Текст книги "Али и Нино"
Автор книги: Саид Курбан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Идите на намаз, идите на намаз, лучше молиться, чем спать!
Гочу оседлал коня, я вскочил в седло и, не обращая внимания на испуганные взгляды людей, пустился по улицам, выехал за город по узкой извилистой дороге, во весь опор промчался мимо домов карабахских аристократов.
– Али хан, ты уже рвешься в бой? – кричали мне вслед эти простые крестьяне, считающиеся здесь аристократами.
Я взглянул на лежавшую внизу долину, туда, где посреди сада стоял небольшой домик с плоской крышей. Заглядевшись на этот домик, я позабыл, обо всех правилах верховой езды и на полном скаку пустил коня вниз под гору. Дом становился все ближе и постепенно заслонял собой и горы, и небо, и город, и царя, и вообще весь мир.
Я направил коня прямо в сад. Из дома вышел какой-то слуга, неподвижно застыл у дверей и устремил на меня невидящий взгляд.
– Князь с семьей три часа назад покинул город, – проговорил он.
Рука моя невольно дернулась к кинжалу. Слуга отпрянул в сторону.
– Княжна Нино оставила господину Али хану Ширванширу письмо. Он сунул руку во внутренний карман пиджака и протянул мне письмо. Я соскочил с коня и сел на ступеньки. Я нетерпеливо разорвал мягкий, белый и надушенный конверт. Письмо было написано крупным детским почерком:
"Дорогой Али хан! Неожиданно началась война, и мы должны вернуться в Баку. Я не успела сообщить тебе об этом. Не сердись на меня. Я плачу и люблю тебя. Жду тебя и очень скучаю. В дороге я буду думать только о тебе. Папа думает, что война закончится быстро, и мы победим. Из-за всей этой суматохи я совсем потеряла голову. Прошу тебя, съезди в Шушу и купи мне ковер. Я не успела сама его купить. Пусть на ковре будет яркий рисунок конской головы. Целую тебя. В Баку, кажется, будет еще очень жарко. Твоя Нино".
Я сложил письмо. По сути дела вокруг все было, как должно быть. Кроме меня. Мне, Али хану Ширванширу, следовало бы явиться к городскому голове, поздравить его с началом войны или же, по крайней мере, заказать в одной из мечетей молитву во славу русского оружия. Я же вместо этого, как сумасшедший прыгаю, в седло и мчусь в долину.
Я сидел на ступеньках, уставившись в пространство. Конечно, я вел себя глупо. Когда в стране объявлена война, человек не должен первым делом сломя голову мчаться к своей любимой или сидеть и читать надушенные письма. Но война шла не в нашей стране, а там, в России, и какое нам с Нино было до этого дело. Все-таки в душе моей просыпалась какая-то злость. Я злился и на старого Кипиани, который так поспешно вернулся домой в Баку, и на войну, и на лицей святой царицы Тамары, где девушек не учат, как им следует вести себя, а, прежде всего, на Нино, которая, ничего не сообщив мне, уехала, в то время как я, позабыв о своих обязанностях, о долге и звании, мчался, чтобы увидеть ее.
Я несколько раз перечитал письмо. Потом вдруг выхватил кинжал. Движение руки, мгновенный блеск клинка, и кинжал с глухим стуком вонзился в ствол дерева.
Слуга подошел к дереву, выдернул кинжал из ствола, с видом знатока осмотрел его со всех сторон, одобрительно кивнул и, возвращая мне, со страхом сказал:
– Это настоящая кубачинская сталь, и руке вашей силы не занимать.
Я вскочил на коня и, не спеша, направился в город. Вдали блестели под солнцем купола Шуши. Вся моя злоба прошла, она ушла в ствол дерева. Нино поступила верно. Эта девушка уважает своих родителей, и из нее получится хорошая жена. Мне было стыдно, я ехал, низко, опустив голову и глотая дорожную пыль. Багровое солнце клонилось к западу.
