Текст книги "Легкий флирт с тяжкими последствиями"
Автор книги: Сандра Даллас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Именно в один из дней охоты на лягушек нам впервые суждено было убедиться, что Мэй-Анна имеет особую власть над людьми. Дело происходило летом, в теплый солнечный день, когда мы, дети, резвились, словно твой Том Сойер. В наших местах, где зима длится большую часть года, по-особому переживаешь каждый летний день, даже час. В компании нас было человек девять или десять.
Мы уже научились ненавидеть школу. В тот год нашей классной наставницей была Илла Ведшмик, о которой Мэй-Анна говорила, что она стара, как божий мир. Мы с Виппи Берд тогда впервые услышали это выражение, и оно нам так понравилось, что стало нашим любимым на все лето. Мэй-Анна подхватила его у одного из друзей ее матери, человека, ездившего на легковом автомобиле и игравшего в гольф.
Мэй-Анна иногда изображала, как леди Ведшмик морщит нос, когда чует что-то нехорошее. Уже в те годы Мэй-Анна умела здорово подражать разным людям. В журнале «Кино» даже писали, что если бы она не была такой красивой, то непременно стала бы выдающейся драматической актрисой. Так что ее задатки начали проявляться очень рано, и, как вы знаете, в конце концов она и стала звездой первой величины.
В тот день мы отправились за лягушками на пруд, где ребята держали плоты. То есть это был не совсем настоящий пруд, так как настоящих прудов в наших местах нет, их нам заменяли заполненные водой карьеры. Но эти места привлекали мальчишек тем сильнее, что играть там было опасно, и им говорили, что если кто-нибудь из них утонет, то его тело уже невозможно будет достать со дна. «Потому, – утверждала Виппи Берд, – что тот пруд на самом деле был затопленным стволом шахты, уходящим вниз на тысячи футов». – «Может быть, до самого Китая», – добавляла Мэй-Анна. Мальчишкам нравилось также и то, что пруд использовался как городская свалка, и смрадный дух, поднимаясь до самых небес, заставлял всех взрослых держаться вдалеке, и играть в таком месте могли только крепкие и телом, и душой.
Плоты, на которых наши мальчишки плавали по пруду, сами были стары как мир – когда-то их соорудили дети, давным-давно ставшие взрослыми, и каждый год новые ватаги подростков заявляли на них свои права.
Когда я, Виппи Берд и Мэй-Анна появились на берегу, Бастер, Чик и другие ребята голышом ныряли с плота посреди пруда. Некоторое время они нас не замечали, и мы молча стояли и смотрели на них, но потом Пинк Варско вдруг увидел нас, закричал, и все ребята вплавь бросились за своей одеждой. Все, кроме Бастера, который, словно окаменев, стоял неподвижно на плоту, уставившись на Мэй-Анну. Я до сих пор не знаю, действительно ли он был так поражен ее появлением, или просто хотел продемонстрировать ей свою фигуру, но, как бы там ни было, он произвел на нее нужное впечатление. Мы с Виппи Берд стыдливо отвернулись, в то время как Мэй-Анна продолжала разглядывать Бастера без всякого стеснения. «Он выглядел просто классно, но больше всего мне понравилось, как висит та штука», – потом призналась нам она.
Мы с Виппи Берд переглянулись и хихикнули, а Мэй-Анна крикнула:
– Эй, Бастер, может, пригласишь нас прокатиться?
– Запросто! – ответил Бастер с плота.
– Наденешь штаны, или у тебя другие намерения? – крикнул с берега Тони, его брат.
При этих словах Бастер подскочил как ужаленный: только тогда – утверждала потом Виппи Берд – до него дошло, что он голый. Он был настолько счастлив видеть Мэй-Анну, что на некоторое время просто окаменел. Между тем другие ребята оделись, погнали плот в нашу сторону и помогли нам взобраться на него. Их плот назывался «Счастливый боец». Часа два мы плавали по пруду взад-вперед, распевали ковбойские песни, угощали друг друга сигаретами и чувствовали себя королями. Тони пустил по кругу глиняный кувшин с виски, хотя, по совести сказать, ему не следовало бы угощать девчонок этой штукой. Да и Бастеру негоже было пробовать спиртное, так как в этот момент он был капитаном корабля, а капитан должен иметь трезвую голову. Впрочем, с Бастером все было в порядке – он всегда делал то, что говорил ему Тони.
