Текст книги "Госпожа Марика в бегах(СИ)"

Автор книги: Саша Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

Общий файл, будет периодически расти.

Зайцева Саша

Глава 1

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Зайцева Саша

Госпожа Марика в бегах. Общий файл.

Вместо пролога.

Если ты читал книжки про могучих воинов и прекрасных дев, про мудрых правителей и могущественных магов, совершенно сказочных гномов и еще менее реальных и еще более сказочных эльфов... Если ты все это читал, это совершенно не значит, что они будут тебе рады.

Как-то всегда получается, что уж если ты попал в другой мир, то сразу во дворец к королю, ну или там, в гущу магического сражения, или на худой конец в пьяную потасовку в каком-нибудь сомнительном кабаке. Пардон, в таверне. И сразу все вокруг тебя начинают суетиться, устраивать тебе жизнь; оказывается, что тебя давным-давно все ждали и вот сейчас они допьют пиво и все вы пойдете спасать этот волшебный мир! По дороге оказывается, что в тебе сокрыты удивительные способности, которые ставят тебя на одну ступень с великими героями сказаний, а рядом скачущий принц, твой боевой товарищ, безумно в тебя влюблен и готов положить полцарства к твоим ногам. Вторые полцарства вы отвоюете у его заклятого врага, а по совместительству сводного брата, уже после свадьбы.

Шесть лет прошло. Принца не видела. Сводного брата тоже. Ну, что тут скажешь? Не сложилась моя героическая судьба.

Глава 1

Госпожа Марика собственной персоной.

Как по мне, жизнь в городе, пусть даже и в забытом всеми богами Чимене, разительно отличается от деревенской, и не сказать, что в худшую сторону. Первая же косовица, на которую за общей никчемностью в пекарне отправили меня хозяева, дала ясно понять, что продолжительность моей жизни в этом мире будет уменьшаться с каждым новым урожаем на благодатной земле Пиньи, что на правом берегу Сорена. Или вот молотьба льна и ржи, пыльная работенка, после которой я кашляла что шахтер еще месяц... Это на юге, ближе к стольному Арнгену, уровень цивилизации и механизации дошел до молотильной машины на угольном ходу, а у нас в глубинке все по-простому, ручками-c.

О, жизнь в городе – сказка! И пусть бытие единственной служанки на весь дом не курорт, да и помощь в приходе отнимает силы и время, но, скажу я вам, после пяти лет батрачества, чувствую, будто порхаю аки опереточная горничная в нарядном передничке с метелкой для пыли в руках.

Мне, нежной фиалке, не знавшей тягот физического труда, было девятнадцать лет (по местным меркам перестарок, конечно), когда продавшись в услужение господину Октаву-пекарю, я впервые столкнулась с тремя вещами: невозможной усталостью на грани немощи, хроническим недоеданием и страстным желанием сбежать любой ценой. И двадцать четыре, когда я все же покинула этот прелестный край пасторальных пейзажей, златокудрых пастушек и мужественных жнецов. Почти по собственному желанию.

День так хорош, так одуряюще пахнет весенней свежестью, что не хочется тратить его на грустные воспоминания, два года уж прошло. Солнце пригревает сквозь легкие шторы на кухонном окне, в плите томится рагу из баранины, медная турка с кофе зовет своим божественным ароматом присесть к столу и, наконец, позавтракать. Как-никак с пяти утра на ногах, но я привычная. Его преподобие господин Бошан сегодня отбыли рано, уже в девятом часу я была предоставлена самой себе. Ну как себе, в столовой подмети, посуду помой, золу выгреби, каминные решетки почисть, постели перетряси, обед приготовь. Как обычно по списку. Но ближайшие полчаса мои!

