Текст книги "Близость"

Автор книги: Сара Уотерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Доус молчала, пока полоска солнечного света не исчезла полностью. Потом повернулась ко мне, несколько долгих мгновений пристально на меня смотрела и наконец сказала, что не нуждается в моих утешениях. У нее и без меня «есть утешители». Да и вообще, с чего бы ей что-то мне рассказывать? Разве я стала бы рассказывать ей о своей жизни?

Она пыталась говорить твердым голосом, но безуспешно: голос предательски задрожал, выдавая в ней не дерзость, а обычную браваду, за которой крылось самое настоящее отчаяние. Скажи я тебе сейчас несколько ласковых, сочувственных слов, и ты расплачешься, подумала я. Но мне совсем не хотелось, чтобы она передо мной плакала, а потому я придала своему голосу беззаботную живость. Да, сказала я, есть вещи, которые мисс Хэксби возбранила мне обсуждать с заключенными; однако, насколько я поняла, моя скромная персона к оным не относится. Ради бога, я охотно расскажу про себя все, что ей интересно знать…

Я назвала свое имя. Сообщила, что живу в Челси, на Чейн-уок. Что у меня есть женатый брат и сестра, которая скоро выйдет замуж, а сама я не замужем. Что я плохо сплю, часами кряду читаю или пишу, подолгу стою у окна, глядя на реку.

Я притворно задумалась:

– Так… что же еще? Да в общем-то, и все, пожалуй. Немного, конечно…

Пока я говорила, Доус не сводила с меня внимательного, чуть прищуренного взгляда. Теперь наконец она отвела глаза в сторону и улыбнулась. Зубы у нее ровные и очень белые – «как пастернак», по выражению Микеланджело, – но губы шершавые, покусанные.

Далее она заговорила более естественным тоном: спросила, давно ли я стала добровольной посетительницей и почему вообще. Зачем мне приезжать в Миллбанк, когда можно сидеть себе спокойненько в своем роскошном доме в Челси?..

– То есть вы полагаете, что дамам следует проводить дни в праздности? – спросила я.

Да, на моем месте она бы так и делала, последовал ответ.

– О нет, – сказала я. – На моем месте вы бы точно так не делали.

Я невольно повысила голос, и Доус удивленно моргнула. Она наконец-то напрочь забыла о своем вязанье и смотрела на меня во все глаза. Мне даже захотелось, чтобы она отвернулась, ибо от этого пристального, неподвижного взгляда становилось не по себе.

Дело в том, пояснила я, что праздность не для меня. Я провела в праздности последние два года – и от нее «сделалась совсем больной».

– Вот мистер Шиллитоу и посоветовал наведываться сюда, – сказала я. – Он старый друг моего отца. Как-то приехал к нам с визитом и заговорил о Миллбанке. Рассказал о здешних порядках, о добровольных посетительницах, ну я и подумала…

Что же именно я подумала? Сейчас, под взглядом Доус, я и сама толком не знала. Я отвела глаза в сторону, но все равно ощущала на себе этот пронзительный взгляд. Немного погодя девушка промолвила совершенно спокойным тоном:

– Вы явились в Миллбанк не ради других, а ради себя самой: в надежде исцелиться от уныния, увидев женщин куда более несчастных, чем вы.

Я в точности помню эти слова: при всей своей резкости они были настолько близки к истине, что щеки мои вспыхнули от стыда.

– Ну так смотрите на меня, – все так же спокойно продолжала Доус, – я достаточно несчастна. Да пусть на меня весь мир смотрит: это часть моего наказания.

Она горделиво выпрямилась. Я неловко пробормотала, что, мол, надеюсь, мои визиты все же несколько смягчат для нее суровость наказания, а не усугубят… Девушка повторила, что не нуждается в моих утешениях. У нее много друзей, которые приходят к ней с утешением, когда таковое требуется.

Я недоуменно взглянула на нее:

– У вас есть друзья? Здесь, в Миллбанке?

