Текст книги "Овцы"

Автор книги: Саймон Магинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

8. Улыбка смерти

Когда Адель проснулась, Джеймса в постели уже не было, рука нащупала лишь холод простыней. Она зевнула, потянулась. Мышцы живота болели: прошло несколько секунд, прежде чем она вспомнила почему. При этом она отлично себя чувствовала, была готова на все что угодно. Свежая, отдохнувшая.

Джеймс залез в погреб с ведром воды и губкой. Морозильная камера была поставлена торцом так, что дверь лежала на кафеле. Джеймс стоял рядом на коленях. Его задница торчала так заманчиво, что ей захотелось дать ему хорошего пинка, но она решила вместо этого поставить на огонь воду для чая.

Стол уже был переставлен из гостиной обратно на кухню, посуда была перемыта. Везде царили порядок и чистота. На нее это произвело впечатление. Она села за стол и закурила. Даже решила воспользоваться пепельницей.

Джеймс поднялся из подвала, вылил грязную воду из ведра в раковину, наполнил его еще раз. Она заметила, что он добавил в воду хлорки. Она подумала: странное время для весенней генеральной уборки, но плохого в этом ничего нет. Для нее самой весна никогда не начиналась. Он спустился назад.

– Доброе утро, Адель. Боже, сегодня ты прекрасна, как никогда. Надеюсь, ты хорошо спала и прекрасно себя чувствуешь? Конечно. Спасибо, Джеймс. Могу ли я добавить, что я страшно рада возобновить наше знакомство после долгих часов жестокой разлуки, – сказала она, когда он исчез.

Не слишком громко, чтобы он не услышал. Она знала, что когда Джеймс затевал уборку, он не жаловал тех, кто в это время бездельничал, и еще менее, чем когда-либо, склонен к шуткам и веселью. Адель опустила в чашки пакетики с чаем. Джеймс считал, что настоящий чай заваривается в чайнике, а она – нет. Поначалу большая разница во вкусах страшно ее тревожила. На первых курсах колледжа она много дискутировала по таким вопросам, как социальный класс, пол, расовая принадлежность. В хороший день она даже могла накрутить себя настолько, что чуть не умирала от чувства вины за свое привилегированное происхождение. Она отказалась от бессчетного количества привычек, многие из которых имели отношение к приготовлению, сервировке и потреблению пищи и напитков. К моменту знакомства с Джеймсом она уже научилась стряхивать пепел на пол, пить из грязных чашек, есть вилкой без ножа и даже без тарелки, прямо со стола из обертки.

Джеймс был в ужасе. С его точки зрения, не подкладывать под чашку блюдечко было сродни оскорблению. Когда она ставила на стол бутылку молока, его передергивало (молоко должно быть в чашке). Ее благоприобретенная веселая привычка наполнять чайник водой, не снимая крышки, через носик, его просто бесила. Привычки Джеймса были строже, тверже, формальнее. Он был типичным продуктом среды, выходцем из рабочего класса.

Адель пережила период замешательства, кульминацией которого стал момент, когда она застыла перед магазином, уставившись в пробковые столовые подставки, украшенные домиками и розочками. Но это было только один раз. Лучше потерять Джеймса, чем пользоваться такими подставками. Это привело бы только к одному. Главным оружием Джеймса была – как она ее называла – улыбка смерти. Он пользовался ею в те моменты, когда вершилось немыслимое поругание, например, маргарин и джем намазывались на хлеб одним и тем же ножом. «Адель, – говорила эта улыбка, – это не лезет ни в какие ворота». Порой Адель казалось, что за этой улыбкой она видит его мать. Впрочем, она особенно не задумывалась об этом. Он никогда не говорил о своих родителях. Она никогда их не видела – он сам так пожелал. Неясно было, кого именно он стыдится.

Она принесла Джеймсу чаю; он обернулся, глянул на нее через плечо и снова углубился в работу.

– Как ты себя чувствуешь, Джеймс? – спросила она, решив, что, несмотря на его мрачное настроение, нужно из него хоть что-нибудь выудить. Он фыркнул, она выругалась про себя: ублюдок!

– Джимми? Что-то случилось?

Она знала, как он ненавидит обсуждать происходящее между ними, но знала и то, что если быть настойчивой, его можно разговорить. Обычно она не настаивала.

