Текст книги "Гоголь в воспоминаниях современников"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 53 страниц)

4

В личной и писательской биографии Гоголя большое место занимали его отношения с Аксаковыми, М. П. Погодиным, С. П. Шевыревым, А. С. Хомяковым, Н. М. Языковым.

Различные эпизоды из истории этих отношений освещены в воспоминаниях Н. В. Берга, И. И. Панаева, П. В. Анненкова, М. П. Погодина и его сына – Д. М. Погодина, О. М. Бодянского и наиболее полно – у С. Т. Аксакова.

Из всех мемуаристов, представленных в настоящей книге, С. Т. Аксаков был несомненно ближе всех знаком с Гоголем. Их знакомство началось в 1832 году и продолжалось двадцать лет. [31]31
  Об отношениях Гоголя с семейством Аксаковых см. С. Дурылин, «Гоголь и Аксаковы», «Звенья», 1934, № 3–4, стр. 325–364.


[Закрыть]Частые встречи с писателем, беседы, споры, интенсивная переписка – все это давало обильный материал для воспоминаний.

«История моего знакомства с Гоголем» выделяется среди многих других мемуаров разнообразием фактического материала. Многие черты облика Гоголя обрисованы Аксаковым ярко и талантливо. С. Т. Аксаков имел в виду не только воссоздать обстоятельства жизни Гоголя, но и раскрыть внутренний его мир – мир писателя и человека, хотя в решении этой последней задачи Аксаков в значительной степени потерпел неудачу.

Анализируя «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука», Добролюбов отмечал органически свойственный Аксакову, как художнику-мемуаристу, недостаток: субъективизм. Он писал, что «…талант г. Аксакова слишком субъективен для метких общественных характеристик, слишком полон лиризма для спокойной оценки людей и произведений, слишком наивен для острой и глубокой наблюдательности». [32]32
  Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. 2, стр. 452.


[Закрыть]

Эта оценка Добролюбова вполне приложима и к «Истории моего знакомства с Гоголем», являющейся, в сущности, заключительной частью автобиографического цикла С. Т. Аксакова.

Воспоминания Аксакова о Гоголе содержат, как уже отмечалось, большой и интересный фактический материал. Но общее восприятие личности и творчества великого русского писателя у Аксакова субъективно и односторонне. И это обстоятельство лишает возможности пользоваться его мемуарами как вполне надежным, достоверным источником. Сказанное особенно важно иметь в виду при чтении тех страниц воспоминаний, которые посвящены отношениям писателя с его так называемыми «московскими друзьями» – отношениям, представляющим существенную и недостаточно изученную проблему гоголевской биографии. Вот почему на «Истории моего знакомства с Гоголем» необходимо остановиться подробнее.

В этих мемуарах обращают на себя внимание частые жалобы автора на неискренность Гоголя, его замкнутость, на его упорное нежелание раскрыть свою душу перед людьми, наиболее якобы ему близкими. Через две недели после смерти писателя, в открытом «Письме к друзьям Гоголя», С. Т. Аксаков заметил: «Даже с друзьями своими он не был вполне, или, лучше сказать, всегда откровенен». [33]33
  «Московские ведомости», 1852, № 32.


[Закрыть]Эта мысль является лейтмотивом и «Истории моего знакомства». Поведение Гоголя представлялось величайшей загадкой для семейства Аксаковых. Гоголя окружали здесь всяческими знаками внимания, выполняли всевозможные его поручения, выручали в денежных затруднениях, которые он часто испытывал. Аксаковы пытались создать атмосферу «искренней и горячей» любви к Гоголю. Но ничто не могло вполне расположить к ним писателя. И хотя Гоголь внешне сохранял дружеские отношения с Аксаковыми, но внутренне он был им чужд. С большой обидой пишет в этой связи Аксаков в своих воспоминаниях: «Безграничной, безусловной доверенности в свою искренность Гоголь не имел до своей смерти» (наст. изд., стр. 96).

В 40-е годы дом Аксаковых в Москве стал центром славянофилов. Сыновья С. Т. Аксакова – Константин Сергеевич и несколько позднее Иван Сергеевич оказались в числе главных деятелей этого реакционного течения. В условиях крайне обострившейся идейной борьбы между славянофилами и передовыми, демократическими силами общества Аксаковы были особенно заинтересованы в том, чтобы привлечь на свою сторону Гоголя. Они всячески стремились парализовать влияние на него со стороны прогрессивных сил России, прежде всего – Белинского.