Негромко тикают настенные часы в гостиной, скоро будут бить одиннадцать, а значит, засиживаться нельзя, пора накрывать к обеду, чтобы к приходу господина Бошана еда уже дымилась на столе, поджидая голодного и уставшего хозяина. Он у меня любит порядок, все по канону – служитель культа. Прием пищи всегда по расписанию, как и все приходские дела. Утром, съев разве что тост с маслом и медом да запив крепким травяным настоем, убегает к своим страждущим беднякам, немощным старикам и больным духом. Обед в полдень, часовой отдых, и в Храм, для молитв, приема прихожан, ритуальной службы, к шести на чай с городскими благодетелями, в восемь ужин. Таким образом, я, Марика, справившись со всеми своими домашними рутинами, могу и орехи на ступеньках дома погрызть и ликера у соседки выпить, и книжку в библиотеке хозяина почитать, обучена. За годы в услужении я утвердилась в мысли, что работа в доме никогда не переведется, и если тебе кажется обратное, то, скорее всего, ты просто что-то недоглядела. Так что либо ты загонишь себя в могилу, чистя, драя да натирая, либо как мудрая женщина, отложишь на завтра то, что не мозолит глаза.

Сегодня у меня настроение просто помечтать. Примостившись на высоком табурете у распахнутого окна, раскладываю прямо на широком подоконнике-столешнице свой завтрак сибарита. На тарелке с голубой каймой дымятся два кусочка жареного бекона, немного бобов в томате, чуть присыпанные мелко порезанной душистой зеленью с грядки на заднем дворе, румяный тост с тонким-тонким слоем сливочного масла. Все непременно на яркой льняной салфетке. Себя надо любить. Чашка свежезаваренного кофе в руках. Первый глоток и блаженство растекается по телу.

Свежий ветер чуть хлопает раскрытыми ставнями. 'Не закрепила', – ругаю себя, приступая к трапезе. Погода сегодня уже совершенно весенняя, пусть снег и сошел не до конца, а на прошлой неделе мело как в середине зимы. Уже не за горами теплые деньки, когда можно будет не спеша пройтись по рынку, разглядывая и перебирая первый урожай – редис, лук, шпинат, кресс-салат.

Чудесный, пряный томатный соус капает прямо на фартук, с застывшей у рта вилки падает порция еды, а в следующий момент и сама вилка со звоном отправляется на только что вымытый мною пол. Желудок сводит спазмом, а спина начинает зудеть старыми шрамами: вниз по Сиреневой улице знакомой дерганой походкой, будто цапля клюет, вышагивает господин Кампуа, храмовник из Пиньи. Сутулая фигура с заложенными за спину руками направляется явно в сторону дома моего благодетеля и приходского главы Чимена. Будь он неладен! Вскакиваю с табурета, в голове разбегаются всякие здравые мысли, и чувствую, как подступает паника, – куда бежать, где скрыться? А тем временем гравий на подъездной дорожке скрипит под его ногами, слышу, как он обстукивает сапоги на крыльце от комьев налипшей грязи, как прокашливается, дергает за веревку звонка и тут же оглушающим, как мне кажется, набатом тренькает колокольчик в пустой прихожей. А я так и стою, будто вросшая в каменные плиты кухонного пола, не смея вдохнуть, не смея шевельнуться.

Проходит с минуту, слышатся переминания у парадного входа, рвет шнурок резче, громче, видно нервничает, злится. Притаившись мышкой, выжидаю. Уйдет? Уходит. Нет! Кажется, хочет войти в дом с черного хода! Бесшумно метнувшись к двери во двор, что ведет к колонке и моему скромному огороду, двумя пальчиками запираю дверь на хлипкую щеколду, поставить засов уже не успею. Сквозь щель под дверью пробивается солнечный свет, и я отчетливо вижу, как тень от пары сапог падает на порожек, как дергается дверная ручка, раз, еще раз. Стук. Ну, конечно! Господин Кампуа в своей привычной манере – сначала ломиться, а потом стучать (вдруг застанет кого за предосудительными делами, вход-то для слуг). Былые воспоминания будят во мне злобу, и страх немного отступает, а виновник испорченного утра, кажется, смирился со своей неудачей и уходит. Но взгляд падает на аппетитный натюрморт у окна, и я понимаю, что не заметить всей этой красоты незваный гость не мог, слишком уж вызывающе выглядит красная салфетка на белом свежеокрашенном подоконнике...

