Текст книги "Асмодей. Бегство с Нибиру"

Автор книги: Семар Сел-Азар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Шешу оценивая положение дел на поле боя, наблюдал с холма за сражением. Он видел, как кингаль колесничих раскатывает с гордым видом в пышных нарядах, и прикрываемый щитоносцами, тычет из колесницы во врагов своим копиищем. Хмыкнув, лушар перевел взгляд в гущу боя, продолжая искать глазами самую слабину противника, чтобы быстрее со всем покончить. Сам он не любил показные выезды впереди войск, предпочитая руководить, когда обзор битвы виден как на ладони. Отсылая гонцовк тому или иному полку с поручениями, лушар высматривал, где нужна подмога, а откуда можно людей и отозвать во избежание лишней толчеи. Подозвав йаримийца он спросил не мучает ли того совесть, что по его вине гибнет столько храбрых варварских воинов. Пленник, хладнокровно взглянув на избиение союзников, не отвечая на вопрос прямо, вместо ответа посоветовал налечь на пешцев, чтобы не дать им издали себя осыпать стрелами. Подивившийся варварскому вероломству к своим вчерашним союзникам, Лушар удовлетворено кивнул головой и, подозвав к себе порученца, велел срочно передать приказ копейщикам перейти в наступление. Опытный полководец не нуждался в совете, но видя скучающее лицо пленника, еще раз убедился в его равнодушии к судьбе погибающих кукхулунцев, и потому благосклонно дал понять, что следует именно его совету.

Послышались победные возгласы, это кишцы торжествуя, кинулись преследовать дикарей, которые, не имея больше святыни поднимающий дух и лишенные вождей способных повести, не выдержав натиск, бежали с поля боя.

8. Победа

Потерявшие от страха рассудок, воины Кукхулунна, убегая, невольно указывали державникам путь прямо к своим селениям. Торжествующие кишцы, преследовали их, не давая роздыха, сметая попадающиеся мимо малые селения – в спешке покинутые их жителями вместе с отступающим войском, – и выжигая все огнем. Немногочисленных оставшихся в них стариков, раненых и просто отставших, державники, не желая возиться с пленниками, убивали, продолжая преследование, завершившееся тем, что кукхулунцы привели преследователей прямо к стенам своей священной столицы.

Глазам каламцев, предстал главный город дикарей. Поселение, у излучины Бурануну и ее притока, отличалось от других таких же поселений кукхулунцев, лишь размером и наспех сооруженным ограждением из земляного вала и вбитых кольев. Стены из замеса глины с тростником, были возведены только спереди при главном входе, противоположную сторону естественной защитой прикрывала река с ее болотистыми, местами высокими обрывистыми берегами, с плетеной изгородью обмазанной глиной, и редких, воткнутых вразброс кольев. Для войск, привыкших брать крепости обитаемых земель, такая твердыня, сооруженная для защиты от диких племен, не была неприступной. Подтягиваясь вереницами, несокрушимые силы средоточия мира, постепенно заполонили собой все пространство вокруг кукхулунской столицы. Пока воины отдыхали и собирались с силами, лушар с советниками, стал выискивать слабые места в обороне города, чтобы с как можно меньшими потерями захватить это обиталище богомерзости, самим своим существованием оскорбляющее истинного бога. О долгой осаде нельзя было даже задумываться, изможденное долгими переходами, обескровленное бесконечными стычками, изголодавшееся войско, само не сможет выстоять более недели, тем более еды оставалось все меньше. А тут еще возникала опасность того, что каким-то образом прослышавшие о ходе их войны с кукхулунцами, йаримийцы ударят в спину. Наконец, выслушав все за и против, лушар велел сообщить по полкам, о готовности к приступу.

