Текст книги "Близость"

Автор книги: Сара Уотерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Она просто не представляет, вздохнула миссис Уоллес, как я могу заснуть, когда в комнате надо мной топочется служанка. Я ответила, что готова терпеть такое неудобство ради вида на Темзу из моего окна, да и в любом случае, по моему опыту, служанки – если только сами себя не запугивают до истерического состояния – обычно настолько устают за день, что сразу валятся в постель и спят без задних ног.

– Так и должно быть! – воскликнула миссис Уоллес.

Мать сказала, что не стоит обращать внимания ни на какие мои суждения относительно прислуги.

– О том, как управляться со служанкой, наша Маргарет знает не больше, чем о том, как управляться с коровой, – пояснила она.

После чего переменила тему разговора – спросила, вот можем ли мы объяснить ей одну вещь: в городе проживает самое малое тридцать тысяч бедствующих швей – так почему же она до сих пор не сумела найти ни одной мастерицы, которая проложила бы ровный шов по тонкому полотну за плату не более фунта?.. Ну и дальше в том же духе.

Я надеялась, что приедут Стивен с Хелен, но они так и не приехали, – видимо, дождь удержал дома. Я прождала до десяти, затем поднялась к себе, и немного спустя мать принесла мне мое лекарство. Я уже сняла платье и сидела в ночной сорочке, накинув на плечи плед, поэтому мать заметила медальон у меня на шее.

– Право слово, Маргарет! У тебя столько красивых украшений, которых я на тебе ни разу не видела, а ты все носишь эту старую безделицу!

– Это же папин подарок, – сказала я, умолчав о спрятанном в медальоне локоне светлых волос, про который она не знает.

– Да, но он такой простенький, – вздохнула мать и спросила, почему же в память об отце я никогда не ношу траурные броши и кольца, что она заказала после его смерти.

Я не ответила, но спрятала медальон под сорочку. Он обжег кожу холодом.

Покорно глотая хлорал, я заметила, что мать смотрит на схему Миллбанка и гравюру, приколотые к стене подле стола, а потом переводит взгляд на мою тетрадь, которую при ее появлении я закрыла, заложив страницу ручкой.

– Что это? – спросила мать. – Что ты там пишешь?

Часами сидеть над дневником мне не на пользу, сказала она: это возвращает меня к моим тяжелым мыслям и отнимает силы. «Если ты хочешь, чтобы я была полна сил, зачем поишь меня снотворным?» – подумала я, но вслух не сказала. Просто убрала тетрадь в ящик стола, а после ухода матери опять достала.

Третьего дня, когда мы сидели в гостиной, мистер Барклей полистал роман, который сейчас читает Присцилла, и посмеялся над ним. О дамах-литераторах он весьма невысокого мнения. Говорит, все женщины только и пишут что «дневники своего сердца» – фраза запала мне в ум. Я думаю о своем последнем дневнике, написанном поистине кровью моего сердца, который сгорал в огне столь же долго, как сгорало бы, наверное, настоящее человеческое сердце. Я хочу, чтобы этот дневник был другим. Чтобы он не возвращал меня к мыслям о прошлом, но служил – наподобие хлорала – к избавлению от любых мыслей.

Ах, так оно и было бы, так и было бы, кабы не сегодняшнее посещение Миллбанка, невесть почему всколыхнувшее во мне тяжелые воспоминания! Ибо, хотя я, как всегда, старательно описала шаг за шагом весь сегодняшний свой путь по тюрьме, работа эта не принесла мне успокоения – но, напротив, заострила мой ум подобием рыболовного крючка, который безжалостно подцепляет каждую мысль, к чему бы она ни обратилась, и заставляет извиваться и корчиться от муки. «Вспоминайте о нас в своем ночном бодрствовании», – попросила меня Доус на прошлой неделе. И вот теперь я бодрствую – бодрствую в наиполнейшей мере. Я думаю обо всех узницах в темных тюремных блоках; только в воображении моем они не лежат безмолвно и недвижно в постелях, но лихорадочно снуют по своим камерам. Они ищут веревки, чтобы накинуть петлю на шею. Они точат ножи, чтобы вонзить в свою плоть. Проститутка Джейн Джарвис отчаянно пытается докричаться до Уайт, которая находится двумя этажами ниже. А Селина Доус бормочет странные тюремные стихи. Я делаю мысленное усилие – и вот уже разбираю слова. Наверное, я буду повторять их с ней вместе всю ночь напролет:

Какого рода зерновые пригоднее для твердых почв?

Как называются кислоты, что растворяют серебро?

Что есть контраст? Как тень должна ложиться?

12 октября 1872 г.

РАСПРОСТРАНЕННЫЕ ВОПРОСЫ КАСАТЕЛЬНО СФЕР

И ОТВЕТЫ НА НИХ

ОТ ДРУГА СПИРИТИЧЕСКОГО МЕДИУМА

Куда направляется дух, покинув тело, в котором обитал?

Он направляется в самую низшую сферу, куда переходят все без изъятия новые души.

Каким образом дух находит путь туда?

Он следует туда в сопровождении одного из проводников, или духов-хранителей, которых мы называем ангелами.

Какой предстает низшая сфера взору духа, только что покинувшего земные пределы?

Она предстает царством великого покоя, яркого света, чистых красок, вечной радости и т. п. Решительно все, что доставляло блаженство в бренном мире, находит там свое точное воспроизведение.

Кто встречает и принимает там нового духа?

По прибытии в низшую сферу проводник, упомянутый выше, отводит духа в некое место, где уже собрались все друзья и родственники, покинувшие земной мир прежде него. Они со счастливыми улыбками приветствуют вновь прибывшего, после чего ведут к пруду с сияющей водой, чтобы он омылся. Они облачают духа в свободные длинные одежды и отводят в приготовленный для него дом. Одежды и дом созданы из сверхъестественных субстанций невыразимой красоты.

Каковы обязанности духа во время пребывания в низшей сфере?

Он должен очистить свои мысли, дабы таким образом подготовиться к переходу в следующую сферу.

Сколько всего сфер проходит на своем пути дух, покинувший бренное тело?

Семь, и самая высшая из них – обитель ЛЮБВИ, которую мы называем БОГ!

Какие надежды на успешное продвижение через означенные сферы может питать дух человека умеренной религиозности, умеренного великодушия, невысокого общественного положения и т. п.?

Каждый, кто усердно взращивает в себе добро и милосердие, с легкостью преодолеет весь восходящий путь, независимо от своего положения в земном мире. Те, кто обладает нравом низменным, жестоким или мстительным, встретят на своем пути известные… (здесь бумага прорвана; полагаю, следует читать «препятствия»). Те же, кто отличается поистине необычайной подлостью нрава, не будут допущены даже в низшую сферу. Их препроводят в пределы вечной тьмы, где заставят тяжко трудиться до тех пор, покуда они не признают свои грехи и не раскаются. Чтобы прийти к полному покаянию, может потребоваться не одно тысячелетие.

Каким образом спиритический медиум сообщается с этими семью сферами?

Входить в сферы спиритическому медиуму не дозволено, но иногда он или она на краткий миг допускаются к вратам какой-нибудь из них и издали, мельком видят великие чудеса, в ней заключенные. Спиритического медиума могут также отвести в пределы вечной тьмы и показать грешных духов, изнывающих в тяжком труде.

Где подлинный дом спиритического медиума?

Подлинный дом спиритического медиума не в этом мире и не в мире ином, но на смутной, расплывчатой границе между ними…

Здесь мистер Винси вписал от руки: «Вы – спиритический медиум, ищущий свой подлинный дом? Вы найдете его на…» – и далее дал адрес своего отеля. Он взял эту брошюрку у одного своего знакомого из Хэкни, чтобы передать другому, проживающему на Фаррингдон-роуд. Мне он принес ее потихоньку от всех и сказал: «Имейте в виду, такое я показываю далеко не всякому. Мисс Сибри, к примеру, не покажу. Подобными вещами я делюсь только с теми, к кому питаю сердечное расположение».