– Джимми?

Он отошел от морозильника, выпрямился и посмотрел на нее. Проникавший с кухни свет ложился на него так, что она не видела его лица.

– А ты как думаешь?

Предсказуемый ответ. Первая линия обороны.

– Я не знаю. Я думала, ты мне объяснишь.

Он был в ярости. Это было видно по наклону головы, по тому, как он вытирал ладони о брюки. Как будто была его очередь бросать шар в боулинге.

– И давно это случилось?

– Джеймс. Прошу тебя. Что именно давно случилось?

Адель почувствовала яд в своем голосе; она говорила голосом возмущенного потребителя. Но она ничего не могла с этим поделать.

– Дель, морозильная камера не работает. Судя по виду содержимого – уже несколько недель. Предохранитель перегорел. А ты постоянно ею пользовалась. Ты, по-видимому, не замечала.

улетела, улетела-упорхнула

Она нахмурилась. О чем он говорит?

– Я все выкинул отсюда. Все.

Он ждал, что она ответит ему что-нибудь, но она стояла молча, хмурилась и как будто думала о чем-то постороннем.

– Дель?

– Улетела и погасла, сыр, варенье, хлеб и масло.

– Что?

– Что?

Она не могла сосредоточиться. Она неожиданно перестала узнавать стоящего перед ней человека. Она не различала его черты.

– Я все сложил в мешок. Вот он. Хочешь посмотреть?

Чего ради ей смотреть на то, что лежит в большом черном мешке? У нее в голове промелькнуло какое-то воспоминание: черные ветки раскачиваются на сильном ветру, она быстро бежит вдоль стены...

– Ты положила туда то, что нельзя было там хранить.

О чем он говорит? Руфи умерла, ее похоронили, точнее, сожгли, она не может быть в морозильнике.

Джеймс поднял с пола большой, тяжелый, раздутый, как беременное животное, мешок.

– Смотри! – Он сунул руку в мешок, покопался внутри.

Не трогай! Джеймс!

Он вытащил что-то из мешка.

– Нет!

– Как это сюда попало, Дель?

– Я не знаю!

– А мне кажется, знаешь.

Она выронила из рук чашку с чаем, услышала, как она разбилась, услышала плеск кипятка, звон разлетающихся по кафелю осколков. Он покачал головой и улыбнулся ей своей жуткой, осуждающей улыбкой...

– Улетела и погасла, сыр, варенье, хлеб и масло! – закричала она.

– О чем ты говоришь?

– Не знаю!

Он подошел к ней с куском гниющего мяса в руке.

– Пожалуйста. Убери это. Не трогай его.

Он посмотрел на вонючий комок мяса в своей руке и бросил его на пол. Он упал с тяжелым влажным чмоканием и растекся по полу.

– Адель. Все в порядке. Я не собираюсь тебя обижать.

Он осторожно пошел к ней. Она пятилась от него, пока не коснулась ногами ступеней лестницы. Потом развернулась и побежала.

Джеймс замер, ошеломленный этой сценой. Он не собирался ее пугать. Он рано встал. То, что он увидел в морозильнике, стояло у него перед глазами. Он совершенно не был уверен, что все это случилось по-настоящему. Джеймс чувствовал тепло тела Адель рядом с собой, и это тепло никак не увязывалось с отвратительной хлюпающей вонючей жижей на дне морозильника – морозильника, из которого они брали еду несколько недель. Он спустился посмотреть – вниз по залитой ярким солнцем лестнице. Да. Морозильник был на месте. Джеймса охватила ярость: эта чертова неряшливость этой чертовой женщины вывела его из себя; потом он помахал перед ней куском мяса с шерстью, она испугалась и убежала. Испугалась его.

Надо пойти за ней, подумал он. Пол был скользким, залитым чаем и животными соками. Он осторожно подошел к лестнице и поднялся наверх. Потом подумал: нет, не надо ее трогать какое-то время. Она не в состоянии говорить. Он пошел к Сэму, который рисовал в своей комнате, и кликнул Элвиса.

Они втроем пошли в сторону дома Льюина. Элвис пыхтел рядом; он понимал, что на нем нет поводка, значит, ему доверяют.

– Вам с мамой было плохо, да? – спросил Сэм.