В ожидании приказа перед битвой, опытные воины готовили оружие к бою, кто-то решил прикорнуть, чтоб набраться сил, воспользовавшись свободным временем, большинство же ополченцев, считали лучшим, зря не забивать голову мрачными мыслями и отвлечься ободряющими разговорами или игрой в кости. Шутки и веселые песни лучше всего, на некоторое время, помогают забыть о предстоящей опасности. Где-то в кругу, громко смеялись над байками хвастуна, живо размахивавшего руками. Когда, наконец, приказ был получен, воины, привыкшие быстро рассредоточиваться, были готовы к наступлению.

К главным воротам был выслан отряд пращников и метателей копий, которым в подмогу снарядили, вооруженных захваченными варварскими луками, охотников из самой глуши пустынь и лесов, имевших навыки пользования подобным оружием. Прикрываемые щитоносцами, они медленно, под обстрелом противника, продвигались в сторону крепости. Стрелки уже начинали обстреливать стены, чтобы немного ослабить огонь, в то время как метатели старались приблизиться как можно ближе, для того чтобы получить возможность прицельного боя. В ответ, на неумелые попытки кишских лучников, выбивать защитников крепости, те отвечали градом метких стрел, как-то находя бреши в стене из щитов. Раненые и убитые падали под ноги живых, замедляя движения этой исполинской черепахи из людей и щитов. Пока большинство защитников, стянувшись к передним стенам, старались не подпускать к городу пришельцев, с не защищаемых сторон, незаметно через валы, словно большие муравьи, тихо перебирались темные тени кишских лазутчиков. Опытные воины, побывавшие не в одной мясорубке, вооруженные устрашающе кривыми мечами и топориками, бесшумно убирали скучающих стражей, оставленных на тот случай, если вдруг кто-то, все же попытается зайти со стороны всасывающих гнилей болот. Для йаримийцев – не привыкших жить среди топей, это казалось невозможным, а для людей пустынь и косогоров они казались и вовсе непроходимыми, и кочевники со страхом обходили их стороной, потому то, доселе никто из них, не осмеливался подступаться к стенам города. Неприступны для них, но не для каламцев, привыкших ставить свои дома, среди чавкающей грязи пойм рек. Каждый житель приречья знал, как находить невидимые тропы, среди высоких тростников и этих бесконечных качающихся островков в воде. К несчастью для сидельцев, за этими немногочисленными передовыми отрядами, последовали другие, не такие умелые, но бессчетные в количестве. Услышав за спиной крики и шум битвы, защитники бросились на подмогу соплеменникам, позабыв об опасности и оставив занятые места обороны в подступах к городу. Осаждающим это и было нужно: воспользовавшись возникшим замешательством, тяжеловооруженные щитоносцы двинулись проламывать ворота, не дожидаясь пока проникшие в город воины, сумеют к ним подобраться, чтобы открыть. Позади, на своих громоздких, по сравнению с легкими колесницами кукхулунцев, но крепких повозках, запряженных такими же крепкими и выносливыми животными, с нетерпением ожидали своего часа колесничие для стремительного рывка в толпы варваров в горящем поселении.

Отстреливаясь и закрываясь щитами от летящих стрел, оставшихся на стенах сидельцев, осаждающие приближались к воротам. Подступив, они начали крушить их заостренным в комле, стволом большого дерева уложенного на повозки. Попытки защитников, закидывать и заливать их сверху, не причиняли осаждающим, прикрываемым огромными щитами, какого-нибудь ощутимого вреда. После недолгого копошения возле ворот, щитоносцы ворвались в город. Если защитники, могли еще противостоять каламцам ворвавшимся в город со стороны валов, то после того как прорвались главные силы, возможности для долгого сопротивления не осталось. Наглухо прикрытые и ощетинившиеся и потому почти неуязвимые, щитоносцы прорезали и давили варварские боевые построения.

