, что-то у меня неспокойно на сердце…

Но только папа захотел выйти, как появилась из противоположной парадной мама. Она опять едва шла, прикрываясь от ветра руками.

– Вскипячу чай, – сказал папа. – Может, выпьет. Согреется…

Хлопнул лифт. Мотька побежала к дверям.

Торопясь, будто бы за ней гонятся, мама прошла на кухню. Такого гневного лица я у неё никогда не видел.

– Ну как тётя? – весело спросил папа и зазвенел чашкой с блюдцем.

И вдруг мама заплакала. Её плечи тряслись, а мы с папой стояли рядом и ничего не понимали. Мы не могли её утешить. Да не знали ещё, в чём дело…

– Оля, – умолял папа, – успокойся. Это же пустяки, Оля!..

Тогда мама вытерла слёзы, поглядела на нас.

– Знаете, – всхлипнула мама. – Я была такая усталая… А когда мы вошли, лифтёрская тётя уже спала… Она даже посвистывала во сне… И тогда лифтёрша… – мама передохнула, – посоветовала мне прийти в другое… в более удобное для тёти время…

Вот это была ночь! Проснулся я от нерешительного звонка. Вернее я проснулся, и мне показалось, что кто-то звонит в дверь. Но все спали. Я ещё подумал, что звонок мне чудится. Если бы звонки были, то мама проснулась бы первой. Она всегда спала более чутко, чем мы с папой.

Я решил засыпать, но позвонили снова. Вроде бы притронулись к кнопке и сразу отдёрнули руку, короткий такой был звоночек.

Маму будить не хотелось, я побежал к двери.

– Кто? Если вы к маме, – шепнул я в скважину, – то она очень устала. Она только что пришла от совершенно здорового больного.

И тут кто-то тяжко-тяжко вздохнул.

– Санечка, – торопливым шёпотом заговорил взрослый голос. – Отопри. Это мама Майи Шистиковой, твоей одноклассницы. Заболела Маечка, тяжело дышит…

Я открыл дверь и испугался. Я не узнал Майкиной мамы. Бледная. Волосы растрепались. Халатик запахнут на одну булавку. На ногах тапочки.

– Буди, Санечка, маму, – говорит, – буди, дружочек! Худо Майке. Не справиться нам без врача. Одни мы дома. Папа в далёком море, в плавании наш папа…

Я сразу побежал в спальню. Только мама уже проснулась, торопливо застёгивала пуговицы на кофте.

Папа тоже проснулся, стоял в пижаме.

– Боря, кипяти шприц. Если потребуется, я пришлю Марию Петровну. А ты, Саня, спи, утром в школу…

Мы с папой сразу же переоделись, пошли кипятить шприц. Папа ходил суровый по кухне, а я думал о том, что зря не верил Майке, будто папа её в дальнем походе. И ещё я подумал, что есть, наверное, такие люди, которые ни разу не проснулись ночью. Лягут и спят, пока не наступит утро. А вот мама моя просыпалась неоднократно, а бывало, и не ложилась. Даже мы с папой часто из-за неё недосыпали.

Не знаю почему, но вдруг мне захотелось узнать, как папа познакомился с мамой, как они встретились первый раз в жизни.

– Папа, – попросил я его, – расскажи, почему ты полюбил маму? И за что она тебя полюбила?

Папа немного удивился, но, видимо, вспомнив о чём-то, начал историю, которую я могу пересказать слово в слово.

История про папину большую любовь

– …Жил я в блокаду, Санечка, со своей мамой, твоей бабушкой. Работала она тогда на большом заводе, делала снаряды для фронта. Работы было много, а сил у людей мало, поэтому мама иногда оставалась переночевать у подруги.

В тот день – тридцать первого декабря, о котором я тебе рассказываю, мы договорились, что мама до утра останется за Невской заставой, а днём первого января ей легче будет добираться до дома. Дорога предстояла длинная, трамваи и автобусы по городу не ходили. Какой может быть праздник, когда голод и горе!