– Ага.

– А мне не было, и Элвису тоже.

– Да. Верно.

– А почему вам с мамой было плохо? Вы съели что-то грязное?

Сэм знал, что если подбирать с пола грязные вещи и есть их, то заболеешь. Элвису можно было это делать, потому что он был такой крепкий, просто чугунный, ему все было нипочем. Но люди – другие.

– Вы ели что-то с пола? – настаивал Сэм. Он всегда должен был точно выяснить, что именно неправильно.

– Нет.

– А. – Сэм был как будто разочарован.

– Сэм, а ты, случаем, не?..

Что именно? Расчленял овец? Жег предохранители? Прятал разлагающиеся куски животных?

– Сэм, – попробовал он начать сначала, – ты не играл в погребе?

Сэму запрещалось спускаться в погреб – если там с ним что-то произойдет и он не сумеет вылезти, может случиться так, что они никогда его не найдут.

– Нет.

– Это серьезно. Играл?

– Нет.

– Хорошо.

В Сэме можно быть уверенным, подумал Джеймс, что на прямой вопрос он даст прямой ответ.

Они подошли к дому Льюина. Элвис сразу же побежал к сараю, обнюхал его и начал скрестись в дверь. Дверь в дом была не заперта. Джеймс отворил ее и крикнул:

– Льюин? Можно к тебе?

Из темноты дома появился Льюин. Он выглядел жутко.

– Ты в порядке? У нас с Дель этой ночью болел живот, и я подумал, не было ли... у тебя... чего-нибудь...

Он замялся. Спрашивать было явно ни к чему.

– Да. Мне было не очень хорошо. Мы что-то не то съели, да?

– Наверное, да. Морозильник не в порядке.

Льюин посмотрел на Элвиса, который присел у двери сарая, потом лег, притворился мертвым, постонал, поскулил, чего-то вымаливая.

– Извини, правда.

– Что это было?

Джеймс услышал в голосе Льюина злость.

– Ежевика.

– Ежевика? Да ну? А я подумал, что это та штука, как она называется? Острая такая?

– Чили. Нет, мы решили, что это из-за этих проклятых ягод!

Он постарался представить дело как мелкое недоразумение. Бывает иногда.

– Мы оба хотели перед тобой извиниться.

– А как миссис Туллиан?

– Дель? О, да, да, с ней все в порядке.

– Точно?

Джеймс поймал его взгляд и не смог притвориться, что не понял вопроса.

– Ну, ей немного нездоровится.

– Да. Так я и думал. – Льюин отвернулся, потом снова посмотрел на Джеймса. – Ну, пройдет.

– Да. Прости, Льюин. Надеюсь, ты все равно будешь заходить к нам.

– Ну да... – Льюин моргнул и посмотрел на Сэма, – а ты как, поросенок?

– Хорошо. Потому что я не ел ежевику. И Элвис не ел. Элвис однажды болел, когда еще был щенком. Он съел мертвую птицу, а в ней были червяки.

– Сэм!

– Жили внутри нее.

– Сэм. Хватит!

Сэм явно расстроился, но замолчал. Ему хотелось рассказать Льюину о том, как червяки съели птицу и птица на самом деле не умерла, она превратилась в червяков, а червяки превратились в мух, так сказал отец, а потом птицы съели мух, а потом...

– Ладно, Льюин. Заходи в любое время. Мы не будем заставлять тебя ничего есть. Обещаю.

Льюин, улыбнувшись, отвернулся.

– Договорились.

Он смотрел, как они уходят.

– Скажите миссис Туллиан, я желаю ей поскорей выздороветь, – крикнул он им вслед.

9. Глупость

Адель прищурилась и посмотрела на картину. Там что-то было, на заднем плане, за голым деревом. Сначала ей показалось, что это часть дерева, но чем внимательнее она приглядывалась, тем очевиднее становилось, что это человеческая фигура.

Это была крупная картина, большой пейзаж. Должна была стать одной из центральных работ выставки. Широкие холмистые поля. Тяжелое белесое небо. Повсюду на холмах бродили овцы, маленькие белые шарики. Группа овец на переднем плане смотрела с холста прямо вперед бусинками всезнающих черных глаз. Она постаралась, чтобы овцы отличались друг от друга, изображала их под разными углами, в разных позах, но выражения их морд ее тревожили – как она ни старалась, выражения всегда получались одинаковыми, ни мертвыми, ни живыми, а чем-то средним, внимательными, жадными, бдительными, но странным образом безразличными, как будто окружающий мир их никак не трогает.