Так летели минуты нашего счастья, и мы с Виппи Берд – уже тогда – сидели рядом с Пинком и Чиком, как вдруг из-за горы шлака появился Стеннер Свиное Рыло со своей компанией, а это были ребята старше нас – лет по четырнадцать-пятнадцать. Они спустились к своему плоту, который назывался «Черный пират», и медленно поплыли в нашу сторону. И нам с Виппи Берд и Мэй-Анной стало страшно.
Для этого у нас была вполне веская причина: эти дети выходцев из Центральной Европы ненавидели нас за то, что наши родители были родом из Корнуолла. Где только могли, они устраивали нам засады и кидали в нас камнями или кусками медной руды. Однажды острый камень попал Чику в голову и так сильно разорвал кожу, что его маме пришлось взять иголку с ниткой и заштопать рану, и потом шрам от этой раны остался у него на всю жизнь, и на нем не росли волосы.
– Знаешь, Чик – настоящий боец, – сказала я как-то Виппи Берд. – У него больше боевых шрамов, чем у Бастера.
– Он просто увалень, – ответила она. – Никогда не умел увернуться вовремя!
Между тем у Мэй-Анны была своя особая причина бояться Свиного Рыла, ведь он был настоящий подонок. Бастер был добрый и достойный парень, а Свиное Рыло мог запросто больно ударить ее по руке только для того, чтобы привлечь к себе внимание, или плюнуть ей под ноги. Она рассказала нам, что как-то раз шла по улице совсем одна, и он неожиданно выскочил перед ней из-за угла с расстегнутой ширинкой, и его дружок торчал вперед, как наточенный карандаш. Мэй-Анна не сделала даже попытки убежать, наоборот, она остановилась и произнесла как можно спокойнее: «Первый раз в жизни вижу такой малюсенький». Маленькие девочки, но мы уже кое-что знали о мальчишках.
Видать, этот случай глубоко запал Стеннеру в душу, и однажды, когда мама Мэй-Анны завила ей локоны по случаю какого-то школьного торжества, он отрезал ей один ножницами. Если бы это случилось со мной, я бы все глаза выплакала от обиды, но Мэй-Анна плакать не стала. Вообще она плакала только тогда, когда сама этого хотела.
Бастер, конечно, знал про случай с отрезанным локоном, поскольку он знал про Мэй-Анну почти все. Надо думать, у него давно уже чесались кулаки, и вот случай подвернулся – Стеннер Свиное Рыло сам шел к нему в руки, и прямо на глазах у Мэй-Анны.
Стеннер со своими выплыли на середину пруда и стали ругательствами и оскорблениями вызывать наших на бой. Наши ребята направили свой плот в сторону «Черного пирата». Когда мы тоже доплыли до середины и поравнялись с ними, то сначала не знали, что делать дальше – перепрыгнуть на их плот и начать драку или просто отвечать бранью на брань?
– Какого черта ты посадил на плот девчонок? – спросил Тони Бастера. Мне самой это тоже было непонятно.
– Мэй-Анна так хотела, – ответил Бастер, а это была достаточная причина для любого его поступка.
Как я уже сказала, этот пруд представлял собой самую настоящую свалку, и на плоту у наших врагов был ящик с тухлыми помидорами, который они нашли где-то на берегу, но мы сначала не знали, что в этом ящике. Но вот, когда мы выплыли на середину и оказались со всех сторон беззащитны, Свиное Рыло запустил первый тухлый помидор, который разбился прямо о голую грудь Бастера. «В яблочко, чурбан проклятый!» – заорал Свиное Рыло. Прежде чем Бастер успел утереться, еще почти дюжина тухлых томатов попала ему в голову и грудь. Нам нечем было им ответить, так что мы, желая увернуться от их снарядов, направили «Счастливого бойца» к ближайшему берегу, где собирались налепить комков из грязи, – это была идея Пинка, а котелок у него всегда варил нормально.
