Текст книги "Уинстон Черчилль (ЛП)"
Автор книги: Себастьян Хаффнер
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Дежавю
Одним из первых дел Черчилля на должности главы Адмиралтейства – войне не было ещё и четырнадцати дней – стало посещение флота в Скапа Флоу.
Флот в сравнении с тем, который был под его командованием двадцать пять лет назад, был сокращён. Он прошёл через двадцать лет разоружения военно–морских сил. Когда командующий адмирал принял его на своём флагманском линейном корабле, ему бросилось в глаза, что большой боевой корабль шёл так сказать «голым» – без сопровождающего эсминца. «Я думал, что они никогда не выходят в море без как минимум двух эсминцев, даже один линейный корабль». – «Естественно, так должно быть», – ответил адмирал, – «и мы бы конечно хотели этого. Но у нас нет достаточного количества эсминцев».
«Мои мысли вернулись назад», – писал Черчилль, – «к другому сентябрьскому дню четверть века назад, когда я последний раз был в этой бухте, чтобы нанести визит сэру Джону Джеллико и его капитанам, и нашёл их с их необозримыми длинными рядами линейных кораблей и крейсеров на якоре… Эти адмиралы и капитаны того времени все были мертвы или давно на пенсии. Старшие офицеры, которые были мне теперь представлены, когда я посещал отдельные корабли, были тогда юными лейтенантами или морским кадетами. Тогда у меня было три года, чтобы лично узнать старших командиров или лично их отыскать. Теперь это были сплошь чужие лица. Безукоризненная дисциплина, стиль, выправка, церемониал – ничего не изменилось. Но полностью новое поколение носило прежнюю форму. Только корабли были ещё из моего времени. Новых не было. Это была призрачная ситуация, как если бы возвращаешься в свое прежнее существование… Я редко чувствовал себя подавленным своими воспоминаниями.
Если мы действительно должны второй раз пройти тот же самый круговорот жизни – вынужден ли я буду во второй раз испытать мучения увольнения? Я знал, как поступают главы Адмиралтейства, если топят большие корабли и всё идёт кувырком…
И как же обстояло дело с ужасно серьёзным, непредвиденным испытанием огнём, в которое мы втянулись без права отступления? Польша в агонии; Франция только лишь бледное отражение своей прежнего воинственного пыла; русский колосс больше не союзник, едва ли нейтральное государство, возможно будущий противник. Италия – не друг. Япония – не союзник. Будет ли Америка когда либо снова принимать участие? Британская империя хотя и цела, и славно единодушна, однако не готова к борьбе. Господство на море – да, оно у нас как раз ещё есть. В воздухе, в новом смертельном театре военных действий, мы плачевно уступали в количестве. Каким–то образом ландшафт для меня померк».
Существует два редких, зловещих, переворачивающих мир феномена, с которыми хорошо знакомы читатели романтической литературы, однако для того, кто с ними встречается в реальности, психологически едва ли преодолимых: двойник и дежавю – встреча с собственным «я» и столь же ужасно нервирующая встреча со своим собственным прошлым. Здесь был чистой воды случай дежавю. Редко судьба столь непостижимо угрюмо играла с верящим в судьбу (которым Черчилль втайне всё ещё был) и шутила с ним, как в этом случае. Черчилль нашёл себя возвращённым в прежнее состояние, отброшенным назад на двадцать пять лет, в точно прежнюю травматическую ситуацию, никогда не забываемую, никогда не исцелённую: в ситуацию его высочайшей надежды и его глубочайшего, жесточайшего крушения. Он снова был самым главным начальником флота, снова разразилась война. Только всё было гораздо более мрачным, гораздо более угрожающим в перспективе и заострённым, чем тогда: флот был гораздо меньше и слабее, война более безнадёжной, он сам гораздо старше, даже правительство, к которому он неожиданно, в течение одного дня, стал снова принадлежать, гораздо более чуждым, на которое можно было положиться в гораздо меньшей степени – новые коллеги ведь были ещё все без исключения политическими противниками, премьер–министр Чемберлен – не был отечески–ироничным покровителем, как некогда Асквит, а был, напротив, весьма чуждым, с которым Черчилль никогда не мог найти понимания, от которого он никогда не знал ничего, кроме недоверия, антипатии, даже своего рода презрения (на которое отвечал взаимностью).