И все же, отчаянное сопротивление кукхулунцев, раздражало Шешу, это затягивало исход битвы, и могло привести к недопустимым потерям со стороны державников. И он прибегнул к помощи слепой веры дикарей в предзнаменования, приказав поднять над войском захваченный молот как ведущий стяг. Увидев, что их святыня теперь помогает врагам, сопротивляющиеся пали духом и потеряли волю к сопротивлению. Когда всё войско державников вошло в город, никто уже не пытался биться с пришельцами, но все его сидельцы думали лишь о своем спасении. Кишцы тоже уже не бились с его жителями, а добивали испуганных, не сопротивляющихся уже, безоружных людей. Огромной пучиной протекали они сквозь метущийся город, выискивая оставшихся в живых, чтоб, наконец, закончить начатое. Резня была безжалостной; уничтожали всех: стариков, женщин, детей. Не жалели немощных, закалывая их прямо в постелях. От ярости за свое унижение и из жажды мести за убитых воинов, военачальник, велел никого не жалеть, к тому же не хотелось взгромождать на свои плечи содержание рабов; тем более мужчин, которых и так оставалось мало, не удавалось взять живыми. Обозленные кишцы не нуждались для этого в приказах, все они, или лично знали кого-то из убитых варварами, или умерших от болезней и голода, или просто мстили за перенесенные тяготы и унижения. Впрочем, понравившихся женщин воины оставили себе, чтоб удовлетворить разгоревшуюся плоть, но наутро и их ждала участь их соплеменников. К лушару время от времени подходили с вопросами о дальнейших действиях, и о том, возможно ли что-нибудь оставить для нужд единодержия в сохранности. Эти вопросы злили его: как можно оставить даже упоминания об этих молельцах смертным пращурам, не знающих жалости? И когда молодой военачальник шести сотен, не решаясь совершать святотатство, спросил о варварской кумирне, куда спасаясь от преследования, забились жители, он язвительно заметил, что видимо, поторопился, назначив его на столь важную должность, раз молодой кингаль робеет перед варварскими истуканами. Пристыженный юноша, ушел исполнять поручение. Вскоре черным дымом, взвилось пламя над средоточием безбожия.

В варварской столице, вопреки ожиданию, не оказалось столько, сколько мечтали увидеть, жаждавшие наживы воины. Поэтому, чтобы обозленные воины не шатались без дела и не расхлябались, и предупреждая опасность прибытия племен Йарима, или того хуже, наступления грозных сил Пурусханды, которые разметали бы изможденное войско, самых отчаянных отпустили порыскать по окрестностям в поисках оставшихся в живых кукхулунцев, утолить жажду мести и успокаивая чувство досады. Попытки, выловить и усмирить кукхулунских лошадей, не увенчались успехом: дикие животные, если не успевали убежать в степи, взбрыкивались и не подпускали к себе чужаков, не давая себя взнуздать, а те, что стояли уже привязанными к колесницам, как будто продолжали неоконченную битву с врагами, и дико бросались на незадачливых обуздателей. А отправляться на дальние пастбища вылавливать коней и искать скот там, не было ни времени, ни сил; да и проводник не знал ничего о том, где у кукхулунцев пасутся их стада и табуны. Особый ужас навели на них священные боевые кони Кукхулунна, с диким неистовством бросавшихся на поработителей, и были столь же смертоносны, как и их погибший ездок. Тогда, не тратя времени на лишнюю возню, лушар приказал всех оставшихся лошадей, пустить на мясо для изголодавшегося войска. Все равно съестного в городе было мало. Перед лицом наступающего врага кукхулунцы пустили под нож весь свой немногочисленный скот, остававшийся в окресностях, по обычаю варваров посвятив его богам. В итоге, из наживы, у каламцев оказалось несколько весов конины и неокрепших жеребят, да побитые и горелые колесницы. Шешу, чтоб отцепить оберег, снова взял молот и немного подержав, взглянул на него в последний раз и приказал утопить в Бурануну.