Но именно в эти годы дружба Гоголя с Аксаковыми начинает подвергаться серьезным испытаниям. В январе 1842 года состоялось «таинственное свидание» Гоголя с Белинским в Москве, встревожившее славянофильский лагерь. Весьма показательно крайнее раздражение, с каким много лет спустя вспоминает С. Т. Аксаков об этом эпизоде.

Через полгода после упомянутого свидания разразился новый инцидент, в связи с пресловутой брошюрой К. С. Аксакова о «Мертвых душах».

В брошюре доказывалась мысль, что поэма Гоголя своим содержанием, характером, поэтической формой возрождала в русской литературе традиции гомеровского эпоса. «Созерцание Гоголя древнее, истинное, то же, какое и у Гомера… – писал К. Аксаков, – из-под его творческой руки восстает, наконец, древний, истинный эпос». [34]34
  К. Аксаков, «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души», М. 1842, стр. 4.


[Закрыть]Белинский подверг беспощадной критике антиисторическую схему К. Аксакова, доказав вздорность сопоставления Гоголя с Гомером. Вспыхнула ожесточенная полемика, увенчавшаяся блестящей победой Белинского. Он убедительно доказал, что за туманом историко-литературных сравнений и щедрых комплиментов у Аксакова скрывалось отрицание обличительного смысла «Мертвых душ». Именно это обстоятельство объясняет, почему Белинский с такой энергией и страстью выступил с разоблачением концепции К. Аксакова.

Брошюра К. Аксакова была использована реакционным лагерем в борьбе против Гоголя. «Гомер» сделался на много лет кличкой, которой Булгарин и Сенковский травили Гоголя. Сообщая 26 октября 1846 года отцу о появлении в октябрьской книжке «Библиотеки для чтения» очередного пасквиля Сенковского, И. Аксаков замечает при этом, что автор не называет Гоголя иначе, как Гомером: «Название «Гомер» повторил он раз двадцать на одной страничке. Какой мерзавец!» [35]35
  «И. С. Аксаков в его письмах», ч. I, т. I, М. 1888, стр. 391.


[Закрыть]

Впечатление, произведенное брошюрой Аксакова, было близко к общественному скандалу. Аксаковы встревожились, как отнесется к ней Гоголь. В конце августа 1842 года прибыло из Гастейна письмо от него, содержавшее недвусмысленную оценку выступления К. Аксакова. Гоголь был им решительно недоволен. Он ожидал, что критика К. Аксакова «точно определит значение поэмы», но надежды эти не оправдались. [36]36
  Н. В. Гоголь, Письма, т. II, стр. 204. См. также в настоящем изд. стр. 168 ^* и примеч. 105. ^*


[Закрыть]К. Аксаков оказался неспособным разобраться в сущности гениального произведения и грубо извратил его. Несомненно в этой связи Гоголь писал в конце того же 1842 года автору брошюры: «Вы, любя меня, не любите». [37]37
  Там же, стр. 245.


[Закрыть]Все попытки Аксаковых убедить Гоголя в том, что Константин руководствовался благими намерениями, ни к чему не привели. Свое отрицательное отношение к брошюре Гоголь не изменил.

Борьба за Гоголя между тем продолжалась с неослабевающей силой. Славянофилы надеялись, что им в конце концов удастся обратить Гоголя в свою «веру». Но эти надежды пока не сбывались. В 1844 году были написаны Гоголем характерные строки: «Все эти славянисты и европисты, – или же староверы и нововеры, или же восточники и западники, а что они в самом деле, не умею сказать, потому что покамест они мне кажутся только карикатурами на то, чем хотят быть, – все они говорят о двух разных сторонах одного и того же предмета, никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не перечат друг другу». [38]38
  Н. В. Гоголь, Сочинения, изд. 10-е, под ред. Н. Тихонравова, т. IV, М. 1889, стр. 53.


[Закрыть]Гоголю претили узость и догматизм теоретических позиций славянофилов, равно как и ограниченность «европистов». С той и другой стороны, по его мнению, «наговаривается весьма много дичи»; и те и другие не в состоянии подсказать правильного решения волнующих его вопросов, ибо они не могут увидеть и понять «строение» – то есть основы народной жизни.