Зловещая насмешка повторения не была исчерпана при посещении флота в Скапа Флоу в сентябре 1939 года. Она продолжилась и возобновилась в течение девяти долгих и удручающих месяцев до мая 1940 года. В последующее время Черчилль сам предпочитал смотреть на это в ретроспективе как на последнее и исключительное испытание судьбы, как испытание на прочность, которому судьба – он ведь испытывал к ней старое, интимное, атавистически–религиозное отношение – подвергла его силу духа, прежде чем она его в конце концов раскрыла для его предназначения, благосклонно кивнула ему, позволила ему в конце концов отдать ему то, что в нём было, и показать, на что он способен. Однако пока продолжался кошмар дежавю, никто не мог знать, во что выльется прелюдия, в том числе и Черчилль. Скорее он в суеверии ожидал повторения горького конца, второго, окончательного и ужасного низвержения.
Собственно говоря, вовсе не требовалось быть суеверным, чтобы ожидать этого. Будничная действительность говорила сейчас гораздо больше, чем за четверть века до того, что большой корабль будет потоплен и что ничего не получится. И Черчилль в этот раз знал заранее, иначе, чем тогда, как должен в таком случае вести себя глава Адмиралтейства. Было бы более чем простительно, было бы собственно само собой разумеющимся, что он в этот раз вёл бы себя подобно обжегшемуся на молоке, который дует на воду: то есть сдержанно, осторожно, выжидательно, со страховкой. Он этого не делал. Его демон был сильнее его страха. Имея перед глазами опыт 1914–1915 гг. с тогдашней травмой, глубоко запечатлённой в его душе, он снова вёл себя точно как тогда. И снова также всё пошло вкривь и вкось. Дарданеллы прошлого в этот раз назывались: Норвегия.
Однако что удивительно: что тогда стало его гибелью, в этот раз стало его спасением. Тогда, после провала операции в Дарданеллах, все пережили подведение политических итогов, только не Черчилль. В этот раз, после провала норвежской кампании, он был единственным, кто пережил политическую расплату: кругом него всё рушилось, он один остался как заколдованный. Он был столь же виновен в катастрофе и столь же невиновен, как и тогда. Тогда он был изгнан. В этот раз его сделали премьер–министром.
Снова был заморожен Западный фронт. Вопрос о наступлении союзников был надолго отложен. Надеялись, что и у немецкого наступления нет шансов. Во всяком случае, могли ничего не делать, поскольку выжидали, и поскольку всё шло хорошо, позволяли себе ни к чему не готовиться.
Можно ли было вообще ничего не делать? Большинство английского военного кабинета склонялось к этой точке зрения. Но не Черчилль. Объявить войну и затем в действительности не вести её – дл него это было чем–то противоестественным. У него на этот счёт был верный инстинкт, что в перспективе это будет подтачивать, парализовать, это будет смертельно. У него также были – в 1939, как и в 1914 году – стратегические фантазии, быть может чересчур много. Где другие не видели, он усматривал возможности, уязвимые места противника, в которые можно ударить, он видел ставки в игре и шансы. Господство на море всё–таки у нас ещё есть. Разве оно не дает всё ещё подвижность, вездесущность, способность неожиданно нападать и захватить врасплох? Разве нет мест, где враг был уязвим и докуда достигнет длинная рука английского флота, а неповоротливая сухопутная сила Германии однако не достанет?
Всегда уже, в том числе и в Первой мировой войне, стратегический взор Черчилля был ориентирован на прилегающие моря, острова и полуострова Европы. Они, гораздо более чем центральные массивы земли, казались ему подходящими точками приложения специфически английской стратегии, основанной на морском могуществе.
25 лет тому назад его взор был прикован к Дарданеллам. В этот раз он верил, что найдёт стратегический шанс на противоположном конце карты – на крайнем севере Норвегии.