Чтобы цветок не завял: подлить чуток глицерина в вазу с водой, тогда лепестки долго не опадут и даже не побуреют.

Чтобы предметы светились в темноте: купить большую банку фосфорической краски, предпочтительно в лавке, расположенной в квартале, где никто тебя не знает. Разбавить краску малым количеством скипидара и намочить в ней полоски муслина. Когда они полностью высохнут, нужно хорошенько их потрясти, с них осыплется фосфорический порошок, который следует куда-нибудь собрать и потом покрывать им предметы. Запах скипидара перебивается капелькой духов.

15 октября 1874 г.

С утра поехала в Миллбанк. У внутренних ворот застала кучку надзирателей и двух матрон – мисс Ридли и мисс Маннинг – в медвежьих плащах поверх форменных платьев, с поднятыми капюшонами, защищавшими от холода. Мисс Ридли поприветствовала меня кивком. Ожидается доставка арестантов из полицейских участков и других тюрем, сообщила она, и они с мисс Маннинг пришли забрать женщин.

– Вы не против, если я подожду с вами? – спросила я, поскольку еще ни разу не видела, как здесь обходятся со вновь прибывшими.

Несколько минут мы стояли в ожидании, надзиратели дышали на озябшие руки; потом от сторожки привратника донесся предупредительный крик, послышался тяжелый стук копыт и колес, и в усыпанный гравием двор Миллбанка вкатила зловещего вида повозка без окон – тюремный фургон. Мисс Ридли и старший надзиратель выступили вперед, чтобы поздороваться с возчиком и открыть дверцы в торце.

– Сперва выпустят женщин, – сказала мисс Маннинг. – Вон они, смотрите.

Поплотнее запахнув меховой плащ, она двинулась к фургону. А я стояла на прежнем месте, внимательно разглядывая выходящих арестанток.

Их было четыре – три девушки, совсем молоденькие, и средних лет женщина с синяком на скуле. Туго стянутые оковами руки они неловко держали перед собой, и каждая, соскочив с высокой ступеньки фургона, делала несколько спотыкающихся шажков, а потом на секунду останавливалась и робко озиралась вокруг, щурясь на бледное небо, на угрюмые башни и желтые стены Миллбанка. Одна только старшая женщина не обнаруживала ни тени страха – но она, оказалось, была привычна к виду тюрьмы: когда матроны подошли к арестанткам, чтобы поставить в затылок друг другу и увести в здание, я заметила, что мисс Ридли недобро сузила глаза.

– Значит, опять за свое, Уильямс, – сказала она, и украшенное синяком лицо женщины помрачнело.

Я пошла следом за ними, позади мисс Маннинг. Девушки продолжали испуганно озираться, а одна обернулась и что-то шепнула соседке, за что тотчас получила резкий выговор. Глядя на них, растерянных и удрученных, я невольно вспомнила свое первое посещение тюрьмы – еще ведь и месяца не прошло, а я уже вполне привыкла к запутанным безликим коридорам Миллбанка, поначалу совершенно меня обескуражившим; к караульным, надзирателям и матронам, к решеткам и глухим дверям, к замкам и засовам, каждый из которых гремит, щелкает, лязгает или скрипит немного на свой манер, в зависимости от прочности и назначения. Эта мысль вызвала странное чувство: удовлетворение, смешанное с тревогой. На память пришли слова мисс Ридли: мол, она уже столько ходила по тюремным коридорам, что теперь и с завязанными глазами без малейшего труда найдет путь по ним. Еще я вспомнила, как жалела бедных надзирательниц, вынужденных подчиняться строгому распорядку Миллбанка так же, как их подопечные.