Что делать? Что мне делать?! Ну, ушел он сейчас, но вернется через час-другой, да в компании господина Бошана, и тогда гореть тебе, Марика, ярким пламенем на главной площади Чимена. Какие черти принесли его в этот город? Не по мою же душу! Так соберись, час времени у тебя есть...

Час, всего час. Целый час.

Два года назад все мои вещи уместились в небольшой узелок из старого платка: сорочка, деревянная плошка и гребень. Сейчас гардероб немного разросся, но весь мой нехитрый скарб поместится в мешок из наволочки: одежда, туфли и мелочи вроде тесьмы, приснопамятного гребня да булавок для чепца. Господи, зачем мне эти булавки!? В вышитом синими нитками кошельке звенят монетки, мое скромное жалование, пересчитываю. Ярмарка в городе идет уже четыре дня, окрестные умельцы и мастерицы выставляют все что соткали, спряли, сколотили и вытесали за долгую зиму. Но теперь я радуюсь, то так и не выкроила времени забежать прошвырнуться по торговым рядам, спустила бы все и не заметила. Но денег мало, их всегда мало.

На кухне, где так и стоит чашка с давно остывшим кофе, хватаю буханку хлеба и в нерешительности замираю... Это уже воровство? Хотя... нет, дорогой хозяин должен мне за эту неделю, а я лишь возьму натуральным продуктом. Чуть не забыла! Успеть бы сервировать обед. Мое отсутствие за трапезой еще может пройти незамеченным, так как приходские дела часто выгоняют из дома. То помочь разнести еду одиноким старикам, патронат над которыми взял на себя мой благодетель, то сбегать по надобности к аптекарю или в бакалею, кому за мешочком чая или орехов, кому за притиранием от ревматизма, да разнести покупки неходячим. Вообще господин Бошан – человек, который свято верит в милосердие и не только на словах, в этом я убедилась на собственной шкуре. Надеюсь, он сможет понять меня или, по крайней мере, не судить слишком строго.

Часы на высокой башне ратуши бьют полдень. Госпожа Марика снова в бегах.

Испорченный обед господина Бошана.

Господин Бошан глубоко вздохнул и в очередной раз принялся считать до десяти. Лишь благодаря своей маленькой медитации он еще мог противостоять искушению, треснуть десертной ложечкой по выпуклому лбу этого назойливого и абсолютно не тонкого мессира Кампуа. Поморщившись, его преподобие отодвинул тарелку с остывшим рагу – два проглоченных кусочка баранины, уже покрытые слоем белого жира вот-вот встанут колом. Обед безнадежно испорчен. И ужин, как он начал только что понимать, не предвидится.

Вот уже второй час докучливый деревенский храмовник жаловался на высокомерность здешнего попечительского совета, не давшего ему остановиться в комнатах при Храме, видите ли, саном не вышел. Прошелся он и по местным кумушкам, что на торговой улице громко попросили его идти куда шел, не отлагая ни минуты, в ответ на замечание об отсутствии смиренного поклона его сутане. Шумные мальчишки, шатающиеся без дела, тихий местный пьянчужка, обдавший винными парами, грубые приказчики в лавке и венец всему, апофеоз наглости – его, господина Бошана, служанка.

Как ни прискорбно это осознавать, но преподобный айн пригрел на своей груди змею, блудницу парисейскую, неблагодарную лицемерную мессалину. Чуть хозяин за порог, как та привела в дом хахаля. В дом священнослужителя! Как он об этом узнал? Утром давеча приходил мессир Кампуа засвидетельствовать свое почтение господину Бошану и, не застав того, отметил подозрительное шуршание на кухне. Парадную ему никто не открыл, с черного хода никто не ответил, но он явственно слышал шуршание складок накрахмаленной юбки... Его служанка крахмалит нижние юбки? Не уверены? Наверняка, это была она, да не одна, а с полюбовником!