Отмечая «незрелость» «славянистов» и «европистов», Гоголь при этом подчеркивает, что у первых больше «кичливости»: «они хвастуны; из них каждый воображает о себе, что он открыл Америку, и найденное им зернышко раздувает в репу». Когда в октябре 1845 года Шевырев сообщил Гоголю, что К. Аксаков «бородой и зипуном отгородился от общества и решился всем пожертвовать народу», [39]39
  «Отчет Император. публ. биб-ки за 1893 год», Спб. 1896, стр. 23.


[Закрыть]Гоголь ответил: «Меня смутило также известие твое о Константине Аксакове. Борода, зипун и проч. Он просто дурачится, а между тем дурачество это неминуемо должно было случиться… Он должен был неминуемо сделаться фанатиком, – так я думал с самого начала». [40]40
  Н. В. Гоголь, Письма, т. III, стр. 117.


[Закрыть](Курсив наш. – С. М.)

В конце 1846 года попечителем Московского учебного округа была задержана защита диссертации К. Аксакова «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка» за содержащиеся в ней «многие мысли и выражения… весьма резкие и неприличные, относящиеся до Петра Великого и политических его преобразований». [41]41
  Н. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», т. VIII, стр. 343.


[Закрыть]Диссертация являлась результатом пятилетнего труда К. Аксакова и должна была стать, по мысли ее автора, чем-то вроде теоретического кредо славянофильства. Гоголь узнал о содержании работы К. Аксакова еще до того, как она была завершена, и резко ее осудил. В декабре 1844 года он пишет С. Т. Аксакову, что диссертацию Константина «следует просто положить под спуд на несколько лет, а вместо ее заняться другим». [42]42
  Н. В. Гоголь, Письма, т. II, стр. 559.


[Закрыть]Год спустя Гоголь сообщил Шевыреву, что он советовал К. Аксакову не только не представлять диссертацию к защите, но «даже уничтожить ее вовсе». [43]43
  Там же, т. III, стр. 117.


[Закрыть]

Отношения Гоголя с семьей Аксаковых становились все более сложными, то и дело обостряясь вспышками взаимного раздражения и отчуждения. Не понимая истинных причин поведения Гоголя, С. Т. Аксаков склонен в своих воспоминаниях искать объяснения его «странностей» в «капризах» «скрытной» натуры писателя. Его безудержно восхваляли, его опутывали паутиной приторной лести. Его пытались изобразить этаким святым великомучеником: «Это – святой человек», – записывает дважды в своем дневнике старшая дочь С. Т. Аксакова – Вера Сергеевна. [44]44
  «Дневник В. С. Аксаковой», ред. и примеч. Н. В. Голицына и П. Е. Щеголева, Спб. 1913, стр. 20, 27.


[Закрыть]Но за всеми славословиями скрывалось полное неприятие того, что составляло основу творчества Гоголя. И писатель временами очень остро чувствовал это. Выдающийся интерес представляет его письмо к А. О. Смирновой от 20 мая 1847 года. «Хотя я очень уважал старика и добрую жену его за их доброту, – писал он, – любил их сына Константина за его юношеское увлечение, рожденное от чистого источника, несмотря на неумеренное, излишнее выражение его; но я всегда, однакож, держал себя вдали от них. Бывая у них, я почти никогда не говорил ничего о себе; я старался даже вообще сколько можно меньше говорить и выказывать в себе такие качества, которыми бы мог привязать их к себе. Я видел с самого начала, что они способны залюбить не на живот, а на смерть… Словом, я бежал от их любви, ощущая в ней что-то приторное…» [45]45
  Н. В. Гоголь, Письма, т. III, стр. 469–470.


[Закрыть]

В «Истории моего знакомства с Гоголем» есть любопытное признание автора: «Во всем круге моих старых товарищей и друзей, во всем круге моих знакомых я не встретил ни одного человека, кому бы нравился Гоголь и кто бы ценил его вполне» (наст. изд., стр. 105). Аксаков имел здесь в виду своих петербургских знакомых и друзей, но по иронии судьбы эти строки с немалым основанием могли бы быть адресованы ко многим московским «друзьям» Гоголя, в их числе – к самим Аксаковым.