Слабостью Германии, с чем в 1939 году все соглашались, была её находившаяся в затруднительном положении военная экономика. У Германии отсутствовали многие важные для войны сырьевые материалы. К примеру, у неё не было достаточного количества руды. Она была ориентирована на шведскую руду с крайнего Севера. Летом она поставлялась по Балтийскому морю; там Англии было нечего делать. Однако теперь была осень, и скоро Балтийское море замерзнет. Зимой шведская руда должна будет по Лофотенской железной дороге транспортироваться в северный норвежский порт Нарвик и затем морем шхерами вдоль норвежского побережья в Германию. Однако напротив Норвегии, в Шотландии, располагался английский флот.
Что если неожиданно вмешаться, заминировать шхеры, захватить Нарвик внезапным нападением? Сомнительное мероприятие с точки зрения международного права, разумеется, хотя и имеются кое–какие прецеденты из Первой мировой войны (следует их просмотреть). Однако что за блестящая возможность в корне парализовать производство стали и оружия!
Уже 10 сентября Черчилль представил свою идею на рассмотрение военного кабинета министров. Десятью днями позже он нанёс повторный удар посредством основательного меморандума. Впрочем, почти одновременно, 3 октября, адмирал Редер представил Гитлеру на рассмотрение первый план оккупации опорных пунктов в Норвегии с целью обеспечения безопасности поставок руды; и в течение всей зимы германские и английские военные центры, не зная друг о друге, работали над совершенно схожими планами, которые все были нацелены на Норвегию. Только немцы работали быстрее.
В разнице продолжительности времени разработки планов можно увидеть большие сомнения англичан; в этом можно видеть просто преимущество, которое во время войны есть у диктатора над коллегиальным кабинетом министров. Не будет нечестным признать то, что Черчилль в основном видел второе. Ещё в его спустя годы написанных воспоминаниях упомянуто, насколько он страдал от длившихся месяцами дебатов, которые длились ровно столько, пока всё предприятие не теряло свой стратегический смысл; от половинчатых и затем снова отзываемых решений, от «за» и «против», от компромиссов, от необходимости аргументировать там, где он принял решение и хотел приказывать. Это было точно как при подготовке к проведению операции в Дарданеллах – только сотрудничество флота и армии, которое тогда уже было чрезвычайно недостаточным, в этот раз вообще не ладилось.
В результате Норвегия затем стала ещё более быстрым, большим и позорным поражением, чем были Дарданеллы в 1915 году. И Черчилль при строгом самоконтроле ещё меньше смог оправдаться от вины или совместной вины в неудаче, чем тогда. Операция в Дарданеллах со стратегической точки зрения была здравомыслящим предприятием – испорченным только в исполнении. Норвежская операция с самого начала содержала стратегическое упущение: бессилие военно–морских сил перед превосходящими военно–воздушными силами противника не было принято в расчет. 9‑го апреля, когда стало ясно, что немцы пришли в Норвегию прежде англичан, Черчилль ещё ликовал в кабинете министров: они у нас там, где мы их хотели иметь. Он верил, что английский флот теперь сможет отсечь брошенные через Северное море немецкие войска. Он не учёл, что у немцев теперь есть также норвежские аэродромы и флот не сможет больше оперировать под небом, в котором господствуют вражеские бомбардировщики. (Да, если бы это был современный флот с авианосцами… Однако это был всё ещё совершенно в преобладающей степени флот линейных кораблей, старый флот Черчилля из Первой мировой войны).
2‑го мая провал норвежской экспедиции уже больше невозможно было скрывать. 7‑го и 8‑го мая по этому поводу заседала палата общин. 10‑го мая началось большое наступление немецких войск на Западном фронте. В тот же день Чемберлен подал в отставку, и Черчилль стал премьер–министром.
Это было почти в тот же день спустя двадцать пять лет, когда Черчилль вошёл в служебный кабинет Асквита и получил ужасный удар известием о своей отставке. То, что ему в тот раз стоило политического существования, в этот раз принесло высочайшую власть. Безмерное и несправедливое наказание в тот раз, безмерное (и столь же несправедливое) вознаграждение в другой раз – за одно и то же. Столь непредсказуемо, слепо и капризно решает политическая рулетка. Или судьба столь неисповедимо сумасшедшая?
