Текст книги "Ночь Волка"

Автор книги: Самид Агаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Рассказ Шилова

Моля о милости, исполнены печали,

На исфаханский лад слова певца звучали.

Низами.

Только человек, в отличье от животных.

Уйти, способен от того, что любит.

(чтоб только отличиться от животных)

Но, как слюна собачья, выдают

Его животную природу – слезы.

И. Бродский.

Предыстория моей басни такова. Галя, держи себя в руках, мы еще не были знакомы; повздорил я как-то с женой, да так сильно, что хлопнул сгоряча дверью и ушел из дома. Пригрела меня одна женщина, за городом. Между прочим, я вообще заметил давно одну особенность, – чем дальше от Москвы, тем добрее люди. Я как-то заехал в Ярославскую область, в гости, в деревню. Иду, понимаешь, смотрю речушка, берег зеленый, картина – загляденье, пастораль. Иду и думаю: «эх, дурак, удочку не взял: рыба здесь, наверное, непуганая, как в тайге». Перешел мостик, смотрю, – мужик местный, – в руке ведерко с рыбой, на плече два удилища, увидел меня, кричит, – здравствуйте, – я удивился, даже оглянулся, никого, – здравствуйте, кричит, я отвечаю – здрасте. Он спрашивает, – рыбачить будете? – я говорю, – хотелось бы. Он предлагает – возьмите у меня удочку, уезжать будете, вернете. Я еще больше удивился, удочку, правда, взял.

– Поймал много? – спросил Костин.

– Одного окунька, мелкопузого, да и то случайно, в сапог он мне натек вместе с водой. Рыба там зажравшаяся, не клюет.

– А из-за чего с женой повздорил? – с любопытством спросила Вероника.

Шилов замялся, но потом все же ответил:

– Она назвала меня чужим именем…ночью.

– И чем объяснила?

Шилов пожал плечами, – не помню, мне ее объяснения тогда еще показались чепухой, помнить можно что-то существенное. Но вы не даете мне рассказать. На чем я остановился?

– На том, что тебя пригрела какая-то женщина, – зловеще сказала Галя.

– А, ну да, – Шилов задумался, и некоторое время молчал; по его лицу было видно, что он пытается, то ли справиться с нахлынувшими воспоминаниями, то ли отобрать из них необходимые, для рассказа. В эти минуты лицо его приобрело выражение человека ранимого и беззащитного, качества, каковые Шилов очень удачно скрывал в повседневной жизни. Я прожил с ней несколько месяцев, – сказал он, – потом вернулся в семью. Не то, чтобы я понял и простил жену, не то, чтобы я простил, потому что любил. Нет! У нас было двое детей, которые тоже принимали участие в этой драме, страдали. Я подумал, что мои чувства не имеют значения, что я должен принести их на алтарь ячейки общества. Что я и сделал.

– А как же эта женщина, – вдруг спросила Галя, и, не дождавшись ответа, продолжила, – гад ты, Шилов, и всегда был гадом, что тебе женщина, которую ты обнадежил и бросил, так же ты и со мной поступишь, придет время – главное же твои чувства. Вот я тебя брошу, Шилов, и тогда посмотрю, как ты запоешь.

– Нет, – сокрушаясь, сказал Шилов, – мне не дают рассказать. Ну, Галя!!!

– Ладно, молчу, налейте мне водки, напьюсь, чтобы этого подлеца не видеть.

Шилов откашлялся, произнес:

– Гм, гм, – и продолжил, – через год я узнал, что у меня растет дочь и что ей уже три месяца. Приятная неожиданность. Я записал ее в свой паспорт. Жена чуть с ума не сошла, из дома выгнала. Я на лестничной клетке посидел, потом вернулся. Одно дело, когда ты сам уходишь, другое, когда тебя выгоняют, обидно, да. Когда моей дочери исполнился год, та женщина родила еще одну девочку, от другого человека. Прошло еще много времени, дочери исполнилось три года, а ее сестре два. Я навещал свою дочь, не так часто, может быть, но проблема была не в этом. Проблема была в том, что женщина не разрешала мне проявлять отцовские чувства по отношению к своему ребенку, чтобы не травмировать другую девочку. Я не мог даже взять дочь на руки, когда мне этого хотелось, не мог приласкать ее. Я должен был вести себя, как Штирлиц с радисткой Кэт. Меня это сильно угнетало, но ничего не поделаешь. Я навещал ребенка на этих условиях, а моя дочь называла меня дядей Сашей. На лето они уезжали еще дальше в какой-то поселок городского типа под названием "Сучий Потрох". Поселок этот оправдывал свое название уже тем, что находился рядом с полустанком, на котором не останавливались поезда. Надо было выйти, не доезжая, или на следующей, а потом на электричку. Кроме того, в поселке находился завод гипсовых изделий, и работал он почему – то сутками. С утра до вечера на нем крутилась и скрипела какая-то дьявольская мельница, разнося металлический скрежет по окрестностям, а меловая пыль покрывала снегом близлежащие улицы. Как-то дети оказались там, в апреле месяце, и я поехал их навестить. Я пробыл там сутки, больше не выдержал, продукты им привез, игрушки, вечером сел на электричку, доехал до станции, где останавливался поезд. Там я просидел четыре часа. За пятнадцать минут до прибытия поезда открылась касса, но выяснилось, что билетов на проходящий поезд нет. Расстроился я, вышел на перрон. На путях стоял товарняк, к которому был прицеплен почтово-багажный вагон, в открытой двери на корточках сидел небритый проводник. "Куда путь держишь, приятель?" – осведомился Шилов. "В столицу нашей родины, Москву, – ответил проводник. "Возьми пассажира, – попросил Шилов. "Не положено", – сказал проводник. "Дочку навещал, – пояснил Шилов, – завтра на работу, а билетов нет, опоздаю, – уволят. Червонец дам". "Ладно, обойди поезд с той стороны", – сжалился проводник. Шилов побежал к наземному переходу, спустился с другой стороны и влез в открытую проводником дверь.

– Вы никогда не ездили в почтовых вагонах, – спросил Шилов. В них всего два купе в одном конце и в другом, а в середине пусто, и полочки вдоль стен. На этих полочках лежат письма, бандероли, посылки. Я вручил проводнику червонец, а он мне комплект простыней и указал мне мое место. Купе изнутри не закрывалось, что меня крайне озаботило и навело на нехорошие мысли. Запрятав, как можно глубже оставшуюся наличность, я лег спать и проснулся оттого, что кто-то тряс меня за ногу. Я открыл глаза и увидел человеческую фигуру, стоящую надо мной. В открытую дверь пробивался свет из коридора, впрочем, недостаточный, чтобы разглядеть лицо. Но это был не проводник, кто-то другой. Он говорил: «Пойдем». "Куда пойдем"? – хрипло спросил я, садясь и примериваясь для самозащитного пинка. Но он повторил: «Пойдем», и вышел из купе. Судя по скорости поезда, была глубокая ночь. Вагон раскачивался, где-то хлопала дверь, скрипели какие-то пружины, рессоры. Разве вы не просыпались в поезде глубокой ночью, не чувствовали, как трясется вагон.

