Текст книги "Русский купидон"

Автор книги: Саша Майская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Макс позволил себе усомниться в том, что Элеонора и папа Карло могут считаться коллегами, на что Элеонора остроумно ответствовала, что среди ее клиентуры попадаются либо отъявленные чурбаки, либо пни с малюсенькими сучками, так что с папой Карло они даже могут создать профсоюз. Оба засмеялись, и некоторое время все шло просто замечательно – Элеонора хватала Макса за колено, а Макс игриво толкал Элеонору в крутое бедро. А потом растворились двери и на пороге ресторана «Березовая опушка» появилось Чудо.

Павел Сергеевич Мячиков предстал во всем блеске своей величественной красы. Белоснежная парадная форма отчасти напоминала маршальский мундир, тулья фуражки взмывала к небу куда надменнее, чем у офицеров ВВС, сапоги блестели черным лаком (и воняли натуральным дегтем), а кобура мужественно хлопала по тугому мячиковскому заду. Лицо у Паши было суровое и горделивое одновременно – с одной стороны, под руку его держала красавица Ленка Синельникова, с другой – в скором времени предстояло снимать фуражку, а это совершенно точно снизит эффект….

Эффект снизился еще раньше, потому что при виде хохочущего Макса Мячиков застыл на месте и зеркальная дверь тут же больно ударила его под зад. Что же до красавицы Синельниковой, то она впилась в Пашину руку ногтями, так что он даже зашипел от неожиданности.

А мерзавец Сухомлинов нахально облапил неведомую и нездешнюю, но явно разгульную девицу за практически обнаженные бедра и приветственно взмахнул рукой.

– Кого мы видим! Краса и гордость Кулебякинского ОВД! Мое почтение, Елена Васильна! Ваш новый ухажер вам необыкновенно идет. Вам вообще бордовый к лицу… Элечка, знакомься: это Елена Васильна Синельникова, шеф-повар, так сказать, нашего телевидения… в кабельном масштабе. Это – старлей Мячиков, Павел Сергеевич. Господа, а это Элеонора, она же Эля, она же Нора, девушка очевидных достоинств…

Лена Синельникова испепелила Макса взглядом серо-зеленых глаз и покрепче ухватила оцепеневшего Мячикова под руку.

– Надеюсь, через полчасика вы закончите, Максим Георгиевич? Мы хотели бы поесть горячего, но вы, вероятно, еще не до конца продемонстрировали свое красноречие…

Макс слетел с высокого табурета и покрепче прижал Элеонору к себе.

– А у меня чудная мысль! Что это мы в дверях торчим? Элечка вот впервые в Кулебякине, она должна познакомиться с нашей кухней. Мячикову надо худеть. А нам с вами, Елена Васильна, как ДОБРЫМ СОСЕДЯМ, сам бог велел провести этот вечер вместе… Одним словом, поужинаем вчетвером! Я угощаю.

И повел, подлец, свою гибкую Элеонору, одновременно увлекая за собой и Мячикова, слишком ошеломленного, чтобы сопротивляться такому напору. Лена Синельникова осталась практически одна и дрожащим от ярости голосом провозгласила на весь ресторан:

– Я на минуту вас покину – попудрю носик. Если это еще кого-то интересует, конечно.

Элеонора благожелательно махнула Лене рукой с кроваво-красными когтями.

– Не, нам фиолетово, дорогуша. Давай в дабл, а Максик пока закажет аперитивчик. Ага, Максимка?

– Ага, моя радость.

Лена пулей кинулась из зала. Едва она скрылась из виду, Макс ловко передвинул стулья так, что Павел Сергеевич Мячиков оказался запертым в самом дальнем углу стола, после чего устремился за Ленкой, на ходу прошипев Элеоноре:

– Задержи его, с меня пол-литра.

Элеонора понимающе хмыкнула и мгновенно пересела поближе к малиновому от усилий Мячикову, подобно Лаокоону, выдирающемуся из плюшевых объятий кресла. Чарующий хриплый голос заставил Павла Сергеевича без сил опуститься на место, после чего он вдруг почувствовал живой интерес к происходящему. У наглой девахи декольте было умопомрачительным, а ноги – ноги почему-то очень хотелось погладить. Даже, может, и похлопать…

11

Макс ворвался в дамскую комнату, и Синельникова у раковины тут же приняла позу застигнутой насильниками одалиски.