Можно рассматривать драму этих майских дней вблизи, точно и в деталях, как сложную политическую интригу, которая была на переднем плане; в таком случае это горькая комедия, в которой наказания и награды распределялись в высшей степени произвольно. Или можно смотреть на это издали, просто и конечно же также малопонятно, как на решение, которое касалось «Англии», всеобщего чувства народа. Тогда всё обретёт смысл, станет оправданным и очевидным; разумеется также недоказуемым.
На политической авансцене следующим образом разыгрывались тесно связанные между собой вещи: Чемберлен в 1940 году, как Асквит в 1915, стоял во главе чисто партийного правительства. Лейбористы и либералы находились в оппозиции, как тогда лейбористы и консерваторы. Теперь, как и тогда, выявилась вынужденная необходимость создания большой коалиции: в войне, которая обещала быть долгой и суровой и которая началась с поражения, никакая страна не могла себе позволить партийную политику на длительное время. Однако Чемберлен в качестве премьер–министра для нынешних оппозиционных партий (в отличие от Асквита 25 лет назад) был неприемлем. Он сделал себя врагом слишком многих. Большая коалиция означала смену премьер–министра.
Кто мог заменить Чемберлена? Это мог быть только консерватор: у консерваторов всё ещё было подавляющее большинство в парламенте. Собственный кандидат Чемберлена на смену ему был его министр иностранных дел, лорд Галифакс, и во многих отношениях он казался более подходящим преемником, чем Черчилль. У Галифакса не было врагов, он был сторонником сбалансированности и примирения. Неся также ответственность за политику умиротворения, он дистанцировался от неё раньше и удачнее, чем Чемберлен. Он собственно поистине стал представителем перехода от политики умиротворения к политике готовности к войне. Для существовавших тогда оппозиционных партий он во многих отношениях был более приемлем, чем Черчилль, чей реакционный период не был забыт.
Однако он, будучи лордом, заседал в верхней палате парламента. Уже в течение 40 лет привычным стало то, что премьер–министр должен заседать в палате общин. В исключительные времена это обстоятельство возможно и пережили бы. Хуже было то, что он был именно сторонником сбалансированности и примирения, и не был человеком войны. А теперь была война.
Здесь находящиеся на переднем плане политико–тактические соображения переходят в смутные, однако действительно решающие соображения заднего плана, которые были действенными в эти дни. И те политики, которые свои тактические расчёты ставили выше персональных вопросов коалиционного правительства, не были ведь свободны от неформулируемых, но заявляемых во всеуслышание нашёптываний коллективного подсознательного, чему в эти дни и недели был подвержен каждый англичанин.
Формулируя их задним числом, они говорят о следующем: Чемберлен – это человек мира, и он уже разыграл все свои козыри. Он желал мира, однако что из этого вышло – это война, и для войны он не годится. Галифакс – достойная личность, человек сбалансированности и приспосабливаемости, многозначный человек. Он со своей стороны самым изящным образом произвёл переход от мира к войне, и можно было бы считать его способным на то, что он сумел бы самым достойным образом произвести и обратный переход. Если война пойдёт к проигрышу, то возможно он был бы тем человеком, кто сносным образом смог бы принести ещё приемлемый мир. Но разве мы хотим этого, и разве война уже проиграна? Чёрт побери, нет! Сначала мы хотим всё же посмотреть, нельзя ли её всё же ещё выиграть. Что сейчас нужно Англии – это воин.
И такой ведь имеется: Черчилль. Черчилль – это воин, он любит войну, он не только именно что наслаждался Первой мировой войной, он в 1919 году с удовольствием тотчас же стал бы вести новую войну против России, а в 1922 – против Турции, и войну против Германии, в которой мы теперь оказались, он пожалуй начал бы уже в 1935, 1936 или в 1938 году, если бы ему это позволили. Как раз поскольку он является человеком войны, мы его и не допускали до руля власти. Теперь же требуется именно такой человек, теперь он правильная персона. Дарданеллы, Норвегия… Он может быть и совершал ошибки, однако в любом случае он воин, а теперь война. Пусть же он теперь покажет, на что способен. Быть может, он сможет нас вызволить. (Если нет, то для Галифакса ещё есть время).
