Текст книги "Ночь Волка"

Автор книги: Самид Агаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Рассказ Марата

И начал Некиса, луне внемля нечасто.

Он в струны ударял, он пел в размере раста.

Низами.

Потому что душа существует в теле

Жизнь будет лучше, чем мы хотели

Мы пирог свой зажарим на чистом сале

Ибо так вкуснее нам так сказали.

И. Бродский.

– Дело было на заре перестройки, кажется в девяностом году.

Пришел барин и дал нам свободу, я имею в виду свободу экономическую. Мы с приятелем зарегистрировали кооператив с томным названием «Агат» и приступили к трудовой деятельности – купили списанный термопласт-автомат. Наладили его и стали штамповать зажимы для штор. Наняли двух членов профсоюза. Приятель мой по образованию был технарь, поэтому руководил производством, а я как специалист по научному коммунизму, занялся снабжением. И, видя ваши усмешки, должен заметить, что в то время это было самым трудным. Сырья не было в свободной продаже, биржи находились в зачаточном состоянии, складские базы все еще верили в святость фондов. Сейчас уже никто и не помнит, что это такое, а было это что-то вроде разнарядки на определенные виды сырья, закрепляемые главком за предприятиями, без этих самых фондов с тобой никто и разговаривать не хотел. Поэтому я искал тех, у кого эти пресловутые фонды были, но они не смогли их выбрать, договаривался с ними напрямую, вообще схема была сложная и запутанная. Рассказывать долго, опять же бартер, был в ходу, условно говоря, я мог поменять машину кока-колы на машину полиэтиленовой крошки и т. д., короче говоря, дикий капитализм. Как-то в поисках сырья я попал в город Новгород, не тот, что на Волге, а тот, что послаще. Сошел я с поезда ранним утром и как-то удивительно быстро устроил все свои дела; договорился, заплатил, загрузил машину и отправил ее в Москву. В одиннадцать утра я был, как «Пятачок», совершенно свободен. В кафетерии я выпил стакан какао, съел плюшку и отправился гулять по городу. Помню с какого-то моста, я увидел кремль, возвышавшийся над рекой. У подножия стен был пляж, (забыл упомянуть, что дело было летом), который заполнялся людьми. Я перешел мост, побродил по территории кремля, – если бы я знал, что мне придется рассказать об этом, я бы дома подготовился, как следует, на предмет его размеров, толщины стен и даты его перестройки, – но, увы.

Когда мне надоело пялиться на замшелые стены, я спустился к реке. Плавок, конечно, на мне не было, а солнце пригревало на славу; идти обратно в город и покупать плавки мне было лень, я стоял и расстраивался по этому поводу до тех пор, пока не вспомнил, что на мне трусы красного цвета…

– Как у тореадора, – спросил Шилов?

– Нет, как у пикадора, – ответил Марат.

– А какая между ними разница?

– Быка дразнит пикадор, а тореадор его убивает.

– Кого, пикадора?

– Нет быка, – Марат посмотрел на Шилова и добавил, – тореадор убивает быка, если, конечно, бык не убьет тореадора.

– Вопросов больше не имею, – сказал Шилов.

– Но у них, ни у кого нет красных трусов, – сказала Вероника, – я видела, они в штанах выступают.

– Не вмешивайся в мужской разговор, – строго произнес Шилов, – Марат знает, что говорит, у них красные трусы под штанами. Публике не видно, а бык чувствует.

…И стал раздеваться, пусть они думают, что на мне что-то среднее, между плавками и спортивными трусами, некий вариант супрематизма. На меня, конечно, никто и внимания не обратил, хотя мои красные трусы были видны даже из космоса и, наверное, американский спутник-шпион сразу же передал мое изображение куда следует, но на международной обстановке это никак не отразилось; еще одна дама бальзаковского возраста оценивающе смерила меня взглядом, но даже ее мои бледные телеса оставили равнодушной. Я полез в реку. Вода оказалась жутко холодной на ощупь и неприятно ржавой на вид. Но это ничего не значило, кто-то из местных потом объяснил мне, что в Волхве живут какие-то микроорганизмы, из-за которых он и выглядит так неопрятно, а на самом деле, она была чистой.