О, с попустительства господина Бошана... нет-нет, за несчётными заботами приходскими не разгадали вы личины той, кому дали приют стены святого дома! Вам непременно нужен младший айн в причте, дабы разделить тяготы ноши главы благочиния, и если за суетными делами не получается уделить больше времени пастве, он, мессир Кампуа, сможет оказать посильную помощь в деле смирения грешных душ. О, в этом он мастер! Зло, гниль, даже малейшую червоточинку он распознает сразу, стоит глянуть на агнца. Ни один волк под шкурой овцы не ускользнет от его наметанного глаза. И пусть доселе он сражался со тьмой лишь в маленькой сельской общине, но какие дела он распутывал!

Вот, например, лет семь назад на пролетье, как сейчас помнит, появилась в их краях бродяжка из Антуи. По местному не понимает, одета в рванину, моль бледная, одни волосы огнем горят – рыжие значит. Айн Кампуа сразу почувствовал неладное, дар подсказывал – с дурными помыслами пришла к ним эта девица, но староста, чьи глаза потеряли былую наблюдательность, а сердце и разум размягчились в преддверии вечности, приютил. В те годы волна переселенцев с юга, что ныне заполонили Анселет и Виверин, не задерживаясь в перенаселенной вечно страдающей засухами Паисане, только-только набирала обороты. Не переполнилась еще чаша терпения, не накопилось то раздражение, которое теперича испытывают коренные жители при виде грязных оборванцев, бредущих по дороге на север. Тогда все больше жалели и сочувствовали. Вот и деревенские посовещавшись дали кров и работу – на, пожалуйста.

И что вы думаете? Не прошло и месяца, повалились градом на край их доселе благодатный несчастья: то мор на скотину, то пожар, то склока в доме уважаемом, но хуже прочего – большая засуха. Да такая, что пришлось из города мага выписывать, чего последние лет десять делать не доводилось. И не успел достопочтенный мэтр начать ворожить, так, показал деревенской ребятне пару фокусов, как случился у девицы той припадок, упала наземь и билась в конвульсиях. То скверна души ея на магические движения отвечала, ведь, как известно, волошба темной природы.

Никто айна тогда не послушал, но дал он себе зарок глаз не спускать с подозрительной чужачки. Постепенно и местные стали замечать, что чурается она сверстниц, от молодцев нос воротит, а сама глазищами так и стреляет, пройдет по улице – молоко киснет, на реку стирать отправится, так гроза идет. Долго выслеживал ее айн Кампуа, пять лет у него под носом подолом крутила, пока не поймал с поличным, когда у воды нечисть звала. По всей форме допросил – созналась, и решено было наутро ее перед Храмом огню предать, но только сбежала. А с тех пор по округе страшное творится, то ребенок пропадет, то колодец опустеет, то болезнь целый двор выкосит. Это все ведьма бесчинствует. Два года Пинья и окрестности в страхе живут, просят о чуде, но, вы же знаете, бедняков боги слышат хуже и реже... Дошли до того, что старосту надоумили снова мага звать! Вот его, господина Кампуа, человека искушенного в усмирении темных сил, и направили в Чимен за магом. Да видать тут его преподобие сам еле справляется, отпустит ли ворожника своего? Ежели что, Кампуа готов остаться заместо мага, авось и приживется?

По ходу рассказа сельского айна, внимание приунывшего было господина Бошана полностью сосредоточилось на повествователе и его словах. Мысли о еде улетучились, и включились профессиональные навыки. Грешен, грешен, его преподобие. В чревоугодии своем упустил что-то важное и теперь пытается нащупать эту нить, прислушаться к собственной интуиции и понять, что же из пространного монолога этого фанатика Кампуа резонировало с его собственными сомнениями? И снова вы ярлыки вешаете, ваше преподобие! Раздражение от несостоявшейся трапезы, не иначе. Надо что-то с этим делать! Кивком головы попросив собеседника не прерываться, господин Бошан встал за стоявшим на маленькой плитке кофейником. Разлив напиток себе и гостю, перебрался в любимое кресло у камина, пригласив так же жестом проследовать за ним. Устроившись в большем комфорте, нежели на жестком стуле над тарелкой остывшего обеда, его преподобие почувствовал прилив сил и сбросив остатки раздражения, сосредоточился на своем госте.