Несмотря на все наши старания, «Пират» ни на ярд не отставал от нас, и противники продолжали беспрерывно бомбардировать нас тухлыми овощами. Нам с Виппи Берд и Мэй-Анне стало еще страшнее.
Пинк попытался прикрыть меня своим телом, но при этом он все-таки двигался, и стоило ему чуть отклониться, его доля снарядов сыпалась на меня. Ребятам было еще хуже – с их голыми руками и ногами, облепленными помидорами, они уже напоминали спагетти в томатном соусе, и их спасло только то, что у врага кончились боеприпасы. Это и еще Бастер Макнайт.
Свиное Рыло выбрал огромный круглый помидор, картинно размахнулся, и помидор, описав широкую дугу, ударил Мэй-Анну в лицо – это было первое попадание в нее. Свиное Рыло бросил помидор с такой силой, что Мэй-Анна упала навзничь. Бастер сначала побледнел, а потом, прорычав: «Конец тебе, Стеннер!», одним скачком перелетел с нашего плота на вражеский и налетел на Стеннера Свиное Рыло, как тяжелый грузовик-рудовоз. Это было совершенно не похоже на то, что мы видели потом во время профессиональных боев Бастера, когда он, танцуя вокруг противника, тщательно планировал свой очередной выпад. Еще далеко впереди было то время, когда он выработает свой коронный, знаменитый удар. А сейчас он с ходу дал Стеннеру в живот правой, а потом левой – в лоб. Затем он ударил Стеннера ногой по колену и еще раз правой – в живот. Стеннер перекувырнулся и растянулся на плоту. Тут следует вспомнить, что в ту пору Бастер был еще подростком, на целый фут ниже Свиного Рыла и легче его фунтов на двадцать пять, но для Бастера это не имело никакого значения, он всегда был прирожденным героем и бойцом, и в тот раз, как и всегда, он вложил в бой всю свою страсть. И это был его первый нокаут.
– Сбросьте его в воду! – крикнул он Пинку и Чику. – Пусть эта тварь идет на дно и навсегда там сгинет.
– Да ладно, Бастер, он не имел в виду ничего плохого, – взмолился один из дружков Стеннера. – Если вы бросите его в воду, он погибнет и его тела никогда не найдут.
Бастер, золотая душа, минуту подумал и ответил:
– Ладно, пусть будет так, но только если Мэй-Анна не против.
– Я согласна оставить его в живых, но только если он обещает никогда не заговаривать со мной, – сказала она.
– Ну что, договорились? – спросил Бастер банду Стеннера, и они дружно закивали. В этот момент Свиное Рыло очнулся и открыл глаза.
– В следующий раз я тебя убью, – сказал ему Бастер, и Стеннер не усомнился, что так оно и будет.
С тех пор Стеннер Свиное Рыло стал меньше драться. Как говорила Мэй-Анна, пока Бастер избивал его, он научился молиться и именно поэтому в конце концов стал католическим священником, но Мэй-Анна, которая была католичкой, даже и не думала пойти к нему на исповедь. «Ведь кто захочет, чтобы грехи ему отпускал преподобный отец Свиное Рыло?» – говорила она.
В тот раз Бастер вышел победителем, но и ему тоже досталось. «Я так горжусь тобой», – было первое, что она ему сказала, когда он перепрыгнул обратно на «Счастливого бойца». Мэй-Анна сразу принялась суетиться вокруг него, вытирать размазанные томаты и кровь своим кружевным платком. Она обмакивала свой платок, который потом берегла всю жизнь, в ужасную воду этого пруда и бережно протирала Бастеру лицо, плечи и грудь.
Пинк и Чик посмотрели на нас с Виппи Берд так, словно ожидали и от нас того же.
– Прости, Пинк, – сказала я, – но у меня нет платка.
– Нет нокаута – нет платка, – добавила Виппи Берд, обращаясь к Чику.
Приведя Бастера в порядок, Мэй-Анна поцеловала его прямо в губы. Ни я, ни Виппи Берд еще ни разу не видели такого, кроме как на картинках, и это поразило нас даже больше, чем вид голого Бастера. И тогда нас с Виппи Берд осенило, что Мэй-Анна должна иметь особую власть над лицами мужского пола, что она способна вдохновить их на рыцарский поступок, а потом королевским жестом вознаградить за него. Не думайте, мы тогда вовсе не завидовали ей. Мы всегда считали, что Мэй-Анна не то, что мы обе, но она тоже была частью «несвятой Троицы», а это значит – наш друг на всю жизнь.