Но они, казалось, были чем-то напуганы. Уши стояли торчком, носы втягивали воздух – нет ли опасности. Одна овца чуть приподняла переднюю ногу, как будто собиралась ею топнуть. Крупные планы овечьих голов Адель расположила по всей ширине картины, и полукруг внимательных глаз рассматривал зрителя. Лишь одна овца позади группы, расположенной на переднем плане, смотрела в сторону, на дерево, что стояло в дальнем конце поля. Она-то и заставила Адель обратить внимание на это дерево.

Адель сделала шаг назад и посмотрела еще раз. Точно. Кто-то прятался за этим деревом; она видела макушку и часть плеча. Что он там делает?

Адель никогда не изображала людей. Она не знала почему, но помещать людей на холст ей совершенно не хотелось, она начинала чувствовать за них какую-то ответственность. В любом случае, что могло человеку понадобиться на ее безлюдных, пустынных пейзажах? Она вспомнила фильм о полете на Луну. Комичные люди-шары плавают по ужасному мертвому бесконечному пространству из пыли и камня. Они напугали ее до полусмерти. Люди не должны находиться в таких местах. Точно так же они не должны находиться и в ее пейзажах. Такие картины не способны поддержать человеческое существование. Тут могут выжить только овцы, подумала она. И все же, несомненно, кто-то там был. За деревом прятался первый человек. Однажды она видела картину, на которой был изображен Адам, прячущийся от гнева Божьего в райском саду. Она имела в виду его? Но автор той картины представил Адама жалким, запуганным, съежившимся от ужаса существом. Ее человек прятался, но не страх был тому причиной. Он что-то замышлял.

Адель закурила. Она почти не выпускала сигареты изо рта, отчасти чтобы не чувствовать запаха. Ее новый натюрморт состоял из шприца и мяса. Мясо уже было не просто несвежим, не просто пованивало, оно ушло в иной мир – в мир полного разложения и распада. Оно протухло. Адель ткнула кусок кистью (один из пластов мяса передвинулся в сторону) и подумала, что запах не очень приятный. Когда она уходила, то запирала дверь в студию, поскольку была уверена, что в противном случае Джеймс обязательно пришел бы сюда со своими мусорными пакетами и хлоркой. Столько глупой суеты из-за какого-то куска тухлого мяса. Откуда она могла знать, что морозильник сломался? Она что, какой-нибудь долбаный механик? Это Джеймс у нас вроде на все руки мастер.

На самом деле она, конечно, все знала, хотя и могла поклясться на целой стопке библий, что не вытаскивала предохранитель. Не вытаскивала? Она вспомнила отвертку с предыдущего натюрморта, и на мгновение в ее сознании вспыхнуло нечто, похожее на странные воспоминания: щелчок выключателя, свет, холодный воздух погреба на голых ногах. Предохранитель в ладони, как потерянная сережка... Но она готова поклясться, Сэмом поклясться, что никогда прежде не видела этот оторванный от овечьей туши кусок. О нет. Абсолютно точно нет (но откуда тогда взялись предметы для натюрморта? Она поняла, что не может ответить на этот вопрос; они просто были здесь, как отвертка и шприц).

вниз по ступенькам, выдолбленным в утесе, ярко-розовое пятно перил в черном воздухе, холодные скользкие темные камни, и вот он, иглы нет, но стекло и поршень целы

Адель круто развернулась – за спиной никого не было. Дверь была крепко заперта. Адель бросила сигарету на пол, затоптала ее и схватила кисть.

* * *

Привезли заказанный Джеймсом гравий, двадцать мешков, и еще двенадцать шестнадцатифутовых отрезков четырехдюймовой пластиковой трубы, желтой и гибкой, и фланцы. На то, чтобы разгрузить машину, ушло почти все утро. Шофер, вежливый неприметный человек с рыжеватой шевелюрой, никуда особенно не спешил. Джеймс начинал привыкать к обычаям западных валлийцев. Как будто у них в головах тоже были холмистые извилистые дороги, и поэтому самые короткие расстояния оборачивались затяжными путешествиями. Поделать с этим ничего было нельзя. Можно было только стоять и с ними разговаривать.

