Текст книги "Ленинъ как мессия"

Автор книги: Савелий Дудаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Оказывается: одно, не есть обязательно продолжение другого. Примеры Александр Федорович мог взять из истории шахмат: романтик Адольф Андерсен, жертвовавший фигуры направо и налево – в жизни скромный учитель, боявшийся потерять преподавательское место в гимназии… Неожиданно Ленин обратил внимание, что юноша не ест мяса, и Равич быстро приготовила для него яичницу. Александр был вегетарианцем и, со свойственной юности горячностью, стал защищать безубойный способ питания. В это время было страшное увлечение толстовством и, как непротивление уживалось в душе большевика – мало понятно. Ленин развеселился: «Ого, – сказал он, хитро улыбаясь и подмигивая Карпинским, – этак вы, пожалуй, произведете новый раскол в партии и организуете новую фракцию большевиков-вегетарианцев».

Так смеясь и пикируясь, они перешли в библиотеку, где был приготовлен послеобеденный чай125.

Тему для доклада Ленин выбрал вызывающую, (для той космополитической среды эмигрантов, живущих в Женеве): – «Национальный вопрос». Ибо, по словам Ильина, всякого рода эмигрантские национальные социалистические группировки, считали преступлением всякий последовательный интернационализм, будь-то еврейский или польский – всё окрещивалось бранным словом «ассимилятор». Аудитория пришла огромная: яблоку негде было упасть. Все ожидали полемики. Ленина встретили весьма прохладно, исключая маленькую кучку большевиков.

Как оратор Ленин глубоко поразил Ильина, хотя с внешней стороны его нельзя было назвать блестящим оратором. Он не обладал теми артистическими данными, как, например, местная достопримечательность – итальянский анархист Бертони.

Итальянец был в первую очередь актер-трагик, обладающий соответствующей внешностью, бархатным голосом и прочими атрибутами, необходимыми для обворожения женской половины публики.

Ленин – антипод. Абсолютно невзрачная внешность, несколько хрипловатый голос и «привычка часто причмокивать в конце фраз» – этим не покоришь зрителя. Но, тем не менее, слушать его было приятно.

Ильин поймал себя на мысли, что он, слушая оратора, как бы читает книгу. «Удивительная стройность мыслей, строгая последовательность изложения и неумолимая логичность сделала то, что вся это большая и, в большинстве чуждая нам аудитория, не двигаясь и почти не дыша, как зачарованная, прослушала до конца лекцию Владимира Ильича». Когда он окончил говорить, уже большая часть зала аплодировала ему. Но настоящее мастерство проявилось во время полемики. Он разделался с ними быстро – «это был не бой, а избиение младенцев!» Враги повержены, собрание закончено, и дружные аплодисменты сопутствовали победе логики полемиста. Карпинские и Ильин провожают Ленина до поезда. Последняя реплика Ильича из окна вагона: «Советую вам перестать быть вегетарианцем!» -«Советую вам сделаться вегетарианцем!» – с юношеским задором отвечаю ему я. Ленин смеется…».

Юноша запомнился Ленину, и он неоднократно справлялся у Карпинских о его житье-бытье и приглашал на отдых в Краков, но этому помешала война. А после приезда Ленина в Петроград они коротко встретились еще раз. Ленин не узнал его: загорелый, запыленный в офицерских погонах – он не был похож на довоенного юнца. Ильин напомнил о себе: «Мы с вами виделись в Женеве». Я – «витмеровец»… «А, Вегетарианец! – воскликнул он, и веселая ласковая улыбка озаряла его лицо. По-видимому, это обстоятельство всего сильнее врезалось ему в память. Милый, добрый Ильич!»126.