Короче говоря, я оделся и пошел мимо полок в противоположное купе. Проводники сидели друг против друга, завидев меня, они дружно улыбнулись и пригласили к столику, на котором на газете лежал крупно нарезанный хлеб, банка консервированной гречневой каши и две очищенные луковицы. Венчала весь этот натюрморт коричневая бутылка со странной этикеткой, присев, Шилов разглядел буковки, на белой бумаге было написано "Киевская ароматная". Ему тут же накатили полстакана, и Шилов понял, что упреки более неуместны. "Киевская ароматная" соответствовала своему названию. От напитка исходил запах, который, как Шилов не пытался, он не мог идентифицировать, когда он пытался впоследствии вычислить ингредиенты запаха на ум ему приходил одеколон «Шипр» и гуталин, хотя это было ни то, ни другое, а что-то среднее. Самое интересное, что Шилов ни сам никогда больше не видел подобного напитка, ни кому-либо не мог доказать, что пил его. Борясь с тошнотой, Шилов мужественно осушил стакан и, сославшись на то, что завтра на работу, попросился спать. Долго уговаривали остаться, но затем отпустили. Прямо с поезда на работу. Отстоял у станка свои восемь часов и в совершенном расстройстве, как моральном, так и физическом приехал домой. Может быть, вы думаете, что меня встретила все понимающая, добрая жена? Не думаете? Правильно не думаете, меня встретила мегера, медуза – горгона, змея подколодная, гадюка семибатюшная. Начался скандал, закончился тем, что я схватился за ружье, вот за это самое, жена в крик, а я хлопнул дверью и уехал на дачу. Когда не владеешь ситуацией, из нее надо выйти. Добрался я под вечер, дом в деревне, сто километров от Москвы. Пока печку растопил, картошки достал из подпола, сварил ее, воду слил, оставил в кастрюльке, чтобы томилась, колбаски, порезал хлеба, бутылку "Особой Московской" на стол поставил и тут слышу, кто-то кричит со двора. Вышел, сосед стоит, он в деревне круглый год живет, с тех пор, как на пенсию вышел. Занял у меня червонец и сказал, что на реке стая уток сидит. Сосед ушел, а меня разобрало, дай, думаю схожу на охоту, аппетит нагуляю, развеюсь немного. Потому что от мыслей было просто некуда деваться, мне было жаль всех; и жену, и ту женщину, и маленькую дочь, а не жаль мне было только одного человека, вашего покорного слугу, которого я крыл последними словами, кто последний, я за вами. Короче говоря, повесил я ружье на плечо, одел кепку, товарищ водитель, эта кепка мине идет? Бросил взгляд на стол, где горделиво стояла "Московская особая", мужественно не выпил, потому что Чехов велел подолгу гулять на холоде, прежде чем выпить и пошел со двора. Я спустился к реке и пошел вдоль нее, повторяя изгибы, попирая растительность, поднимающуюся после долгой зимы, и удивленно поглядывая на небо, откуда вдруг посыпал легкий снежок, это в апреле то. План у меня был – пройти вдоль реки пару верст, затем, если не подниму уток, подняться к лесу, выйти к своему месту, где я обычно бывал на вечерней зорьке, постоять, авось вальдшнеп потянет, а затем уж вернуться. Таким образом, я шел, как сказал поэт – печаль свою сопровождая. Над озером меж ив плакучих – как там дальше, – тая, вставал туман, как призрак моего отчаянья. Сосед, конечно, наврал, что за манера, не понимаю, наверное, ему кажется, что если он не будет плести небылицы про охотничью живность, то я ему денег не дам. Никаких уток я не встретил, более того, когда я поравнялся с холмом, по которому собирался подняться к лесу, началась таки буквально снежная метель. Но меня это не пугало, я получал определенное удовольствие от этого неистовства уходящей зимы. Красиво было, неимоверно, как вообразите себе лощину в пятьсот – шестьсот метров в поперечнике, по обеим сторонам ее на возвышениях тянется густой лес, на дне лощины течет река, и все видимое пространство этой лощины, с ограниченной перспективой – наполнено клубами снежных завихрений. Начинало темнеть, и я поторопился подняться к лесу, чтобы успеть на свою полянку. Вальдшнеп летит перед самой темнотой. В лесу было тише, но страшней, потому что есть какая-то неестественность в лесу во время снежной бури; наверху гудит и крутит, а внизу тихо, и этот странный сумрачный свет перед наступлением ночи. Вы не замечали этих конвульсий света в зимних сумерках? Мне кажется, что в это время года происходит природная драма, в смысле предательства. То есть, с наступлением ночи, свет уходит с земли, а белый снег, который, как бы ипостась света остается в роли штрейкбрехера. Нет? Кажется, я отвлекся. Итак, я углубился в лес, двигался по внутреннему азимуту, когда в расчетное время не вышел на поляну, понял, что проскочил и взял левее, но вскоре стало ясно, что иду неверно, потому что передо мной, вдруг оказался овраг. Пошел обратно и вышел на просеку, а просека в моем представлении ассоциировалась совершенно с другим местом. Ориентируясь на это самое место, я двинулся в предполагаемую сторону моей полянки. Идти по лесу вообще тяжело, а когда торопишься еще тяжелее; все эти заросли, молодняк деревьев, которые цепляются за одежду и которые надо обходить. Снег валил уже более часа, совершенно изменив ландшафт, и я лишился возможности ориентироваться визуально. Когда стемнело, я понял, что заблудился. Знаете, почему люди блудят, то есть блуждают по лесу? Потому что вынуждены постоянно обходить препятствия. Это сбивает их с маршрута. Я сделал последнюю попытку – вернуться к реке, шел, шел и опять оказался на той самой просеке, взбодрился, пошел по ней. Через некоторое время лес кончился, я вышел в чистое поле, но это было не то поле, что я ожидал увидеть, и краем, которым собирался возвращаться в деревню. Нет, это было незнакомое поле. Я остановился, перевел дух, я был совершенно мокрый, то есть, извините, вспотемши; стоял, дыша, как загнанная лошадь, потом снял с плеча ружье и от злости, пальнул два раза в воздух…

– Это ты любишь, – заметила Галя, – в воздух палить.