Джеймс, как правило, не был особенно разговорчив, он по большей части кивал и улыбался, а быстрое стаккато трещало без умолку. Шофер говорил на местном диалекте, голос его был гнусавым и певучим, что путало Джеймса еще больше.

– Пришлось ехать через холм, Фишгард перекрыли, расширяют для грузовиков, работенки там навалом, уже несколько месяцев там возятся. Но я думаю, мало что сделали.

– Ага.

– А потом они хотят новый мост ладить, слыхал? Дорогу ведут аккурат через Нижний город, а «Ответ моряка» сносят. Не разумею я, зачем там дорога? А пивняк хороший был там.

– Нет, нет...

– Да. Отличный пивняк. Жалко, что его сносят, могли бы оставить. А в Нижнем городе движение – не поверишь, там повороты страшные. Прогресс, а? Иной раз машины прямо так и едут. Почему нельзя оставить все как есть, не понимаю. Хотя, наверное, нельзя, чтобы все вечно было таким, как всегда. Но это ж вандализм, когда что-нибудь сносят только потому, что оно стоит на пути. Я говорил, что нужно прокладывать повыше, по старой бринхелуинской дороге, и выходить на перекресток у Дайнас, и мост бы не пришлось строить, а Нижний город вообще бы не нужно было трогать. Как считаешь?

– Э...

– В Нижнем городе кино снимали, слыхал об этом? Да, там снимали «Под молочным деревом». Я сам его не видел, но говорят, очень хорошее. Я фильмы-то не очень знаю, но этот бы посмотрел, просто чтоб увидеть все это в кино. Этот Ричард Бартон, кажись, заходил в «Моряк», когда съемки были. У Нила была даже его карточка с автографом и все такое...

К тому времени, когда грузовик выехал из ворот и скрылся за углом, Джеймс совершенно вымотался. Но ровный, уверенный голос шофера его успокоил, из сознания исчез образ, который он постоянно носил с собой, – Адель, пятящаяся от него, когда он приближается к ней с куском мяса в руке. Ему не нравился этот образ, совсем не нравился.

Он вошел в дом, постоял у двери в студию Адели, послушал, как она шуршит.

– Дель? Хочешь чего-нибудь поесть?

– Нет, Джеймс! Потом. – И чуть позже, помолчав: – Спасибо.

– У тебя все в порядке, Дель?

– Все в порядке, Джеймс, честное слово. Поговорим потом.

– Хорошо.

Сэм сидел за кухонным столом. Он играл с игрушечной фермой, которую они нашли в подвале: коровы, овцы и свиньи из хрупкой, ярко раскрашенной пластмассы семидесятых годов, и ферма, похожая на модель декорации: дом, сарай, коровник, свинарник. Фермер с красным лицом, бакенбардами, в жилетке, шляпе с мягкими полями и тростью. И собака.

– Привет, босс. Хочешь тост с бобами?

– Да, спасибо.

Сэм не поднял глаз, он был занят. Джеймс наклонился посмотреть: мальчик пытался поставить передние ноги одной из коров на спину другой. По всей ферме животные уже были расставлены парами в подобных позах. Джеймс поразмыслил, надо ли в таком случае что-либо говорить, и решил промолчать. Рано или поздно ему придется обсуждать с Сэмом все это, но это ему хотелось обсуждать меньше всего. У большинства семилетних мальчиков есть друзья, которые дезинформируют и пугают их рассказами о таких деликатных материях; Сэм, волею судеб, да и по собственной склонности, был одиноким ребенком. Ему придется на ощупь искать свой путь к пониманию радостей секса, по крайней мере до тех пор, пока Джеймс может благопристойно уходить от этой темы. Джеймс наступил на свинью и положил ее на стол.

– Нет, с этой уже все, – сказал Сэм и сбросил ее обратно на пол.

– Как скажешь, босс. Ты начальник, – сказал он голосом из «Полиции Беверли-Хиллз». Сэм засмеялся.

– А я думал, тебе надо бы математикой заняться, толстяк? Разве мы не договаривались?

– Я уже делал.

– Я уже сделал. Ты это, наверное, хотел сказать? Покажи.