Потом я загорал до тех пор, пока на мне не высохли трусы. Потом пил пиво в открытом кафе под крепостной стеной, где неприятно шумела компания подвыпивших юнцов, потом долго гулял по городу, а вечером сел в поезд. Пусть извинят меня те, кто ждал рассказа о дорожном адюльтере, – в купе нас оказалось четверо мужчин. Билеты, простыни, чай в подстаканниках. Один из нас оказался человеком словоохотливым. Лишь только поезд тронулся, – он стал рассказывать о том, как он удачно продал мясо в Новгороде, о том, что сейчас едет в Москву, потому что обещал купить дочери игровой компьютер «Денди». Он был из фермеров, этот словоохотливый человек, – мужчина лет тридцати, высокий, полный, круглолицый и очень жизнерадостный. Энергия в нем била через край. Говорил он один: долго рассказывал о своем хозяйстве, о том, как он берет в колхозе телят на выкорм, потом сдает мясо в магазины, о том, как покупает лицензию на лов рыбы в реке, ставит сети, пойманную рыбу коптит и продает оптом: о том, как он выстроил двухэтажный дом, о том, как он любит свою жену и дочь, которой покупает буквально все, что она пожелает, и как не любят его деревенские жители. "Мне коровник два раза поджигали, – сообщил он, – в первый раз я успел телят спасти, а во второй – нет, – сгорели".

– За что же вас так не любят? – спросил кто-то из нас.

– За то, что я не пью, и работаю с утра до вечера, а они наоборот. Я встаю в четыре утра, а ложусь в девять, вместе с дочкой. У меня на сберкнижке сейчас сорок тысяч лежит.

– Ну, вы, всем то, об этом не рассказывайте, – посоветовал ему кто-то из нас.

– Но он только добродушно улыбнулся. Я не вспомню сейчас, как его звали, но мы, возможно, и не знакомились. Это был русский человек и, казалось бы, что в этом странного, отмечать, что он русский, находясь в Великом Новгороде; странным было то, что он говорил, как инородец, с сильным акцентом. Я не удержался и спросил его об этом.

– Так ведь я мусульманин, – просто ответил этот человек (давайте условно назовем его Петр).

– Как же вас угораздило, – спросил кто-то.

– В плену, что ли были, заставили? – спросил другой.

– Да не был я в плену, – ответил Петр, и рассказал нам следующую историю.

Рассказ Петра

В лад «раст» порой вводя прекрасный лад «ушшак»

Барбед пропел газель, она звучала так.

Низами.

Так что ты можешь идти без страха Ризы Христа иль чалмы Аллаха

… То есть одетый в любое платье Бог тебя примет в свое обьятье.

И. Бродский

Сам я детдомовский. После школы закончил торговое училище. Год после училища проработал в универсаме, потом мне забрили лоб, и я оказался в Армии. Служил в Узбекистане, под Ташкентом, после армии там же и остался, ехать-то мне было некуда. Устроился в продуктовый магазин младшим продавцом, снял комнату поблизости и почувствовал себя человеком.

– В каком смысле, – спросил его тот, кто спрашивал про плен.

– В прямом, общечеловеческом. У меня появилось свое жилье, пусть даже наемное, не койка в общежитии или казарме, а отдельная комната и зарплата, из которой я платил за комнату двадцать пять рублей, а зарплата у меня была сто двадцать рублей. Не густо по нынешним временам, да и тогда было не густо, к тому же я платил за комнату, хотя мог жить в общежитии. Но меня может понять только такой же детдомовец, как и я.

– Зарплата, – не стипендия, не пенсия, не пособие – не подачки от государства, а заработанные деньги.