Неожиданное конское ржание заставило меня вздрогнуть и поднять голову. На мгновение я позабыл и Нино, и вообще весь мир. Я увидел маленькую лошадку с узкой небольшой головой, гордым взглядом, худым телом и тонкими, как у балерины, ногами. В седле сидел пожилой человек с вислыми усами и большим, с горбинкой носом. Это был помещик, живущий по соседству, князь Медиков. Застыв на месте, я, не веря своим глазам, любовался его конем. Мгновенно мне вспомнились рассказы о коне святого Сары бека, которых я наслушался, пока жил в Шуше.
"Это гнедой конь. Во всем Карабахе таких коней двенадцать голов. За ними строже, чем за женщинами в гареме султана".
И вот теперь этот легендарный конь стоял передо мной.
– Куда вы направляетесь, князь?
– На войну, сынок.
– Какой у вас прекрасный конь, князь!
– Да, я вижу, ты восхищен. Лишь у нескольких человек есть такие гнедые.
В глазах князя заблестели слезы гордости и волнения.
– Его сердце весит всего три килограмма. Если намочить его круп, он блестит, как золотое кольцо. Этот конь еще не видел дневного света. Сегодня, когда его вывели на воздух, лучи солнца осветили его глаза, и они заблестели, как забивший из-под земли родник. Так блестят глаза человека, добывающего огонь. Этот конь потомок коня Сары бека. Я его еще никому не показывал. Князь Меликов сел на этого коня, лишь когда царь призвал его на войну.
Он величественно попрощался и продолжал путь. Тихо позвякивала его сабля. В стране, действительно, началась война.
Домой я добрался уже затемно. Сообщение о войне взбудоражило город. Аристократы напились, бродили пьяные по улицам и стреляли в воздух.
– Прольется кровь, – кричали они, – кровь будет литься рекой, мы прославим тебя, Карабах!
Дома меня ждала телеграмма. "Немедленно возвращайся домой. Отец".
– Собирайся, – сказал я гочу, – завтра едем домой.
Я вышел на улицу, наблюдая за происходящим в городе. Что-то тревожило меня, но что, я не мог понять. Я поднял голову и долго смотрел в небо, пытаясь угадать будущее.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
– Скажи, Али хан, а кто наши союзники? – спросил меня гочу.
Мы спускались вниз по извилистым улицам Шуши. Гочу, простой деревенский парень, был неутомим, он выискивал самые неожиданные вопросы на политические темы и задавал их мне.
В нашей стране люди средних классов чаще говорят о религии, политике или торговле. Война же охватывала все эти три сферы. О ней можно было говорить сколько угодно, когда угодно и где угодно – в пути, дома, в чайхане – везде. Это была тема, на которую никогда нельзя было наговориться.
– Наши союзники, гочу, это японский император, индийский король, английский король, сербский царь, король Бельгии и президент Французской республики.
Гочу недовольно поджал губы.
– Но ведь французский президент – человек гражданский, как же он сможет выйти на поле битвы и командовать сражением?
– Не знаю. Может быть, он пошлет на войну кого-нибудь из своих генералов.
– Человек должен сам участвовать в войне, а не поручать это другому. Иначе это ненастоящая война.
Он внимательно вгляделся в спину нашего возчика и тоном знатока сказал:
– Правда, царь – человек невысокий и худой, а король Гийом – напротив, широкоплечий и сильный. Он победит царя в первом же бою.
Этот простодушный человек верил, что на войне цари верхом на конях встречаются лицом к лицу и именно так начинается сражение. Переубедить его было невозможно.
– После того, как Гийом победит царя, должен выйти царевич. А царевич еще маленький и больной. У Гийома же, напротив, шестеро здоровых и сильных сыновей.
Я пытался как-то уменьшить его пессимизм.
– Но Гийом может биться только правой рукой, потому что его левая рука парализована.