9. Пир

Победный пир длился всю ночь. Шешу, понимая нужду в этом воинов, разрешил им напиться по случаю окончания похода, приказав выдать из запасов мехи и корчаги ячменной браги, но с условием, чтоб к завтрашнему полудню все были наготове, и к приближению сумерек можно было уйти в сторону Единодержия быстрым шагом. Его все еще не оставляло беспокойство того, что йаримийцы нагрянут со всей своей силой, чтоб добить изможденные и порядком потрепанные войска обитаемых земель. Поддавшись общему порыву веселья, лушар тем не менее, не мог позволить себе позабыть о необходимой предусмотрительности, поэтому распорядился оставить бойцов на страже, посулив им в возмещение хорошую плату. Сам же, чувствуя недомогание, остался в шатре.

Отпивая небольшими глотками эштин, военачальник разговорился с молодым кингалем, который пришелся ему по душе своей беспримерной отчаянностью, напомнившей ему его молодость. Единственный сын в зажиточной семье, Далла-Дин тем не менее, как и он когда-то, оставил родительский дом и родной город, и вступил в славное воинство великого единодержца, чтобы упорством и личной храбростью завоевать положение и славу достойную благородных мужей Калама.

Со вчерашнего вечера и весь день с начала приступа Шешу чувствовал себя неважно, а сейчас то ли от усталости, то ли от выпитого ему стало хуже. Во рту навязчиво раздражал сладковатый привкус меди, который вызывал тошноту, а в низу живота, будто кто-то устраивал пляски, и при всем этом его стала томить необъяснимая тоска, и он рад был сейчас с кем-нибудь поговорить и поделитсья горем. Как же ему не хватало сейчас, утешающих слов и успокаивающего взгляда варварского колдуна. Вспомнив открытое лицо доверившегося ему человека, в Шешу на короткое мгновенье проснулось давно забытое, спрятанное где-то глубоко чувство. Засовестившись, лушар начал перебирать мысли, которые приводили к тому, что если бы он послушал кукхулунца и передал его предложение единодержцу, кровопролития можно было бы избежать, хоть иного пути, чтоб оправдаться перед государем – не было. От этого на душе стало еще муторней. Отогнав мрачные мысли, он начал тешить себя надеждой о скором возвращении. Как знать, может колдун говорил правду и дочь его и вправду поправится.

Пока другие кингали, вместе со всеми пили и веселились, проводя ночь в объятиях женщин похоти, Далла-Дин воспитанный в строгой стыдливости, и не одобрявший подобные увеселения, не преминул воспользоваться случаем, направившись в вежу лушара пока тот был один. Военачальник, сам пригласил его выпить с ним, в искупление своей недавней резкости. А что может быть лучше для будущего продвижения по службе, как не сближение с большим человеком, особенно если он твой сагду? Он старался вникать во все, что говорил Шешу, но от трепетного волнения и гордости от того, что сагду доверился именно ему, слова, сказанные лушаром, будто пролетали мимо ушей. Военачальник рассказывал что-то о своей жизни, а в его голове мелькали мысли о том, как встретят его в родном городе, как будет гордиться мать, а отец со слезами на глазах попросит прощения за то, что не верил в выбранный им путь, настаивая на том, чтобы он продолжил дело предков. От размышлений, его пробудил возглас собеседника. Вздрогнув от неожиданности, юноша обеспокоился, что оскорбил сагду своим невниманием. Но подняв глаза, он увидел что лушар, ухватившись за живот, лежит, скорчившись на тростниковой подстилке. Не теряя времени, Далла-Дин крикнул прислуге звать лекарей, сам же присев подле предводителя, взял его за руку, чтоб поддержать.

Старый абгал, внимательно осмотрев и расспросив больного, прощупал несколько раз, и словно прислушиваясь к чему-то, помрачнев в лице, отдал какие-то распоряжения подручным, вытаскивая из кошеля свои чародейские сосуды со снадобьем. В нетерпении, забыв об уважении к мудрости лет, кингаль громко, почти крича, спросил:

– Говори старик! Что с ним?! Болезнь?! Отравление?! Ну же, не молчи!