И вот сижу я дома, и вдруг раздаётся нетерпеливый стук в дверь. Открываю. И передо мной Вовка Шишкин – мой одноклассник.

– Слушай, – говорит Вовка. – Ко мне только что подошёл офицер на улице, спросил, не на Фонтанке ли я до войны учился. «Там», – отвечаю. «Директора помнишь?» – «Еще бы! – говорю. – Он сейчас лётчик, сражается с фашистами». – «А не кажется ли тебе, – улыбается офицер, – что я похож на твоего директора?» Я поглядел, а это Николай Павлович. «Вот что, Вова, – сказал директор, когда мы заново познакомились. – Обойди ребят, и кого найдёшь – пригласи ко мне на ёлку. Прилетел я с фронта на короткое время, очень мне хочется учеников повидать».

Квартира у директора мне показалась огромной. У окна – ёлка. Чего только на ней не висело! И конфеты! И кусочки хлеба! И бублики! Всё это подарили директору лётчики его части, когда он поехал с фронта в свой город.

Веселиться вначале никто не мог, сидели неподвижно. А после чая задвигались. Николай Павлович играл на трофейном аккордеоне, а мы пели довоенные песни.

И вот, Саня, запомнилась мне маленькая девочка, беленькая, будто прозрачная; синяя жилочка на лбу, голову ручкой поддерживала. Когда дети начали из-за стола выходить, она тоже встала, двигает ладошками под музыку, а сойти – сил нет.

Вот эту беленькую девочку, которая одними ладошками в тот Новый год танцевала, я, Саня, никогда не забывал…

…Прошло двадцать лет. Летал я на реактивных истребителях, а жил в военном городке. Тридцать первого декабря вернулся с задания, пришёл домой, а за стенкой у моего командира под самый Новый год заболели дети. Пойду, думаю, их проведаю, поздравлю ребятишек.

Вошёл, а у них, оказывается, доктор. Здороваюсь. Доктор тоже поднялась. И вдруг увидел я синюю жилочку на лбу. «Вы, – спрашиваю шутя, – не на Фонтанке учились?» – «А вы, – отвечает она после паузы, – в блокаду Новый год не встречали у директора Николая Павловича?»

Вот так, Саня, мы снова познакомились и с того дня больше не расстаёмся.

На этот раз звонок сорвал нас с места.

В дверях стояла Майкина мама, бледная, запыхавшаяся, – бежала двенадцать этажей! – в том же халатике, застёгнутом на булавку, перепуганная.

– Шприц! – крикнула она. – Ольга Алексеевна шприц просит!

К Майке я бежал, обогнав Марию Петровну.

Мама поглядела на меня благодарно, забрала стерилизатор со шприцем, ушла в комнату.

Я остался один. Молчит, значит, думает, что я могу ей ещё пригодиться.

Я сидел в коридоре. Каких только у Майки чудес не навешано! И лук африканский! И мексиканские сомбреро! И японские куклы с веерами и зонтиками! И кукла-старушка в чепчике и в очках, папа из Бельгии привёз.

Я так внимательно это разглядывал, что не заметил, когда Мария Петровна вошла в коридор. У них с мамой началось совещание.

– Я вызвала «скорую», – шёпотом говорила мама. – Маечку придётся госпитализировать. Укол поможет ей на короткое время. Здесь требуется лечение.

– Да-да, – растерянно соглашалась Майкина мама. – Очень вам благодарна.

А моя мама распоряжалась:

– Придётся тебе, Саня, встретить врачей! Сумеешь?

Я только спросил:

– Нельзя ли мне лук взять? Ночь, а я без оружия…

– Тебе ничего не угрожает, – сказала мама. – Иди.

Я побежал.

А ночь сегодня оказалась лучше вчерашней. Круглая луна выплыла над городом, блестящая, словно начищенная наждаком. Через Неву серебряной ленточкой дорожка бежит, змеится.

У правого угла дома вспыхнул свет сильной фары. «Скорая»!