Сэм протянул ему задачник и лист бумаги. Джеймс посмотрел на ответы: все было правильно.

– Первое место в классе. Опять, – сказал он.

Сэм снова захихикал:

– Но в нем я один!

– Точно. Ты и на первом, и на последнем месте. Ну, каково быть таким талантливым?

– Я не подглядывал, если ты это хочешь сказать.

– Мне это и в голову не приходило. Я абсолютно тебе доверяю.

– Можно мне будет добавить острый соус к фасоли?

– Нет. Категорически запрещаю. Немыслимо.

– Пожалуйста. Пожалуйста. Можно?

– Хм. Сколько будет пятнадцать тысяч четыреста пятьдесят восемь разделить на девяносто три?

– Так нечестно!

– Давай. У тебя десять секунд.

Он открыл консервную банку.

– Папа.

– Восемь, семь...

– Ты сам этого не знаешь.

– Ты так думаешь?

– Знаешь?

– Пять-четыре-три-два-один, – сказал он и сунул кусок хлеба в тостер.

– Так слишком быстро!

– Такова жизнь, хитрюга. Терпи либо проваливай.

– Папа!

* * *

После обеда (сказать «ленч» для Джеймса было все равно, что сказать «жопа»: он ни разу в жизни не произнес это слово, оно никогда не приходило ему в голову, и ему очень не нравилось, когда так говорили другие) Сэм помогал ему таскать гравий. Проблема состояла в том, что трубы надо было класть под углом, причем под постоянным углом, чтобы вода стекала полностью. Сэм озадаченно и нетерпеливо наблюдал, как Джеймс вбивает в землю столбики с двух сторон от рва – один выше другого, – протягивает по ним веревку и привязывает ее к самому дальнему из столбиков. Сэму хотелось услышать подробное объяснение, но получил в ответ лишь:

– Подожди. Смотри просто. Внимательно.

Сэма поставили у отстойника и сказали, что он будет по команде поднимать и опускать веревку. Джеймс достал спиртовой уровень, палку с тремя пузырями внутри – вертикаль, горизонталь и сорок пять градусов. Косой, объяснил он Сэму. (Сэм не мог понять, зачем кому-нибудь может понадобиться палка с косым пузырем внутри, но терпеливо молчал, понимая бессмысленность вопросов.) Джеймс приложил уровень к натянутой веревке и начал кричать: «Повыше. Пониже», пока Сэм не нашел нужное место. Тогда Джеймс привязал веревку покрепче и принялся таскать мешки с гравием. Сэм, хрипло дыша, помогал ему – он разрезал мешки и высыпал гравий в ров, наполняя его до половины высоты.

Скоро Сэм беспокойно запрыгал, потому что Джеймс все откладывал объяснения: он взял две длинные рейки и соединил их друг с другом, приложив – на взгляд Сэма, совершенно ненужные – усилия к тому, чтобы сочленение было идеально ровным. Разве не пора уже что-то делать с гравием?

А потом пошел дождь. Джеймс отослал Сэма в дом, хотя тот хотел остаться, дождь там или не дождь, подумаешь. Пришлось мрачно возвращаться к своим игрушкам. Он знал, что на самом деле им нужно было сразу браться за гравий. Сэм доиграл в ферму и пошел наверх читать.

* * *

Весь день шел сильный дождь. Адель спустилась вниз к четырем часам и начала готовить обед (и чай – для Джеймса). Она была довольна тем, что удалось написать, – порой она сама себя удивляла. Джеймс сказал, что сегодня будет готовить сам, но она чувствовала, что ей хочется заняться готовкой. После вчерашнего фиаско на кону стояла ее репутация. Адель решила сделать безопасные блюда: печеный картофель, салат и сыр.

Она пела «Неужели это все для нас?», резала помидоры и огурцы, за которые отдала в Фишгарде целое состояние. Это была ее музыка, пространная, эмоционально насыщенная баллада. Она не бурчала под нос, а пела громко, по-настоящему.

Джеймс терпеть не мог, когда она пела. Конечно же, он не мог этого терпеть. Он ненавидел, когда люди открыто выражали себя. Такие вещи его смущали и беспокоили.