– Это отравление, но отчего, придется еще выяснять. Надо выяснить, что он ел, пил, чего касался, чтобы сказать что-то определенно. – Отпаивая больного зельем, нехотя ответил старик, пренебрежительно взглянув на юношу исподлобья, как на выскочку и деревенского невежу.

– Я сейчас же, велю доспросить всех слуг и рабов, и найти и наказать виновных – сказал, только что подоспевший старшина колесничих.

– Пока говорить рано, отравил ли его кто-то намеренно, – ответил абгал колесничему, принимая его как законного заместителя. – Я дал зелье, которое вызовет рвоту и очистит желудок, другое снадобье поможет восстановить силы для борьбы с недугом и принесет некоторое облегчение. Но для настоящего излечения необходимо установить точно – чем он отравился. Не мне кого-либо обвинять, но выяснить, как он отравился необходимо. Расспросите не только прислугу, но и приближенных. – Посоветовал лекарь, намекая на Далла-Дина, как на только что распивавшего с военачальником.

Сам Шешу не мог говорить и рассудительно действовать, ибо отравление затуманило его сознание и, находясь в полусне, он был не в состоянии сейчас, не только руководить своими действиями, но и самим собой. Уходя время от времени в забытье, лушар возвращался пробуждаемый старым лекарем, опаивающим его снадобьем. В видениях он видел, то старого своего соратника Хумбабу, так нелепо умершего, то к нему в шатер всем скопом, врывались полегшие когда-то очень давно товарищи по оружию. Полегшие, но не сложившие оружия перед врагами, и не перешедшие в отличие от него на сторону победителей, предпочтя жизни на коленях, встретить смерть стоя. Порой, они сменялись светлыми явлениями из детства, или из счастливого прошлого, когда его девочка, его маленькая мышка была весела и здорова, а жена еще любила его и не обвиняла в болезни дочери. Но все эти видения завершались ужасом: после каждого видения представлялось спокойное лицо варварского кудесника, который немым укором, участливым, почти ласковым взором, доводил его до исступления, и тут, же превращался в большую черную птицу, распростершую над ним свои крылья, и полководец с криком просыпался и вскакивал, пугая сидящих подле него.

***

Подходя к головному шатру, временно занимаемому старшим колесничим, Далла-Дин к своему удивлению, заметил у входа стоящих на страже воинов, но зная о вельможном честолюбии, не придал этому значения, лишь на требование сдать оружие, возмутился, что взявший на себя обязанность лугаля, позволяет себе перейти границы дозволенного. Войдя внутрь, он думал прежде, высказать, свое недовольство, но встретил холодный прием от человека, который еще сегодня называл себя его другом.

Не поприветствовав и не предложив даже присесть, уперев кулаки в стол, кингаль колесничих спросил:

– Когда и за сколько, ты продал свою честь и Великое Единодержие безбожным пурусхцам? – Спросил прямо, не выясняя, правда ли это, не сомневаясь в брошенных обвинениях.

На слова родовитого отпрыска, молодой кингаль от неожиданности в оцепенении не знал что сказать. Придя в себя, вспыхнув от негодования, потянулся за клинком, но, не успев даже дотронуться до рукояти, был перехвачен за руки крепкими воинами, стоявшими позади. Подойдя, колесничий глядя со злобой, сквозь зубы прошипел:

– Ну что, не хочешь сознаться добровольно? Гляди же, у нас найдутся средства способные разговорить даже мертвого.

– Да скажи хоть, в чем меня обвиняют?! – Примирительно спросил Далла-Дин, стараясь увещеванием, достучаться до разума потерявшего голову и зарвавшегося случайной властью колесничего, но тут же, почувствовал толчок в спину и удар отозвавшийся гулом в голове и туманом в глазах.