Я почти обрадовалась, когда мы вошли в женский корпус через дверь, мне незнакомую, и проследовали чередой помещений, где я не бывала прежде. В первой комнате сидела матрона-приемщица, в чьи обязанности входило проверить бумаги вновь прибывших и занести все необходимые сведения в толстый тюремный журнал. Она тоже сурово воззрилась на женщину с синяком.

– Имя можешь не называть, – проворчала она, принимаясь строчить в журнале. – Какие безобразия она на сей раз учинила, мисс Ридли?

Мисс Ридли заглянула в бумаги и отрывисто произнесла:

– Воровство. Причинение телесного вреда полисмену, производившему арест. Четыре года.

Матрона-приемщица потрясла головой:

– Ты ведь только в прошлом году освободилась, Уильямс! Мечтала получить место в доме какой-нибудь благочестивой дамы! Так что случилось-то?

Мисс Ридли ответила, что именно в доме благочестивой дамы и произошла кража; и жестокий удар полисмену был нанесен как раз предметом из похищенного имущества благочестивой дамы. Когда все было должным порядком записано в журнал, она знаком велела Уильямс отойти, а следующей арестантке – подойти к столу. Это была черноволосая девушка, смуглая, как цыганка. Приемщица с минуту еще что-то дописывала, потом наконец подняла голову и мягко промолвила:

– Ну что, Черноглазка Сью, назовись.

Джейн Бонн, двадцать два года, осуждена за незаконное производство аборта.

Имени следующей я не запомнила. Двадцать четыре года, уличная воровка.

Третья, семнадцати лет от роду, проникла со взломом в подвал лавки и устроила поджог. Когда приемщица начала задавать вопросы, девушка разрыдалась, беспомощно утирая ладонью нос и глаза, из которых текло ручьем. Мисс Маннинг подошла к ней и дала салфетку.

– Ну полно тебе, – сказала она. – Ты просто еще не освоилась здесь, вот и плачешь. – Она убрала вьющуюся прядь с бледного лба юной арестантки. – Ну полно, полно!

Мисс Ридли пристально посмотрела на них, но промолчала. Приемщица охнула, заметив ошибку в самом верху страницы, сосредоточенно склонилась над журналом и принялась вписывать поправку.

Когда все формальности были завершены, узниц провели в следующее помещение. Поскольку никто не дал мне никаких указаний касательно дальнейших моих действий, я решила последовать за ними и пронаблюдать за процедурой до самого конца. Во второй комнате была лавка, на которую женщинам велели сесть, и единственный стул. Он зловеще стоял в самом центре, рядом с маленьким столиком, где лежали гребень и ножницы, при виде каковых предметов молодые арестантки разом вздрогнули.

– Ага, трясетесь? И правильно! – злорадно ухмыльнулась Уильямс. – Сейчас вас обкорнают как миленьких!

Мисс Ридли тотчас оборвала ее, но произнесенные слова уже возымели свое действие, и девушки пришли в еще сильнейшее смятение.

– Прошу вас, мисс! – жалобно вскричала одна. – Не обрезайте мне волосы! Ах, умоляю вас, мисс!

Мисс Ридли взяла ножницы, пару раз щелкнула лезвиями и взглянула на меня:

– Можно подумать, я им глаза собираюсь выколоть – правда, мисс Прайер? – Она указала ножницами сначала на одну из дрожащих девушек, поджигательницу, затем – на стул. – Ты, поди сюда и сядь. – А когда бедняжка всего лишь замешкалась в нерешительности, мисс Ридли продолжила страшным голосом, от которого даже у меня мурашки побежали по коже. – Поди сюда, говорю! Или позвать охранников из мужского отделения, чтоб держали тебя за руки и за ноги? Учти, они после ночной смены злые как черти, так что деликатничать не станут.