3
Жизнь в нашем городе была нелегкой, но Мэй-Анне приходилось особенно тяжело из-за того, что она не имела отца, и из-за жизни, которую вела ее мать.
Сначала мы, конечно, считали, что миссис Ковакс в своем роде бесподобна, и за глаза называли ее «веселая вдова». Наши матери своими округлыми формами напоминали шафранные пышки, они были простоваты и носили длинные косы, которые просто укладывали вокруг головы. Мать Мэй-Анны была совсем иной. Она была стройной, пользовалась губной помадой и курила сигареты «Честерфилд» – единственная курящая женщина, которую мы знали, кроме нас самих, разумеется. Кроме того, она делала завивку, словно покрывая волосы цементом, и юбки ее были не длиннее колена. «Твоя мама настоящая модница», – однажды сказала Виппи Берд Мэй-Анне. Эти слова показались нам тогда каким-то совершенно бесподобным комплиментом, и Мэй-Анна приняла его, как позже она принимала восторги своих поклонников во время кинопремьер, – слегка опустив подбородок, она посмотрела на нас снизу вверх своими бездонными, как две заброшенные шахты, глазами, прикрывая ладонью едва уловимую и потому загадочную улыбку. Ее мать в то время действительно казалась нам необыкновенно изящной женщиной, и нас тем более удивляло, почему она до сих пор одна, хотя мужчины вокруг нее вились роем. Кроме того, она всегда была добра и с Мэй-Анной, и к нам с Виппи Берд, разрешала нам надевать свои старые корсеты с шелковыми цветами и пользоваться своей парфюмерией. Если мать Мэй-Анны что-нибудь готовила, то это всегда было что-нибудь изысканное, вроде устриц под соусом из вина урожая 1920 года, и никогда – прозаический бифштекс с гарниром. Конечно, миссис Ковакс готовила редко, вот почему мы с Виппи Берд частенько брали Мэй-Анну обедать к себе домой.
Принимая у себя мужчин, миссис Ковакс подавала коктейль. Это значит, что она доставала джин, лимон, нарезанный дольками, и сифон с газировкой и позволяла Мэй-Анне наколоть льда. Тогда нам казалось, что пить коктейль в гостиной – гораздо аристократичнее, чем сидеть в субботу вечером на крыльце с кружкой пива и в одной несвежей майке, как это делали наши отцы.
Нам нравилось наблюдать, как миссис Ковакс появляется в гостиной, облаченная в сверкающее платье, всякий раз новое, и бахрома на ее подоле качается в такт ходьбе. Иногда она вплетала в волосы муаровые ленты или маленькие цветы. Она носила настоящие шелковые чулки и, надев их, всегда спрашивала нас с Виппи Берд: «Девочки, взгляните-ка, не перекручены ли швы?» Мы тщательно осматривали ее шелковые ноги по всей длине, но швы на чулках всегда были идеально прямыми. Если же чулки снашивались и начинали рваться, миссис Ковакс отдавала их Мэй-Анне. «Когда я разбогатею, то каждый день буду надевать новую пару и ни за что не надену штопаных», – сказала нам Мэй-Анна. Так оно в конце концов и вышло, но только чулки к тому времени стали делать из нейлона.
Нам нравилось наблюдать, как к миссис Ковакс заходили ее приятели, чтобы вместе с ней отправиться куда-нибудь. Это неизменно были щеголеватые, как и она сама, мужчины, в популярных тогда двуцветных ботинках и мягких шляпах. Некоторые подруливали к ее крыльцу, жали на гудок и кричали: «Эй, крошка, поторопись!» Иногда она сама отправлялась в центр Бьютта, где в выставочно-ярмарочном салоне коммивояжеры выставляли образцы товаров, которые можно было купить прямо на месте. Через какое-то время мы поняли, что большинство ее приятелей были женатыми мужчинами.