Дав волю воображению, мессир Кампуа расписывал, как хорошо они заживут в Чимене работая плечо к плечу на благо прихода, и господин Бошан его не останавливал, вовремя кивал и сохранял участливое лицо, а сам же прикидывал вероятность того, что это чудовище из Пиньи и заморыш, которого он подобрал одним дождливым осенним днем на проселочной дороге в пустоши – одно лицо.

Северяне в основной массе своей белобрысые или русоголовые достаточно блеклые люди, хотя попадаются и чайные розы, и нежные бутоны... Мессир Бошан в молодости своей был тем еще коллекционером подобных цветочков, но с принятием сана поумерил свой пыл, лишь глубоко внутри себя оставшись тонким ценителем прекрасного.

Рыжая, говорящая с южным акцентом, синеглазая ведьма... Это как фотокарточка – по одному описанию можно установить личность. Скорее всего, ошибки быть не может. Надо еще раз навести его на эту тему.

Господин... Кампуа? Да-да, Кампуа. Помню, слышал, о вас говорили в епархии...

Приободрённый гость лоснится от удовольствия, его знают даже там, наверху. Что ж, хватило одной фразы, чтобы он размяк и переключился с этой бредовой идеи о переводе в Чимен.

Господин Кампуа, расскажите подробнее об этом вопиющем случае с одержимой темными бесами южанкой в вашей общине. Действительно ведьма? По каким признакам? И что же дознание, подписала протокол допроса? Подписала? Вот как.

Ну немудрено подписать, после того, как получила две дюжины плетей. Айн по призванию, по зову дара, а не усердием высидевший свой сан за партой в семинарии, господин Бошан не любил допотопных методов воспитания паствы, предпочитая тихую беседу с предполагаемым грешником. И чаще всего оказывалось, что блудница оговаривалась разгневанной соперницей, а на колдуна возводил напраслину менее удачливый конкурент. На прочих же упрямцев и нужен был дар.

Вот и сейчас перед глазами его преподобия, полыхали вовсе не языки трескучего огня в камине, а красная грязь дороги из Арнгена в Керис.

Двумя годами ранее.

Пятые сутки тряски по намечающемуся осеннему бездорожью, восьмые в пути. А все потому, что пришлось сделать крюк: на постоялом дворе его буквально за край серо-бурой от пыли дорожной хламиды поймал шустрый сельский голова. Тут рядом, мол, час или два пути, вот уже месяц как преставился айн, да никто не шлет нового, а между тем и деток осенью народилось, веселую свадебку и не одну хотят сыграть, да скрепить договор продажи, да... В общем, без вас, ваше преподобие, никак!

Оказалось, что не час-два конным, а все четыре груженой упряжью, да с учетом состояния колеи и тяжелого похмелья возницы. Ведь ехал, понимал, что дня на все не хватит, ну да богатый стол на 'веселой свадебке' компенсировал вынужденную заминку.

Было пасмурное утро, и отнюдь не бодрящее холодком, а пробирающее до костей порывами ветра с изморосью. Влага, влага повсюду: она слышалась под копытами лошадей в чавкающей грязи, стекала по стенкам кареты крупными сверкающими каплями конденсата, ею, парившей вокруг мельчайшими частицами, можно было дышать как воздухом. Отсырело и стало бесполезным шерстяное одеяло, которым господин Бошан пытался укрыться от неуютного окружения. Несмотря на монотонность пейзажа пустоши и размеренную качку, никак не удавалось задремать, поэтому, когда экипаж вдруг остановился, утомившийся путешественник чуть было не осквернил уста свои непотребными словами, предвкушая очередную дорожную напасть. Послышалось недовольное ворчание кучера, но тот не торопился слезать с козел, и господин Бошан, откинув кожаную штору, защищавшую салон от брызг грязи, ветра и дождя, выглянул наружу, тут же получив изрядную порцию холодной мороси в недовольное лицо.