– …Это было ужасно, – не обратив внимания на реплику, продолжил Шилов, – я никак не хотел поверить в то, что я заблудился в трех соснах, где-то рядом была моя деревня, но выйти к ней я не мог, меня, что называется, леший водил. Я пытался рассуждать здраво, выходило, что я должен вернуться назад, но ночь уже полностью вступила в свои права и лес позади пугал меня своим мраком и неизвестностью больше, чем незнакомое поле впереди. Так я стоял, не решаясь сделать решающий шаг. Больше всего меня убивало то, что, уходя, я, оставил на столе и выпивку, и закуску нетронутой. Вдруг я увидел свет в снежной бесконечности поля, и не раздумывая более, побежал вперед. Я сразу понял, что это охотники, промышляющие зайца на машине. Я кричал, свистел и даже выстрелил, но свет стал быстро удаляться, а вскоре и совсем исчез. Я слишком поздно понял свою ошибку, не надо было раньше времени обнаруживать себя, я их просто-напросто спугнул, потому что охота на машине запрещена правилами охоты, они браконьерствовали и испугались меня, приняли за егеря. Теперь уж я был совершенно один в поле и, конечно, воин из меня был никудышный. Снег продолжал валить с небес, делая из меня снежную бабу, вернее деда и пошел я ветром гонимый, уповая только на свое везение. Благо не было мороза. Я шел, тихо матерясь и думая о своем домике, о водочке и о чайной колбасе, которую намеревался, не буде дичи, изжарить в печи, и слюни текли у меня, и слезы одновременно. Вот где трагедия, а вы говорите Шекспир…

– …А у меня спиннинг «Шекспир», – обрадовано сообщил Костин.

– …К спиннингу у меня нет претензий, – сказал Шилов.

– Короче говоря, шел я, шел, в карьер в какой-то попал, откуда в поле карьер? Но я в него попал, еле выбрался. Когда выбрался, увидел свет фонарного столба, я так предположил, разглядеть, как следует, сквозь снежную пелену было трудно, но казалось, не очень далеко, и я пошел на свет. Не знаю, сколько я прошел, километров десять, не меньше, но вышел к какому-то дачному проселку из нескольких домов, в одном из которых светились окна. Изнемогая от усталости, Шилов подошел к забору-штакетнику, повесил на доску свое ружье и крикнул хозяина. Дачный домик был видимо, недавно выстроен, на окнах не было штор и Шилов, ясно видел хозяев – мужчину и женщину. Отдышавшись, Шилов крикнул:

– Хозяин, хозяин. На крик почему-то вышла женщина. Испуганно вглядываясь в Шилова, она отозвалась:

– Чего вам надо?

– Я заблудился, – крикнул Шилов.

– Откуда вы? – спросила женщина.

– Из «Серебряково», у меня там дача.

– Не слыхала про такую деревню, – сказала женщина и взялась за дверь, собираясь скрыться в доме.

– Подождите, – крикнул Шилов, – мужа позовите, пожалуйста.

– Зачем? – подозрительно спросила хозяйка.

– Может он знает дорогу.

– Не знает, – категорично сказала хозяйка и закрыла за собой дверь.

Шилов потоптался на месте. Идти все равно было некуда. Он повесил на плечо ружье, тоскливо посмотрел в ярко освещенные окна, – мужчина и женщина сидели за столом друг против друга и старательно не глядели в сторону Шилова. Вдруг рассвирепев, Шилов набрал в легкие воздух и рявкнул, что было силы:

– Хозяин. На этот раз они вышли оба и остановились на крыльце, решительные и готовые к отпору.

– Я заблудился, – повторил Шилов, – как мне в «Серебряково» попасть?