– Что ты здесь делаешь, бесстыжий! Это дамский сортир…

– Сортир дальше, здесь умывалка и курилка. И потом здесь никого нет!

– Здесь есть я!

– Отлично, тебя-то мне и надо.

С этими словами вероломный и растленный Сухомлинов сгреб Синельникову в объятия, приподнял над полом и посадил прямо на мраморный столик под зеркалом. Как-то само собой получилось, что сама Лена, вместо того чтобы дать Сухомлинову по голове сумочкой, неожиданно обхватила ногами его талию, а руками обвила шею, и они начали увлеченно и бурно целоваться, а когда останавливались, чтобы набрать воздуха, – ругались.

– Я сейчас… вызову… охрану, чтобы тебя…

Пауза.

– … вывели!!!

– Ленка, ты же вся уже горячая…

– Прекра…

Пауза.

– Макс, я не могу… я хочу сейчас…

– Веди… себя… прилично… Сухомлинова…

Пауза.

– Черт бы подрал… того… кто придумал… колготки…

– Не ругайся… Лена…

Пауза.

Юбка Лены задралась практически до самой шеи, колготки давно пришли в полную негодность, а Макс Сухомлинов уже жадно целовал ее обнаженную грудь, сдержанно постанывая от собственных страданий. Потом Лена начала судорожно расстегивать на нем брюки, и от безобразной с точки зрения общественного порядка сцены совокупления на мраморном столе дамскую комнату ресторана спасло лишь вмешательство извне.

Дверь, которую Макс частично припер своим, так сказать, тылом, стала приоткрываться, но, дойдя до определенного предела, замерла, и из-за нее послышался медовый, хотя и встревоженный голос божьего одуванчика Серафимы Кулебякиной:

– Леночка, детка, тебе плохо?

А хулиган Сухомлинов, задыхаясь, ответил басом:

– Нет, ей хорошо. Минуточку, она сейчас выйдет.

Лена, пунцовая, лохматая и хорошенькая, вывернулась из объятий Макса и заметалась по комнате, тщетно пытаясь привести себя в порядок. Серафима Кулебякина с удовольствием наблюдала за ней в щель – все стены дамской комнаты были увешаны большими зеркалами. Наконец дверь распахнулась, и Лена ужом проскользнула мимо Серафимы Кулебякиной, простонав: «Драссти…»

Макс не стал торопиться. Он поправил перед зеркалом ворот рубашки, плеснул в лицо холодной воды из-под крана, после чего величаво выплыл из дамской комнаты и шаркнул ножкой перед Серафимой Кулебякиной. Та посмотрела на молодого человека с явным укором, но Макс выпрямился и погрозил ей пальцем.

– Позвольте вам заметить, Серафима Владимировна, что у вас разнузданное воображение. Вы совершенно напрасно подозреваете здесь пошлый адюльтер!

– Ого!

– Ага! Я намерен предложить Елене Васильевне руку и сердце, о чем и хотел с ней поговорить наедине, но вы бестактно помешали.

– Пардон, пардон! Даже и не знаю, как просить у вас прощения.

– Я вас прощаю, но вы должны мне посоветовать – с высоты своего опыта – какие шаги я должен предпринять и в какой последовательности. Сначала предложение, потом застрелить Пашку Мячикова из рогатки, либо сначала ликвидировать Мячикова, а потом уж…

Серафима строго нахмурила белесые бровки.

– Прежде всего, молодой человек, я бы посоветовала вам отвыкнуть от этой дурацкой привычки делать предложения руки и сердца в сортирах. Это неэстетично. Остальное – на ваше усмотрение. Помните, Мячиков – профессионал.

– Думаете, будет стрелять на поражение?

– Не исключено. Все Мячиковы ревнивы, как тигры. Правда, по женской линии, но Павлик пошел в мать.

– Благодарю вас, Серафима Владимировна. Нижайший поклон Аглае Владимировне…

– Непременно!

– …а также всем тем сорока восьми старым кошелкам, с которыми вы сегодня будете сплетничать на вашей веранде.

– Юный нахал!

– Ничуть. Я нахал зрелый. Но вас все равно люблю.