К месту добавить мнение графа П. Н. Зубова об ораторском искусстве Ленина: «Его ораторское дарование было удивительно: каждое его слово падало, как удар молота и проникало в черепа. Никакой погони за прикрасами, ни малейшей страстности в голосе; именно это было убедительно. Позже я имел случай сравнить способ его речи с Муссолини и Гитлером. Последний сразу начинал с истерического крику и оставался все время на этой форсированной ноте, не имея дальнейшего подъёма; я никогда не мог понять, как этот человек мог влиять на слушателей, разве что они все были истериками.

Прекрасноречие Муссолини могло действовать на настроение итальянцев, но по сравнению с ленинским оно не было таким же толковым. Лишь один европейский оратор мог сравниться с Лениным – Черчилль»127.

К этому можно добавить весомое свидетельство московского обывателя Н. П. Окунева, который в годы 1914-1923 вел дневник. Для историка этого времени он необыкновенно интересен важнейшими деталями быта: ценами на хлеб, сахар, рыбу, мясо, на услуги парикмахерской, баню, ценами на одежду и обувь. И все дается в широком аспекте и чуть ли не ежедневно. Наш интерес связан с упоминанием Ленина.

Так в записи от 17-30 апреля 1918 года мы читаем следующее: «Ленин все пишет, все говорит… Энергия этого человека действительно выдающаяся, и оратор он, как и Троцкий, – безусловно, замечательный. На их выступления идут уже не одни серые большевики, пошла и «пестрая публика». Залы выступления буквально ломятся от жаждущих послушать их. Ни кадетам, ни Керенскому такого длительного и бесспорного успеха не давалось.

И говорят ведь, в сущности, вещи довольно неутешительные, не хвалятся своими успехами, а вот, подите, каких оваций удостаиваются! Куда тут Шаляпин!»128.

Интересно признание, человека относящегося отрицательно к большевизму.

Поразительна и честность обращения к толпе. Выше автор дневника дает такую характеристику главным деятелям революции: «Все-таки надо признать, что наши настоящие властители – Ленин и Троцкий люди недюжинные. Идут к своей цели напролом, не пренебрегая никакими средствами.

Если это и нахалы, то не рядовые, а своего рода гении. Керенский перед ними мелок. Он может умереть, про него лучше того, что писали весной и летом, уже не напишут»129.

По воспоминаниям Н. К. Крупской во время болезни вождя, она читала ему «Хулио Хуренито». Книга только что (1921) вышла в издательстве «Геликон» в Берлине.

Экземпляр был направлен Ленину 28 марта 1922 года представительством РСФСР в Германии. Крупская писала: «Из современных вещей, помню, Ильичу понравился роман Эренбурга, описывающий войну: «Это знаешь, – Илья Лохматый (кличка Эренбурга), – торжествующе рассказывал он. – Хорошо у него вышло».

Собственно, эта оценка потрясающа – ибо в «Хулио Хуренито» достается не только новой власти, но и самому вождю. Ясно, что в девятитомном советском собрании сочинений Эренбурга двадцать седьмая глава о Ленине выпущена. Она же глубоко интересна и, отдадим должное объективности вождя, не обидевшегося на эти страницы. Причина, думается, в том, что Ульянов прекрасно сознавал действительность и искренне верил, что иначе в России – нельзя. Чего стоит одно название выпущенной главы «Великий инквизитор вне легенды?» Ясно, что здесь имеются мотивы, идущие от романа Достоевского «Братья Карамазовы». Обрядный поцелуй, исходящий от Христа у Достоевского, заменяется поцелуем Великого провокатора лба носителя коммунистической идеи. Собственно рассказ о встрече начинается с воспоминаний о своих товарищах, ныне занимающих крупные посты.

Автор их боится. Почему? Ответ его убедителен: «Когда мы уже шли по пустынному завьюженному Кремлю к «капитану», я почувствовал, что боюсь. Не то чтоб я верил очаровательным легендам досужих жен бывших товарищей прокуроров, кои изображали большевистских главарей чем-то средним между Джеком Потрошителем и апокалипсической саранчой. Нет, я просто боялся людей, которые чтото могут сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх перед властью я испытывал всегда… В последние же годы, увидав ряд своих приятелей, собутыльников, однокашников в роли министров, комиссаров и прочих «могущих», я понял, что страх мой вызывается не лицами, но чем-то посторонним, точнее: шапкой Мономаха, портфелем, крохотным мандатиком.