10. Плата

Палящее полуденное солнце больно обжигало незащищенную плоть, и мухи обрадованные неподвижностью жертвы, облюбовав самые лакомые для себя места, присосавшись, делали свои дела. Смешиваясь с грязью и потом, кровь медленно стекала по истерзанному телу, капая на пыльную землю, пересохшую от зноя. Вздрогнув, человек тяжело застонал, еще хватаясь за остатки жизни. Пытаясь поднять опухшие и отяжелевшие веки и разлепляя ссохшиеся губы, он тщетно открыл рот для оклика, но кроме болезненного хрипа, не смог издать ни звука. Услышав приближающиеся шаги, он притих, прислушиваясь и стараясь определить, что они ему несут: очередную боль или освобождение. Узнав своего мучителя, мученик, со страхом зажавшись, втянул носом воздух, приготовившись претерпевать страдания от дальнейших пыток. Мученик готов был сейчас сознаться в чем угодно, но даже не знал, что именно нужно от него его мучителям. Между тем, тот, кто его истязал, снова и снова задавал ему один и тот же вопрос. А на все его ответы, лишь все больше бесновался и бил еще ожесточеннее. Он сознался уже, что сношался с пурусхцами (которых ни разу даже не видел), получая от них плату за предательство, и готов был сознаться еще в чем угодно, лишь бы прекратились эти бесконечные пытки, но добившись своего, мучители требовали все больших и больших подробностей и, не удовлетворившись ответом, продолжали свое истязание. Наконец устав, палач отошел, чтобы отдохнуть и выпить в прохладе утоляющего пива.

Веревки, связывающие молодого кингаля с пыточным столбом, прорезали побагровевшую кожу, но он уже не чувствовал от них боли, или уже привык терпеть ее. Все его тело превратилось в одну большую язву, и все новые мучения перекрывали прошлые боли. Далла-Дин вспомнил дом, сестер и старых родителей, и его заплывшие глаза, если б только могли сейчас, наполнились бы слезами. Ему привиделась жизнь, та которая могла бы быть, не оставь он когда-то свое имение близ Кадингирра, ради призрачной надежды на славу и высокое положение. Он видел себя работающим на пойменных полях и отдающим приказы слугам, идущим под руку с соседской девицей – так нравившейся ему, и их с нею свадьбу. Видел себя в окружении жены и детей, как дожив до глубокой старости, заканчивает свои дни в большом почете в окружении любящих его людей, и свет загробной жизни встречает его, где он находит тех, кто давно ушел в страну Кур. Издав последний хрип, юноша испустил дыхание, и из уголков рта как последнее действо совершенное им, вытекала кроваво-красная слюна, как истекает сама жизнь.

***

Колесничий мрачно втягивал жидкость из чаши, полдня допросов и пыток прислуги и главного подозреваемого ничего не дали. Вначале все шло вроде бы гладко: шестидесятники полка Далла-Дина, в один голос утверждали о подозрительном поведении их нубанды, и рабы близкие к лушару, под пытками сознались, что получали от него указания. Да и сам он, сознался уже в своих преступных замыслах и деяниях, но так и не смог или не захотел, четко пояснить, где и когда у него возник злой умысел пойти на страшное преступление. Не выдавал своих единомышленников и не раскрывал тайну отравления военачальника, будто желая, чтоб яд делал свое черное дело. Между тем, для того чтобы предотвратить пагубное действие отравы, и увести войско от опасной близости с йаримийцами так пугавшее Шешу, времени оставалось все меньше. Он не питал особой любви к лушару, да и к мальцу не испытывал ненависти, не веря в душе в его виновность. Напротив, даже испытывал к нему теплые чувства, какие только может снисходительно испытывать человек, знающий о своем превосходстве и чувствующий свое благородство. Но он пересилил свои чувства, ради того, чтобы доказать всем и прежде всего государю, насколько он лучше, чем кто-либо другой, может справиться с возложенной на него волей случая, обязанностью предводителя единодержного войска, включая и самого Шешу. Теперь же выходило так, что все его усилия напрасны. Умри сейчас лушар, он, конечно до окончания похода продолжит его замещать и по прибытию к столице, его может и не обвинят в причастности к убийству, но о назначении на эту должность можно забыть, как и вообще о дальнейшем росте в чинах, дай бог, если оставят в кингалях. Тут еще абгал докучал своими расспросами о судьбе молодого кингаля, будто не сам, подтолкнул его к подозрению. Вот и теперь, рвется к нему.