И Макс Сухомлинов бодрым зайчиком поскакал по лестнице наверх. Серафима усмехнулась ему вслед и довольно потерла сухонькие лапки. История развивалась куда круче, чем они с сестрой могли предположить…

Как это ни прискорбно, мы вынуждены заметить – это важно для дальнейшего повествования, – что Павел Сергеевич Мячиков очень быстро пал жертвой дьявольского обаяния Элеоноры. Лена Синельникова, пылающая и смущенная, с ужасом обдумывала на ходу, что сказать своему потенциальному жениху, но возле их столика ее ожидал сюрприз.

Пашка снял свою генеральскую фуражку, уже расстегнул белый мундир и тихонько колотил себя в обширную грудь, обтянутую десантной тельняшкой. Лицо и лысина его раскраснелись, но он не обращал на это внимания. Элеонора, судя по всему, тоже. Во всяком случае, сидела она, подперевшись ладошкой, и слушала Пашку очень внимательно, даже жалостливо. Впрочем, Лене она ухитрилась незаметно махнуть рукой – уходи, мол, огородами. Лена и пошла, расслышав по дороге лишь часть Пашкиной речи.

– …понимал меня когда, так это маманя. Но маманя что, она ж женщина прошлого века. Потом, всякая мать своему дитю покоя хочет! А я маманю уважаю, потому и застрял в Кулебякине. Начальство что, оно ведь… вона как! А мне человек нужен, понимаешь, Элеонорка, чтоб слушал меня, вот как ты, и говорил: отдохнул бы ты, Пашенька!

Элеонора протянула наманикюренную руку и осторожно погладила потную Пашкину лысину, дальнейшего Лена не видела, потому что бежала с поля боя.

Дома она заперла дверь, повалилась на диван в гостиной и издала громкий волчий вой, на который немедленно откликнулся в соседнем доме Василий.

Жить теперь было нельзя. Какие там слухи! Они практически на глазах у Серафимы занимались любовью в женском туалете ресторана – любые слухи перед таким меркнут.

Надо пойти и удавиться. Нет, лучше утопиться.

И Лена Синельникова содрала с себя разорванные в клочья колготки, сменила загубленное платье на длинную футболку, после чего помчалась к старому пруду охлаждаться. Об Элеоноре и Максе она старалась не думать, а о несчастном Пашке Мячикове, к стыду нашему, совершенно забыла.

Прохладная вода успокаивала, и Лена закрыла глаза, блаженно вытянувшись на поверхности пруда. Хорошо бы, водой можно было запросто смыть все воспоминания о Максе Сухомлинове…

Странно, ведь всего несколько недель назад она буквально мечтала о каком-нибудь, самом завалящем событии. До сих пор самым волнующим переживанием в ее деревенской жизни было обнаружение личинок тли на розовом кусте. И вот, с появлением в Кулебякине Макса Сухомлинова, вся ее тихая жизнь пошла наперекосяк, более того, изменилась и сама Лена Синельникова. Ее мучают эротические видения, она то и дело сталкивается с голым мужчиной, хорошо еще, одним и тем же…

– Как водичка?

С тихим визгом Лена Синельникова ушла под воду и торопливо вынырнула метрах в трех от места, где ее настиг голос, который она слишком хорошо знала.

– Проваливай отсюда, Макс. Хватит с меня неприятностей на сегодня.

– Что ты! Они только начинаются. Сейчас я закачу тебе сцену ревности…

– Ты – мне? А где, кстати, Элеонора?

– Вероятно, выпивает с Пашкой. Когда я уходил из ресторана, они приканчивали второй графин.

– Скотина ты все-таки. Снял девушку, пообещал Пашке заплатить за ужин…

– А я деньги оставил. Все по-честному. Ужин – Пашке, Синельникову – мне. Элеонора – бонус.

– Счас, размечтался!

– Это ты о ком?

– О себе.

– А как ты догадалась? Нет, серьезно, Ленк, я в последний раз с такой интенсивностью предавался эротическим фантазиям в армии. Знаешь, зимой в тайге красиво… но скучновато.

– Ты же про тундру рассказывал?

– А они там чередуются. Как просвет в тайге – значит, тундра. Тундра кончилась – пошла тайга… А ты голая, да?

– Не твое дело!