Девушка неохотно поднялась с лавки, подошла к стулу и села, вся трепеща. Мисс Ридли сдернула с нее капор и засновала пальцами в волосах, вытаскивая шпильки, распуская кудрявые пряди. Капор был передан приемщице, которая, тихо посвистывая и перекатывая языком во рту мятный леденец, сделала в журнале запись насчет головного убора, изъятого у арестантки по поступлении в Миллбанк. У девушки были жесткие рыжевато-коричневые волосы, местами темные от пота или укладочного масла. Когда они рассыпались по плечам, бедняжка снова разразилась слезами, а мисс Ридли вздохнула: «Дуреха! Обрежем-то всего по подбородок. Да и кто тебя здесь увидит, сама подумай?» – после чего, разумеется, девушка заплакала пуще прежнего.

Пока она сотрясалась в рыданиях, матрона расчесала гребнем длинные сальные кудри, собрала все в один пучок, ловко скрутила и захватила в кулак, а другой рукой взяла ножницы. Внезапно я остро ощутила собственные свои волосы, которые менее трех часов назад вот так же расчесывала и скручивала в жгут Эллис. Мне почудилось, будто каждая прядь вздыбилась и рвется из-под шпилек. Было ужасно сидеть и смотреть на скрежещущие лезвия ножниц, на бледную девушку, трясущуюся от плача. Это было ужасно – но все же я не могла отвести взгляд. Вместе с тремя испуганными арестантками я зачарованно – и с безотчетным стыдом – все смотрела, смотрела, пока наконец мисс Ридли не подняла кулак с длинным пучком отрезанных волос. Когда несколько прядей коснулись мокрого лица девушки, она непроизвольно дернулась – и я тоже.

Мисс Ридли спросила, желает ли она сохранить свои волосы. Видимо, отрезанные волосы, перевитые бечевкой, арестанткам можно оставить на хранение вместе с прочим личным имуществом, чтобы забрать с собой при выходе на свободу. Девушка взглянула на подрагивающий в воздухе конский хвост и помотала головой.

– Вот и славно. – Мисс Ридли шагнула к большой плетеной корзине и бросила туда волосы. – У нас в Миллбанке всегда найдется для них применение, – туманно пояснила мне она.

Затем острижению подверглись три остальные женщины. Уильямс перенесла процедуру с совершеннейшей невозмутимостью; уличная воровка обливалась горькими слезами, как первая девушка; а темноокая подпольная акушерка – обладательница роскошной густой гривы, черной как смоль или меласса, – сыпала грязной бранью, брыкалась и всячески уворачивала голову, так что на помощь пришлось призвать не только мисс Маннинг, но и приемщицу, дабы они крепко держали буянку за руки, пока мисс Ридли, вся запыхавшаяся и побагровевшая, орудует ножницами.

– Ну вот и все, чертовка ты этакая! – наконец выдохнула мисс Ридли. – Ох же и волосища у тебя, в кулак едва ухватишь!

Она подняла руку с зажатым в ней толстенным пучком длинных черных волос, и приемщица пощупала пальцами пряди.

– Хороши, ой хороши! – восхитилась она. – Прям настоящий «испанский волос», как говорится. Мисс Маннинг, надо бы бечевкой перетянуть. Отменный шиньон выйдет, просто отменный! – Затем она повернулась к разъяренной девушке. – Ты глазищами-то не сверкай. Еще спасибо скажешь, когда через шесть лет получишь свои волосы обратно.

Мисс Маннинг принесла бечевку, волосы перевязали, и черноглазка вернулась на свое прежнее место на лавке. На шее у нее краснела царапина от ножниц.

С каждой минутой во мне нарастало чувство неловкости; арестантки украдкой, опасливо поглядывали на меня, словно пытаясь понять, какую страшную роль мне предстоит сыграть в дальнейшей их жизни здесь, в заточении. Немногим раньше, пытаясь управиться с буйной цыганочкой, мисс Ридли пропыхтела: «Стыд и срам вытворять такое! Перед добровольной-то посетительницей! Она ведь нипочем не навестит тебя теперь, когда увидела твой скверный нрав».