Доус закрыла глаза и выразительно поводила ладонью перед своим лбом:

– Все мои друзья – здесь, мисс Прайер.

Я уже и забыла! А теперь, вспомнив, разом похолодела. С минуту Доус сидела с плотно закрытыми глазами, и только когда она наконец их открыла, я сказала:

– Ну да, вы же медиум, мне мисс Крейвен говорила. – (Доус чуть наклонила голову к плечу.) – Значит, друзья, вас навещающие… это духи? – (Она кивнула.) – И они к вам приходят… когда?

Духи всегда окружают нас, ответила она.

– Всегда? – Кажется, я улыбнулась. – Даже сейчас? Даже здесь?

Даже сейчас. Даже здесь. Они просто «предпочитают не показываться либо же не обладают достаточной силой…». Оглядевшись вокруг, я вспомнила неудачливую самоубийцу из блока миссис Притти – Джейн Сэмсон, окруженную бурым роем пляшущих пылинок. То есть Доус полагает, что в камере у нее… ну, вот таким же образом кишат духи?

– Но все-таки ваши друзья находят силу, когда надо?

Они черпают силу из нее, последовал ответ.

– И вы их видите, да? Совершенно отчетливо?

Порой они только говорят.

– Порой я только слышу слова, вот здесь. – Она приложила ладонь ко лбу.

– Вероятно, они посещают вас днем, когда вы работаете? – спросила я.

Она помотала головой. Нет, они приходят и ночью, когда все спят.

– Они к вам добры?

– Очень добры, – кивнула Доус. – Подарки разные приносят.

– Вот как? – Тут я улыбнулась, точно помню. – Подарки? Духовного свойства?

– Да всякие. – Она пожала плечами. – И духовные, и земные…

Земные? Какие же, например?

– Ну там цветок какой-нибудь, – сказала Доус. – Иногда роза. Иногда фиалка…

Пока она говорила, где-то в коридоре грохнула решетка, и я испуганно подскочила, но девушка даже бровью не повела – она явно отметила мою сконфуженную улыбку, но продолжала говорить ровным, почти небрежным тоном, словно совсем не беспокоясь, что́ я думаю о подобных заявлениях. Однако последним своим словом она будто булавку в меня вонзила – я моргнула, и лицо мое застыло. Разве могла я признаться, что тайком подглядывала за ней? Что видела, как она подносит к губам фиалку? Поначалу я тщетно ломала голову, откуда же в тюрьме взялся цветок, но в последние несколько дней напрочь о нем забыла. Я отвела глаза в сторону и беспомощно пробормотала:

– Ну что ж… – Потом еще раз: – Ну что ж… – И наконец с противной, наигранной веселостью договорила: – Будем надеяться, мисс Хэксби не прознает о ваших визитерах! Она наверняка сочтет ваше пребывание здесь недостаточным наказанием, если обнаружит, что вы принимаете гостей…

– Недостаточным? – тихо повторила Доус.

Неужели я полагаю, будто что-то может облегчить для нее тяготы наказания? Неужели так полагаю я, живущая благополучной жизнью, но уже знающая, в каких условиях они содержатся, как изнуряются в работе, во что одеваются и чем питаются?

– Когда тебе никуда не спрятаться от взгляда тюремщицы, цепкого как репей и такого же колючего. Когда у тебя вечная нужда в воде и мыле. Когда забываешь слова, самые обычные слова, ибо существование твое столь скудно и однообразно, что тебе требуется знать лишь сотню простых слов и коротких грубых фраз: камень, похлебка, гребень, Библия, иголка, арестантка, а ну стоять, а ну пошла, а ну пошевеливайся! Когда ночами лежишь без сна – не так, как лежите без сна вы, в своей теплой постели около камина, в своем богатом доме, где поблизости всегда родня и слуги. А когда кости твои ломит от холода; когда ты слышишь, как в камере двумя этажами ниже пронзительно кричит женщина, которую мучают кошмары или алкогольный бред, либо же истошно рыдает новенькая, которая все еще не в силах поверить, что ее остригли, посадили в камеру и заперли на замок!