Кто его знает, что он, собственно, захочет, во всяком случае (это уже безусловно), захотев – сможет»130.

Свидание почему-то состоялось ночью, и Илья прячется за тумбу с бюстом Энгельса, становясь невидимым, и все же страх не покидает его. Войдя в кабинет, он успел заметить «чьи-то» глаза, насмешливые, умные… Далее писатель вспоминает различные интервью иностранцам, которые давали «вожди». Понятно, что первым называется Уэллс. Как мы знаем «кремлевский мечтатель» говорил о прогулках в городах будущего: он был учеником Чернышевского и хорошо помнил сны Веры Павловны131.

Вторым был рассказ мадридского корреспондента о том, как Троцкий с особенной жадностью пожирает небольшие котлетки из мяса буржуазных младенчиков… Разговор Учителя с первым коммунистом представляет особый интерес. Ирония, сатира, парадокс, фантазия, мистика и жизненная правда переплетаются так, что нам уже не отделить одно от другого. Небольшая комната с высокими потолками, «выходящими на заснеженные пустыри, преображается в капитанскую вышку, а мертвый Кремль и вся ледяная угрюмая Россия – в дикий корабль». Страшно. Вопросы поначалу задавал «Капитан» о состоянии мексиканской социальной революции, применялась ли в Мексике в широком масштабе электрификация и т. п. Но Хулио Хуренито переводит разговор на другие рельсы. Великий Провокатор спрашивает вождя, почему существует такая расточительность, бездеятельность, разгильдяйство в Советской республике, когда на очереди посевная компания, Донбасс, продовольственная агитация, электрификация.

Вопрос Провокатора доводит коммунистическую идею до абсурда: почему поэты пишут стихи о мюридах и черепахах Эпира, художники рисуют бороды и полоскательницы, философы выкачивают философские системы, филологи ковыряют свои корни, математики от них не отстают? Почему не закрыты все театры, не упразднена поэзия, философия и прочее «лодырничество?». Уэллс замечает то же самое, что и «провокатор»: среди большевиков есть тупицы, готовые запретить химию, если не внушить им мысль о наличии «пролетарской химии». Бред.

Но это истина. А бюрократия? Самое элементарное дело ведется из рук вон плохо, у большевиков исключительно беспомощный управленческий аппарат.

Предвиденье Ильи Григорьевича очевидно: через 10 лет все будет упразднено или точнее приведено к одному знаменателю.

Впрочем, вопросы Провокатора понятны. Вот одно чудо-юдо, произведенное комиссаром Хулио Хуренито. Один из абсурдных декретов: – «До выработки центральными советскими органами единого плана рождений на 1919 года, запрещается с 15-го с.м. гражданам г. Кинешма и уезда производить зачатия»132.

Не надо думать, что это большое преувеличение: сатира Эренбурга зиждется на фактах. Стоит только перечитать его современников – Всеволода Иванова, Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Евгения Замятина, Андрея Соболя и др.

«Капитан» – политик, потому он миролюбиво отвечает, что по этому вопросу стоит обратиться к Анатолию Васильевичу. «Искусство – его слабость, я же в нем ничего не смыслю и перечисленными вами ремеслами совершенно не интересуюсь». (Понятно, что это не так: искусством, музыкой, кино – вождь интересовЬлся. Но, кивнув в сторону Луначарского, он избавляется от неприятного вопроса. По воспоминаниям Крупской – из поэзии чтились Некрасов и Надсон, а по воспоминаниям Лепешипской восхищался Пушкиным, Шиллером, Шекспиром и менее известными русскими поэтами Тютчевым и Баратынским. В общем, это говорит о среднем вкусе русского интеллигента конца XIX века, хотя последние двое выпадают из вышеприведенного ряда).