Мама Мэй-Анны работала горничной в отеле «Финлен», убирала комнаты и меняла простыни. Она рассказывала нам, что постельное белье было там так сильно накрахмалено, что становилось стоймя, когда она расстилала его на кровати. Она говорила, что работает в этой гостинице потому, что там платят лучше, чем в остальных, но мы с Виппи Берд догадались, что там просто удобнее подцеплять клиентов.
Однажды миссис Ковакс пригласила нас с Виппи Берд в гостиницу «Финлен» на ужин в честь дня рождения Мэй-Анны. Миссис Ковакс пообещала нам, что мы классно повеселимся, и так оно и вышло. «Классно весело» было любимым выражением одного из ее тогдашних приятелей. Нас угостили цыпленком в сметане с фасолью, а потом еще были торт и мороженое. Когда вынесли торт, все в зале дружно пропели поздравление Мэй-Анне, в общем, действительно было классно весело.
Когда Мэй-Анна прославилась, она рассказывала нам, что теперь празднует свои дни рождения в самых дорогих ресторанах страны, и один раз к ней в гости пришел даже сам Тайрон Пауэр, но самый лучший ее день рождения был все-таки тот, проведенный с нами в гостинице «Финлен». Мы с Виппи Берд были ужасно горды, когда она добавила: «Это потому, что мы одна семья».
Приятели миссис Ковакс постоянно делали ей какие-нибудь подарки, вроде флакончика духов или перевязанной красной сатиновой лентой коробки с печеньем в форме сердца. Кое-что из этих безделушек она клала на этажерку, стоящую в углу ее комнаты, и Мэй-Анна каждую субботу стирала с них пыль. Там была целая куча занимательных вещичек, вроде огромной морской раковины, цветом и гладкостью напоминавшей новорожденного младенца. Если приложить ее к уху, то можно было слышать шум океанских волн (так говорила нам сама миссис Ковакс, но Виппи Берд возражала ей, что это такая же глупость, как и докопаться до Китая сквозь землю). Еще там был маленький башмачок из синего стекла, весь в пупырышках, и ложка из настоящего серебра с головой индейца на ручке и надписью: «Хот-Спрингс, Арканзас». Была пепельница с нарисованной на ее дне кучей арбузов и надписью: «Роки-Форд, Колорадо». Еще у миссис Ковакс была целая коллекция открыток, которые она вклеивала в альбом, чтобы нельзя было прочесть то, что на них написано. Это была разумная мера, так как написано на них было всегда почти одно и то же, что-нибудь вроде: «Скоро буду, потерпи и не скидывай трусы до моего приезда. Твой маленький шалунишка». Эти послания неизменно заканчивались восклицанием: «Ха-ха!»
Если миссис Ковакс намеревалась задержаться где-нибудь допоздна, она отправляла Мэй-Анну спать к одной из нас. Случалось, что Мэй-Анна ночевала у нас и три, и четыре ночи подряд, пока ее мать не возвращалась домой. По ее словам, мать на поезде уезжала в соседние городки, а однажды даже отправилась в Огден на целую неделю. Но в большинстве случаев она просто проводила вечер-другой на постоялых дворах в ближайших окрестностях Бьютта. Она любила выпить виски и потанцевать.
Когда Мэй-Анне исполнилось двенадцать, миссис Ковакс водила компанию с человеком по имени Билли Хиггинс Прямая Спина, который носил маленькие черные усики вроде Гитлера, пользовался носовыми платками из натурального шелка и гордо разъезжал в потрепанном лимузине. Нам с Виппи Берд он казался загадочным и зловещим, и, наблюдая его появления у дома миссис Ковакс, мы строили догадки одна чудовищнее другой. Мэй-Анна сказала нам, что он работает бухгалтером на железной дороге, но нам с Виппи Берд не надо было ничего объяснять, мы уже знали, что на самом деле он занимается контрабандой спиртного из Канады, и, чтобы понять это, достаточно было раз увидеть его пухлые руки и маслянистые волосы, расчесанные на прямой пробор. Больше того, появляясь у миссис Ковакс, он каждый раз привозил ей бутылку спиртного, а иногда даже пытался угостить Мэй-Анну прямо из горлышка.