– Что ему надо?! – С раздражением спросил он юного порученца, когда тот по настоянию старика доложил о его приходе.

– Не знаю сагду, но он говорит, что у него что-то важное и это срочно. – Ответил молодой порученец и, торопясь сказал. – Кажется, это касается лушара и кингаля Далла-Дина.

– Твое дело доложить, а не рассуждать. Недовольно буркнул колесничий, но зная, что воины беспокоятся за жизнь Шешу, а порученец лушара, к тому же, был в приятельских отношениях с молодым кингалем, чтоб не настраивать против себя войско, великодушно разрешил, – Ну давай, зови. Послушаем, что нового он разузнал. Обрадованный юноша скрылся за полог, чтоб вызвать лекаря.

Войдя, абгал с порога тут же начал:

– Сагду, лушар Шешу пришел в себя, ему уже лучше и надеюсь вскоре, он совсем поправится.

– Слава богам. – Облегченно вздохнул временщик, вытирая запотевший лоб полотенцем, которым только что вытирал смоченные эштином губы. – Ты принес хорошую новость досточтимый абгал, отпразднуем это радостное событие.

Когда старик вежливо отказался, то, не настаивая, пообещал навестить больного.

– Это не все – не уходил старик.

– Что еще? Говори. – Догадываясь, о чем пойдет речь, нахмурившись, буркнул колесничий.

– Расспросив его, я узнал причину его недуга. – Неторопливо, по-старчески пожевывая губами, начал свою речь мудрец. – Древние летописи сохранили много воспоминаний о временах до великого потопа, из которых и мы – жрецы – верные слуги божьи, хоть и недостойные подошв их замаранностью скверной земной, но ученики прилежные, в наших храмах почерпываем великие знания, переданные когда-то нам мудроголовыми ануннаками.

– Так вот, – видя, что начальник нервничает, перешел к делу абгал. – Все признаки хвори, о которых я узнал у лушара Шешу, говорят о том, что тело его наполнилось ядом…

Выждав многозначительное молчание, продолжил, подбирая слова:

– Но, не от питья или съестного, а… от поруганных святынь. От благодати или проклятий, которых, как известно – даруются, или теряются силы, а бывает и сама жизнь вытекает из тела, если вовремя не предпринять меры. Вот это и произошло с лушаром, когда он так легкомысленно отнесся к древнему заклятью и нарушил запрет не нарушаемый даже варварами.

– О чем, ты говоришь старик?! – Гневно спросил разозленный богохульством божьего служки, новоявленный сагду. – Ты, ради обеления преступника, к которому вдруг по непонятной мне причине поменял отношение, хочешь убедить меня в том, что какая-то варварская балда, которой эти полулюди в своем противобожном заблуждении поклонялись, могла совершать чудеса? Да еще выговариваешь мне свои богохульные речи, выводя благодать божью или кару небесную, какими-то мертвыми камнями дикарей. Гляди, если ты немедля не прекратишь свои кощунства, то даже твое служение Энки тебя не спасет, и если, сейчас у меня нет на тебя власти, это не значит, что по прибытии, я не буду вынужден сообщить верховному жрецу, о твоих безбожных высказываниях.

– Оо, должно быть достойный военачальник неправильно меня понял – начал оправдываться старец, – я как раз хотел сказать, что лишь из-за того, что то – чему все поклоняются и считают святыней, творит чудеса, то не обязательно божественно, неважно исцеляет это или убивает. Еще древние мудрецы заметили: «Не все божье, что с небес, не все благо, что дивно». Говорят также: «Не все небесное благо, не все дивное чудо».