Острый луч шарил по нашему дому. Я замахал руками. Свет стал слабеть и гаснуть. Машина остановилась.

Их было трое: врач – молодой мужчина – и девушки – медицинские сёстры. Они спросили: не «скорую» ли я жду? Не к Шистиковой ли Майе? Затем вынесли сумку с лекарствами.

– Возьмём носилки, – приказал врач. – Дырочкина вызывает «скорую помощь» только в сложных случаях.

Несмотря на холод, рукава доктора были засучены, мне нравились сильные его мускулы. Лицо у доктора тоже казалось очень сильным. Он точно всё время хранил какую-то тайну.

– Готовы, доктор, – доложили девушки, будто доктор был полководцем.

Доктор кивнул, положил руку на моё плечо, приказал:

– Веди нас, мальчик, к больному.

…А потом я и мама стояли на улице. Водитель «скорой» помог затолкнуть носилки в кузов, прихлопнул заднюю дверцу. В приспущенное окно я видел испуганные Майкины глаза, будто бы это и не глаза были, а фары. Я даже зажмурился от неожиданного блеска. Казалось, Майка меня обвиняет, что её в больницу везут. Я не знал, что бы такого ей сказать утешительного.

– На «скорой» покатаешься, – вроде бы позавидовал я ей. – Повезло тебе, Майка.

Был бы, конечно, на Майкином месте Мишка Фешин, слова бы нашлись. С мужчинами проще. Подошёл бы, пожал руку.

– Глупенький ты, Саня, – вздохнула мама. – Лучше бы ей не кататься на «скорой»… Всё, Саня, теперь домой. Наш рабочий день, будем надеяться, закончен. – Она поглядела на часы и вздохнула: – Через два часа тебе в школу.

Мишка Фешин пришёл в школу с какой-то тайной. Вертелся на парте, шевелил губами, выпучивал глаза, раздувал щёки.

Галина Ивановна поглядела на Мишку, пытаясь понять его сигнализацию, но и ей, видимо, ничего не пришло в голову.

– Может, Фешин, ты всем свой секрет скажешь? – спросила она.

Мишка встал, набычился. И тут прозвенел звонок. Мы понеслись с ним на перемену. И тут он мне рассказал, что его дедушка приглашает мою маму и моего папу в театр на спектакль, в котором будет играть их главный народный артист.

– Город уже две недели не спит – ждёт премьеры, – передал Мишка дедушкины слова. – Все с ума посходили, билетики спрашивают. Мама уже хочет телефонные провода перерезать, потому что только уснёшь, как кто-то обязательно позвонит в середине ночи, нет ли у нас возможности в театр попасть. А твоих маму и папу приглашают на премьеру!

…Мама собиралась на вечерний приём, а папы пока ещё не было.

– Жалко, что я занята, – вздохнула мама. – Я действительно люблю этот театр и этого артиста…

– Может, отнести дедушке Фешину билеты? – предложил я. – А то там творится что-то ужасное, как бы к нему не сели на лысину зрители.

Мама засмеялась.

– Нет, – подумав, сказала она. – Лучше вы с папой сходите на спектакль. Ты уже достаточно взрослый…

Папу я ждал с нетерпением, даже читать не мог. Я так нервничал, что уснул на диване, а когда проснулся, то папа расхаживал по комнате.

– У нас билеты в театр! – закричал я. – Скорее собирайся! Мы опоздаем!

Папа всё знал.

– Не волнуйся, Саня, – успокоил меня папа. – У нас ещё два часа. И в театр мы обязательно сходим. Выйди на улицу с Мотькой, а я приготовлю ужин.

Когда мы вернулись, папа примеривал у зеркала рубашки. Сначала он надел белую, потом синюю, потом красную, немного подумал и снова надел белую.

– К белой необходим тёмный галстук. – Он распахнул платяной шкаф и долго разглядывал галстуки. – Раньше было проще: форма зелёная, галстук чёрный, так записано в уставе.