Прямая Спина называл Мэй-Анну «проказница» и «егоза» и пытался приласкать ее и усадить к себе на колени. Он подарил ей нелепые бусы, похожие на ошейник для бульдога, и миссис Ковакс заставляла ее надевать их в школу. Наконец Мэй-Анна сказала, что бусы потерялись. «Наверное, застежка лопнула», – сказала она нам.
– Конечно, лопнула, когда ты швырнула их в заброшенную шахту и они упали на ее дно, – ответила Виппи Берд.
Однажды Прямая Спина попробовал пристать к Мэй-Анне, когда она была дома одна. Он вошел и позвал миссис Ковакс, а потом направился в спальню Мэй-Анны, хотя прекрасно знал, что миссис Ковакс спит вовсе не там. Мэй-Анна спала, но, когда пружины нечаянно скрипнули, она проснулась и увидела, что Прямая Спина, наполовину раздетый, пытается примоститься рядом с ней. «У меня для тебя есть маленький сюрпризик», – сказал ей Прямая Спина, но оказалось, что сюрприз ожидал его самого.
Мэй-Анна успела закричать только раз, прежде чем Прямая Спина пухлой пятерней заткнул ей рот, но этого было достаточно, чтобы на помощь ей пришел тот, кто не задумываясь ринулся бы для ее спасения в огонь и в воду, и был это, конечно, Бастер Макнайт. Мэй-Анна говорила, что ей просто повезло, что Бастер как раз проходил мимо их дома. «Лучше сказать, крутился вокруг да около, как изнывающий от любви кобель», – заметила Виппи Берд.
Через мгновение Прямая Спина понял, что катится по ступенькам на улицу. Над ним с занесенными кулаками вырос Бастер, из-за спины которого выглядывала Мэй-Анна.
– Еще раз появишься здесь, гнида, и я тебя убью, – прорычал Бастер.
– Дай мне забрать вещи, – заскулил Прямая Спина.
– Ты что, не понял меня?
Прямая Спина был так пьян, что сначала отрицательно замотал головой, и Бастер за шиворот приподнял его над мостовой. Тот сразу согласно закивал, и Бастер отпустил его. Прямая Спина, как был, без штанов и ботинок, забрался в свой лимузин, и больше мы его не видели. Мэй-Анна вынесла его вещи на крыльцо, чтобы он забрал их, когда будет проезжать мимо, но этого не случилось, и миссис Ковакс отдала их бродяге.
После случая с Прямой Спиной Бастер всегда находил способ вовремя узнать, когда его помощь требуется Мэй-Анне. Ни они двое, ни кто-либо еще из нашей компании не назначали друг другу свиданий. Мы были слишком юны. Мы просто никогда не расставались, и при этом Бастер всегда был рядом с Мэй-Анной, а даже если его и не было, Мэй-Анна знала, что в любую минуту он может появиться словно из ниоткуда и выручить ее.
Все женщины в квартале Кентервилль давно уже знали, чем перебивается миссис Ковакс. Многие демонстрировали ей свою неприязнь, переходя на другую сторону улицы, если случайно ее встречали. Некоторые были нарочито грубы с Мэй-Анной, что я считаю несправедливым, ведь она не могла нести ответственности за мать. Позднее мы с Виппи Берд много смеялись над тем, как женщины, которые в свое время демонстрировали Коваксам свое презрение, впоследствии, когда Мэй-Анна прославилась, все, как одна, утверждали, что были ей второй матерью. Я знаю, что она очень страдала от их выходок, но никогда никому этого не показывала.
Иногда Бастер и тут пытался ей помочь. «Передай это своей мамаше», – говорил он, отваливая подзатыльник какому-нибудь невинному бедняге-пареньку, чья мать демонстративно отворачивала нос от Мэй-Анны.
Наши с Виппи Берд матери относились к ним не так, как большинство других женщин. «У каждого свое ремесло, а Минни Ковакс хорошо умеет управиться со своим делом, что уже немало, – говорила моя мама. – Кроме того, – добавляла она, – без мужа всегда трудно. К тому же миссис Ковакс старается быть хорошей матерью для своей дочери, так чего же еще с нее спрашивать?»