Неужели я полагаю, будто что-то может умерить подобную му́ку? Неужели я считаю наказание недостаточным потому лишь, что иногда к ней является дух – и прикасается губами к ее губам, но тает и улетучивается еще до поцелуя, оставляя ее во мраке чернее прежнего?

Слова эти и сейчас ясно звучат в моей памяти; я будто въявь слышу голос Доус, их произносящий, – лихорадочный, сбивчивый шепот, – ибо из страха перед надзирательницей она говорила тихо, с трудом подавляя душевное волнение, чтобы только не сорваться на крик, чтобы только никто не услышал, кроме меня.

Теперь я уже не улыбалась. И ответить мне было нечего. Кажется, я отвернулась от девушки и уставилась сквозь решетку на гладкую голую беленую стену.

Потом я услышала шаги позади. Доус встала со стула и подошла ко мне. Она подняла руку, словно собираясь дотронуться до моего плеча. Но я быстро отодвинулась от нее, подступив ближе к решетке, и она уронила руку.

Я совсем не ожидала, что мой визит ее расстроит, сказала я. Видимо, другие женщины, с которыми я здесь разговаривала, менее чувствительны, чем она, или более закалены прежней жизнью на воле.

– Простите меня, – промолвила она.

– Вам решительно не за что просить прощения, – сказала я. (Было бы просто нелепо, если бы она и вправду испытывала вину передо мной!) – Но если вам угодно, чтобы я ушла…

Доус не ответила, и я продолжала неподвижно смотреть в коридор, где постепенно сгущался сумрак, пока наконец не поняла, что больше она ничего не скажет. Тогда я взялась за прутья решетки и крикнула надзирательницу.

На зов явилась миссис Джелф. Она внимательно посмотрела на меня, потом перевела взгляд за мою спину. Я услышала, как арестантка садится, а когда обернулась – она уже снова тянула нить из своего мотка пряжи.

– До свидания, – сказала я.

Она не ответила. Но когда надзирательница стала запирать решетку, Доус подняла голову, и ее тонкое горло задергалось.

– Мисс Прайер! – позвала она и коротко взглянула на миссис Джелф. А затем неловко пробормотала: – Мы все здесь плохо спим ночами. Вы уж вспоминайте о нас, пожалуйста, в своем ночном бодрствовании.

Ее алебастрово-белые щеки порозовели.

– Непременно, Доус, – сказала я. – Непременно.

Надзирательница коснулась моего локтя:

– Угодно ли вам пройти дальше по блоку, мисс? Я могу проводить вас к Нэш, или Хеймер, или Чаплин – нашей отравительнице…

Но больше я никого не посетила. Я покинула блок, и меня повели через мужскую часть тюрьмы. Там я случайно встретила мистера Шиллитоу.

– Ну и как вам тут у нас? – спросил он.

Я ответила, что матроны весьма любезны, а иные из арестанток, похоже, обрадовались моему посещению.

– Разумеется, – улыбнулся мистер Шиллитоу. – Значит, они хорошо вас приняли? О чем они с вами говорили?

О своих мыслях и чувствах.

– Замечательно, – кивнул он. – Ведь вам нужно войти к ним в доверие. Они должны увидеть ваше уважение к ним в нынешних их прискорбных обстоятельствах, чтобы проникнуться ответным уважением к вам как к добровольной посетительнице.

Я уставилась на него в некотором замешательстве. Я все еще не вполне восстановила душевное равновесие после общения с Селиной Доус, а потому после паузы ответила, что не очень-то уверена в своих силах.

– Возможно, я все же не обладаю теми знаниями или свойствами характера, которые необходимы добровольной посетительнице…

Знаниями? – переспросил мистер Шиллитоу. Я знаю человеческую природу, а другого знания здесь от меня и не требуется! Ужели я думаю, что тюремные работницы знают больше моего? Или что они более сострадательны по натуре своей?

Я вспомнила грубую мисс Крейвен, вспомнила, как Доус с усилием сдерживала голос из страха получить от нее нагоняй.