Пресловутая «неоткровенность» Гоголя была своеобразной формой самозащиты писателя от людей, не понимавших его и отдаленных от него пропастью разногласий в оценке явлений жизни и искусства. В 30-е и начале 40-х годов эти разногласия были слишком очевидны. Произведения Гоголя отрицали крепостническую действительность, будили яростную ненависть к ней. А московские его «друзья» целиком принимали эту действительность и ее защищали. Аксаковы, как и все славянофилы, были враждебны общественному пафосу гоголевского творчества, его критическому, обличительному направлению. Белинский с полным правом мог писать о произведениях Гоголя, как о «положительно и резко антиславянофильских». [46]46
  В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. XI, стр. 6.


[Закрыть]

Через несколько месяцев после упоминавшегося выше письма к Смирновой Гоголь решился высказать горькую истину и самому С. Т. Аксакову. Он писал ему: «Я никогда не был особенно откровенен с вами и ни о чем том, что было близко душе моей, не говорил с вами, так что вы скорее могли меня узнать только как писателя, а не как человека». [47]47
  Н. В. Гоголь, Письма, т. IV, стр. 63.


[Закрыть]Шевырев сделал выговор Гоголю за это письмо и сообщил, что Аксаковы остались им недовольны: «Они считали тебя всегда другом семейства. Ты же начинаешь с того, что как будто бы отрекаешься от этой дружбы и потому даешь себе право быть с ними неискренним». [48]48
  «Отчет Император. публ. биб-ки за 1893 год», стр. 53.


[Закрыть]Гоголь вскоре снова написал Аксакову: «Что ж делать, если я не полюбил вас так, как следовало бы полюбить вас! Кто же из нас властен над собою?» [49]49
  Н. В. Гоголь, Письма, т. IV, стр. 115.


[Закрыть]

Так, шаг за шагом, рушится прекраснодушная легенда об отношениях Гоголя с его «московскими друзьями».

Еще более показательна история отношений писателя с М. П. Погодиным, лишь вскользь и притом далеко не объективно освещенная С. Т. Аксаковым.

Гоголь познакомился с Погодиным в июле 1832 года. Вскоре между ними установились близкие отношения. Погодин начинал свою литературную деятельность в 20-е годы как человек умеренно-либеральных взглядов. Он был хорошо знаком с Пушкиным, сочувственно оценившим его драматургические опыты («Марфа-Посадница», «Петр I»). Но уже со второй половины 30-х годов Погодин начал быстро менять вехи и вскоре стал одним из столпов реакционной идеологии официальной народности и непримиримым идейным противником Белинского.

В 30-е годы Гоголя связывала с Погодиным известная общность интересов в области литературы и особенно – истории. Гоголь посвящал Погодина в свои творческие планы, часто обращался за советами и помощью в вопросах, касающихся истории. Так продолжалось до конца 30-х годов. Но вскоре их отношения резко изменились.

В 1841 году Погодин начал издавать журнал «Москвитянин», ставший одним из воинствующих центров реакции в борьбе против прогрессивных сил русской общественной мысли и литературы. Погодин начинает грубо эксплоатировать свои отношения с Гоголем, настойчиво понуждая его к активному сотрудничеству в своем журнале.

Славянофилы упорно распространяли слухи о предстоящем появлении на страницах «Москвитянина» произведений Гоголя. Один из писателей в этой связи писал Погодину: «Все ждут, что-то будет в «Москвитянине» Гоголя? Его сотрудничество, кажется, непременно расширит круг журнала; Гоголя любят все, для него между читателями нет партий». [50]50
  Н. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», т. VI, стр. 228–229.


[Закрыть]

Гоголь по приезде в Москву обычно останавливался и жил у Погодина, в мезонине его дома на Девичьем поле. Погодин не гнушался никакими средствами, чтобы достичь своей цели. С. Т. Аксаков рассказывает в своих мемуарах: «Погодин пилил, мучил Гоголя не только словами, но даже записками…, которые посылал ежедневно к нему снизу наверх. Такая жизнь сделалась мученьем для Гоголя и была единственною причиною скорого его отъезда за границу» (наст. изд., стр. 140–141). В 1941 году были опубликованы двадцать четыре записки, которыми обменялись Погодин и Гоголь. Некоторые из этих записок представляют большой интерес. Вот одна из них, датируемая Е. Казановичем началом 1842 года. Погодин пишет на клочке бумаги Гоголю: «Я устраиваю теперь 2 книжку <«Москвитянина»>. Будет ли от тебя что для нее?» Гоголь кратко и выразительно отвечает на обороте этого же клочка: «ничего». [51]51
  См. Е. Казанович, «К истории сношений Гоголя с Погодиным», «Временник Пушкинского дома», Петроград, 1914, стр. 80.