«Англия» войны, о которой она была убеждена, что её всегда хотел Черчилль, не желала – однако теперь она у неё была; так что вести её теперь должен был Черчилль. Это была примитивная, никогда не формулировавшаяся, однако преобладающая директивная мысль, которая в эти дни как большая волна залила и затопила все соображения переднего плана, вынося наверх Черчилля.
При голосовании 8 мая более 30 консерваторов проголосовали вместе с оппозиционными партиями против правительства, более 60 воздержались. Чемберлен тут же твёрдо и самоотверженно решил уйти в отставку. В течение двух дней он ещё сражался за преемника – лорда Галифакса. Однако весы уже склонились в пользу Черчилля – когда Гитлер утром 10 мая наконец нанёс первым удар большим наступлением на Западе. Снова почти мистическая связь в судьбах обоих людей. В 1939 году Гитлер снова привёл Черчилля на английскую политическую сцену; теперь же, 10 мая, Гитлер решил вопрос о том, что он станет премьер–министром. 10 мая Чемберлен прекратил своё сопротивление против Черчилля; и теперь это был он, кто сформировал лояльность к Черчиллю среди всё ещё внутренне сопротивлявшегося большинства консерваторов.
Будет уместно бросить короткий взгляд на личную трагедию Чемберлена. Когда в начале сентября кабинет министров по его собственному предложению решился на вступление Англии в минимум трёхлетнюю войну, то он опустил голову к поверхности стола. А когда он снова поднял голову, его лицо было смертельно бледным. Мысль о трёхлетней войне была для него невыносимой: и всё же он сам внёс предложение. В такой же степени теперь это он сам сделал своим преемником воина Черчилля – противника и антипода – и сам стал оказывать тому самую верную поддержку.
Никто иной, кроме как Чемберлен мог этим ужасным летом 1940 года заставить присягнуть Черчиллю массы консерваторов с их старым, во многих случаях уже перешедшим по наследству, глубоким недоверием к тому. Он самоотверженно сделал это, жестко и последовательно, не моргнув глазом. Но он сломался на этом. 10 мая он передал свой пост Черчиллю. 16 июня он неожиданно свалился с телесными конвульсиями. Через месяц был диагностирован рак. Ещё три месяца он оставался министром в кабинете Черчилля и не подавал вида, что болен. 9 ноября он умер.
Сам Черчилль едва ли играл активную роль в кризисе, который сделал его премьер–министром. 8 мая он ещё изо всех сил защищал правительство в палате общин, и престарелый Ллойд Джордж, в последний раз вовлечённый в большие дебаты, призвал его: «Не позволяйте сделать из себя бомбоубежище для своих коллег!» Когда Чемберлен вызвал к себе его и лорда Галифакса, чтобы посоветоваться насчёт преемника, он молчал. Естественно, что он всеми фибрами души стремился к власти. Но он был суеверен и однажды уже обжёгся. Он не хотел ничего испортить. Он также верил в судьбу и ему хотелось верить, что теперь наконец, наконец–то судьба, которая столь долго его дурачила и над ним насмехалась, но также и сберегла его, показывала, для чего его сберегла, и что ему для этого ничего больше делать не требуется. Настал его час – и, как он написал в знаменитом месте своих воспоминаний о Второй мировой войне:
«Я испытал чувство большого облегчения. Наконец–то я получил право отдавать указания по всем вопросам. Я чувствовал себя избранником судьбы, и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и к этому испытанию. Десять лет политической жизни, когда я был не у дел, избавили меня от обычного партийного антагонизма. Мои предостережения на протяжении последних шести лет были столь многочисленны, столь подробны и так ужасно подтвердились, что теперь никто не мог возразить мне. Меня нельзя было упрекнуть ни в развязывании войны, ни в нежелании подготовить все необходимое на случай войны. Я считал, что знаю очень много обо всем, и был уверен, что не провалюсь. Поэтому, с нетерпением ожидая утра, когда в 3 часа ночи пошёл спать, я тем не менее спал спокойным, глубоким сном и не нуждался в ободряющих сновидениях. Действительность лучше сновидений».