– Но… мне показалось, у иных женщин здесь чрезвычайно тревожное душевное состояние, – сказала я.

Да, такие в Миллбанке всегда есть! Но известно ли мне, что зачастую самые трудные арестантки в конечном счете лучше всех и отзываются на интерес, проявленный к ним посетительницами, поскольку обычно именно они наиболее чувствительны и впечатлительны. Если я встречусь с такой вот трудной женщиной, сказал мистер Шиллитоу, мне следует «обратить на нее особый интерес». Ибо на самом деле она больше всех прочих узниц нуждается в участливом внимании…

Он неправильно меня понял, но пояснить свою мысль я не успела: в следующую минуту к нему подошел караульный с докладом, что дамы и господа, желающие обозреть тюрьму, уже прибыли. Когда я вышла из здания, они ждали на клинообразной гравийной площадке сразу за воротами. Мужчины толпились кучкой у самой стены, обследуя прочность кирпичной кладки.

Как и в прошлый раз, после духоты тюремных блоков воздух показался мне упоительно свежим и чистым. На окна женского корпуса уже наползла тень, но солнце стояло еще высоко и светило ясно – день поистине чудесный! Когда привратник вознамерился выйти за мной на дорогу и свистнуть извозчика, я сказала: «нет-нет, благодарю вас, не надо» – и направилась прямиком к парапету набережной. Я слышала, там до сих пор сохранился причал, с которого тюремные суда увозили осужденных в далекие колонии, и захотела взглянуть на него. Это оказался длинный деревянный пирс, на который выходит темная зарешеченная арка подземного тоннеля, соединяющего причал с тюрьмой. Я немного постояла там, рисуя в воображении страшные тюремные корабли, пытаясь представить, каково приходилось заточенным в них женщинам. А затем, продолжая думать о них, а также о Доус, о Пауэр и о Кук, я медленно зашагала вдоль реки. Я прошла всю набережную; лишь раз остановилась, чтобы понаблюдать за мужчиной, ловившим рыбу на лесу с крючком. На поясе у него висели две мелкие рыбешки с ярко-розовыми ртами и серебристой чешуей, блестевшей на солнце.

Я решила прогуляться до дому пешком, полагая, что мать все еще занята с Прис. Оказалось, однако, что она уже с час назад вернулась и все глаза проглядела у окна. Сколько же времени, интересно ей знать, я бродила одна по городу? Она уже собиралась отправить Эллис на мои поиски.

С утра я немного на нее дулась, но теперь была настроена самым миролюбивым образом.

– Прости, мама, – сказала я.

Я осталась в гостиной и в качестве епитимьи выслушала рассказ Прис о первом визите к мистеру Корнуоллису. Она снова похвасталась своим голубым платьем и показала, в какой позе сидела для портрета: юная девушка с букетом в руках ждет своего возлюбленного, обратив лицо к свету. Мистер Корнуоллис дал ей держать пучок кистей, но на картине это будут лилии. Я невольно вспомнила Доус с ее загадочными фиалками.

– Лилии и задний план он нарисует, пока мы будем за границей, – пояснила Прис.

Затем она сообщила, куда они отправляются. В Италию. Она сказала это совершенно небрежно, – разумеется, Италия для нее совсем не то, чем была для меня когда-то. Однако я тотчас сочла, что моя епитимья исполнена; удалилась в свою комнату и спустилась вниз, только когда Эллис ударила в обеденный гонг.

Но сегодня кухарка приготовила баранину, которую подали на стол изрядно остывшей, подернутой белесоватой пленкой жира. При виде ее я живо вспомнила отвратный запах тюремной похлебки, подозрения арестанток насчет грязных пальцев, в ней побывавших, и напрочь лишилась аппетита. Я вышла из-за стола рано и с час просидела в папином кабинете, листая книги и альбомы гравюр, а потом еще с час простояла у окна в своей комнате, глядя на проезжающие по улице экипажи. Я увидела, как к дому, помахивая тростью, подошел мистер Барклей. Он на минуту задержался у крыльца: растер меж пальцами сорванный с куста листочек, чтобы их увлажнить, и тщательно пригладил усы. Он не заметил, что я наблюдаю за ним из своего высокого окна. Затем я немного почитала, ну а теперь пишу в своем дневнике.