Сила собственного голоса неожиданно потрясла ее настолько, что она остановилась посреди строчки. Господи, это же стоны раненого животного! В кухню вбежал насквозь промокший Джеймс.

– Дель? Что случилось?

– О Господи, да я просто пела! – заорала она на него и швырнула нож в раковину.

– Пела?

– Да, пела, черт подери! Понятно? Вот так. – Она запела ему в лицо. – «Неужели это все для нас?» – пропела она как могла громко; в конце строки голос дрогнул, и она встревоженно прислушалась. Джеймс в совершенном недоумении посмотрел на нее, что-то проговорил и ушел обратно под дождь. Ей показалось, это было: «Надо проверить, в порядке ли у тебя с головой», но она не была в этом уверена.

Адель добавила в салат соус и попробовала. Хм. Чего-то не хватает. Она наклонила голову, подумала и вышла через боковую дверь в сад.

* * *

– Дель! Что это такое?

Джеймс с трудом контролировал себя. Всем этим он уже был сыт по горло.

– Я считала, что даже человек средних способностей, такой, как ты... – начала она своим высокомерным тоном, но он оборвал ее, приподняв свою тарелку и шмякнув ею об стол. Сэм смотрел на них во все глаза.

– Дель, не надо... не надо так со мной разговаривать.

– Джеймс, Джеймс, Джеймс. Милый мой мальчик. Это печеный картофель, тертый сыр и зеленый салат с чесночным соусом. А ты что думал? – Ей показалось, что на лице Джеймса появились признаки улыбки смерти: какой же у тебя гадкий ротик, подумала она. Почему я никогда раньше этого не замечала?

– Ну ладно. А из чего ты сделала салат? Говори точно.

– Хорошо, сейчас скажу. Помидоры, огурцы, зеленый перец, салат-латук, яблоки, тертая морковь. Петрушка.

– А это что? – Он подцепил кончиком ножа какую-то влажную нитку.

– Ой!

– Вот именно: ой!

– Джеймс, прошу тебя, только не начинай кричать...

– Что это? Говори.

– Не знаю!

– Но ведь это ты положила это в салат, верно?

– Нет!

– Нет?

– Я не знаю, Джеймс. Умоляю тебя...

– Что это такое, Дель?

Она встала, ударившись о стол коленом.

– Это трава, да?

– Послушай, это же смешно.

– Ты добавила в салат траву, да?

– Конечно, нет! Люди не едят траву!

– Не едят. Это овцы едят траву.

Неопровержимая логика. Она вышла из кухни, подальше от его вульгарных нравоучений. Сэм сидел очень тихо. Джеймс опустил нож на стол, встал, надел куртку и ушел в темную холодную ночь.

Ему надо было подумать. Похоже, у Адели какой-то припадок. С того вечера, когда они побывали в тайной комнате, она стала вести себя очень странно; а может, это началось еще раньше? Он постарался вспомнить, но ничего необычного в голову не приходило.

Господи, как будто ему больше заняться нечем! Он взялся за сложнейшую работу, может быть, это его последний шанс остаться на плаву в бизнесе. Себастьян много обещал, но прежде всего надо выполнить намеченное. Он забрал Сэма из школы, отказался от всех контрактов. В их лондонской квартире жила молодая чета, в ящике кухонного шкафа лежал договор об аренде на полгода. Им некуда было возвращаться. Господи! Умеет же она находить время.

Когда родилась Руфи, Адель впала в глубочайшую депрессию. Врач сказал, что ничего необычного в этом нет, женщины часто страдают от гормонального дисбаланса после рождения ребенка. Но момент был выбран самый удачный: самый разгар первого кризиса времен правления консерваторов. Джеймс боролся за выживание; они жили в незнакомом районе северного Лондона. Когда он возвращался домой, шторы были все еще задернуты, почта лежала в ящике, отопление – в середине июля – работало на полную мощность. Адель лежала раздетая на диване и курила. Руфи ползала в грязных подгузниках без присмотра. Адель говорила: «Что-то я устала, который час? Почему ты так рано?» «Потому что уже вечер, Адель. Тебе не кажется?»

Он никогда не злился. Стиснув зубы, он начинал приводить все в порядок. Она не была ни в чем виновата, и он никогда ни в чем ее не обвинял (хотя ничего не забыл и до сих пор не простил ее).

И за все эти годы несколько раз...