– Не слыхали мы про такую деревню, – сказал мужчина, – мы городские, дачники. Вон там, внизу, местный мужик живет, пойдите к нему, он наверняка знает.

Шилов оглянулся в указанном направлении, но в снежной круговерти ничего не увидел, да и сама мысль уйти от живых людей показалась ему противоестественной. Шилов сказал, указывая на стоящий во дворе автомобиль.

– Отвезите меня в «Серебряково», я заплачу.

– Мужчина помялся, поглядывая на жену, затем сказал:

– Да я и аккумулятор снял уже.

А женщина добавила:

– Товарищ, поймите нас правильно, боимся мы и денег ваших не надо, не поедет он никуда.

– Пятьдесят рублей, – сказал Шилов, и наступила тишина, затем мужчина нерешительно произнес:

– Надо выручать человека, а? Фомича возьму с собой, а?

– А черт с тобой, – в сердцах сказала женщина, – свернет он шею по дороге, домой не возвращайся.

Вошла в дом, хлопнув дверью.

Прихватив с собой соседа Фомича, дачник отвез меня в Серебряково (как выяснилось, ушел я довольно таки далеко) и на этом мои злоключения закончились. Когда я вошел в свой дом, на часах было одиннадцать часов. Ушел из дома в семь, соответственно блуждал четыре часа. Обошлось! Я выпил водки, закусил чайной колбасой, зажарив ее предварительно в печке, но, если честно, пил я без удовольствия, а закуска долго мучила меня изжогой. Но я не сказал вам самого главного, того ради чего я вообще рассказал вам эту историю. Когда я метался ночью по лесу, когда брел по заснеженному полю, без всякой надежды на спасение, я забыл обо всем на свете. Какая к чертовой матери жена, какие дети, какие, извините, страдания, ни до чего этого не было никакого дела, а думал я только об одном, как мне жизнь свою спасти. Так, что, дорогие товарищи, тот случай сильно изменил мое отношение к жизни. А посему предлагаю выпить.

Марат наполнил стопки всем желающим и предложил выпить за спасение Шилова. Никто не отказался.

Слушавший с интересом, Костин, заметил:

– Повезло тебе, что так все кончилось.

Подбирая кусочком мяса оставшийся соус, Шилов спросил:

– Королева, сколько вы мне поставите за рассказ?

– Три с минусом, – ответила Вероника.

Шилов возмущенно воскликнул:

– Почему, я что, хуже Марата рассказал?

– Нет, Саша вы рассказывали лучше, но у Марата рассказ филантропический, а у вас мизантропический.

– Что это за собаки такие? – иронически спросил Шилов.

– У Марата рассказ человеколюбивый, а у вас нет.

– По-моему здесь против меня состоялся заговор, – обиженно сказал Шилов, – в связи с этим передо мной возникает вопрос, продолжать ли мне оставаться на балу или отправиться в объятия Морфея, и я делаю выбор в пользу Морфея.

– Я дам тебе объятия Марфы, – не расслышав, сказала Галя, – такую Марфу покажу, что мало не покажется. Пусть нам Вероника что-нибудь расскажет.

– Нет уж, увольте, – сказала Вероника, – сама рассказывай.

– Эх, – тяжело вздохнула Галя, – я бы рассказала, да у меня кроме этого подлеца никого в жизни и не было.

– Ты сушеная змея, – сказал Шилов, – к тому же еще и провокатор; было бы сейчас военное время, шлепнули бы тебя без следа и следствия.

– А что, все рассказывают, пусть и Вероника что-нибудь расскажет, – не унималась Галя.

– А ты, будешь рассказывать? – ядовито улыбаясь, спросил Шилов.

– Я по хозяйству, – сурово ответила Галя, и, обращаясь к Марату за поддержкой, – скажи Марат.

– Ничего не поделаешь, товарищ бард, – сказал Шилову Марат, – она права, между прочим, в армии повара в караул не ходят.

– Вот, что значит философ, – сокрушенно сказал Шилов Веронике, – всегда найдет убедительное доказательство и возразить нечего, придется королева и вам что-нибудь соврать.

Вероника тяжело вздохнула и сдалась.

– Ну ладно, я тоже расскажу историю.

– Расскажи, расскажи, – угрожающе сказал Марат.