– Я работал в бакалейном отделе: соль, мука, сахар, мыло, спички. После работы мы шли в чайхану, всем коллективом, кроме директора, разумеется. В магазине работали одни мужики, женщина была только одна – уборщица. Сидели в чайхане дотемна, потом по домам. Через год я влюбился. Она была моим постоянным покупателем, девушка по имени Гульниса. Она была из местных, узбечка. Я никогда ее не обвешивал, с самого начала, еще до того, как понял, что влюбился. Я пригласил ее в кино, она так на меня посмотрела, что у меня язык отнялся. Понимаете, у них это не принято, кино-мино, домино – это только после того, как посватаешься к девушке. Две недели после этого она была строга со мной, ни разу не улыбнулась. Жора, мой напарник, армянин, посоветовал спросить, может у нее жених есть. Я набрался духу и спросил: " У тебя есть суженый?". «Нет», – ответила она ледяным тоном. Я посоветовался с ребятами. И они вызвались быть сватами. Директор на своей машине ребят подвез даже, хорошо ко мне относился. Отец девушки сказал им: "Раз вы за него ручаетесь, то у меня возражений нет, но есть одно условие: мой зять должен быть мусульманином". Ребята вернулись расстроенными, я же наоборот повеселел, было бы хуже, если бы мне отказали по другой причине: безродный, мордой не вышел или беден. Но вопрос веры – это частное дело самого человека, он сам решает, что ему делать, класть поклоны или петь псалмы, или читать суры из Корана, или петь мантры. Мне понадобилось несколько дней, чтобы принять решение. Рассуждал я следующим образом: кто я такой, кто мои родители, какой они были веры. Ни на один из этих вопросов я не могу дать ответа. Моя мама могла быть украинкой? Могла, а папа – татарином? Вполне, или евреем; а то, что у меня наружность русская – это еще ничего не значит, могли же меня в Рязани зачать, или в Костроме, или здесь, в Новгороде, не зря же меня в конечном итоге сюда потянуло. Короче говоря, я решил принять Ислам. Ребята пробовали меня отговорить, говоря, мол, не стоит из-за девушки менять веру. Мало ли, что в жизни бывает, вдруг придется еще не раз жениться, что опять веру менять, но я был непреклонен. Пошел к мулле. Он заставил меня сказать " ля иллахи аллах", что по-арабски означает, – нет Бога, кроме Аллаха. Объявил меня мусульманином и отпустил на все четыре стороны, велев сделать обрезание…

Мы все трое ужаснулись и едва ли не в один голос спросили, неужели сделал?

– Сделал, – радостно сказал Петр, – могу показать.

– Не надо, – отказались мы и так верим. Кто-то с состраданием спросил:

– Больно было?

– Да нет, ерунда, чего там больно? Лезгин мне обрезание делал. Почему-то по этому делу специалисты – все лезгины. «Отвернись», говорит.

Я отвернулся, он чик ножом, и нету.

– Лишнего то не отрезал? – морщась, спросил его другой.

Петр засмеялся и сказал, – нет.

– И что, отдали тебе девушку в жены.

– Отдали.

Дальше он стал рассказывать о том, как, узнав о постановлениях по развитию фермерского хозяйства, собрался в дорогу и таким образом оказался в Новгородской области. Мне это уже было неинтересно, и я заснул. Вот собственно и весь рассказ.

– Не густо, – снисходительно сказал Шилов.

– Пять, – восторженно сказала Вероника.

– Что, пять, – ревниво спросил Шилов.

– За рассказ пять, – пояснила Вероника.

– Подумаешь, пять, я сейчас расскажу на шесть.

– Таких оценок нет, – сказала Галя.

– Тогда на пять с плюсом, – настаивал Шилов.

– Вот расскажешь, тогда посмотрим, но это, увы, без меня, я ухожу спать.

– Как спать, королева, я, понимаешь, весь вечер выражаю вам свое восхищение, а вы спать. Королева Вероника, так нельзя.

– Шилов, если хочешь сделать мне приятное, называй меня Королева Елизавета.

– Почему?

– Она мне больше симпатична.

– Понимаю, Королева-девственница, – ухмыльнулся Шилов.

– Понимай, как хочешь, – парировала Вероника, но для общего развития запомни, что девственницей ее называли вовсе не потому, что она ею была, просто она не была замужем и это автоматически делало ее девственницей.

– Я это запомню, – сказал Шилов.

– Ты лучше запиши, – посоветовала Вероника и встала из-за стола, – Галя, ты не идешь спать?

– Да рано еще, – ответила Галя, – посижу еще.

– Тогда всем спокойной ночи, – сказала Вероника и показала Марату язык.