И, далее в духе незабвенных Писарева, Базарова и Рахметова: «Мне кажется, гораздо более занимательным писать декреты о национализации мелкого рогатого скота, пробуждающие от сна миллионы, нежели читать стихи Пушкина, от которых я часто засыпаю. Я с детских лет ничего не читал и не читаю, кроме работ по моей специальности. Я не гляжу на картины, ибо мне интереснее смотреть на диаграммы.

Я никогда не ходил в театр, вот только в прошлом году пришлось «по долгу службы» с «гостями республики», и это было еще снотворнее гимназического Пушкина.

Чтобы перейти к коммунизму, нужно сосредоточить все силы, всю волю, всю жизнь на одном – на экономике. Засеянная десятина, построенный паровоз, партия мануфактуры – вот путь к нему, а, следовательно, и цель нашей жизни. Оставьте санскритские словеса, любовные охи, постройки новых или ремонт старых богов, картины, стихи, трагедии и прочее. Лучше сделайте одну косу, достаньте один фунт хлеба!»133.

Я лично думаю, что в этих словах Первого коммуниста лежит секрет его личности.

Он глубоко убежден, что коммунисты могут осчастливить Россию, заставив ее работать… Ирония Эренбурга в словах Учителя: «Я вас понимаю… – вы высокий образец однодумья… Однодумье – дело, движенье, жизнь. Раздумье – прекрасное и блистательное увеселение, десерт предсмертного ужина». (Скажем, «раздумье» о будущем партии в так называемом «Завещание Ленина» – действительно из предсмертного ужина, но не десерт, а цикута в буквальном смысле слова…) Следующий вопрос Хулио касается терпимости к левым эсерам, а также к миллионам, не согласным уверовать в торжество коммунизма. Первый коммунист, как в случае с Луначарским, отсылает вопрошающего к товарищу… Какому? Имя его не произносится, ибо Илья от страха прослушал фамилию или умышленно умолчал. Речь, конечно, идет о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском и его ведомстве. Никто в будущем не будет верить в целительные способности святителя Пантелеймона! (Иначе говоря – будет полное торжество атеизма).

Причина употребления слова «капитан» необыкновенно интересна. Здесь несколько реминисценций. Во-первых – Авраам Линкольн, изображенный Уолтом Уитменом в стихотворении «О, капитан мой, капитан, как труден путь наш был». Речь идет о Гражданской войне между Севером и Югом и убийстве «капитана». С другой стороны возможно речь идет о стихах О. Мандельштама, где Россия сравнивается с громадным судном. В воспоминаниях Эренбурга так и сказано: «…тогда не только я, но многие писатели старшего поколения, да и мои сверстники еще не понимали масштаба событий.

Но именно тогда молодой петроградский поэт, которого считали салонным, ложно-классическим, далеким от жизни, тщедушный мнительный Осип Мандельштам написал замечательные строки: «Ну, что ж попробуем, огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля…».

А может, он держал в уме другие стихи Осипа Эмильевича: «Когда октябрьский нам готовил временщик/ Ярмо насилия и злобы»…135.

Ассоциации – это самое интересное в романе «Хулио Хуренито». Упоминание встречи Ленина с Уэллсом чрезвычайно любопытно. Говорить о подкупе брита просто глупо.