Папа разложил на столе галстуки:

– В горошек вроде бы больше подходит молодому, в крапинку – старому.

Он явно хотел получить мой совет.

– В горошек!

– Точно! – обрадовался папа. – А я чуть маме в поликлинику не начал звонить.

Он набросил галстук на шею, закинул длинный конец на короткий, засвистел. Теперь папа знал, что делать. Только никак не завязывалось.

Папа распутал узел, опять стал крутить концы.

– Что-то не так, – признался папа. – К военной форме галстуки с узлом продаются, их завязывать не нужно. Может, к Фешиным сходить? Театральные люди наверняка умеют завязывать галстуки.

Я вспомнил, что дедушка Фешин уже на премьере, и посоветовал:

– Лучше надеть военную форму.

Папа стянул рубашку, которая только что ему понравилась, собрал со стола галстуки и швырнул их на шкаф, как ненужные. Потом поглядел на часы:

– Времени совсем не осталось!

Протянул руку за чёрным галстуком, а галстука нет.

– Он же только что был! Рядом с военным костюмом. Рядом с рубашкой!

Я стал перекидывать папины вещи. То, что на кровати лежало, полетело на стулья, а что на стульях – на кровать. Вихрь поднялся невообразимый.

Наконец папа лёг на пол и на животе пополз под тахту.

Мотька вбежала в комнату на этот шорох и, увидев папины ботинки, залаяла. Папа вылез весь в пыли.

– Кто-то съел мой галстук, – расстроенно заявил папа и покосился на Мотьку. – Без галстука в театр я идти не могу…

Пришлось посоветовать:

– Надевай гражданский костюм, а галстук попросим кого-нибудь завязать в театре.

Папа снова переоделся, подтащил стул, чтобы снять со шкафа другие галстуки, а там чёрный. Папа его вместе с остальными забросил.

– На первое действие мы уже не успеваем, – рассуждал папа, медленно успокаиваясь. – Пойдём на второе. Давай-ка, сынок, подкрепимся перед дорогой. Что-то я проголодался.

Вынул миску, из холодильника. Хотел поставить разогревать на плиту, но я предложил поужинать холодным, так быстрее. И мы, черпая ложками по очереди, съели манную кашу с мясом. Я ещё подумал: отчего это мама стала манную кашу с мясом варить, раньше она такую еду только Мотьке готовила. А папа ел да похваливал.

– Раньше она Мотьке готовила кашу с мясом, а теперь и нам, – поддержал я папу.

Он застыл с поднятой ложкой. Поднялся и открыл холодильник.

– Ты прав, Санечка! – сказал папа сдавленным голосом. – Еда была Мотькина.

Захлопнул дверцу и сел в глубокой задумчивости.

– Придётся отдать Мотьке наши котлеты, надеюсь, она не обидится…

В театр нас не пустили, началось второе действие.

– Пошли, погуляем, – предложил папа. – Знаешь, – признался он, – я до демобилизации мечтал всё свободное время с тобой проводить, а ничего у меня не выходит.

– Я ведь тоже об этом мечтал, – признался я папе.

Кончался сентябрь. Осень стояла в самом разгаре.

На Аничковом мосту, да и вдоль всего Невского горели фонари, и мы с папой немного постояли на набережной, глядя в зыбкую воду.

По Фонтанке плыли листья, и когда они попадали на светящиеся, изогнутые в воде блики от фонарей, то чёрные внезапно светлели, казались жёлтыми и блестящими.

Мы шли по Невскому. Моросил дождь. Со всех сторон мимо нас двигались раскрытые разноцветные зонтики.

Потом мы обошли памятник Пушкину в круглом садике. Александр Сергеевич читал стихи. Дождик был ему нипочём.

– Какие же стихи он читает? – поинтересовался папа.

– «Пушки с пристани палят, – весело сказал я, – кораблю пристать велят!»