И поглаживая безусую окладистую бороду, пожевывая губами, решил поставить колесничего на место:

– К тому же он совершил пусть и обманное, но клятвопреступление. А напрасное пролитие крови, всегда отольется.

Последние слова заставили вельможного отпрыска поежиться, и, опасаясь гнева богов и не желая казаться невежей, он немного приостыл, но чтобы не показывать своего уязвления, все еще ворчал для острастки.

– Перестань Мес-э, – раздавшийся голос, неожиданностью заставил его замолчать – уважаемый абгал прав, мальчик не мог меня отравить.

Обеспокоенный здоровьем лушара абгал, подскочил к нему, чтобы осмотреть. И засуетившись, начал ему выговаривать, но в ответ на свои увещевания, снова встретил непонятливое раздражение.

Замолчавший было от неожиданного появления военачальника, колесничий, в защиту своих действий сказал:

– Я рад, что сагду стало лучше, и да хранят тебя боги. Но должен сказать, что будет тебе известно: свидетели подтвердили его преступные замыслы, а эти основания очень весомы для обвинений в предательстве, вынудившие и меня поверить подозрениям досточтимого абгала. – При этих словах сановитого воителя, старик, шамкая губами, виновато потянулся, пытаясь что-то возразить в свое оправдание. – А после допроса рабов, все кажется предельно ясным.

– Обойденные кингали, сгорающие от зависти, и зависимые рабы, допрошенные пытками, конечно хорошие свидетели. – Съязвил Шешу, недовольный также, что без его разрешения допрашивали и его рабов с пристрастием. – Или может, кингали его полка, прошли испытание водой?

– Но, он один был тогда с тобой, когда утробный дим настиг тебя!

– Он и близко не подходил к питью, разливал я сам лично, и ему наливал тоже я. Так, что если кто и мог среди нас двоих быть отравителем, то это опять я. – На бледном лице лушара, выдавилась ухмылка. – Может, и меня допросишь с пристрастием?

Смутившись, Мес-э все же нашелся, что ответить:

– Сагду шутит. Я вижу, досточтимый абгал не обманулся, ты действительно пошел на поправку. В любом случае, тебя я допрашивать не стану, и не потому что не сомневаюсь в твоей преданности великому престолу, а потому что не смею нарушать установленный государем порядок, и не уполномочен на это.

– Ооо, а я вижу, мой преемник крут нравом, чувствую, если б не было этого порядка, быть бы и мне на пыточном столбе. – Кольнул его издевкой лушар.

Оскорбленный Мес-э ответил, что, считал бы своим долгом сделать все для процветания родной державы, под мудрым руководством славного Ур-Забабы и спокойствия граждан обитаемой земли, даже если бы ему пришлось заподозрить и допрашивать сагду, с какой бы дружбой и любовью он к нему ни относился.

– Можешь, больше не утруждать себя этим, – Шешу передернуло от лицемерия колесничего, – я тебя освобождаю, от этого непомерного груза.

Абгал видя, что разговор может вылиться во что-то нехорошее, поспешил перевести разговор:

– Я слышал, что государь уже извещен о великой победе и возрадовался вместе с нами. Но ради столь безотлагательного сообщения, мы не смогли оповестить еще своих близких, о скором прибытии к родным очагам…

Спорящие военачальники, радуясь отвлечением от ненужной ссоры, внемлили с ожиданием.

– Так вот. Утром, уже на рассвете, гонцы с поручениями отправляются к сонму верховных жрецов. Не думали ли вы отправить своим семьям какие-нибудь сообщения или пожелания? Если нет, то я думаю, вам стоит это сделать. Что может быть лучше для близких, находящихся где-то далеко, чем получать весточку от родных?

– Ты прав, досточтимый. Сейчас же распоряжусь заточить писала. – С этими словами, чтобы не продолжать неприятной беседы, колесничий вышел.

– Лушар Шешу. Ну а ты, ничего не хочешь передать для дома? – Осторожно спросил абгал Шешу, зная о его горе.