[Закрыть]В начале апреля 1842 года Гоголь получил из Петербурга цензурное разрешение на печатание «Мертвых душ». На страницах «Москвитянина» появляется объявление о предстоящем выходе нового произведения. Погодин потребовал от Гоголя разрешения опубликовать в журнале несколько отрывков из поэмы до ее выхода в свет отдельным изданием. Гоголь категорически отказался. Он написал откровенную записку Погодину: «А насчет «Мертвых душ»: ты бессовестен и неумолим, жесток, неблагоразумен. Если тебе ничто и мои слезы, и мое душевное терзанье, и мои убеждения, которых ты не можешь и не в силах понять, то исполни по крайней мере, ради самого Христа, распятого за нас, мою просьбу: имей веру, которой ты не в силах и не можешь иметь ко мне, имей ее хоть на пять-шесть месяцев. Боже! Я думал уже, что буду спокоен хоть до моего выезда…» [52]52
  Там же, стр. 82.


[Закрыть]

Гоголь стал избегать Погодина, по целым неделям не встречаясь с хозяином дома. Даже С. Т. Аксаков вынужден отметить «его мучительное положение в доме Погодина».

За все время Погодину удалось вырвать у Гоголя для «Москвитянина» отрывок из рецензии на альманах «Утренняя заря» (1842, № 1) и повесть «Рим» (1842, № 3); несколько раньше Погодин самовольно, без разрешения автора, напечатал в журнале несколько новых сцен из «Ревизора» (1841, № 4, 6); подобным же актом самоуправства со стороны Погодина явилось опубликование в «Москвитянине» (1843, № 11) портрета Гоголя, вызвавшее необычайно гневную реакцию писателя (см. в наст. изд. воспоминания Н. В. Берга, стр. 501 ^* и примеч. 379 ^* ).

В 1844 году Гоголь излил в письме к Н. М. Языкову свое возмущение поведением Погодина: «Написал ли ты в молодости своей какую-нибудь дрянь, которую и не мыслил напечатать, он, чуть где увидел ее, хвать в журнал свой, без начала, без конца, ни к селу ни к городу, без позволения». [53]53
  Н. В. Гоголь, Письма, т. II, стр. 499.


[Закрыть]Погодину в конце концов важен был лишь факт сотрудничества писателя в «Москвитянине».

В своем знаменитом памфлете «Педант» Белинский высмеял издателя «Москвитянина» в образе «хитрого антрепренера», «ловкого промышленника», «ученого литератора» и «спекулянта». Перечисленные качества Погодина во всей неприглядной наготе проявились в его отношениях с Гоголем.

Старания Погодина привлечь Гоголя к постоянному участию в «Москвитянине» не увенчались успехом. В обстановке ожесточенной идейной борьбы, которая развернулась с начала 40-х годов между прогрессивными силами общества, возглавляемыми Белинским – с одной стороны, славянофилами и идеологами официальной народности – с другой, позиция Гоголя была очень сложной. Своими гениальными обличительными произведениями он помогал делу Белинского, хотя и не возвышался до его страстных революционных убеждений. Связанный узами личной дружбы с деятелями славянофильского лагеря, Гоголь вместе с тем был чужд их политическим взглядам и долго сопротивлялся их попыткам использовать его имя и авторитет в борьбе против Белинского. Еще более далек был Гоголь от Погодина.

Перечисляя Погодину его «вины», Гоголь писал: «Первая – ты сказал верю– и усомнился на другой же день, вторая – ты дал клятву ничего не просить от меня и не требовать, но клятвы не сдержал: не только попросил и потребовал, но даже отрекся и от того, что давал мне клятву. Отсюда произошло почти все». [54]54
  Н. В. Гоголь, Письма, т. II, стр. 355.


[Закрыть]Усилия Погодина представить Гоголя в качестве союзника «Москвитянина» кончились провалом. Их личные отношения оказались на грани полного разрыва.

В цитированном выше письме к Языкову от 26 октября 1844 года Гоголь дал выразительную характеристику Погодина как грубого и беспринципного человека: «Такой степени отсутствия чутья, всякого приличия и до такой степени неимения деликатности, я думаю, не было еще ни в одном человеке испокон веку». [55]55
  Там же, стр. 499.