В комнате совсем темно, одна лишь настольная лампа горит – но трепещущий свет фитиля отражается от всех полированных поверхностей. Если я поверну голову, то увижу свое узкое желтоватое лицо в зеркале над камином. Но я не поворачиваю. А смотрю на стену сбоку от стола, где рядом с планом Миллбанка теперь приколота гравюра. Я нашла ее в папином кабинете, в альбоме галереи Уффици: это та самая картина Кривелли, которая сразу всплыла в моей памяти, когда я впервые увидела Селину Доус, – только изображен на ней не ангел, как мне помнилось, а «Истина», написанная много позднее. Она представлена в образе строгой и печальной девушки; в одной руке у нее солнце в виде пылающего диска, в другой – зеркало. Я забрала гравюру к себе, пускай висит здесь. Почему бы и нет? Она красивая.

30 сентября 1872 г.

Мисс Гордон, непонятные боли. Мать ст. духом в мае 71, сердце. 2 шил. Миссис Кейн, младенец Патрисия (Пикси), прожила 9 недель, ст. духом в февр. 70. 3 шил. Миссис Брюс и мисс Александра Брюс. Отец ст. духом в янв., желудок. Имеется ли позднейшее завещание? 2 шил. Миссис Льюис (не миссис Джейн Льюис, сын-инвалид, Кларкенвелл)…

Вообще-то, эта дама пришла к мистеру Винси, но он привел ее ко мне и сказал, что начал с ней работать, но скромность не позволила продолжить, а кроме того, его ждет другая клиентка.

Увидев меня, дама сказала:

– О, какая она молодая!

– И тем не менее уже вполне себе светило, – быстро ответил мистер Винси. – Восходящее светило нашей профессии, уверяю вас!

Мы с ней просидели полчаса. Жалоба дамы состояла в том, что каждую ночь в 3 часа ее будит дух, который приходит и кладет руку ей на грудь, прямо на сердце. Она никогда не видит лица призрака, только чувствует ледяные пальцы. Он приходил уже столько раз, что на груди у нее теперь следы от пальцев – их-то она и постеснялась показать мистеру Винси.

– Но мне ведь можете показать, – сказала я, и тогда она приспустила платье с груди, и я увидела пять отметин, красных, как фурункулы, но не вздутых и не сочащихся сукровицей. Я долго на них смотрела, потом сказала:

– Ну совершенно очевидно – так ведь? – что ему нужно ваше сердце. У вас есть какие-нибудь предположения, чьему духу и зачем оно могло понадобиться?

– Даже ума не приложу, – ответила дама. – Я просто хочу, чтобы он оставил меня в покое. Рядом со мной в кровати спит муж, и я страшно боюсь, как бы он не проснулся однажды, когда дух явится.

Она замужем всего 4 месяца.

Я пристально на нее посмотрела и сказала:

– Возьмите мою руку и скажите правду: вы прекрасно знаете, кто этот дух и почему приходит.

Разумеется, она знала. Это бывший жених, которого она бросила ради другого, после чего он уехал в Индию и там умер. Она говорила, давясь слезами.

– Но неужели вы вправду думаете, что это он? – пролепетала она.

– Вам остается лишь выяснить, в котором часу он скончался, – ответила я. – Даю голову на отсечение: это произошло в 3 ночи по английскому времени.

Иные духи обладают всеми свободами потустороннего мира, пояснила я, но по-прежнему не властны над собой в тот час суток, когда ушли из жизни.

Затем я приложила ладонь к отметинам у нее на груди:

– Как он вас называл? Каким именем?

Долли, ответила она.