– Да ну, это не имеет никакого значения. Левая рука ему нужна только для того, чтобы держать поводья коня. А для сражения левая рука не нужна.
Он немного помолчал, задумчиво морща лоб, а потом вдруг спросил:
– А правду говорят, что императору Францу-Иосифу сто лет?
– Я точно не знаю. Но он очень старый.
– Ужасно, – промолвил гочу, – такой старый человек должен будет сесть в седло, обнажить меч.
– Ему не придется делать этого.
– Как это не придется? Придется. Между ним и сербским королем кровная месть. Сейчас они кровные враги, и император Франц-Иосиф должен отомстить за убийство эрцгерцога. Будь это один из наших крестьян, может быть, дело и кончилось бы денежным расчетом. Отдал бы сто коров и дом – на том и поладили бы. Но ни один царь не должен прощать пролитой крови, иначе все так и будут прощать, и кровная месть совсем исчезнет. А если не будет кровной мести, страна погибнет.
Гочу был прав. Что бы ни говорили европейцы, но кровная месть служит для поддержания порядка в стране и сохранения полезных традиций. Конечно, старые и мудрые люди советуют за пролитую кровь брать в качестве возмещения денежную компенсацию. Но полностью отменять основу кровной мести нельзя. Ведь чем тогда закончится первое же кровопролитие?
Человечество разделено на семьи, между которыми существует определенное равновесие, поддерживаемое волей Аллаха и силой духа мужчин. Если же это равновесие насильственно нарушается, то семья, которая пошла против воли Аллаха, должна принести в жертву одного из своих членов. Таким образом, нарушенное равновесие будет восстановлено. Конечно, исполнить кровную месть не такое уж легкое дело. Бывает, что пуля мстителя летит мимо или людей гибнет, больше, чем следовало бы. Тогда кровная вражда продолжается. Но основа кровной мести верна и чиста.
Гочу отлично понимал, что я хочу сказать, и согласно кивал головой: да, столетний император, который садится на коня, чтобы совершить кровную месть, умный и справедливый человек.
– Но скажи, Али хан, если император и сербский король хотят свести друг с другом счеты, при чем же здесь другие короли?
Вопрос был очень трудным. Признаюсь, я тоже не мог найти на него ответа...
– Вот, смотри, – начал я, – наш царь и сербский король веруют в одного и того же бога, поэтому наш царь и помогает ему. А король Гийом и другие воюющие с нами государи, по-моему, родственники Франца-Иосифа. Английский король – родня царю. Вот так все и переплетено, как в цепочке.
Но мой ответ не удовлетворил гочу. Потому что японский император верует в совершенно другого бога, чем наш царь, а тот загадочный гражданский человек, который правил во Франции, не мог быть родственником ни одному из государей. К тому же, по мнению гочу, во Франции вообще ни в какого бога не верили. Поэтому она и называется республикой.
Все эти вопросы были для меня темным лесом. Я старался давать на них уклончивые, неопределенные ответы, и, наконец, сам перешел в наступление, спросив, намеревается ли мой храбрый гочу идти на войну?
Он мечтательно посмотрел на свое оружие.
– Да, – ответил, – конечно, я пойду воевать.
– А ты знаешь, что можешь не идти на войну? Ведь мы, мусульмане, освобождены от воинской повинности.
– Ну и что, я все равно хочу идти на войну. – И вдруг этот простодушный гочу стал очень разговорчивым. – Война – прекрасная штука, сказал он, – я могу обойти весь мир, услышать, как воет ветер на Западе и увидеть слезы на глазах врагов. Если я пойду на войну, мне дадут коня и винтовку, и я буду скакать с друзьями по завоеванным нами селам. А вернувшись с войны, привезу много денег, и все будут восхищаться моей удалью. Если же я погибну, то погибну, как мужчина, на поле битвы. Люди будут говорить обо мне только хорошее, а мой сын или отец станут пользоваться почетом. Да, война – прекрасная вещь. Каждый мужчина хоть раз в жизни должен побывать на войне.