В этот момент раздался волчий вой, более протяженный и более высокий.

– Совсем Гедовян распоясался, – сказал Веронике Шилов, но она, не ответив, скрылась за занавесом отделявшим спаленку.

– Окружают, – обратился к Марату Шилов.

– Наливай, – посоветовал Марат.

– И то, – сказал Шилов и наполнил стопки.

В этот момент послышался новый вой, где-то рядом.

– Прямо таки продукты зря переводим, – пожаловался Шилов, – мы пьем, пьем, они воють и воють, никакого кайфа, враз трезвеешь.

– Не расстраивайся, – успокоил его Марат, – водки у нас много, на всю зимовку хватит.

– Ну, давай, что ли выпьем за белое безмолвие, – предложил Шилов.

– Я бы не сказал, что Белое такое уж безмолвное, но все равно выпьем, – с оговоркой согласился Марат.

Мужчины поднесли стопки к губам. В этот момент раздался стук в окно.

– О, Господи удивилась Галя, – кого это принесло в такую погоду?

– Может это оборотень, – предложил Шилов, застыв с рюмкой у рта.

– Пей, не останавливайся, – сказал Шилову Марат и медленно выпил; после этого повернулся и отдернул занавеску.

За окном стоял человек, весь засыпанный снегом; в кромешной тьме, царящей за окном, лица его было не разглядеть.

– Откройте, – крикнул он, – за мной гонятся волки.

– Спроси, кто он такой, – посоветовал Шилов.

– Кто вы? – спросил Марат

– Охотник я, заблудился, откройте, пожалуйста, здесь волки, прошу вас, откройте.

– Надо пустить его, – неуверенно сказала Галя.

– А если это оборотень, – повторил Шилов.

– Ты, что совсем сбрендил от своей водки, – спросила Галя и пошла к дверям.

Шилов, прихватив ружье, немедленно последовал за ней.

Когда они вышли, Марат подошел к своему «винчестеру», стоящему в ближайшем углу, вогнал в магазин три патрона, больше не успел и вернулся на свое место. Галя подошла к дверям и стала отодвигать засов. Шилов стоял сзади, светя фонариком. Когда нежданный гость шумно ввалился в дом, Марат, взяв в руки, свечу, тоже вышел в прихожую, прибавив света.

Вошедший оказался мужчиной среднего роста, круглолицым, с белесыми усами, на которых висели крошечные сосульки. Одет он был в пятнистую телогрейку военного образца, на плече его висело ружье, а за плечами тощий рюкзак, и, что больше всего поразило всех, на ногах у мужчины были резиновые болотные сапоги.

– Ну, ты блин даешь мужик, – сказал Шилов, – кто же в такой мороз, в резиновых сапогах ходит.

– Ничего не поделаешь, товарищ механик, – ответил человек.

Он скинул сапоги, сел на пол, морщась и растирая скрюченные ступни, в особенности пальцы, – бедность.

– Я не механик, – гордо сказал Шилов, – я бард.

– Ничего не поделаешь, товарищ бард, – сказал человек, – многодетный я, в теплых сапогах дети ходят мои, а я в резиновых, уже привык.

– Откуда вы взялись? – спросила Галя.

– Заблудился, – ответил человек, – метель началась, деревню проскочил.

– Какую деревню? – спросила Галя.

– N.

Шилов посмотрел на Галю, та подтверждая, кивнула головой, но сказала:

– В N давно уже никто не живет.

– У меня там, в одной избе уголок оборудован, дрова, сухой паек. Я бы и вас проскочил, хорошо стрелять начали, я на звук ломанул.

– А волки? – спросил Марат.

– Волки по пятам шли.

– А что же ты не стрелял?

– Патроны посеял, рюкзак прохудился, я ружье за ствол уже держал, как дубину, от волков отбиваться. Мне бы водки выпить, согреться, а то моя бутылка в ту же дырку провалилась.

После некоторого молчания Марат сказал:

– Водка у нас есть, у нас, приятель, еды нету.

– А еда у меня есть, – страдальчески ответил пришелец, и застонал, вытягивая ногу, – там, в рюкзаке лежит, подайте, пожалуйста.