– Между прочим, – заметила Вероника, – ко мне эта история не имеет ни малейшего отношения. Я буду рассказывать про свою подругу.

– Это нишево дарагая, – с узбекским акцентом успокоил ее Шилов, – за подруг ответишь да. Правильно тавариш Марат.

– Если ко мне будет применяться шантаж, я ничего рассказывать не буду, – сказала Вероника.

– Какой шанташ-манташ, пошутили да, шутка понимаешь, гаварите ну.

Рассказ Вероники

Чрезмерность пламени он погашает взглядом

Лад «зирефкен» он взял – в усладу всем усладам.

Низами.

От человека, аллес, ждать напрасно.

"Остановись мгновенье, ты прекрасно"

Меж нами дьявол бродит ежечасно.

И поминутно этой фразы ждет.

Однако человек, майн либе геррен

Настолько в сильных чувствах неуверен,

Что поминутно лжет, как сивый мерин,

Но словно Гете, маху не дает.

И. Бродский.

– Юлия вышла замуж рано по современным меркам, в восемнадцать лет…

– Разве это рано, – подал голос Шилов, – вот в Узбекистане, например, замуж выходят в тринадцать лет.

– Может быть, ты будешь рассказывать, – поинтересовалась Вероника.

– Королева, я умолкаю, – Шилов кашлянул, принял задумчивый вид и налил себе водки.

– … Мужа она любила, хочу сразу всех предупредить, любила, и он ее любил, поэтому попросил своего помощника сводить Юлию в художественную галерею, там проходила выставка икон…

– А кто у нас был муж, – вновь не удержался Шилов?

– … Очень занятый человек, – ответила Вероника.

– Вопросов больше не имею, – кротко сказал Шилов.

– Кроме того, к культурным мероприятиям он относился, как бы помягче выразиться, без должного уважения: засыпал в первом ряду, или у него в кармане звонил мобильник, и он всему залу начинал объяснять, почему до сих пор не перечислил деньги. Юлия давно оставила попытки, приобщить его к искусству, но сама отказываться от прекрасного не собиралась, поэтому этот вариант обоих устраивал. Юлии было к тому времени двадцать с хвостиком. Помощник был несколько моложе Занятого Человека, ему было тридцать с небольшим; Он озадачил Юлию уже тем, что явился за ней без машины; выйдя из подъезда, она стала крутить головой.

– Поедем общественным транспортом, – странно улыбаясь, сказал помощник, имени его она к стыду своему не знала. Юлия вопросительно подняла брови, и хотела, было вернуться домой, позвонить мужу, но эта улыбка… и поняла; он специально так сделал, чтобы она отказалась от поездки.

– Это правильно, – сказала Юлия, – в этом есть рациональное зерно. Искусство принадлежит народу, а значит, мы должны двигаться его тернистым путем, чтобы приобщиться к прекрасному.

И довольная собой, Юлия влезла помощнику под руку.

– Ведите, Сусанин.

"Сусанин" несколько напрягся, но повел.

В автобусе Юлия села на свободное сидение «Сусанин» остался было стоять, но молодая женщина подобрала плащ и выразительно посмотрела на своего спутника, тот подчинился.

Фамилия «Сусанина» была Авдеев, Занятый Человек взял его на работу год назад, и с тех пор Юлия общалась с ним по телефону. Она знала про него только то, что Авдеев жил один; этот факт почему-то всегда вызывал любопытство у Юлии. Одинокий мужчина всегда вызывает у женщин любопытство.

– Ну? – сказала Юлия.

– Что, ну? – спросил Авдеев.

– Где светская беседа? Или мы так и будем молчать?

– Отчего же, будем разговаривать, – успокоил девушку Авдеев.

И надолго, задумавшись, выдал:

– Погода хорошая, правда?

– Правда, – согласилась Юлия, она вдруг развеселилась; угрюмый собеседник, не самая лучшая компания, но поскольку это подчиненный мужа, значит над ним можно будет поиздеваться.

– Выходим, – сказал Авдеев.

– Уже доехали?

– До метро.

– Еще на метро поедем?

– Да.

Юлия за два года замужества уже забыла, когда спускалась в метро последний раз. Жизнь с Занятым Человеком имела некоторые особенности. Увидев табличку – "плата за проезд" воскликнула:

– Ого, так дорого, раньше за три рубля на такси можно было ездить, совсем недавно.