К обочине, тяжело переставляя ноги и слегка пошатываясь, отошла женщина. Кутаясь в платок, который прикрывал голову и плечи, но едва ли спасал от непогоды, она прижимала к груди узелок с вещами. В таком разве что образок да плошка уместятся. Стеклянный взгляд, устремленный под ноги, платок перехватывает под подбородок потуже, на карету и не смотрит, лишь посторонилась к обочине, чтоб не затоптала упряжка. Измотанная бродяжничеством, не замечающая уже ничего вокруг, она, кажется, даже не осознавала, что повозка, которую она заметила в последнюю минуту, остановилась.

Удручающая картина, которая тронула бы сердце даже самого черствого сухаря, если б не одно но. Юг Анселета был наводнен попрошайками и бездомными скитальцами вроде этой – беженцами из солнечной и некогда цветущей Антуи, где, как писали газеты, в последнее время было неспокойно. То ли гражданская война, то ли революция, кто их, горячих импульсивных южан разберет, но местные жители, поначалу сочувствовавшие хотя бы замученным бродячим образом жизни женщинам и детям, теперь только недовольно морщились, стоило одинокой фигуре в запыленном плаще появиться на горизонте. Беда бедой, а всем не поможешь.

Так и эта бесприютная уже не ждет щедрот от проезжающего мимо экипажа, раз даже не пытается подойти, небось, получала и не раз хлыстом от извозчика, чтоб не совалась к приличным людям, вон торчат из-под намокшего платка тощие руки в синих полосах-ссадинах. Грустно. Храм учит быть милосердным к ближнему своему, духовными и телесными делами следовать добродетельному пути. Но за последние годы паства разбрелась, не видят больше чуда, не верят в него. Дорого стало быть услышанным.

Назначение в Чимен его преподобие принял всего месяца три назад, но уже кое-что подметил. Прихожане, будь они одеты в нарядные кружевные чепцы и шелковые галстуки или в единственную чистую рубашку да шитую-перешитую юбку, уже давно не заходили в ту часть Храма, где на высоком жертвеннике, окутанном аромата ладана и благовоний, высится отполированная тысячами ладоней одна из пяти чаш. Верующие... или условно верующие, ходили на проповедь, подавали на паперти и раз в десятину постились, но все реже обращались к айну за советом, помощью в нужде, горе или болезни, не просили его более обратиться к богам за справедливостью или ответом.

Иногда после службы господин Бошан нет-нет да и замечал одинокий силуэт у входа в алтарь: воскурит такой страждущий свой фимиам, постоит в дыму у чадящей треноги, да покинет святилище, не переступив порога. Может быть, кто-то из них и хранил драгоценную монету глубоко в сундуке под стопками вышитых льняных скатертей, свертками с фамильным серебром, рядом с бабушкиной брошкой с изумрудом. После войны Анселет лишился последнего месторождения смильта, промышленные кондиции прочих никуда не годились, и чеканка сакральных монет-медальонов прекратилась, свернулось всякое производство святых чаш и кубков. Не несли больше в Храм даже смильтову пыль, чтобы просить о светлой судьбе новорожденному.

Люди здесь потеряли веру, надежду и скоро лишатся самого главного, но не потому, что волшебный металл почти вышел из оборота, не потому, что нечего положить на дно священной чаши и просить о невозможном. Все дело в самих людях. И айнах, среди которых теперь слишком много бывших алтарников, в юности видевших, как творится волшебство, но не имеющих и грана дара и еще меньше истиной веры. Скоро и эти переведутся...

Пока господин Бошан предавался философским мыслям о людях и судьбах, кучер было тронулся дальше, но его преподобие, будто бы выйдя из транса, в который его погрузило это путешествие, энергично заколотил по стенке кареты.

– Тпрууууу... Чего изволите, ваше преподобие? – натягивая поводья, крикнул возница.

– Подожди, Байо.

Приоткрыв дверцу, господин Бошан, обратился к стоявшей неподалёку женщине.

– Ты, верно, из Антуи, сестра?

Бродяжка не сразу, но кивнула. 'Плохо понимает на ансельском' – подумал храмовник.