Он говорил без передышки и с большим воодушевлением, представляя, как будет разить врагов, какие привезет трофеи. Глаза его сверкали, смуглое лицо напоминало героев "Шахнамэ".
Я завидовал ему. Этот простой человек точно знал, как ему следует поступать. Я же... слишком долго проучился в императорской гимназии. Вместе с учением я впитал и свойственные русскому характеру нерешительность и склонность к мечтаниям.
Вокзал был переполнен: женщины, старики, дети, крестьяне из Грузии, кочевники из Закатал.
Куда они едут? Что толкает их к путешествию? Мне кажется, они и сами не знали этого. Одни часами сидели, не двигаясь с места, другие штурмовали нужные им поезда.
У входа в зал ожидания горько плакал старик в драном тулупе. Он был родом из Ленкорани, и ему казалось, что дом его разрушен, а дети – погибли.
– Но Иран не воюет с нами, – сказал я, чтобы утешить его. Старик безнадежно посмотрел на меня.
– Нет, сынок, – ответил он, качая головой, – слишком долго иранский меч ржавел в ножнах. Теперь они обнажили его. К нам хлынут беженцы, войска шаха разрушат наши дома, потому что мы живем в империи кяфиров. За это иранский лев превратит нашу страну в пепелище. Юношей наших угонят в неволю, девушек – превратят в игрушки для забав.
И старик заплакал еще горше.
Тут появился гочу и, расталкивая людей, стал прокладывать мне дорогу к нашему поезду. Тупоносый локомотив был похож на злого дракона из детских сказок. Эти уродливые черные машины вдоль и поперек исполосовали гладь нашей степи.
Мы заперлись в купе. Правда, для этого пришлось немного приплатить проводнику, но зато нам никто не мешал, и мы могли ехать спокойно.
Гочу свободно уселся, поджав по-турецки ноги. На бархатной обивке дивана было вышито "ЗЖД" – "Закавказская железная дорога".
Наконец поезд тронулся. За окном плыла степь, погруженная в желтую сонную тишину. Лишь изредка ее гладь нарушали лысые вершины невысоких холмов.
Я опустил окно вагона и высунул голову. Откуда-то издалека с невидимых морей дул поверх холмов прохладный ветер. Скалы пылали жаром. Ветер тихо, по-змеиному, шевелил низкие кусты. Вдалеке по пескам шел караван. Верблюды испуганно оглядывались на наш поезд. Их было около сотни, может быть, даже больше. У каждого на шее висел колокольчик. Они мерно позвякивали в ритм движению, и так же ритмично покачивали головами верблюды. В музыке этой симфонии кочевья караван сливался в единое тело... Стоит неверно ступить одному из верблюдов, тут же нарушается гармония, звона. Услышав, что колокольчик звучит не так, верблюд начинает нервничать и успокаивается, лишь когда гармония звона восстанавливается.
Серое однообразие мягких песков наводило на мысли о вечности. Почему поезд увозит меня отсюда? Я принадлежу этим пескам, верблюдам, людям, ведущим караваны по этим пескам! Отчего же я не поднял руку, не потянул рычаг стоп-крана? Назад! Обратно! Я не хочу ехать в ту сторону? Я хочу вернуться! Этот однообразный звон колокольчиков каравана вечности доносит до меня отзвуки иных миров.
Что мне до мира, лежащего по ту сторону горной цепи? Какое мне дело до тамошних войн, городов, царей, людей, их забот и радостей, их грязи и чистоты? В нас иная чистота и иная грязь, иной ритм и иной облик. Поезд может увозить меня на Запад, но мыслями и душой я принадлежу Востоку.
Я долго смотрел назад, туда, где остался медленно, невозмутимо идущий своей дорогой караван, слушал глубокую тишину, и покой воцарялся в моей душе. На мою родину не посягал враг. Никто не захватывал Закавказья.