– Нет, просто я-то голый. Если бы ты была одетая, то могла бы первая выйти из воды и мирно уйти…

– Не пойду!

– Значит, голая. Плыви ко мне?

– Разбежался!

– Ну ладно, тогда я.

С этими словами Макс нырнул и скрылся под водой. Лена в панике завертела головой, чувствуя себя абсолютно беззащитной.

Вдруг прямо перед ней, весь в серебряных брызгах, возник ухмыляющийся мужчина всей ее жизни, и Лена успела только ахнуть – после этого все потеряло смысл и значение.

Их тела были невесомыми, они словно плыли в космосе, и все, чему на суше мешал закон всемирного тяготения, здесь, в воде, оказалось проще простого. И свивались в прекраснейшем из танцев тела, и вода вскипала миллионом серебряных пузырьков, а луна дробилась на тысячу маленьких лун, и в темных руках мужчины изгибалось и пело, как скрипка, белоснежное тело женщины…

Они подходили друг другу по всем статьям, это было ясно и очевидно, и Максим едва не плакал от счастья, чувствуя, как восстанавливаются в его душе какие-то порванные давным-давно струны и связи и весь он становится целым, единым, сильным…

Лена умирала от любви и жадно пила его поцелуи. Время сворачивалось в спираль, уходившую в вечность, и больше не было лет одиночества и сомнений, одиноких вечеров и бессмысленных ночей, забывались лица чужих, ненужных людей, обиды, смешные проблемы, а из всей этой круговерти вылущивался один чистый и четкий образ: она лежит на груди у Макса, и объятия его сильных рук никогда больше не разомкнутся, не выпустят ее, а значит, все будет хорошо…

И они вместе ринулись в захватывающую дух высь, туда, где небо становится алмазной твердью, а у ангелов золотые трубы, и они взлетели, держась за руки, чтобы потом стремглав упасть с этой высоты и понестись в темном вихре остывающего огня.

Их тела горели, их дыхание стало единым, и не было больше ничего вокруг, была только тьма, плеск воды, да тихий сдвоенный шепот:

– Ленка…

– Максим…

– Я люблю…

Они молча прошли по спящему саду, легко раздвинули ветви живой изгороди и вошли в дом. Больше не было нужды в словах, потому что главное они уже произнесли.

– Люблю…

Уйти Максу пришлось на рассвете, потому что Лена неожиданно заартачилась и снова вспомнила о слухах и общественном мнении. Макс очень хотел провести эту ночь в ее постели, но не мог не уступить. Взамен он выторговал себе всего одно условие:

– Я ухожу, но завтра… нет, уже сегодня мы с тобой уезжаем из Кулебякина к чертовой бабушке!

– С ума сошел? Куда это…

– Синельникова, ты пошлая и ограниченная женщина. Я вовсе не тиран и самодур, требующий, чтоб ты безоглядно пошла за мной на край света, бросив дом, сад и любимую работу, о которой ты, кстати, не вспоминаешь уже третью неделю.

– Ой, не напоминай… Но тогда куда ты меня тащишь?

– В любое практически место на земном шаре, где нет Серафимы и Аглаи Кулебякиных и иже с ними. Где ты не будешь пугливо оглядываться и выгонять меня из койки до восхода солнца. Выбирай, куда мы поедем.

– Ну… в Москву?

– Можем и в Москву. Только там ты опять начнешь канючить, что это моя территория, твоя территория, чужая территория, что тебя это подавляет… Предлагаю нейтральный вариант: Канары.

– Здорово, но у меня нет загранпаспорта.

– Бомжиха! Тогда… Питер! Или Анапа. Или Петрозаводск.

– Макс, ты серьезно?

– Абсолютно. Мы садимся в мою машину, завозим Ваську к моему другу, потом мчимся в аэропорт – фьють! И кулебякинцы кусают локти, не понимая, куда же делась Леночка Синельникова. Не иначе, утопилась из-за подлых сплетен.

– Трепло… Макс, но я не могу уехать прямо отсюда на твоей машине.

– Ах, да, репутация… А на чем отсюда ездят в Москву?

– Обижаешь, Сухомлинов. Мы – элитный поселок, мы все при машинах. Только мою сломала Тимошкина.

– Еще какие виды транспорта имеются?

– Рейсовый автобус. В одиннадцать и в три. Потом еще в шесть и восемь, но это только по будням.