[Закрыть]

С. Т. Аксаков не мог, конечно, целиком игнорировать подобные вопиющие факты. Но в изложении этих фактов он старается всячески ослабить их принципиальное значение, придать конфликту между Гоголем и Погодиным сугубо личный характер, лишенный какого бы то ни было общественного смысла.

Свое отношение к Погодину Гоголь не скрывал и высказался о нем однажды даже публично, в печати – в IV гл. «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Гневные и справедливые строки о Погодине в «Выбранных местах» всполошили весь славянофильский лагерь. Шевырев назвал поступок Гоголя «нехорошим» и ультимативно сообщил, что он отказывается хлопотать о втором издании книги, если не будет в ней уничтожено все, компрометирующее Погодина. [56]56
  «Отчет Император. публ. биб-ки за 1893 год», стр. 42, 44.


[Закрыть]Показательна позиция С. Т. Аксакова в этом инциденте. В воспоминаниях он пытается изобразить себя человеком объективным, способным, несмотря на дружбу, осудить Погодина за его непристойное поведение. Однако после выхода «Выбранных мест» обнаружилась с предельной очевидностью цена этой «объективности» Аксакова, решительно ставшего на сторону Погодина. В письме к сыну Ивану от 14 января 1847 года он писал: «Я никогда не прощу Гоголю выходки на Погодина: в них дышит дьявольская злоба…» [57]57
  «Русский архив», 1890, № 8, стр. 162.


[Закрыть]Так завершается процесс самораскрытия С. Т. Аксакова.

«Друзья» в данном случае, как и во всех других, действовали вполне солидарно. И этот пример лишний раз подтверждает несостоятельность попыток С. Т. Аксакова показать себя инакомыслящим в среде славянофилов, человеком, совершенно беспристрастно относившимся к Гоголю.

Пристрастность воспоминаний Аксакова проявляется во многих случаях, но, пожалуй, всего нагляднее – в стремлении автора всячески подчеркнуть благотворное влияние, оказанное им и его друзьями на Гоголя. Аксаков здесь доходит до кощунственного извращения фактов, указывая, например, что будто бы «дружба с нами и особенно влияние Константина» были единственной причиной «сильного чувства к России» у Гоголя.

Нелепость этого утверждения слишком очевидна. Патриотическое чувство любви к родине было воспитано в Гоголе, конечно, не славянофилами.

«История моего знакомства с Гоголем», как видим, меньше всего может быть названа беспристрастной мемуарной летописью. С. Т. Аксакова в этой работе интересовала не только, или, может, даже не столько личность Гоголя, сколько своя собственная.

5

В середине 40-х годов стали отчетливо обнаруживаться у Гоголя признаки идейного кризиса. Его предвестниками явились все чаще начавшие проскальзывать в письмах фальшивые нотки христианского смирения, а также выражения недовольства своими великими произведениями.

Наиболее сильно идейный кризис писателя отразился в его книге «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшей в начале 1847 года.

Гоголь подолгу жил за границей и был оторван от почвы народной жизни. Людей, которые могли бы помочь ему разобраться в сложных вопросах современной действительности, около него не было. В этих условиях сила сопротивления Гоголя тому систематическому духовному отравлению, которому на протяжении многих лет он подвергался со стороны своих «друзей», стала ослабевать. Их влияние к середине 40-х годов начало сказываться на Гоголе, на его идейном развитии. Московские, как и некоторые другие его друзья – например Жуковский, а также А. О. Смирнова, З. А. Волконская – во многом способствовали росту у писателя реакционных, религиозно-мистических настроений. «Этим знакомствам, – писал Чернышевский, – надобно приписывать сильное участие в образовании у Гоголя того взгляда на жизнь, который выразился «Перепискою с друзьями» (наст. изд., стр. 570).

«Гоголь не устоял против своих поклонников», – заметил однажды В. А. Соллогуб. Справедливость этих слов подтверждается многочисленными фактами.

Н. М. Павлов рассказывает, что ему нередко приходилось слышать подобные разговоры: «Это славянофилы погубили Гоголя! Они виноваты в том, что он издал «Переписку с друзьями». [58]58
  Н. М. Павлов, «Гоголь и славянофилы», «Русский архив», 1890, № 1, стр. 147.