– Можно было, – сказал Авдеев, – а сейчас нельзя, перестройка.

– Вы хотели сказать инфляция, – поправила Юлия, это слово она слышала от Занятого Человека ежедневно.

– Сначала перестройка, это первая причина, а уж потом инфляция, как следствие.

– Какие еще следствия, просветите домашнюю хозяйку.

– Быстротечность.

– Быстротечность чего?

– Времени, мадам, ход времени ускоряется.

– Между прочим, – заметила Юлия, – я изучала политическую экономию, Адам Смит, Фрэнсис Бэкон, у меня незаконченное высшее, так там об ускорении времени ничего не сказано.

– Цензура, мадам, – сказал Авдеев.

Спустились в метро, сели в подошедшую электричку. Вагон был переполнен, Авдеев схватился за поручень, висящий над головой, и хотел предложить даме руку, но она вцепилась в него не дожидаясь разрешения. Проехали несколько остановок. Авдеев наклонился к ее уху и шепнул: «Выходим». При этом нечаянно коснулся губами, Юлия вздрогнула.

– Извините, – поспешил сказать Авдеев, – не нарочно.

Юлия кивнула. Вышли из вагона, поднялись на эскалаторе. На улице

Авдеев предложил:

– Можем проехаться на троллейбусе, или пойдем пешком, здесь не очень далеко, направо, вниз, налево по набережной.

– По набережной, – повторила Юлия, – обожаю гулять по набережной, и не называйте меня мадам.

– Почему?

– Мне это не нравится.

– Но вы же мадам.

– Нет, я не мадам, мне всего двадцать лет.

Авдеев задумался и сказал:

– Действительно, я как-то об этом не подумал.

Был погожий осенний день, солнце светило тепло и ласково; они прошли вдоль построек восемнадцатого века, выкрашенных в серо-голубой цвет, обогнули огромную лужайку, по которой задумчиво бродил дворник, нанизывая бумажный мусор на длинную палку с металлическим штырем на конце, перешли дорогу, сопровождаемые взглядом регулировщика и спустились к крепостной стене, вдоль которой стояли липовые деревья и роняли красно-желтые листья.

– Как вас зовут? – спросила Юлия.

– Не скажу, – ответил Авдеев.

– Почему? – удивилась Юлия.

– Вы будете смеяться.

– Почему я должна смеяться?

– Не знаю, все смеются.

– Что за глупости, не буду я смеяться.

– Обещаете?

– Обещаю.

– Авдей.

– Вашу фамилию я знаю.

– А я называю свое имя, – Авдеев Авдей.

Юлия прыснула.

– Ну, вот видите, я же говорил, – сурово заметил Авдеев.

– Знаете что, – возмутилась Юлия, – сами виноваты, если бы вы не сказали, я бы и не подумала смеяться; ведь по сути ничего смешного здесь и нет.

И снова засмеялась.

– Вот все так говорят, а все равно смеются.

– Я поняла, – сказала Юлия, – вы специально так делаете, чтобы люди смеялись, а потом чувствовали неловкость перед вами.

– Для чего же, по-вашему, я это делаю?

– А чтобы чувствовать свое превосходство над ними.

– Уверяю вас, мне не нужно предпринимать что-то дополнительно, чтобы ощущать свое превосходство.

– Какая самоуверенность, – сказала Юлия, а про себя подумала – наглость, – значит и надо мной тоже.

– Естественно.

– Отчего же?

– Оттого, что я мужчина.

– Скажите пожалуйста, а над своим боссом вы тоже чувствуете превосходство? – спросила ехидная Юлия.

– Вы имеете в виду вашего мужа?

– Именно его.

– Не во всем, в бизнесе он смелее меня, но многие его проекты терпят фиаско, если, конечно, он не препоручает их мне, а уж я могу вытянуть любой проект.

– Я передам ему ваше мнение, – пообещала Юлия.

– Не трудитесь, это его слова, – сказал Авдеев.

– Понятно, а вы когда-нибудь улыбаетесь?

– Конечно, – сказал Авдеев и улыбнулся.

– Да, действительно, – констатировала Юлия, – и как-то вы похорошели сразу.

– Правда, вы находите?