– Отлично! Синельникова, ты будешь ждать меня на остановке. В одиннадцать. Она, кстати, где?

– На трассе, метров через триста после выезда с нашей дороги. Если через лес, то быстро.

– Пойдешь налегке, вещи я твои заберу. Выйдешь… во сколько ты выйдешь?

– Ну… в десять.

– Отлично. Выйдешь в десять и пойдешь на виду у всех. А я шумно и с помпой буду собираться часов в одиннадцать, не раньше. Потом мухой домчу до трассы, подхвачу тебя и увезу. Идет?

Лена повернулась к Максиму и тревожно заглянула ему в глаза. У него почему-то сжалось сердце, и тогда она растерянно и тихо прошептала:

– Идет. Только, Макс, если и на этот раз…

Он понял, что она имела в виду, и у него даже сердце заболело от ярости. Ну почему же она никак не хочет ему поверить?!

– Ленка, я клянусь тебе… нет, я просто тебе говорю: я тебя увезу, и мы вместе постараемся привыкнуть к мысли, что остаток наших дней нам придется провести вместе. Противно, конечно, но что делать…

Она запустила в него подушкой, а он с хохотом увернулся, потом сгреб ее в охапку – и они опять любили друг друга, любили неистово – и медленно, нежно – и яростно, жадно – и наслаждаясь каждым мгновением этой близости.

На рассвете Макс отправился к себе…

Выдержать до одиннадцати оказалось непросто. Макс собрался еще часов в восемь, а до одиннадцати просто слонялся по дому и раздражал Ваську, который хотел либо спать, либо есть, либо гулять, но уж никак не мотаться вслед за неугомонным хозяином по всему дому. Без пяти одиннадцать приплясывающий от нетерпения Макс загнал Ваську в машину, демонстративно долго и громко запирал двери, потом навесил на калитку огромный замок – и наконец отбыл по Центральной улице с заездом на площадь перед супермаркетом.

Нужного эффекта он добился. Практически все жители поселка в лихорадочном молчании пожирали глазами медленно едущий посреди улицы «лендровер», а Макс, высмотрев в толпе Серафиму Кулебякину, крикнул, высунувшись из окошка:

– Серафима Владимировна! Моя соседка, видимо, уехала на работу, а я не попрощался. Передайте Елене Васильевне мой поклон. Дела срочно зовут в Москву. Всего доброго!

Серафима поджала губы, и в глазах ее блеснул нехороший и азартный огонек, но Макс этого, к сожалению, не видел. Он дал газ и на огромной скорости помчался навстречу своей любви…

12

Сразу за поселком дорога резко брала влево, огибала рощицу и дальше уже по прямой вела к московской трассе. Именно здесь, за рощей, и стоял посреди поля душистой сурепки пресловутый светофор, так раздраживший и умиливший Максима Сухомлинова в начале нашего повествования. Теперь-то Макс не собирался тратить на светофор драгоценное время, хотя и горел красный. Лена уже ждет его на остановке рейсового, и через каких-то пять минут…

Честно говоря, первым его желанием было потрясти головой и ущипнуть себя побольнее. Из густых зарослей сурепки вдруг вынырнули – другого слова не подберешь – два бодрых и необычайно оживленных гаишника. Оба с полосатыми палками, при полном параде, в белых касках, а чуть погодя стал виден и мотоцикл с коляской, припрятанный на меже.

Макс затормозил исключительно по врожденной доброте. Гаишник – тоже человек, а в таком месте ребятам ловить явно нечего.

Ради светлого дня новой жизни можно и осчастливить…

– Лейтенант Лопухов. Папрашу ваши документики, товарищ водитель… Сухомлинов Максим Георгиевич?

– Так точно. Простите, лейтенант, очень тороплюсь, а вокруг все равно никого.

– Правила одни, а вы нарушаете. Нехорошо это. Попрошу страховку и документы на машину.

Макс начал закипать. Молодой лейтенант явно куражился, осознавая свое превосходство, а Макс таких не любил.

– Лейтенант, а в чем, собственно, причина такой проверки? Мои права у вас есть, номер машины указан…

– Попрошу выйти из машины.

– Зачем?

– Выйдите из машины, гражданин. И без глупостей. Колян, страхуй. Бычок с норовом.