[Закрыть]И то обстоятельство, что некоторые из славянофилов (в частности, сам С. Т. Аксаков) лицемерно отмежевались от книги Гоголя, нисколько не противоречит этому выводу. В. П. Боткин правильно писал о том же А. А. Краевскому: «Наши словене книгу Гоголя приняли холодно, но это потому только, что Гоголь имел храбрость быть последовательным и итти до последних результатов, а семена белены посеяны в нем теми же самыми словенами». [59]59
  Н. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», т. VIII, стр. 542.


[Закрыть]Более определенно выразил эту мысль Белинский. В письме к Боткину от 6 февраля 1847 года он заметил, что славянофилы напрасно сердятся на автора «Выбранных мест», «им бы вспомнить пословицу: «неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Они подлецы и трусы, люди не консеквентные, боящиеся крайних выводов собственного учения». [60]60
  В. Г. Белинский, Письма, Спб. 1914, т. III, стр. 166.


[Закрыть]

Насколько проницательны были эти строки Белинского можно судить на примере того же С. Т. Аксакова. В 1847 году под свежим впечатлением ожесточенных споров, возникших вокруг «Выбранных мест из переписки с друзьями», Аксаков счел нужным отозваться о книге отрицательно. В письме к сыну Ивану он высказал мнение, что Гоголь «помешался». Аксаков расценивал «Выбранные места» как измену Гоголя своим прежним убеждениям, и в 1849 году даже написал ему: «Мне показалось несовместным ваше духовное направление с искусством». [61]61
  «Русский архив», 1890, № 8, стр. 187.


[Закрыть]

Но прошло несколько лет, и точка зрения Аксакова «неожиданно» стала диаметрально противоположной. В статье «Несколько слов для биографии Гоголя» звучат уже слова полного одобрения и всепрощения «Выбранным местам». В этой статье мы читаем: «Да не подумают, что Гоголь менялся в своих убеждениях; напротив, с юношеских лет он оставался им верен; но Гоголь шел постоянно вперед: его христианство становилось чище, строже; высокое значение цели писателя – яснее, и суд над самим собою – суровее; и так, в этом смысле, Гоголь изменился». [62]62
  «Московские ведомости», 1853, № 35, стр. 361.


[Закрыть]С подобной же концепцией мы сталкиваемся и в мемуарах Аксакова, в которых проводится мысль о «постоянном направлении» Гоголя (наст. изд., стр. 173).

Так создавалась еще одна реакционная легенда, искажавшая творчество Гоголя.

«Выбранные места из переписки с друзьями» были с негодованием встречены всей передовой Россией. От ее имени Белинский ответил Гоголю, вначале статьей в «Современнике», а затем – письмом, вошедшим в историю русской общественной мысли как одно «из лучших произведений бесцензурной демократической печати». [63]63
  В. И. Ленин, Сочинения, т. 20, стр. 223–224.


[Закрыть]

Письмо Белинского потрясло Гоголя. Мгновенно вспыхнувшее в нем раздражение и желание резко возразить Белинскому вскоре уступило место сознанию того, что в его словах «может быть… есть часть правды». Неотразимая сила письма заставила Гоголя после глубоких размышлений ответить критику: «Как мне нужно многое узнать из того, что знаете вы и чего я не знаю». [64]64
  Н. В. Гоголь, Письма, т. IV, стр. 46.


[Закрыть]Гоголь признал справедливым упрек Белинского в том, что «Выбранные места» явились результатом незнания современной России.

Он решил вернуться на родину и вновь заняться изучением русской жизни. Помещаемое в нашем издании воспоминание Я. К. Грота подтверждает серьезность намерений писателя. Под несомненным влиянием письма Белинского у Гоголя пробуждается критическое отношение к «Выбранным местам». Об этом рассказывают в своих воспоминаниях И. И. Панаев и М. С. Щепкин. В октябре 1851 года в беседе с И. С. Тургеневым и Щепкиным Гоголь, по свидетельству последнего, заявил: «Правда, и я во многом виноват, виноват тем, что послушался друзей, окружавших меня, и если бы можно было воротить назад сказанное, я бы уничтожил всю «Переписку с друзьями». Я бы сжег ее» (наст. изд., стр. 530).

Эти показания нельзя игнорировать при изучении последнего периода жизни писателя, особенно сложного и противоречивого. Они существенны для понимания духовной драмы Гоголя.