Хорошо. Один раз.

Ей взбрело в голову, что сосед снизу хочет ее убить. Она утверждала, что он не дает ей спать постоянной игрой на пианино. В конце концов Джеймс решил не спать ночь, чтобы послушать. Ну, слышишь? Что я должен слышать? Ой, он перестал. Она утверждала, что видела, как сосед сидел у окна с доской для столоверчения. Она говорила, что видела знак, нарисованный мелом на ступенях дома, круг со звездой внутри. Она вышла и стерла его. Однажды он проснулся ночью, когда Адель снимала ботинки и ложилась в кровать. Дель? Где ты была? Она что-то пробормотала в ответ, она явно спала.

Однажды ночью он проснулся от какой-то возни внизу, криков и стука. Он сбежал вниз и увидел, что она дерется с подозрительным мистером Рафаэлем. Она разбудила его и обвинила в том, что он пытается свести ее с ума. Он и так не очень хорошо понимал по-английски, тем более не мог понять, что она кричит. Джеймс схватил ее, и Адель позволила отнести себя обратно в постель.

К доктору она идти отказалась. Он списал все это на напряжение и «женские проблемы» (жеманное выражение его матери). Потом появился Сэм. Она так радовалась. Она была счастлива и ни о чем не тревожилась. Он строго напомнил себе, что иногда она была очень милой женщиной. Странности – просто часть ее характера, часть ее шаловливого жизнелюбия.

Но, конечно, все это кончилось, когда в сверкающих корнуэльских водах погибла Руфи. К Адель только-только пришел успех. Все это страшное, мертвое время она писала. Он думал, что живопись стала для нее единственным выходом.

Но теперь происходило что-то новое. Джеймс был совершенно уверен, что у Адель опять начался лунатизм. Она жаловалась на то, что овцы своим шумом мешают ей спать, топают и блеют. Однажды утром он заметил, что к ее ботинкам прилипла грязь; она не смогла объяснить причины ее появления.

Ну, бывает. Их могла собака испачкать.

Она начала запирать студию, он не видел ни одной из ее новых картин. Но те, что он видел до этого, тревожили его так, что ему даже думать об этом не хотелось. А теперь еще эта еда...

Он стоял на вершине утеса, капли дождя били по нему и вокруг него. Наконец ему удалось сформулировать вопрос, который мучил его с тех самых пор, как они побывали в потайной комнате:

Она опасна?

Когда этот вопрос пришел Джеймсу в голову, он почувствовал резкое облегчение. Смятение, беспокойство, чувство вины пропали, остался лишь один этот, вполне практичный вопрос. Не важно, почему это с ней случилось, не важно, виноват он в этом или нет, не важно, может ли он бороться с этим. Важно было только одно: необходимо понять, опасна ли она для него, Сэма или самой себя, и если да, то выяснить, что следует предпринять для того, чтобы ее обезопасить.

Ясно, что ей нельзя позволять ничего готовить. Вредна эта трава или нет (помыла ли она ее, подумал он, и перед его мысленным взором возник странный образ: Адель держит под краном дуршлаг с травой), в любом случае так делать нельзя. Как нельзя брать пищу из неработающего холодильника, в котором лежит кусок овечьего трупа. Он вспомнил странный привкус во рту после того, как он поел ежевику и мороженое, и его снова передернуло от мысли, что еда находилась в интимном, плотном контакте с этой сырой шерстяной штукой... К горлу ненадолго подступила тошнота, оставив во рту горько-кислый привкус. Скорее всего из ее памяти стирается то, что она делает. Каким-то образом она сама этого не замечает. А может, она свыклась с мыслью о том, что оно лежит, спокойно разлагаясь. Может, ей это нравилось? Он невольно стиснул зубы и несколько раз сглотнул, чтобы расслабить мышцы.

Опасна ли она? Он абсолютно точно знал, что сознательно она ни за что на свете не причинила бы вреда ни ему, ни Сэму. Это просто немыслимо. Она могла быть нерадивой, беспорядочной, неряшливой; она даже могла идти по тонкой грани безумия и в конце концов резко сорваться в его холодные мутные воды. Но он представить себе не мог, чтобы она могла навредить им, что бы ни случилось. Он был уверен, что она скорее навредила бы себе самой.