Макс вылез из машины, цыкнув на Ваську, – и был немедленно уложен на горячий капот довольно увесистым тычком автомата под ребра. Еще не веря до конца в масштабы надвигающейся катастрофы, Макс успел крикнуть:

– Ребята, давайте миром разойдемся? Пятихатка на нос и…

– Смотри, Колян, нам взятку предлагают. Нехорошо. Придется проехать в районное. Садитесь в машину. Сядь, я сказал! И не дури, я сзади поеду. Колян, давай за руль. Ключи!

– Лейтенант, зря ты так…

– Ключи давай!

Макс смирился. Они поедут по трассе, он крикнет Ленке из окна. Ничего, уедут попозже…

«Лендровер» тяжело развернулся – и поехал прямиком через поле в совершенно противоположную сторону. Кулебякино промелькнуло слева за пригорком, а потом Макс ощутил, как тяжелая машина катится по проселочной грунтовке.

Сначала она себя чувствовала полной идиоткой очень недолго – пока в подошедший рейсовый автобус грузились пассажиры, выжидательно поглядывая на симпатичную светловолосую женщину в хорошем летнем костюме и с дамской сумочкой. Такие на рейсовом ездили редко. Собственно, и эта никуда не поехала, осталась сидеть на остановке, с напряженным видом вглядываясь в пространство. Шофер на всякий случай посигналил – может, не в себе женщина, а может, и пьяненькая, всякое бывает…

– Садись, дуреха, следующий только в три будет. Не едешь? Ну и ладно.

Автобус укатил, а Лена с облегчением выдохнула, сняла туфли и стала болтать ими в воздухе. Скоро подъедет Макс, и они поедут в Москву, а оттуда – куда-нибудь, где есть гостиница, а в ней кровать и душ, и вот тогда не надо будет пугаться чужих взглядов, того, что может заподозрить Серафима, и что мама с папой все узнают…

Они с Максом будут любить друг друга до изнеможения, до полного бесчувствия, они будут засыпать, не разомкнув объятий, и первое, что она ощутит, проснувшись, – это его плоть, требующая близости…

В половине двенадцатого она сняла пиджак и осталась в блузке.

… Она будет отдаваться ему то как девственница, то как опытная гетера, она будет его рабыней и госпожой, она исследует все его великолепное тело до мельчайших деталей – и блаженно выгнется в его руках, когда он начнет целовать ее горящую кожу…

К часу она начала волноваться. Мысли о сексе куда-то делись, теперь она нетерпеливо бродила взад-вперед и мрачно качала головой, не понимая, куда вообще все подевались? Ни одной машины не проехало за эти два часа, если не считать молоковоза, от которого она спряталась в кювете, потому что не успела одеться.

В три пришел рейсовый автобус. К этому времени потная и грязная Лена Синельникова вконец отупела и не обращала внимания на косившихся на нее с любопытством теток в панамах и вьетнамках. Она дождалась, когда сойдут пассажиры, и заплакала сухим страшным плачем. Какая-то старушка протянула ей початую бутылку пепси.

– Не встретила, милая? Не убивайся, может, по жаре ехать не захотели… К вечеру приедут, не горюй.

Лена кивнула, размазала по лицу грязь и слезы, подобрала туфли и пиджак и молча побрела обратно в Кулебякино.

К районному отделению милиции Макса привезли в половине двенадцатого. Размещалось РОВД в небольшом деревянном домике, возле которого дремали петух и три рыжих курицы. Васька залился лаем, но быстро смолк и часто задышал, вывесив язык. Псу было жарко и томно, да и ездить в машине он не очень любил.

– Выходите, Сухомлинов.

– Не выйду.

– Сопротивление при задержании…

– Да пошел ты, лейтенант!

– Разговорчики!

– А пса я куда дену? Он же задохнется в машине!

– Ладно, надевайте намордник и давайте его сюда. Посидит в погребе, там холодно.

Макс, чувствуя себя предателем, утрамбовал Васькин нос в тесный намордник, старательно избегая укоризненного Васькиного взгляда. Потом понурый пес безропотно ушел с лейтенантом, а Макс был препровожден бдительным Коляном в дежурную часть. Макс несколько приободрился. Нет такого милицейского начальника, который не…

Есть. Есть такой начальник.