– Не исключено, – сказал папа, подумав. – Тогда ещё самолётов не было…

Несколько дней папа ходил очень мрачный. Куда-то звонил, с кем-то советовался. Было ясно – папа ищет работу по душе, только ничего ему не нравилось, он отвергал всё, что ему предлагали.

И вдруг… Ах, как я люблю это «вдруг»! В один прекрасный вечер, когда мы все сидели у телевизора, раздался телефонный звонок, и папа нехотя снял трубку.

– Слушаю, – сказал папа.

Даже издалека было ясно – говорит Решетилов. Вначале папа слушал его устало, потом интерес засверкал в его глазах; папа подтянул ногой кресло и поудобнее уселся.

– Техником Бюро погоды? Синоптиком? – раздумывая над каким-то новым предложением Решетилова, повторил папа.

Он повернулся к маме и главами спрашивал у неё совета. Мама кивнула.

– Любопытно, – подтвердил папа. – И главное, близко к авиации…

Они поговорили ещё, и когда папа закончил, он поднялся и долго расхаживал по кабинету.

– Молодец, Леонид! – похвалил папа. – Правильно додумался. Именно синоптиком! На этой работе, мне кажется, я смогу себя чувствовать прекрасно.

И папа запел какой-то марш.

На следующее утро мы с папой вместе выходили из дома. Я пошёл в школу, а папа сел на автобус и поехал в сторону метеостанции, на Васильевский остров.

На уроках я только и думал: как он теперь там? Много ли успел сделать? И какая завтра начнётся погода? Мишке Фешину я, конечно, намекнул, что кое-какие изменения с погодой могут произойти в самом ближайшем будущем. Только Мишка не тот человек, чтобы не выспросить всё. Пришлось признаться насчёт нового папиного дела.

– И что, – начал выяснять Мишка, – твой папа сможет изменить погоду?

– Папа всё может, – сказал я.

Мишка смотрел на меня восхищённо, а я старался выглядеть как можно увереннее.

До вечера я изнервничался, боялся, что не дождусь папу. Чего только я не сделал за эти часы! И уроки, и Мотьку выгулял. И переговорил на Мотькином участке с собачьими тётями.

Хочу сразу же объяснить: собачьи тёти – это не оскорбление, а профессия. Вернее, раньше, до пенсии, у этих тёть профессии были разными. У нас, например, есть балерина, которая, как танцевать перестала, купила собаку и теперь не может даже припомнить, зачем ей был нужен балет. А попробуйте ей задать любой вопрос из собачьей жизни!..

Я, например, спросил: норная ли её собака Диги? Что тут было! Норная ли? Да её Диги и на лис ходит, и на выдр, и бог знает на кого Диги не ходит. И тётя начала показывать, как её короткохвостый фокстерьер вылаивал лису на каких-то международных конкурсах.

Вот тут-то я и увидел, что тётя в балете была человеком талантливым, – очень она убедительно изображала, как её Диги встаёт на задние лапы и даже как делает хвостом и ушами. Она так ясно всё показывала рукой, что мне показалось, будто бы и у тёти есть настоящий хвост.

Домой я вернулся, когда начало темнеть. Папа ещё работал. Пришлось включить телик, передавали футбол. Вообще-то я больше мультяшки люблю, но без футбола в нашем классе обойтись невозможно, Мишка Фешин сразу же на смех поднимает: ты девчонка, что ли? Нет такого мальчишки, чтобы он футбол не любил.

А я не то что не люблю, а просто мог бы прожить и без футбола. Мне кажется, почитать интереснее. Была бы приличная книга. Но сегодня я сел смотреть футбол из-за папы. Я подумал: пока папа борется с завтрашними дождями, регулирует погоду, я для него узнаю счёт. Тем более команды играли лучшие: киевское «Динамо» с тбилисским.

Папа очень болеет за тбилисское, и я стал болеть за него же.

Грузины перешли к таким атакам, что я стул перевернул, сел на него, как на коня, и начал руками размахивать, их вдохновлять.