– Куда ты следуешь, сестра? До ближайшей деревни на восток двадцать верст. Ты идешь в Арс? – женщина молчала. – Не понимаешь?

Тут женщина подняла на него свои глаза, которые показались его преподобию невероятно яркими на бледном лице, и через мгновение рухнула в канаву у дороги. Вздохнув, он вышел из экипажа. На то он и айн, чтобы вершить чудеса своими руками и молитвами.

***

Раскрасневшийся от жара камина и собственных пламенных речей храмовник больше не вызывал у господина Бошана интереса. И тот, отнюдь не сразу почувствовав свою неуместность в этой гостиной, умолк. Потребовалось минут десять вялых попыток возобновить разговор, и нежеланный гость наконец-то откланялся.

Повертев пустую кофейную чашечку в руке, мужчина в задумчивости поставил ее на блюдце вверх дном. Свет Храма греет айна и его паству, но как-то все забывают, что хороший айн, а господин Бошан был очень хорош, – это, прежде всего, человек с даром, темным сердцем, сделавший выбор в пользу служения людям, а не себе. На кофейной гуще гадать дело греховное, но зачем гадать, если можно сказать точно?

Как говорится, чтобы постичь глубину надо упасть.

Тем временем в театре одного актера.

Поросший крапивой в человеческий рост пустырь, что на окраине города, уже мелькает в просветах между налепленных как попало ветхих домишек: вверх по улочке мостятся кособокие почерневшие от времени бревенчатые избы, сараи-пристройки да кирпичные развалюхи складов со сбитыми углами. Из-за кривых как рот старухи заборов, с выбитыми досками, что дыры от давно утраченных зубов, надрываясь, лают злые дворовые псы. Чем дальше я удаляюсь от центральной площади с ее ухоженными клумбами вокруг ратуши, свежевыкрашенной оградой у богадельни и новенькой штукатуркой на фасадах бывших купеческих особнячков, тем кривее улицы, чернее переулки и безумнее мой маршрут. В тот час, когда всякий приличный человек видит уже десятый сон, я скачу резвой козочкой по самым темным и грязным подворотням Чимена – маленького городишки, выросшего рядом с некогда доходным угольным месторождением, а ныне засыпающего патриархальным болотом.

Как-то раз, будучи в благостном настроении господин Бошан поведал мне: лет пятьдесят назад, незадолго до Войны, совет города заплатил нехилый куш некоему ушлому чинуше из железнодорожного министерства, лишь бы шумные грязные бесовские машины не портили их размеренную жизнь. Но пастораль длилась недолго, шахта постепенно истощалась, цена на добытый уголь росла, и отрезанный ото всех и вся отсутствием быстрого сообщения город стал хиреть. Молодые и предприимчивые потянулись в сторону шумного и богатого Демея, центра небольшой провинции на западе страны. Чимен же стал похож на огромный переспевший гриб, большой, трухлявый, никому не нужный. Дыра – одним словом. Идеальное место для беглой, если бы этот сумасшедший храмовник не испортил все мои планы.

Времени на сборы было в обрез, и сейчас, переводя дух в глухой тени покосившегося сарая, корю себя о забытой паре теплых чулок, коробке с рукоделием и, о горе мне, фляге!

Я вышла из дому с большой плетеной корзиной в руках, сложив туда все более-менее ценное, что успела скопить за годы при доме. Неся ее как добропорядочная горожанка, покрыв лишь полупрозрачной белой салфеткой – вот, мол, любопытные соседи, ничего не скрываю, все на виду – наматывала круги, по знакомым кварталам. Мелькнуть тут, кивнуть там... Посидеть часок за амбаром в густых ежевичных кустах, часок за старым угольным складом. Идти днем не было смысла. Покинуть наше захолустье не так-то просто, ведь в это время года проходимая дорога всего одна – тракт на Демей. Догнать пешего в начале весны не вопрос: распутица, колея едва наметилась, и с нее не сойти, увязнешь, а по окрестным лесам бродят стаи оголодавших волков, наглеющих до такой степени, что ночами таскают собак и кур на городских окраинах. Как же страшно! Но приходится разыгрывать мой маленький спектакль... Прошла лишние пару миль по затихающему вечернему городку, но к тому моменту, как солнце почти село за горизонт, десяток человек видел меня направляющейся и в хибару старого плотника, и в лачужку вдовы мельника, и к дому старухи, живущей за околицей. Госпожа Марика сегодня вся в делах.