Шилов бережно взял рюкзак за ремень и пододвинул его к незнакомцу. Охотник развязал мешок и вытащил из него освежеванную тушку.

– Ето хто? – глумливо спросил Шилов, – нутрия?

– Обижаете, заяц чистокровный.

– Опять рагу, – вздохнул Шилов.

– Ладно тебе, – махнула на него рукой Галя, – лучше, чем с голоду умереть.

– У вас, кажется тоже не все в порядке? – спросил незнакомец.

– Это вы, верно, подметили, – согласился Марат, – у нас машина не заводится, и еда кончилась.

– Вас здесь трое? – спросил мужчина.

Вопрос почему-то Марату не понравился, он сказал:

– Кажется вас отпустило, может водочки?

Незнакомец кивнул и на четвереньках двинулся в комнату. Удивленные мужчины двинулись за ним и возле стола помогли ему сесть на стул. Галя поставила перед ним рюмку, но человек жалобно улыбнулся, и попросил:

– Если можно, побольше.

Шилов, хмыкнув, сказал:

– Вот это по-нашему, – поставил перед ним граненый стакан и наполнил его до краев.

– Тебя, как звать-то, мужик? – спросил Шилов.

– Костин, – ответил человек, беря стакан обеими руками. Он осушил стакан, пожевал губами; лицо его приобрело какое-то вопросительное выражение, словно он прислушался к чему-то в самом себе, то есть стал похож в этот момент на дегустатора. После этого мелко откашлялся и сказал:

– Хорошо.

Шилов добавил:

– И сказал он, что это хорошо.

– Точно, – подтвердил Костин.

– Хорошо пьешь, дядя, – оценил Шилов.

– Спасибо, – сказал Костин.

– А звать-то тебя, как?

– Я к фамилии привычный, на работе все так зовут.

Он расстегнул и снял с себя телогрейку, оказавшись в замызганном свитере из растянутого горла, которого выглядывал ворот несвежей рубахи.

Шилов не стал настаивать. В комнату заглянула Галя.

– Зайца потушить, или рагу?

– Потушить, – хором сказали Марат и Шилов.

Шилов вызвался помочь и пошел за Галей на кухню. Марат и Костин остались вдвоем. Марат пододвинул гостю свою тарелку с остатками капусты и сказал:

– Может закусите, пока заяц будет готовиться?

– После первой не закусываю, – молодецки ответил Костин. Однако, язык его слегка стал заплетаться. Марат правильно понял его слова и налил ему водки, но теперь уже в стопку.

– Пошло тепло, пошло, – сказал Костин, – начинаю согреваться.

Марат вежливо улыбнулся в ответ. На кухне Галя пробовала разрезать окаменевшего от мороза зайца.

– А ну-ка отойди, женщина, – грозно сказал Шилов, подступая к ней с топором.

– Смотри аккуратней, – предупредила Галя и отошла в сторону.

– Наш-то заяц был, покрупней, – заметил Шилов и разрубил зайца на небольшие куски. Галя обмыла их холодной водой, отчего они тут же покрылись тонкой пленкой, уложила в чугунок и залила до половины водой; бросила шепотку соли, перца, несколько лавровых листов и стала шарить на полке, говоря:

– Где-то здесь луковица оставалась. Шилов извлек искомую луковицу из кармана, сказав:

– А я только ее сожрать собрался, дай, думаю, лучку обрадуюсь.

– Я-те сожру, тоже мне Чипполино нашелся.

Галя очистила луковицу, бросила ее в чугунок, накрыла крышкой и отодвинула печную заслонку, открыв взору остывающую груду угля, переливающуюся огнями в печном чреве.

– Может быть дров подбросить? – высказал предположение Шилов. – Не надо, углей достаточно.

– Желательно бы поскорей, – проникновенным голосом сказал Шилов, – бо, кушать хочется зело.

– Иди к столу, а то Марат один там. Не нравится мне этот мужик.

– Да ладно, не волнуйся, обыкновенный охотник, заблудился.

– Иду к столу, – согласился Шилов.

Он вернулся к столу и почувствовал царящую за ним неловкость, которая возникает при появлении чужака в компании хорошо знакомых людей. Чтобы снять ее, Шилов ударил в ладоши и сказал:

– Ну-с, господа, предлагаю тост за спасение товарища Костина, который в свою очередь спас от голодной смерти нас.