Ну они и пошли! После второго грузинского гола я стал хрипнуть. А когда новый тайм начался и я понял, что моя команда победила, бросился я к Мотьке и расцеловал её в нос и в уши.

Вот тут-то и явился мой папа с рулонами под мышкой.

– Тбилисское победило! – кричал я. – Два – один в нашу пользу!

Папа устало улыбнулся, пошёл в ванную.

Я помчался за ним.

– Рассказывай, – просил я, – какую ты сделал погоду на завтра?

Папа был мрачен, мне это не понравилось. Он достал еду из холодильника и молча съел всё, что было. Я решил подождать, – кто знает, может, человек так устал с непривычки, что и отвечать-то ему сил нет.

– Саня, – оборвал мои мысли папа, – где у тебя счёты?

Я удивился, но счёты принёс.

– Нужно бы ещё поработать, кое-что посчитать…

Папа вздохнул, разложил на столе карты и графики, листы и тетради с цифрами и начал быстро-быстро считать на счётах, точно работал раньше не лётчиком, а бухгалтером.

– Чего это ты делаешь? – не выдержал я. – Разве у вас в Бюро погоды проходят арифметику?

Папа откинулся на спинку кресла, поглядел на меня грустно:

– В некотором смысле ты, Саня, прав. Как техник Бюро погоды я должен пересчитать все среднесуточные, среднемесячные температуры и даже среднегодовые. И потом сравнить их с температурами за столетие.

Я кивнул, но мне хотелось, чтобы папа занимался другим, более важным делом.

– А не мог бы ты на завтра сделать тёплый день, одним словом, лето?

Папа поглядел на меня с сомнением, но всё же спросил:

– Зачем тебе?

– Надо, – уклонился я. Не рассказывать же папе, что я уже пообещал Мишке хорошую погоду.

– Ну раз надо, – улыбнулся папа и опять начал что-то решать на счётах, – то я подумаю…

Ночью я мечтал о завтрашнем чуде. И самое важное, чтобы это чудо сделал мой папа!

Когда я проснулся, было утро. Мама торопила меня в школу, но что-то необычно светло и ярко было на улице.

– Октябрь месяц, а семнадцать градусов тепла! – удивилась мама, поглядев на градусник.

Я засмеялся коротко и опустил глаза: мне не хотелось, чтобы мама поняла, что это сделал по моей просьбе папа.

Пальто я не надел. Зачем пальто, когда на дворе лето! Я выскочил на улицу и увидел Фешина. Он был в шапке и в нейлоновой курточке с шарфиком.

– Ты чего вырядился, как зимой? Я же предупреждал, что папа сделает…

Мишка поглядел на меня ошалело, скинул куртку и стал крутить ею над головой.

– Ура! – кричал Мишка. – Осень закончилась, опять начинаются тёплые дни!

Мы неслись наперегонки и бросали портфели. Когда мы подбежали к школе, то оба уже взмокли.

Духота в классе стояла жуткая. Только вчера в газетах было объявлено, чтобы в школах и детских садах начинали протапливать, и, видимо, утром кто-то с большой радостью взялся за это дело. Ребята сидели красные, а Галина Ивановна боялась открыть окно. Самое страшное, говорила она, сквозняки. Пока всем вроде бы жарко, а наутро весь класс заболеет.

И всё же к третьему уроку папа нагнал такую жару, солнце так распалилось, что дышать стало нечем.

– Третий урок проведём на улице, пойдём в лесопарк, будем собирать осенний букет.

– Мы же не девчонки, – сказал Мишка Фешин, но Галина Ивановна его поправила:

– Разве одни девочки любят красивое? Впрочем, Миша, я недавно была на выставке «Природа и фантазия» и видела там удивительные корни. Один корень был похож на слона, другой на жирафа, третий на балерину… Если вы найдёте что-то красивое и интересное, то я смогу ваши находки направить на конкурс.

– Корни – это другое дело, – сказал Мишка. – Я могу такой корень найти, что все сойдут с ума от зависти!