В своей книге «О развитии революционных идей в России» Герцен со скорбью и гневом писал о трагической судьбе русского писателя, живущего в условиях полицейско-террористического режима. Он назвал историю русской литературы мартирологом или реестром каторги. Факты, перечисленные Герценом, были известны всей стране. Мимо них не могла пройти и мысль Гоголя. Он писал: «Три первостепенных поэта: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, один за другим, в виду всех были похищены насильственною смертью в течение одного десятилетия, в поре самого цветущего мужества, в полном развитии сил своих…» [65]65
  Н. В. Гоголь, Сочинения, изд. 10-е, т. IV, стр. 205.


[Закрыть]

Многие писатели пали жертвами в ожесточенной борьбе, которую вел русский народ за свое социальное освобождение. Участь этих писателей разделил и Гоголь, которого Максим Горький назвал «жертвой времени». [66]66
  М. Горький, «История русской литературы», Гослитиздат, 1939, стр. 135.


[Закрыть]

Большой интерес представляют мемуары актера А. П. Толченова, рассказывающие о встречах с Гоголем зимой 1850/1851 годов в Одессе. Страницы этих воспоминаний рисуют живой, обаятельный облик писателя. Еще при жизни Гоголя распространялись слухи о его недоступности, замкнутости, об его эксцентрических выходках. Толченов рассказывает, с каким изумлением он вспоминал эти слухи после первой же встречи с Гоголем: «Сколько одушевления, простоты, общительности, заразительной веселости оказалось в этом неприступном, хоронящемся в самом себе человеке» (наст. изд., стр. 419).

В упомянутых мемуарах раскрывается еще одна существенная черта Гоголя – органически свойственный его характеру демократизм. Очень скованно чувствуя себя в светском, аристократическом обществе, Гоголь совершенно преображался, становился словно другим человеком, когда попадал в среду простых людей. Толченов пишет: «Неужели, думал я, это один и тот же человек, засыпающий в аристократической гостиной и сыплющий рассказами и заметками, полными юмора и веселости и сам от души смеющийся каждому рассказу смехотворного свойства, в кругу людей, нисколько не участвующих и не имеющих ни малейшей надежды когда-нибудь участвовать в судьбах России» (стр. 419). На основе своих личных впечатлений Толченов пришел к замечательному выводу: «Сколько мне случалось видеть, с людьми, наименее значущими, Гоголь сходился скорее, проще, был более самим собою, а с людьми, власть имеющими, застегивался на все пуговицы» (стр. 426).

Это важное наблюдение Толченова подтверждается многочисленными письмами Гоголя, полными гневного презрения к «надменной гордости безмозглого класса людей», к «благородному нашему аристократству», при одной мысли о котором «сердце… содрогается».

О последних годах жизни Гоголя находим ряд достоверных фактических сведений в мемуарах И. С. Тургенева, М. С. Щепкина, Н. В. Берга, О. М. Бодянского, Д. А. Оболенского. Весьма содержательны воспоминания доктора А. Т. Тарасенкова, получившие положительную оценку Чернышевского.

Последние десять лет жизни Гоголь много и упорно работал над вторым томом «Мертвых душ». В 1845 году почти готовая рукопись была сожжена. Работа началась сызнова. За десять дней до смерти Гоголь снова предал огню уже завершенный результат своего многолетнего труда.

Несколько написанных в разное время черновых глав – вот все, что сохранилось от второго тома «Мертвых душ».

Белинский не знал об этих фрагментах, они были опубликованы лишь семь лет спустя после его смерти. Писательская деятельность Гоголя оборвалась в сознании Белинского на реакционных «Выбранных местах из переписки с друзьями». Свое письмо к Гоголю он заканчивал выражением надежды, что писатель искупит свой «тяжкий грех» новыми творениями, которые напомнили бы его прежние.

Внял ли Гоголь совету Белинского? Смог ли он преодолеть кризис в своем творчестве?

Многие эпизоды второго тома, как справедливо отмечал Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы», решительно слабы и по своему направлению связаны с «Выбранными местами из переписки с друзьями». Таковы, например, страницы, посвященные изображению «идеалов самого автора» (Костанжогло, Муразов). «Изображение идеалов» было вообще самым уязвимым местом в творчестве Гоголя. Но это, указывает Чернышевский, объясняется не односторонностью таланта писателя, а, напротив, – силой этого таланта, «состоявшей в необыкновенно тесном родстве с действительностью». Когда история или современность предоставляли Гоголю «идеальных лиц», они выходили у него превосходно. Чернышевский в качестве примера приводит героев «Тараса Бульбы» или Пискарева из «Невского проспекта».