Покончив с делом, мисс Ридли отошла и вытерла руки о полотенце, а я тихо спросила у нее, что последует дальше. Обычным своим тоном она ответила, что сейчас женщины разденутся донага, дабы хорошенько вымыться в помывочной, а потом будут препровождены к тюремному врачу.

– Он проверит, нет ли у них чего с собой, – сказала надзирательница и пояснила, мол, иные женщины пытаются пронести в укромных своих местах самые разные предметы – ну там плитки табака или даже ножики.

После врачебного осмотра арестанткам выдают казенную одежду, затем перед ними произносит приветственно-наставительную речь мистер Шиллитоу или мисс Хэксби, а уже в камерах посещает тюремный капеллан мистер Дэбни.

– После чего, мэм, они целые сутки сидят одни, никаких визитеров. Это помогает им хорошенько осмыслить свои преступления.

Надзирательница повесила полотенце на стенной крючок и посмотрела мимо меня на несчастных арестанток на лавке.

– Так, теперь снимайте платья, – велела она. – Да поживее давайте!

Женщины, точно безропотные овцы, покорные своим стригалям, тотчас встали и принялись возиться с застежками одежды. Мисс Маннинг принесла четыре деревянных лотка и поставила перед ними. С минуту я наблюдала за сценой: юная поджигательница неловко стягивает корсаж, являя взорам грязную нижнюю сорочку; цыганочка поднимает руки, показывая темные подмышки, а потом стыдливо и беспомощно отворачивается, расстегивая крючки корсета.

Мисс Ридли наклонилась ко мне и спросила:

– Пойдете в помывочную, мэм, посмотреть, как они моются?

Ее дыхание обдало мою щеку, я моргнула и отвела глаза в сторону.

Нет, ответила я, в помывочную не пойду, а пожалуй, проследую сейчас в жилое отделение. Надзирательница выпрямилась, губы у нее чуть дернулись, а в блеклых безресничных глазах промелькнуло что-то вроде мрачного удовлетворения или насмешки.

Однако сказала она лишь:

– Как вам угодно, мэм.

Не глядя больше на арестанток, я вышла прочь. Мисс Ридли окликнула надзирательницу, проходившую мимо по коридору, и велела ей проводить меня в собственно тюрьму. По пути я увидела через одну приоткрытую дверь помещение, служившее, вероятно, приемной врача: унылую комнату с высокой деревянной кушеткой наподобие медицинской и столом с разложенными на нем инструментами. Находившийся там мужчина – сам врач, полагаю, – не обратил на нас внимания: он стоял чуть внаклонку над настольной лампой и подстригал ногти.

Сопровождавшую меня женщину звали мисс Брюер. Она молодая – слишком уж молодая для матроны, подумалось мне. Однако выяснилось, что мисс Брюер – не матрона в обычном смысле слова, а секретарь капеллана. Она носит пелерину другого цвета, чем надзирательницы в блоках, манеры у нее благовоспитаннее и речь мягче. Помимо прочих своих обязанностей, она заведует почтой заключенных. В Миллбанке арестанткам разрешается отправить и получить одно письмо в два месяца, но камер здесь так много, что почту приходится разносить практически каждый день. Она сказала, что работа у нее приятная – самая приятная во всей тюрьме. Никогда не надоедает видеть, как озаряются лица женщин, когда останавливаешься перед камерой и вручаешь письмо.

Я и сама увидела это, поскольку мисс Брюер как раз направлялась разносить почту, и я пошла с ней. Женщины, которых она подзывала, вскрикивали от радости, хватали просунутые через решетку письма и порой порывисто прижимали к груди или к губам. Лишь одна побледнела от страха при нашем приближении.

– Для вас ничего нет, Бэнкс, не пугайтесь, – поспешно сказала мисс Брюер и негромко пояснила мне, что у этой арестантки сестра совсем плоха и она со дня на день ждет печального известия.