От нашей школы до лесопарка – рукой подать, даже дороги переходить не нужно, Галина Ивановна нас распустила, кто куда хочет, туда пускай и идёт. Мишку я потерял сразу. Облюбовал себе березнячок и начал расхаживать между деревцами, искать корни, очень мне хотелось первому найти чудо природы. Но сколько я палок ни поднимал, сколько на них ни глядел – ничего путного так и не увидел. Палки и палки.

– Палица! – заорал вдруг Мишка. – А я палицу нашёл! – И побежал в сторону Галины Ивановны, ударяя своей огромной суковатой палкой по деревьям.

И тут гнилая его жердь хрупнула и сломалась на несколько частей. Мишка махнул рукой, понёсся дальше. Я прошёл мимо обломков, но что-то словно бы заставило меня наклониться и поднять сучок. Я ахнул – в моих руках был Мотькин портрет. И голова была очень похожа. И туловище.

Не помню, как я домчался до Галины Ивановны.

– Это моя собака! Моя Мотя! – объяснил я.

Галина Ивановна поглядела на корень и улыбнулась.

– Ребята! Ребята! – позвала она. – Поглядите на диво-дивное! Что нашёл Саня на земле!..

Все окружили Галину Ивановну, старались поглядеть деревянную Мотьку. А Мишка Фешин стоял хмурый в стороне, не подходил.

– Тебе разве не нравится? – спросила Галина Ивановна.

Мишка пожал плечами.

– Подумаешь, – сказал он. – Собака! Вот я нашёл палицу, только она сломалась. Знаете, какая это была замечательная дубина!

И всё же назад в школу мы все шли очень довольные. «Собаку» нёс Мишка Фешин – я ему доверил, и он был, кажется, мне благодарен.

По крайней мере, он повеселел и разговорился.

– А как вы думаете, отчего сегодня лето? – спрашивал Мишка. – Сказать, Саня, сказать? – Тут же Мишка поворачивался ко мне и подмигивал.

Скрывать правду я не собирался:

– Говори, твоё дело.

– А лето оттого, Галина Ивановна, что Санин папа теперь работает в Бюро погоды и Саня попросил его сделать жаркий день.

Галина Ивановна не поверила:

– Этого никто, Миша, сделать не может. Даже Санин папа.

Девочки загудели – они поддерживали Галину Ивановну.

– Мой папа всё может, – сказал я. Было обидно, что Галина Ивановна не верит. – Если бы он не мог – он бы сказал. Знаете, какой папа был лётчик?! Лучший в дивизии. Да он совсем ещё недавно девочку спас от неминуемой, гибели!

– Спас? – услышала Люська Удалова, она всегда прислушивается к тому, что говорят вдалеке мальчишки.

– Ага.

Все сразу затихли. Я прошёл несколько шагов молча, но понял, как все ждут моего рассказа.

– Как же он спас от неминуемой? – переспросила Люська.

– Очень просто, – спокойно сказал я. – Девочка выбежала на дорогу за мячиком, а самосвал был рядом. Ему уже никак нельзя было затормозить. Гибель была неминуемая. Но папа рассчитал время. И выхватил девочку прямо из-под колеса. Это мог сделать только лётчик.

– И ты видел сам?

– Я от страха зажмурился, – сказал я честно. – А когда разожмурился, папа был уже с девочкой на руках.

Все молчали.

– Ничего себе, «просто», – сказала Галина Ивановна. – Понимаешь ли ты, Саня, какой славный и смелый у тебя папа?

– Вот видите! – обрадовался Мишка. – А вы не верите про погоду.

Теперь папа каждый вечер приходил с новой работы с толстыми тетрадями и картами. Он говорил, что те, кто работает давно, быстрее справляются со своими обязанностями, а ему пока не хватает рабочего дня.

Папа расстилал карты в кабинете и наносил на овальные изогнутые линии какие-то бесконечные обозначения и цифры. Иногда папа резко отодвигал кресло, делал несколько дыхательных упражнений, тяжело вздыхал и принимался снова за дело.