От окна к Максу повернулся невысокий плотный молодой человек в серой от пота фуражке. На багровом лице плотного молодого человека расплывалась довольная улыбка, ну а в глазах прямо-таки светилось торжество.

– Здравствуйте, Сухомлинов Максим Георгиевич. Значит, нарушаем помаленьку?

– Паша, ты…

– Во-первых, товарищ старший лейтенант. Во-вторых, я тебе не Паша, а Павел Сергеевич Мячиков. В-третьих, сейчас я с тобой, Максимушка, за все сразу рассчитаюсь – и за ужин, и за сплетни про Алену Синельникову, и за то, что ты у меня ее вчера из-под носа свел…

Макс сел, не дожидаясь разрешения. Теперь размеры катастрофы прорисовывались вполне четко. Пашка его не выпустит, это ясно, продержит до вечера, а Ленка изжарится на остановке и решит, что Макс опять ее бросил. И кинется под рейсовый автобус. Нет, ну под автобус, может, и не кинется, но вот чем-нибудь тяжелым Максу в голову при встрече точно засветит.

Он лихорадочно подался вперед, и Колян нервно передернул затвор, но Пашка и глазом не моргнул. Макс откашлялся и неистово прохрипел:

– Павел Сергеевич, окажите божескую милость, не дайте сгинуть безвестно в остроге!

– Ты клоунаду свою кончай, не в цирке.

– Паша, я только об одном прошу – передай записку… Серафиме Владимировне! В ее возрасте вредно волноваться, а она меня будет ждать.

На лице Мячикова отразилось смятение. Нет, за здоровье Серафимы, которую его мама называла «Симка-Чума», он нисколечко не волновался. Как и многие молодые уроженцы Кулебякина, Паша Мячиков был уверен, что сестры Серафима и Аглая в некотором роде давно уже перестали быть людьми из плоти и крови и превратились в бессмертные символы типа демонов. Дело было в другом: если Сухомлинов не врет, – а чего ему врать? – то Серафима Пашу со света сживет и последних нервов лишит, а то и жалобу на него напишет в областное управление. Поскольку один из давно усопших мужей Серафимы был большим начальником, к ее жалобам привыкли прислушиваться – так, на всякий случай. И плакало тогда Пашкино майорство-капитанство!

Мячиков нахмурился, посопел и придвинул Максу бумагу и ручку.

– Пиши. Передадим. Серафима Владимировна – уважаемый человек, ветеран, труженица тыла. Еще не хватало, чтоб из-за тебя с ней чего случилось!

Макс его уже не слушал. Он лихорадочно писал записку Серафиме.

«Серафима Владимировна по поводу вчерашнего сортирного вопроса надо сказать, что я задерживаюсь по независящим от меня причинам. Оч. важно, так как ждут меня целый день на солнце. Я не сбежал и не бросил это дело, приеду и все налажу. Обязат. передайте, чтобы ждали! Ваш Максим Сухомлинов».

Мячиков взял записку и начал ее внимательно изучать. Макс затаил дыхание. Пашка поднял голову и с подозрением уставился на Макса.

– Что за сортир? Серафима сподобилась канализацию провести? А ты при чем?

Макс про себя выдохнул с облегчением. Прокатило! Теперь все будет нормально, Серафима сообразит и скажет Ленке. Должна сказать, она бабка лихая…

– Я же, Пал Сергеич, дизайнер. Оформляю интерьеры, дома то есть.

– Ага. По унитазам, значит, дизайнеришь? Ну че, как раз для тебя. Колян, слетай в Кулебякино, отвези маляву. Старушкам Кулебякиным в собственные руки. Но про задержанного не разоряйся!

– Есть!

Макс откинулся на спинку стула с облегчением и посмотрел на Пашку Мячикова с некоторым даже сочувствием. Когда все это кончится, Пашка огребет от него такое… Короче, Пашка Мячиков будет единственным, кого на свадьбу Макса и Ленки не позовут!

Серафима Кулебякина прочитала записку, ласково простилась с робевшим с детства в ее присутствии Коляном, после чего взревела страшным голосом:

– Глашка! Возьми зонтик и марш на улицу.

– Зачем, Симочка?

– Сторожи Аленку. Как увидишь – свисти.