После того, как выпили, Шилов крикнул:

– Милая, открой крышку. Нам надо занюхать, – и добавил, обращаясь к собеседникам, – как Насреддину.

Галя, видимо, приняла слова Шилова за чистую монету, так как, до обоняния мужчин вдруг явно донесся густой и ароматный мясной дух. Вскоре появилась и сама Галя, неся в руках кипящий чайник.

– Чайковский – это хорошо, – мечтательно произнес Костин.

Галя налила ему чаю и как бы невзначай спросила:

– Давно вы в наших краях охотитесь, что-то я раньше вас не встречала, я ведь местная?

– У меня, знаете ли, давняя традиция, – начал Костин, – я свой отпуск разбиваю всегда на две части; половину зимой гуляю, половину летом, – а принцип такой, намечаю себе маршрут, потом доезжаю до определенной железнодорожной станции, скорее даже до полустанка, без названия и оттуда иду пешком через лес к намеченной цели. С собой беру неприкосновенный запас, – пачку сухарей, банку консервов, которые, как правило, приношу домой не тронутыми, а питаюсь только тем, что добуду охотой или рыбалкой, сплю в спальном мешке или, если повезет в таких заброшенных деревнях, как N. Я был в ней летом, сделал в одной избе перевалочный пункт, однако заблудился, к вам попал.

– Странное у вас увлечение, – сказал Марат, – охотиться одному, идти через незнакомый лес, какая радость в такой охоте. Это несвойственно русскому человеку;

– Да, – поддержал Шилов, – а как же особенность национальной охоты, – выпить, потрепаться?

– Как же вы ночуете в лесу, не страшно? – спросила Галя.

– Страх – это атавизм, – ответил Костин, – надо избавляться от пещерного человека в себе. Я люблю целомудренную природу, девственные леса. Мой любимый писатель Джеймс Кервуд, знаете такого?

– Знаем, знаем, – сказал Шилов, – про медведя с собакой.

– Точно, – обрадовался Костин, – этот роман называется "Бродяги Севера"

После недолгой паузы он спросил смущаясь.

– Где тут у вас туалет?

– За домом, – объяснила Галя, – выйдете и направо за забор.

Костин поднялся и сказав:

– Я щас, – вышел из комнаты.

– Интересно, как там наш зайчик? – задумчиво произнес Шилов.

– Зайчик не наш, а его, – поправила Галя.

– Пусть Марат рассудит, – потребовал Шилов.

– Когда я жил в коммуналке, – сказал Марат, – у меня долго не было холодильника. Деньги-то у меня были на холодильник; но во-первых, холодильников не было в магазинах, вернее они были, но продавались по талонам, а во-вторых, в моей комнате было всего десять квадратных метров, а места общего пользования в квартире, я имею ввиду не туалет, куда пошел наш гость, а кухню, коридор, все уже были заставлены. Так вот, я свое пиво клал в холодильник, к соседке, а ее мужик частенько его выпивал, а когда я пытался ему объяснить, что это мое пиво, он мне говорил: "Знаешь, Марат, пиво-то может и твое, но холодильник-то мой".

– Как хотите, но в этом есть логика, – сказал Шилов.

Хлопнула входная дверь, послышался топот в сенях. Вошедший охотник сбивал снег с сапог.

– Как крутит, как крутит, – сказал он, входя в комнату, – ветер, да еще мороз. А у вас машина я смотрю.

– Машина, – ответил Марат, – мать ее, только она не заводится, аккумулятор сел.

– Зайцем пахнет, – плотоядно сказал Костин.

– Правильней будет сказать, – что пахнет зайчатиной.

Марат смерил взглядом приблудного охотника, и задержался на его спортивных штанах из дешевой бумазейной ткани, пузырившихся на коленях. Марат вдруг вспомнил, как в школе, на уроках физкультуры, он носил точно такое же трико, жутко стесняясь при этом, потому что все остальные, исключая одного детдомовского мальчика, были одеты в спортивные синтетические костюмы, облегающие тело.

– Как-то вы легко одеты для зимней охоты, – произнес Марат.