Тот многое видел и многое понял. Но не понял, пожалуй, еще больше. Основной вывод, сделанный им, заключался в том, что колоссальный, непоправимый крах империи есть результат Мировой бойни. И Уэллс сразу говорит, что нынешнее правительство единственно возможное в России. Большевики – это единственное, что сплачивает громадную страну136. С этим утверждением перекликается мысль Ленина, высказанная Горькому: «…по вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках – не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу. Русской массе надо показать, нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм – просто»137. Ленин говорит правду, но его цинизм -обжигающ… Иначе говоря, смирительную рубаху на взбунтовавшуюся Русь могли накинуть лишь большевики. Удивительно, что советская цензура выхолостить до конца воспоминания Горького так и не смогла…

Надо заметить, что Уэллс посетил Россию в сентябре-октябре 1920 года: только что проиграна война Польше, в Крыму «сидит» Врангель, Дальний Восток оккупирован японцами. Но Уэллсу ясно: советская власть удержится. Образумить писателя пытался русский коллега А. В. Амфитеатров, но не преуспел: все недостатки, всю жестокость Уэллс видел и ему не «втирали очки», да и невозможно было заштопать все дыры. «Глядя на всех этих выдающихся людей, живущих как беженцы среди жалких обломков империалистического строя, я понял, как безмерно зависят люди большого таланта от прочности цивилизованного общества»138.

Вот небольшой перечень «золотого фонда» России, терпящих бедствия на полузатопленном корабле: Шаляпин, Амфитеатров, Павлов, Глазунов. Ирония не покидает Уэллса, прошедшегося по основателю утопии: «Пророк Маркс и его Священное писание не дают никаких наставлений по всем вопросам. Поэтому, не имея готовой программы, большевики вынуждены неуклюже импровизировать…»139.

Вывод один – виновата Мировая война. Если бы она продолжилась ещё год или больше, свой вариант катастрофы пережили бы Германия и Австро-Венгрия (что и свершилось) и страны Антанты.

Ленин пометил NB в книге знаменательное место: «Не коммунизм вверг эту огромную, трещавшую по швам, обанкротившуюся империю в изнурительную шестилетнюю войну.

Это дело рук европейского империализма»140.

Говоря о движущей силы партии, Уэллс, подчеркивает то, что среди них много евреев, но очень малое число из них настроено националистически. Они борются за новый мир, а не за интересы еврейства. Большевики и не собираются продолжать традиции иудаизма. Арестовано большинство сионистских лидеров и запрещен древнееврейский язык, как «реакционный». «У Ленина, любимого вождя всего живого и сильного в сегодняшней России, татарский тип лица, и он, безусловно, не еврей»141.

Если бы писатель знал правду, что б он написал тогда? Среди большевиков вне сомнения есть люди с широким взглядом. Это люди большой творческой силы.

Он приводит, не задумываясь, несколько имен: во-первых – Ленин, неизмеримо выросший в эмиграции; во-вторых -Троцкий, который никогда не был экстремистом и обладает большими организационными способностями (оценка Уэллса); затем – Луначарский – нарком просвещения, ну, с этим все ясно; Рыков – руководитель Совета 11ародного хозяйства, Лилина – из Петроградского отдела народного образования, Красин – глава торговой делегации в Лондоне. Для нас в этом перечне интересна Лилина – вторая жена Зиновьева. Бог ее миловал – она умерла своей смертью.

Интересны мысли Уэллса о русском народе как таковом; анализ народного духа приводит писателя к пессимистическому выводу. Только на основе Советской власти Россия сможет вернуться к цивилизации, большевики – становой хребет возрождения.

– «Огромная масса населения России – крестьяне, неграмотные, жадные и политически пассивные. Они суеверны, постоянно крестятся и прикладываются к иконам – особенно в Москве – но они далеки от истинной религии… Православный священник совершенно не похож на католического священника Западной Европы; он сам – типичный мужик, грязный и неграмотный, не имеющий влияние на совесть и волю своей паствы. Ни у крестьян, ни у духовенства нет никакого творческого начала»142.

Здесь же уместно привести высказывание о Ленине прославленного военачальника, человека далекого от марксизма. Речь идет о генерале А. А. Брусилове. На смерть Ленина он отозвался следующим образом: «Я по своим убеждениям националист, но относился с уважением к широким идеям покойного. Я никогда его не видел, никогда с ним не говорил, имел дело во время службы только с Л. Д. Троцким, С. С.