– Симочка, я не умею…

– Тогда пой. Мне нужно полчаса, не больше…

В четыре часа Лена Синельникова толкнула свою калитку и вползла на участок. Сбитые в кровь ноги гудели, голова раскалывалась от перегрева и слез. Она медленно подошла к своему крыльцу… Сердце глухо бухнуло в груди и остановилось совсем. Лена медленно наклонилась и подняла белый конверт, из которого выпал небольшой листок, исписанный уже знакомым почерком.

«Дорогая Лена! К сожалению, возникли непредвиденные обстоятельства, и нашу поездку придется отложить до лучших времен, если они, конечно, настанут. Все, что ни делается, – к лучшему. Возможно, я был не совсем прав, торопя события. Я уезжаю, и у тебя будет время еще раз все взвесить и обдумать. Что бы ты ни решила – прекратить наши отношения или попытаться начать их заново – знай, что я буду в любом случае с нежностью вспоминать тебя и время, которое мы провели вместе. Номер моего телефона у тебя есть, так что – звони. Макс Сухомлинов».

Она смотрела на ровные строчки и чувствовала, как в душе поднимается что-то страшное, огромное, черное, чему и названия-то нет, одни нецензурные выражения.

Он ее все-таки бросил! Снова, как и двадцать лет назад, только тогда у нее впереди была вся жизнь, а теперь – нет. Теперь впереди только старость, скорее всего – одинокая и скучная… как ее кулинарное шоу! Щепотка грусти, две чайных ложки негашеных слез, перемешать, настоять на осеннем дожде и принимать по пять капель вместо еды до конца жизни…

Потом она бросила письмо в ящик стола и побрела в душ. Стоя под тепловатой водой, плакала, не скрываясь. На самом деле у нее не было сил злиться на Макса. Если уж она не смогла обидеться на него двадцать лет назад…

– За что, Макс? За что? И зачем так жестоко? Лучше бы ты просто собрался и уехал, поцеловав меня, спящую, на прощание.

Она долго стояла перед зеркалом, впервые в жизни без стеснения рассматривая свое обнаженное тело. Лицо ее не выражало почти никаких чувств, только слабое удивление – в чем же кроется загадка ее несчастий? Где тот изъян, который мешает ей обрести простое женское счастье?

Стройные ноги, впалый живот, небольшая, по-девичьи упругая грудь… И болезненным напоминанием о недавнем счастье – цветы-синяки, следы страстных поцелуев Макса. На плечах, на груди, на шее… Прошлой ночью она летала наяву. Прошлой ночью она была царицей мира, королевой грез, самой любимой и самой желанной женщиной на свете. Сегодня утром она еще была ею. Даже днем…

Этой маленькой открытки здесь вчера не было. Плотный картонный прямоугольник, на нем пятнистый лопоухий щенок, похожий на Ваську, с изумлением смотрит на разноцветную бабочку, склонив голову набок. Лена осторожно взяла открытку, раскрыла ее…

«Когда ты спишь у меня на груди, я умираю от любви. Когда любишь – умираю от желания. Ленка, если б ты знала, как мы хорошо будем жить…»

Она превратилась в соляной столп, мраморную статую и дуб зеленый одновременно. Только в голове металось слишком много мыслей сразу, это сбивало с толку, не давало выхватить из цветной круговерти главного.

Макс написал ей открытку. Макс попрощался с ней в письме. Макс прислал ей любовное послание. Найди десять отличий…

Усилием воли она отмела все лишнее – и ответ сверкнул в мозгу ночной молнией. Голая Лена Синельникова прижала к груди открытку с бабочкой и щенком, метнулась в кухню, выдернула ящик стола с такой силой, что столовые приборы посыпались на пол, а сам ящик едва не отбил ей пальцы на ногах. Выхватила два белых конверта, трясущимися руками разорвала их, вытащила листки бумаги, разложила перед собой на столе…

Через пару минут Елена Синельникова могла присягнуть, что одно из этих посланий писал другой человек. Еще через некоторое время могучий мозг выдал следующее логическое заключение: значит, два других, одинаковых письма тоже писал другой человек.

Третий вывод был прекрасен – и загадочен по сути своей. Открытку – в этом она была уверена на девяносто девять процентов – написал сегодня утром Макс. Значит, два письма – развратное и прощальное – написал не Макс.