Если миссис Ковакс заболевала, мама посылала ей картофельный суп и шафранный пирог и предлагала прислать Мэй-Анну к нам. А когда мама шила мне пару белья из ткани от мешков из-под пшеничной муки тонкого помола, то заодно делала такую же пару и для Мэй-Анны. Моя мама не терпела, когда кто-нибудь в ее присутствии плохо говорил о Мэй-Анне или миссис Ковакс, – помню, однажды, когда мама развешивала белье на веревке, Мейбл Молиш, что жила в соседнем с нами доме, спросила ее, зачем она обстирывает дочь потаскухи, которая превратила свой дом в дом терпимости и которую за это следовало бы выдворить из нашего квартала, где живут одни порядочные люди. «Откуда у тебя такие точные сведения о том, что происходит в домах терпимости?» – спросила моя мама у Мейбл Молиш, всегда совавшей нос не в свои дела. Эта женщина не упускала случая намекнуть моей маме, что мой отец посещает бордель, когда уходит в город якобы по делам профсоюза, пока наконец мама не ответила ей: «Если он этого не делает, то он просто дурак, но если я его хоть раз застукаю, то убью». Аккуратно сложив оставшиеся бельевые прищепки в пакет, она добавила: «А заодно я убью и того, кто мне об этом рассказал».
Даже после того, как Мэй-Анна пошла работать в бордель, моя мама продолжала заботиться о ней. Однажды, когда Мэй-Анна слегла с воспалением легких, мама послала сказать ей, чтобы она вызвала такси и переехала на какое-то время к нам для того, чтобы мама могла за ней ухаживать. Мэй-Анна так и сделала, и мама ни разу не заговорила с ней о том, как она зарабатывает на жизнь. Однажды, когда мой младший брат Томми попытался подколоть ее, заметив, что теперь кое-кто может перепутать наш дом с борделем, мама сказала ему, что он может убираться куда хочет, если не умеет вести себя в присутствии гостьи. Но больше всего меня удивило, как она догадалась, что у Мэй-Анны началось воспаление легких, ведь даже мы с Виппи Берд об этом не догадывались.
Мэй-Анна была не из тех, кто забывает добро. Однажды, совершенно неожиданно, она прислала маме из Голливуда горностаевую накидку вместе с письмом, читая которое мама плакала. Конечно, мама никогда не надевала этот мех – куда у нас можно пойти в таком роскошном наряде? Она хранила подарок, тщательно завернув его в мягкую бумагу, в одной коробке с фотографией из журнала «Фотоплей», изображающей Мэй-Анну на одной из премьер в этой самой накидке, но мама так часто доставала этот мех из коробки, чтобы показать его гостям, что он почти совсем сносился. Раз в год, во второе воскресенье мая, когда в нашей стране празднуют День матери, Мэй-Анна звонила в кондитерский магазин Геймера, и оттуда маме приносили пять фунтов разных конфет, причем каждая была обернута в золотую фольгу с изображением нашего города.
Годы между тем брали свое, и миссис Ковакс начала помаленьку стареть и раздаваться вширь. Она перестала следить за своей внешностью, появлялась на людях с неаккуратно накрашенными губами и наполовину облупившейся краской на ногтях. Виппи Берд говорила, что у миссис Ковакс всегда был несколько специфический вид, но, когда мы были детьми, мы этого не замечали.
Друзья у нее теперь пошли тоже уже не те; некоторые, напившись пьяными, могли съездить ей по физиономии, так что синяк под глазом не проходил у нее неделями. Те, что вывозили ее прогуляться на своих машинах, случалось, переворачивались в канаву, и она умоляла их отвезти ее домой как можно скорее. Оставаясь одна, она сразу напивалась и в старом банном халате и с потухшей сигаретой, прилипшей к нижней губе, неподвижно сидела, уставившись в одну точку. Наконец ее уволили из гостиницы, и она стала шляться по барам, путаясь с кем попало. К этому времени мы стали уже достаточно взрослыми, чтобы все понимать, и переживали за Мэй-Анну, но все это происходило много позже, уже после Джекфиша Кука. А когда миссис Ковакс повстречалась с ним, она еще выглядела не хуже любой другой обитательницы Бьютта.