Каменевым и П. П. Лебедевым. (Нелишне отметить, что Сергей Сергеевич Каменев – полковник царской армии, а Павел Павлович Лебедев – генерал.) Я ценил возможность работать на пользу русского народа, не взирая на то, что не принадлежал к политической партии Ленина, гак как во всю мою долгую жизнь я никогда политикой не занимался, это не моя сфера. Я признаю заслугой его и его партии то, что под каким бы то ни было названием, Россия не была расчленена, и осталось единой, за исключением нескольких западных губерний, которые рано или поздно должны будут с ней вновь воссоединиться. Совершенно очевидно, что при дряблом Временном правительстве этого никогда не могло быть!»143.

Великий Провокатор (Хулио Хуренито) попал сравнительно легко в Кремль. Это не то, что было с Уэллсом, который возмущается тем, что при организации встречи с Лениным и Чичериным ему пришлось потратить восемьдесят часов(!?) на разъезды, телефонные разговоры и ожидание. Формальности страшно раздражали писателя.

Наконец, произошла встреча. Ожидаемое свидание началось с разочарования: Уэллс думал, что он встретит нудного марксистского начетчика, с которым нужно вступать в утомительную схватку. Ленин сидел за огромным столом, заваленными книгами и бумагами. «Я сел справа от стола, и невысокий человек, сидевший в кресле так, что ноги его едва касались пола, повернулся ко мне, облокотившись на кипу бумаг».

Говорили они по-английски. Изредка Ф. А. Ротштейн, «бывший американец» и дипломат, уточнял детали, следя за беседой. (Ротштейн, Федор Аронович (1871-1953) – историк, дипломат, академик, эмигрант с 1890 года, участвовал в создании Коммунистической партии Англии в 1920 году) Уэллс приглядывался к собеседнику.

Он кого-то напоминал. Уже в Лондоне Уэллс разговаривал с Артуром Бальфуром (автором «декларации Бальфура», давшей евреям возможность создать свое государство в Палестине), обратил внимание на внешнюю схожесть. У обоих высокий, покатый, слегка асимметричный лоб… – «У Ленина приятное смугловатое лицо с быстро меняющимся выражением, живая улыбка; он щурит один глаз (возможно, это привычка вызвана каким-то дефектом зрения)144.

Он не очень похож на свои фотографии, потому что он один из тех людей, у которых смена выражения гораздо существеннее, чем самые черты лица; во время разговора он слегка жестикулировал, протягивая руки над лежащими на его столе бумагами; говорил быстро, с увлечением, совершенно откровенно и прямо, без всякой позы, как разговаривает настоящий ученый».

Через весь разговор проходили две темы: как Ленин представляет будущее России, и почему в Англии не происходит социальной революции. Эти темы сталкивались и переплетались. Уэллс неплохо знал марксизм и почти ненавидел самого Маркса («Лучше будет, если я стану писать о Марксе безо всякого лицемерного почтения. Я всегда считал его скучным до последней степени»), посему выяснилось, что революция произошла не на промышленном Западе, а в отсталой России. Ибо до 1918 года марксисты рассматривали социальную революцию как конечную цель.

Уэллс иронизирует по поводу того, что «пролетарии всех стран соединятся» и обретут вечное блаженство. Увы, к своему удивлению, захватив власть, им пришлось доказывать, что они могут осуществить золотой век. С высоты времени мы можем судить о построенной утопии.