Вот единственная неприятная часть работы, вздохнула мисс Брюер. Для нее будет крайне огорчительно принести такое письмо – «ведь я, разумеется, узнаю его содержание раньше, чем Бэнкс». Все письма, получаемые и отправляемые арестантками, проходят через контору капеллана, где обязательно проверяются мистером Дэбни или самой мисс Брюер.

– О, так, значит, вам известно про этих женщин решительно все! – воскликнула я. – Все их секреты, все планы…

Она покраснела, как если бы никогда прежде не смотрела на дело под таким углом.

– Всю корреспонденцию надлежит прочитывать, – ответила она. – Таковы правила. Но пишут, знаете ли, в основном о вещах самых что ни на есть обычных.

Мы поднялись по башенной лестнице на третий этаж, миновав дисциплинарные блоки, и здесь я вдруг задалась кое-каким вопросом. Пачка писем становилась все тоньше. Одно из них было для пожилой арестантки Эллен Пауэр. Взглянув на него, а потом на меня, она подмигнула:

– От внученьки моей. Не забывает старуху.

Мы уже приближались к повороту коридора, когда я наконец придвинулась вплотную к мисс Брюер и спросила, а нет ли письма для Селины Доус. Она удивленно хлопнула глазами. Для Доус? Нет, ничего! Как странно, что я спросила: ведь это чуть ли не единственная заключенная, которая никогда не получает писем.

– Никогда? – переспросила я.

– Никогда, – подтвердила мисс Брюер.

Получала ли Доус письма в самом начале своего срока, она не знает, поскольку тогда еще не служила здесь. Но в течение последнего года эта узница точно не получила и не отправила ни единого письма.

– Неужели же у нее нет ни друзей никаких, ни родственников, которые помнили бы о ней? – спросила я.

Мисс Брюер пожала плечами:

– Если таковые и были когда-нибудь, она порвала всякие отношения с ними либо же они сами полностью отреклись от нее. – Улыбка ее стала натянутой. – Иные из здешних женщин, видите ли, хранят свои секреты при себе…

Последнюю фразу она произнесла весьма сухим тоном, после чего быстро двинулась дальше. Когда я ее нагнала, она читала вслух письмо арестантке, которая, очевидно, не знала грамоты. Однако слова мисс Брюер повергли меня в размышления. Я прошла мимо нее и завернула в следующий коридор. Ступала я тихо, а потому Доус заметила меня не сразу: несколько секунд я смотрела на нее сквозь прутья решетки.

Прежде я как-то не задумывалась, есть ли во внешнем мире кто-нибудь, кто тоскует по Селине Доус, навещает ее здесь, пишет ей добрые обыденные письма. Теперь, когда я узнала, что такого человека нет, одиночество и безмолвие, окружавшие девушку, показались мне еще гуще, плотнее. А ведь мисс Брюер гораздо ближе к истине, чем сама полагает, мелькнуло у меня в уме: Доус действительно хранит свои секреты при себе, даже здесь, в Миллбанке. Еще мне вспомнились слова другой надзирательницы: мол, хоть Доус и хороша собой, ни одна из арестанток не попыталась сделать ее своей подружкой. Сейчас я понимала, что имелось в виду.

Внезапно на меня накатила жалость к ней. И я подумала: ты такая же, как я.

Я очень жалею, что сразу после этой мысли не отошла от камеры. Очень жалею, что не успела уйти. Но пока я смотрела, Доус подняла голову и улыбнулась, и лицо у нее приняло ожидающее выражение. Теперь я никак не могла пройти мимо. Я знаком позвала миссис Джелф, находившуюся дальше по коридору, и ко времени, когда она принесла ключ и отперла решетку, Доус уже отложила свое вязанье и встала поприветствовать меня. Сегодня первой заговорила она – когда матрона, впустив меня в камеру и немного потоптавшись на месте, нерешительно удалилась и мы остались наедине.