Джекфиш – а дружки миссис Ковакс всегда просили нас называть их по именам – работал взрывником на шахте «Не-Вспотеешь». Там было очень холодно, поэтому-то она и получила такое название. Джекфиш не был занят там все время, его настоящим призванием было старательство, и когда он впервые встретился с миссис Ковакс, он как раз вернулся с гор.
Сначала мы не замечали, что он чем-то отличается от остальных ее знакомцев, разве что волосы у него были такие рыжие, каких я никогда раньше не видела, даже ярче, чем у Виппи Берд.
Он был ирландцем со всеми вытекающими отсюда последствиями, то есть в субботу вечером напивался и безобразничал, а в воскресенье утром просыпался полным дураком, и, чтобы собраться с силами и доползти хотя бы до церкви, ему надо было выпить не меньше двух кружек пива. Джекфиш всегда брал Мэй-Анну с собой в церковь. Он говорил, что миссис Ковакс взрослая женщина и вправе принимать или отвергать религию по своему выбору, но Мэй-Анна должна, если ей суждено стать атеисткой, по крайней мере знать, что она отвергает.
Что касается религии, то он сделал все как надо – купил Мэй-Анне Библию и четки, и каждое воскресенье они вдвоем ходили в католическую церковь Святого Причастия, которую Виппи Берд с присущей ей язвительностью называла ЦСП. Если похмелье в воскресное утро оказывалось сильнее обычного, Джекфиш отправлялся в китайскую харчевню завтракать китайской лапшой, которая, как он утверждал, является самым сильным средством от похмелья, лучшим даже, чем плоть Христова. Нам с Виппи Берд китайская лапша ни разу не помогла при похмелье, но и плоти Христовой с этой целью мы тоже никогда не употребляли.
Через несколько месяцев Мэй-Анна впервые причастилась, и по этому случаю ее мать купила ей белое платье и вуаль. Тринадцатилетняя Мэй-Анна была на голову выше остальных девочек, которые одна за одной подходили к алтарю и преклоняли перед ним колени. В этом белом платье, горбом топорщившемся на спине, она выглядела глупо и неуклюже, но не протестовала, и этот день остался потом в ее памяти действительно как один из самых знаменательных. Мы с Виппи Берд присутствовали при этом, и, глядя на нее, нам тоже хотелось стать католичками.
Джекфиш заснял церемонию своим фотоаппаратом. Потом мы много раз показывали журналистам эту фотографию Мэй-Анны, которую сама я люблю больше всего, но публике она не нравится – публика интересуется фотографиями периода ее работы в борделе. На самом деле таких фотографий полно, но обыватели просто не догадываются об этом, потому что обитательниц борделей представляют себе в духе веселых пятидесятых – сатиновое платье и фильдекосовые чулки на фоне четкой надписи «Публичный дом». На самом деле в свое время у нас все бордели на Аллее Любви выглядели как похоронные бюро, а Мэй-Анна тогда ходила в коротких носочках, будто школьница.
Иногда после школы Мэй-Анна брала нас с Виппи Берд в католическую церковь помолиться. Там надо было некоторое время просидеть на такой деревянной скамье, потом опустить мелкую монетку в церковную кружку и поставить свечу. Однажды мы втроем зажгли все свечи, которые лежали на лотке, и ничего не положили в кружку, и Мэй-Анна сказала, что мы все должны теперь сгореть в аду. Мы любили эту церковь, куда можно было прийти в любое время дня и посидеть, вдыхая запах ладана и слушая пение маленького хора. Мы с Виппи Берд принадлежали к методистской конфессии, и в нашей церкви пахло только мебельной политурой, а единственным звуком там был звук чьих-нибудь шагов, нарушающих мертвую тишину.
В то время Мэй-Анне пришла в голову мысль уйти в монахини, отчего Бастер чуть с ума не сошел. Но это увлечение продолжалось недели две, пока ей не сказали, что Стеннер Свиное Рыло поступил в семинарию и теперь станет священником – наместником бога на земле. Эта новость положила конец всем ее религиозным увлечениям, хотя она впоследствии и сыграла монахиню в «Избранных богом». Однажды Бастер сказал мне, что единственная заслуга Стеннера в этой жизни – это то, что он удержал Мэй-Анну от ухода в монастырь.