Многое Уэллс почерпнул из разговоров с Горьким. Особенно переплетается рассказ о косности русского мужика. В воспоминаниях о Ленине Горький вводит совершенно омерзительный рассказ о съезде бедноты: «Мне отвратительно памятен такой факт: в 19 году, в Петербурге, был съезд «деревенской бедноты». Из северных губерний России явилось несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд окончился, и эти люди уехали, то оказалось, что не только ванные дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребляя их в качестве ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды, – уборные дворца оказались в порядке, водопровод действовал. Нет, это хулиганство было выражением желания испортить, опорочить красивые вещи. За время двух революций и войны я сотни раз наблюдал это темное, мстительное стремление людей ломать, искажать, осмеивать, порочить прекрасное».

Думаю, Горький рассказал об этом и Уэллсу и Ленину. Вместе с тем Горький хочет подчеркнуть, с каким человеческим материалом должен был работать вождь. Он также делает и другой вывод, что пакостить свойственно и интеллигенции: «Злостное стремление портить вещи исключительной красоты имеет один и тот же источник с гнусным стремлением опорочить во что бы то ни стало человека необыкновенного.

Все необыкновенное мешает людям жить так, как им хочется. Люди жаждут – если они жаждут – вовсе не коренного изменения своих социальных навыков, а только расширения их. Основной стон и вопль большинства: «Не мешайте нам жить, как мы привыкли!» (Герой романа «Мелкий бес» Федора Сологуба – учитель Лередонов – омерзительный пакостник из среды предполагаемой интеллигенции.) Владимир Ильич был человеком, который так помешал людям жить привычной для них жизнью, как никто до него не умел сделать это»146. Двусмысленный вывод. А отсюда – такая страшная, обнаженная, чумная ненависть к Ленину…

Иллюстрация к последнему. Впервые очерк М. Горького «Владимир Ленин» был опубликован в Берлине в журнале «Русский современник» №1 в 1924 году. (В рукописи очерк носил название «Человек»). Эмиграция обрушилась на Горького. Из письма М. Ф. Андреевой от 23 января 1924 года: «…Только эта гнилая эмиграция изливает на Человека трупный свой яд, впрочем – яд, не способный заразить здоровую кровь. Не люблю я, презираю этих политиканствующих эмигрантов, но – все же жутко становится, когда видишь, как русские люди одичали, озверели, поглупели, будучи оторваны от своей земли. Особенно противны дегенераты Алданов и Айхенвальд. Жалко, что оба – евреи»147.

Пришло время и Алексей Максимович пересмотрел свой взгляд на эмиграцию, но было уже поздно… К этим воспоминаниям Уэллса и Брусилова я хочу присовокупить мемуары великого русского ученого-химика Владимира Николаевича Ипатьева (1867-1952)148.

Говоря о Ленине, я указал на различные совпадения в его биографии. Жизнь полна удивительных совпадений. Так вот известно, что семья последнего самодержца нашла свой конец в доме Ипатьева в Екатеринбурге. (Не будем говорить, что Романовы начинались в Ипатьевском монастыре – общее место. Менее известно, что начало царствования знаменовалось казнью четырехлетнего ребенка: «Ворёнка» – сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II. Романовы кончились также гибелью ребенка. Для одних пути истории неисповедимы, для других – закономерны…) Этот дом принадлежал брату В. Н. Ипатьева – Николаю. Последний раз «химик» посещал это здание летом 1917 года. Это был двухэтажный особняк, один из лучших в городе. Размещался он на большой площади с символическим названием – Вознесенская… Перед самой Пасхой 1918 года брат получил приказ очистить дом в сорок восемь часов и одновременно стали строить «семиаршинный» (3,25 м.) забор.

Здесь и произошла трагедия…

Ипатьев окончил кадетский корпус и Михайловскую артиллерийскую академию и сравнительно быстро сделал карьеру на кафедре в академии. Работал он и заграницей в Мюнхене у мировой величины Адольфа Байера (еврея по национальности, ставшего в 1905 г. Нобелевским лауреатом). В 1911 году он получает звание генерал-майора, в 1914 становится заслуженным профессором. Во время войны возглавил Химический комитет в звании генерал-лейтенанта. Его сын погиб на фронте. Как такой человек встретил «приход большевиков?» Никакой личной симпатии он к ним не испытывал. Жестокость режима его отталкивала, но… «Первые выступления и речи Ленина производили впечатление, что они являются каким-то бредом сумасшедшего человека, совершенно оторванного от жизни в России и не отдающего себе отчета в проведении программы диктатуры пролетариата, т. е. главным образом беднейших крестьян и рабочих, совершенно не культурных и не понимающих в политических вопросах.