В предзакатных сумерках еще различима тропинка к колодцу-журавлю на высоком берегу реки. Я останавливаюсь: густой ракитник своими голыми плетями с едва наметившимися почками прикрывает от чужих глаз со стороны домов, с воды же можно не опасаться свидетелей – река в этом месте порожистая, судоходства как такового нет, русло вихляет как пьяный матрос по набережной. Можно сделать передышку и закончить мое представление. Вещи из корзины перекладываю в холщовый мешок из-под крупы, рву свой нарядный фартук на завязки и лоскуты побольше, пригодятся. Таак, чепец долой и переплести волосы – коса до пояса в дороге это непрактичное излишество – вместо накрахмаленного кружева старый платок. Выдохнуть. Пора. Нож извлеченный из недр самодельной котомки легко рассекает ладонь – сама точила его недавно, думала в огороде срезать первый лук да очиток. Кровь льется на песок у моих ног, от ее вида меня мутит и начинает темнеть в глазах. Соберись, сейчас не время! Один из белых лоскутов передника пачкаю алым, оглядываюсь и цепляю за торчащий из мостков у колодца гвоздь. Рука немного холодеет, натекла уже целая лужица, которую я слегка увеличиваю в размерах, растерев носком сапога влажный песок. Дальше проще – переломать ветки, примять траву в сторону обрыва к реке, еще пара следов. Вытираю остатки уже подсыхающей крови о прутья корзины и перематываю немеющую руку. Остались мелкие детали – измять корзину, кинуть рядом черепки горшка, которые я выудила из мусорной ямы, чепец вывалять и оставить в кустах у тропинки тоже с пятнышками крови. Ну, если не голодные волки, то лихие беглые каторжники, о которых судачили на прошлой неделе. Все, можно идти.

С наступлением темноты я смогу никем незамеченной обойти город и двинуться в противоположном направлении, по тракту на Демей.

Снова дорога.

Ноги не первый десяток миль месят грязь мартовских дорог – холодную серую жижу пополам с конским навозом. Юбка промокла и огрубела от моросящего еще с середины ночи дождя, и пусть она не такая длинная, как у почтенных деревенских дам, тяжёлый подол с налипшими комьями земли мешает идти. Единственная юбка, как и единственные ботинки, кажется, безнадёжно испорчены. Дежавю. Иду и иду вперёд. От одного межевого столба к другому. Ещё сорок с небольшим миль, если я правильно рассчитала, это полтора дня пути, не сбавляя темпа, плюс ночной привал. А там... Воображение рисует, что когда я дойду до городских ворот, то все мои терзания закончатся. Кажется, что там, куда я иду, механически переставляя ноги, тепло и уют... И хотя я умом понимаю, что это не так, но чувство неопределённости под крышей постоялого двора лучше, неопределенности посреди размытой дороги через это чёртово поле. Когда оно уже закончится? Лес на горизонте почти не приблизился! В городе никто не ждёт, но те несколько монет, что замотаны у меня в поясе гарантируют временный приют. Так что впереди цель – тёплая постель и тарелка горячего супа, а дальше разберемся.

Я думала, что пока буду брести в город успею поразмыслить о том, что делать по приезде, как устроиться и продержаться первое время на те грошики, которые я сумела накопить. Что сказать в комендатуре, как объяснить отсутствие документов, как найти место... но всякие мысли улетучиваются после очередной холодной лужи, в которой увязаю по щиколотку. Как заведенная пружинная кукла переставляю ноги, пытаясь удержать в голове разум. В плечи врезаются лямки мешка, наспех прилаженные, самодельные, из бельевой веревки, которую я позаимствовала на чужом дворе.