Костин, сердечно улыбаясь, развел руками.

– Ну, уж как есть.

Шилов, словно подыгрывая Марату, заметил:

– Что-то волки перестали выть.

Это замечание вдруг тяжело повисло в воздухе, не вызвав ни у кого улыбки, и Шилов желая исправить оплошность, добавил:

– Знаете, анекдот про Насреддина, как он пришел на свадьбу в старом платье, и его не пустили. Он пошел домой, одел лучший свой халат и когда вернулся, его усадили на почетное место. Когда перед ним поставили плов. Насреддин стал тыкать в блюдо рукав своего халата, приговаривая, – кушай халат, кушай.

Вызвав смех, довольный Шилов, продолжил:

– До того, как вы здесь появились, товарищ Костин, у нас здесь происходил конкурс рассказчиков, навроде Декамерона; слышали о таком произведении.

– Ну, как же, – осклабился охотник, «Декамерон», – это единственное, что я признаю в литературе кроме Стругацких, там же все друг другу изменяют; особенно я запомнил, как жена заставила мужа залезть в бочку чистить ее изнутри, а в это время любовник пристроился к ней сзади и тово.

– А как же Кервуд, – напомнил Шилов.

– Ну, не считая Кервуда конечно. Но Стругацкие, – это вообще вешь – единственное стоящее в русской литературе, а вообще я председатель партии "стругацкистов".

– Есть такая партия? – удивился Марат.

– Есть.

– И много членов?

– Пока я один, хотите, вас запишу? – предложил Костин.

Все единодушно отказались.

– Декамерон – не потому что там все тово, – неприязненно сказал Марат, – а потому, что они все время рассказывают. До того, как вы здесь появились, я рассказывал историю о том, как христианин ради девушки принял ислам.

– Да ты что, ради бабы стал чучмеком?

– Именно, – подтвердил Шилов, – но насчет чучмеков, я бы предостерег. Марат может вспылить, потому что он по прадедушке, – даже страшно сказать, чеченец, да и во мне есть изрядная толика татарской крови. Да и вообще, Россия течет через Кызыл-Орду. В каждом есть мусульманин.

– Во мне нету ничего мусульманского, – категорично заявил Костин.

– А если в русском нет мусульманина, то значит, в нем дремлет чухонец, что еще хуже.

– А что такого ты в себе чувствуешь мусульманского? – хитро спросил Костин.

– Как, что? – возмутился Шилов, – а гарем, какой русский не любит гарем? Кто от него откажется?

– Прежде чем получить гарем, ты должен будешь сделать обрезание, – заявил Костин.

– Ну и что, евреев тоже обрезают, посмотри, они весь мир заполонили, а потом, там не все обрезают, а только часть. Кстати анекдот в масть: женщина переспала с евреем, а утром говорит: "Я, конечно, слышала, что их обрезают, но чтобы настолько!!!"

Пунцовая Галя поднялась, пошла на кухню, и оттуда через некоторое время крикнула.

– Кажется готово, будите Веронику.

Шилов посмотрел на Марата, тот пожал плечами. Шилов сказал:

– Может, не будем будить Веронику, пусть спит девственница, а то зайчонок маленький, на всех не хватит.

Марат сказал:

– Александр, это уже лишнее.

Шилов сделал умиротворяющий жест, но в этот момент занавеска, отделяющая спальню, где спала девушка, колыхнулась, и, из – за нее выступила Вероника.

– А вот и королева – девственница, – рискуя получить по шее, произнес Шилов.

– Здравствуйте, – сказала Вероника.

– Познакомься Вероника, у нас гость, ночной, правда, – сказал Марат.

Костин поднялся, кивнул и сказал:

– Костин. Ночной гость.

– Очень приятно, надеюсь, что словосочетание "ночной гость" окажется лучше слов – ночной горшок.

Марат удивленно посмотрел на девушку, подобная дерзость была ей несвойственна. Но Костин видимо совсем не обиделся, закатившись смехом (правда, не очень искренним). Он сказал: "Конечно, окажется лучше".