Бездарные члены Временного правительства смеялись над речами Ленина и считали, что тезисы, проповедуемые им, никакой угрозы для них не представляют, поскольку для их выполнения не найдется надлежащего количества последователей. Но Ленин знал, что проповедовал и чего хотел. Он был на голову выше всех своих соратников и имел твердый характер, не метался из стороны в сторону, отлично понимая всю обстановку в России, – как в тылу, так и на фронте, – и отдавал себе отчет, что Временное Правительство в тылу не имеет достаточной физической силы для поддержки своих постановлений, притом, что армия на фронте была больна неизлечимой болезнью: падением дисциплины.

Лозунги Ленина, которые проповедовались по всем углам русской земли, чтобы привлечь на сторону большевиков миллионы крестьян, солдат и рабочих, были так просты и понятны для них, что, не задумываясь, они были готовы признать Ленина своим вождем, безусловно исполняя его приказания. Ленин обещал безвозмездно дать крестьянам землю помещиков, рабочим – все, что раньше принадлежало господам буржуям, а стране немедленный мир, и, следовательно, прекратить ненавистную войну.

Народ был загипнотизирован подобными обещаниями, и наивный пролетариат готов был верить каким угодно мечтам, не будучи в состоянии подвергнуть их критическому анализу»149. Победа большевизма была очевидна, имея против себя импотентную власть Временного правительства. Ипатьев лично очень хорошо знал большевиков и он безоговорочно считает, что ни один другой член партии не мог совершить переворот: ни Рыков, ни образованный, но мягкотелый Каменев и др. Они ужасались проповедям Ленина, но, конечно, не могли выиграть борьбу, кстати, показав «мягкотелость», в борьбе за жизнь со Сталиным…

Как мы видим, ученый Ипатьев прекрасно разобрался в ситуации и, чем негативнее выводы в отношении Ленина, тем удивительнее концовка анализа: – «Можно было совершенно не соглашаться с многими идеями большевиков, можно считать их лозунги за утопию (как подтвердил впоследствии жизненный опыт), но надо быть беспристрастным и признать, что переход власти в руки пролетариата в октябре 1917 года, проведенный Лениным и Троцким, обусловил собою спасение страны, избавив ее от анархии и сохранив в то время в живых интеллигенцию и материальные богатства страны. Мне часто приходилось, как в России, так и за границей, высказывать свои убеждения, что я в 1917-1919 годах остался в живых только благодаря большевикам. Слухи о Варфоломеевских ночах в Петрограде не переставали распространяться, – и несомненно, что они имели бы место, если бы в стране оставалось Временное правительство…»150.

Оценим этот анализ в свете близости его к мыслям Брусилова, Уэллса и др. Это говорит генерал-лейтенант и крупнейший ученый. Старший сын Ипатьева – Дмитрий погиб на германском фронте. Сам ученый отказался участвовать в антисоветских заговорах или уйти к белым, или уехать за границу. Его второй сын Николай, покинувший Россию с белогвардейцами, порвавший с отцом, погиб в Африке, испытывая изобретенное им средство против желтой лихорадки.

Младший сын Владимир, тоже химик, публично отрекся от отца 29 декабря 1936 года на общем собрании Академии наук СССР, как от «невозвращенца». К Ипатьеву приходили посланцы с «юга» и предлагали немедленно выехать к белым; угрожая, что после взятие Москвы Деникиным, его расстреляют.