– Нахожу, иногда, правда, от вашей улыбки бросает в дрожь.

– Ну что вы, просто зябко сегодня, осень все-таки, поэтому в вас происходит подмена ощущений. Вам холодно, вы дрожите, в это время я улыбаюсь, и вам кажется, что причиной дрожи является моя улыбка.

– Кажется, он издевается надо мной, – подумала Юлия и заявила:

– Знаете что, я еще в своем уме, чтобы отличить дрожь от холода, от дрожи от ужаса.

– Хорошо, я больше не буду улыбаться, – согласился Авдеев, – тем более что мы почти пришли.

– Какая связь? – спросила Юлия.

– Иконы надо рассматривать с серьезным выражением лица.

– Почему?

– А вы, когда-нибудь видели икону с изображением улыбающегося святого? Нет! То-то же. Ведь не будешь улыбаться, глядя на серьезного человека, он подумает, что вы с ним заигрываете.

– Кто подумает, – недоуменно спросила Юлия.

– Известно кто – святой.

– Не святотатствуйте, – одернула Авдеева Юлия и осенила себя крестом, затем спросила с подозрением:

– А может быть вы атеист?

– Нет, я просто неверующий.

– Какая разница?

– В слове атеист есть что-то воинствующее, а я просто неверующий; вернее верю во все религии мира, в иудаизм, христианство, ислам, буддизм, даже в Вуду, я очень доверчивый.

– Что же вы потащились со мной иконы лицезреть.

– Как что, шеф приказал.

– Значит по принуждению.

– Да.

– А самим не интересно?

Пожал плечами.

– И вам не приятно провести день с красивой девушкой?

Авдеев кашлянул и сказал:

– Ну, скажем так, если бы не это я бы нашел возможность отказаться, потому что вышеуказанное обстоятельство несколько меняло дело.

– Ну и, слава Богу, кажется, мы пришли!

Точно так.

– Несмотря на будний день, на выставке было много посетителей, особенно детей; у гардероба стоял шум, как в школьной раздевалке. Авдеев помог Юлии снять плащ.

– Сейчас что, каникулы? – спросил он.

– Нет.

– Почему же так много детей?

– Как почему? Привели на выставку икон, приобщают к религии.

– Понятно, второе крещение Руси.

– Скорое возрождение.

– А знаете ли вы, Юлия, что в Византии из-за этих икон была серьезная заварушка, так называемое иконоборчество, борьба против культа икон.

– Что вы говорите? Когда же это было?

– В восьмом или в девятом веке, не помню точно.

– И что из этого следует?

– А то, что исторические процессы имеют очень опасную тенденцию, – они все время повторяются; вы же не станете отрицать, что эволюция человечества движется по спирали а?

– Не стану, – неуверенно произнесла Юлия.

– А теперь посмотрите туда, под потолок, видите телекамеру.

– Вижу, – испуганно сказала Юлия.

– Они все записывают.

– Кто они?

– Как кто, – понизив голос, сказал Авдеев, – масоны; когда начнется новое иконоборчество, они всех кто здесь был, вызовут. Ну, я положим, здесь по долгу службы, а вот с вас спросят по всей строгости нового закона.

– Да ну вас, – рассердилась Юлия, – все – то вы врете.

Бросив своего спутника, Юлия пошла к лестнице, ведущей на второй этаж, где было начало экспозиции. Авдеев проводил ее взглядом, разделся, и подошел к стойке гардероба; прежде, чем сдать одежду, он поднес к лицу плащ своей спутницы и вдохнул ее запах. Композиция египетских цветочных масел, составленная парфюмерами Франции, невозможное сочетание Востока и Запада превратилось в изысканную субстанцию, услаждающую обоняние, стык культур, – восточный аромат, доведенный в Европе до совершенства, исходил от славянской женщины.

Юлию он разыскал в одном из залов выставки, она стояла перед Троицей Андрея Рублева. Остановился за ее спиной и спросил:

– Медитируете?

– Нет, – ответила Юлия, – хотя, говорят, что от икон исходит энергия причем, от разных икон – разная энергия; не зря верующие выбирают себе какого-нибудь святого, некоторые отдают предпочтение Николаю – чудотворцу, а другие Казанской Божьей Матери, потому что аура у икон разная, одному подходит, другому нет, ауры разные.