– Да, теперь я вижу его, – сказала я. – Благородной наружности юноша… он плачет. Он показывает мне руку… в ней ваше сердце… Я отчетливо вижу имя Долли, начертанное на нем… но буквы черные как смола. Он пребывает в кромешном мраке, удерживаемый там страстной тоской по вам. Он хочет покинуть пределы тьмы, но ваше сердце, тяжелое как свинец, не дает сдвинуться с места.

– Что же мне делать, мисс Доус? – вскричала она. – Что мне делать?

– Ну, вы сами отдали ему свое сердце. Чего ж теперь плакать, если он хочет владеть им? Нам надо уговорить его отпустить ваше сердце. Покуда мы этого не сделаем, боюсь, всякий раз, когда муж вас целует, дух вашего бывшего жениха будет вставать между вами, пытаясь украсть себе ваши поцелуи.

Я попробую воздействовать на него, пообещала я; посмотрим, удастся ли хоть немного ослабить его хватку.

– А вы приходите в среду, – закончила я.

– Сколько я вам должна? – спросила дама.

Если ей угодно заплатить, ответила я, деньги надлежит отдать мистеру Винси, поскольку она, строго говоря, его клиентка, а не моя.

– В заведении подобного рода, где практикуют сразу несколько медиумов, необходимо соблюдать предельную честность.

Однако вскоре после ухода дамы ко мне явился мистер Винси и вручил деньги, ею оставленные.

– Похоже, мисс Доус, вы произвели на нее сильное впечатление. Гляньте, сколько отвалила – аж целую гинею!

Он вложил мне в руку монету – очень теплую, нагретую у него в кулаке – и рассмеялся: вот, мол, горячие деньги. Я сказала, что не вправе брать плату, поскольку миссис Льюис все-таки его клиентка, но он ответил: «Вы, мисс Доус, сидящая здесь одна-одинешенька, без единого родственника или друга рядом, – вы невольно заставляете мужчину вспомнить о своих джентльменских обязанностях». Он по-прежнему держал мою руку с монетой, а когда я попыталась высвободиться – лишь крепче ее сжал и спросил:

– Она показала вам отметины?

Я сказала, что, кажется, слышу голос миссис Винси в коридоре.

Когда он поспешно удалился, я положила монету в шкатулочку. Остаток дня прошел очень скучно.

4 октября 1872 г.

Дом в Фаррингдоне, миссис Уилсон – брат ст. духом в 58 г., задохся в припадке. 3 шил. И да, миссис Партридж – 5 духов-младенцев: Эми, Элси, Патрик, Джон, Джеймс. Никто из них не прожил на этом свете больше дня.

Эта дама пришла в черной кружевной вуали, которую откинула только по моему настоянию.

– Я вижу личики ваших деток у вашего горла, – сказала я. – Их сияющие личики всегда при вас, подобием ожерелья, а вы и не ведаете.

Однако потом я увидела в ожерелье брешь, куда поместились бы еще 2 таких вот драгоценных камешка.

Тогда я опустила вуаль ей на лицо и сказала:

– Крепитесь сердцем… Крепитесь!

Работа с ней сильно меня расстроила. После ухода миссис Партридж я сказала служителям при входе, что очень устала и больше никого сегодня принимать не буду, после чего уединилась в своей комнате. Сейчас 10 часов. Миссис Винси уже легла спать. Мистер Катлер, проживающий в комнате прямо подо мной, занимается с гирей, а мисс Сибри поет. Один раз приходил мистер Винси – я услышала шаги на лестничной площадке, а потом шумное дыхание за дверью. Он стоял там, шумно дыша, минут 5. Наконец я спросила: «Мистер Винси, что вам угодно?» – и он ответил, мол, ничего, просто пришел проверить ковровую дорожку на лестнице, не выбилась ли из-под держателей, а то ведь я могу запнуться и упасть. Всякий добросовестный хозяин обязан следить за порядком в своем заведении, даже в 10 вечера.

Когда он ушел, я заткнула замочную скважину чулком.

Потом долго сидела и думала о тетушке, со дня смерти которой завтра будет 4 месяца.