Шилов сказал:

– Я, конечно, рискую получить по шее, но всякий раз, когда вижу Веронику, входящую в комнату, у меня захватывает дыхание, словно вижу Афродиту, выходящую из морской пены. Марат попытался нахмуриться, но не выдержал и засмеялся, потому что все было точно так, как фантазировал Шилов; он поднялся с лежака, чтобы окунуться в море. В этот момент он увидел Веронику, идущую по пирсу, на котором он загорал. Ощущение было такое, словно во временной колоде вдруг рассыпались карты, и древняя богиня, настолько древняя, что о ней не осталось даже красивого мифа, вдруг выдвинулась и пошла на Марата, который стоял, словно превратившись в соляной столб, не в силах оторвать взгляда от ее красивого лица, а в следующий миг от ее совершенно возмутительного бюста, вызывающе покачивающегося перед глазами Марата. Девушка подошла к краю пирса и бросилась в воду. День был солнечным и ветреным, море было неспокойно; выждав несколько минут, Марат последовал за ней, но, сколько не пытался, так и не смог разглядеть среди волн ее русоволосую, коротко остриженную голову. Поплавав немного, он вернулся на свое место. Прошло полчаса, девушка все не возвращалась. Обеспокоенный Марат направился к месту, где загорала девушка, там лежала ее подруга. Марат проговаривал в уме фразу, когда увидел богиню, возвращавшуюся с противоположной стороны пирса. Марат вернулся к своей лежанке и углубился в книгу. Через несколько времени, он услышал слова, обращенные к нему: "Вы рискуете сгореть". Подняв глаза, Марат вновь увидел проходящую мимо богиню, чей лиф вот– вот готов был разорваться от давления мраморной плоти. Марат быстро поднялся и пошел рядом, с досадой отмечая, что красавица на несколько миллиметров выше его. "Вы прекрасно плаваете, я пытался следить за вами, но ничего не вышло, я потерял вас из виду, вас так долго не было, что я забеспокоился и даже пошел к вашей подруге; право не знаю, что бы я ей сказал. Я хорошо плаваю, но все равно спасибо, приятно, когда незнакомый человек проявляет заботу о тебе, а кремом все-таки мажьтесь чаще, у вас незагорелая кожа".

Девушка остановилась у края пирса, присела на своих длинных ногах, отвела руки назад и вопросительно посмотрела на Марата.

– Вы заговорили со мной по-русски, как вы догадались, что я из России?

– Ваш пакет, – сказала Вероника и бросилась в зеленую воду.

Марат вернулся к лежаку и разочарованно посмотрел на полиэтиленовый сумку-пакет, в котором он таскал на пляж полотенце и прочие купальные принадлежности, – на пакете было написано "MOSKOV DUTU FFU".

Появилась Галя, она шла, бережно держа в руках обернутый тряпкой чугунок.

– Саша, подставку, – крикнула она. Шилов вскочил и пододвинул к краю стола алюминиевую подставку. Галя водрузила на нее кастрюлю и сняла крышку; мясной бульон все еще продолжал кипеть, распространяя аппетитный запах.

Шилов подставил свою тарелку, но Галя сначала положила Костину, а затем всем остальным.

Ели, нахваливая дичь, затем выпили за охотника.

– А я зайчатину не люблю, – сказал Костин, – стрелять – люблю.

Шилов не упустил момента:

– Гиви, ты зайцев любишь? Кушать люблю, а так нет.

Взрыв смеха прервал волчий вой, сначала одиночный, затем к нему присоединились еще две волчих глотки. Наступившее молчание нарушил Марат, сказав, обращаясь к охотнику:

Негодуют, что вы ускользнули от них.

А Шилов добавил:

– Сожалеют бедолаги, что голодные остались, что не скушали тебя.

– Меня трудно скушать, – улыбнулся Костин, – я сам кого хочешь, скушаю.

В этих словах Марату почудилась угроза, он посмотрел на Костина, но тот добродушно улыбался, – жиденькие белобрысые усы на круглом лице делали его похожим на кота.

– Так на чем мы остановились, – спросил Марат, – в смысле Декамерона, кто следующий?

– Я, – вызвался Шилов, – моя очередь, прошу освежить стопарики.

Марат выполнил просьбу, чокнулись, выпили и приготовились слушать.