Гочу хочет ехать на войну. Он имеет на это право. Он будет сражаться за царя. Мой гочу охвачен жаждой приключений. Как и все правоверные мусульмане, он хочет видеть, как будут литься кровь и слезы его врагов.
Я тоже всем своим существом рвусь на войну. Мне хочется вдохнуть воздух жаркой схватки, увидеть дымы костров над огромным полем битвы. Какое прекрасное слово – война! В нем мужество и мощь.
Но пока мое место здесь. Я должен готовиться к тому дню, когда враг вступит на нашу землю, в наш город. Пусть сейчас на войну едут те, кто гонится за славой, но в стране должно остаться достаточное количество мужчин, чтоб разгромить врага. В душе моей живет непонятная тревога. Неважно, кто победит в этой войне, я предчувствую приближение страшной катастрофы, и она будет ужасней сотен захватнических походов царя. Существует невидимая сила, которая хочет вырвать из рук погонщика узду каравана и увести верблюдов на другие пастбища, повернуть их на другой путь. Но этими путями может идти Запад. Это не мой путь. Вот почему я остаюсь в своем доме, на своей земле. Лишь когда эта невидимая сила поднимется против моего мира, я обнажу свой меч.
Принятое решение всегда приносит успокоение.
Я отошел от окна и сел на место. В Баку, наверное, будут болтать, что я остаюсь дома из-за черных глаз прекрасной Нино. Пусть говорят. Может быть, в этом и есть доля истины. Ведь в этих черных глазах заключена для меня родная земля, зов родины, которую чужеземцы пытаются увести на чуждый ей путь.
Я остаюсь. Остаюсь, чтоб защитить мою родину от рук того невидимого чужеземца.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Баку расслабленно и лениво дремал под жаркими лучами августовского солнца. Все тем же было его древнее, изборожденное морщинами лицо. Многие русские исчезли из города. Они отправились на поля сражений воевать за царя и отечество. Полицейские ходили по домам, выискивая немцев и австрийцев. Цены на нефть подскочили, чему бакинцы были очень рады. Военные сводки могли читать только постоянные посетители чайханы. Война шла где-то далеко, на другой планете. Незнакомо и чуждо звучали названия захваченных или оставленных городов. На первых страницах газет красовались лица улыбающихся и уверенных в победе генералов.
Я не поехал в Москву поступать в институт. Не хотел оставлять родину во время войны. В конце концов, образование никуда не денется. Многие с презрением поглядывали на меня за отказ идти на войну. Однако когда я с нашей крыши смотрел на пестрые купола старого города, то понимал, что никакой призыв царя не в силах будет оторвать меня от родной земли, родных крепостных стен.
Отец изумленно и встревожено спрашивал:
– Ты в самом деле не хочешь идти на войну? Ты, Али хан Ширваншир?
– Да, отец, не хочу.
– Многие наши предки погибли на полях сражений. Это естественная смерть для мужчин нашего рода.
– Знаю, отец. Я тоже сложу голову на поле битвы, но не сейчас и не так далеко.
– Славная смерть лучше бесславной жизни.
– Я не живу бесславно. Но в этой войне я ни перед кем не ответствен и никому не должен.
Отец с недоверием смотрел на меня. Неужели его сын трус? В сотый раз он пересказывал мне историю нашей семьи.
– Еще во времена Надир шаха за иранскую империю сражались пять Ширванширов. Четверо из них погибли в сражениях во время индийского похода, и только один вернулся из Дели с богатыми трофеями. Он купил себе поместья, построил дворцы и жил еще долго после смерти этого жестокого шаха. Но в войне против Шахрур Гусейн хана этот мой предок перешел на сторону коварного шахзаде Ага Мухаммед Гаджара. Он со своими восьмью сыновьями участвовал в походах Ага Мухаммеда на Занд, Хорасан, Грузию. Из его сыновей остались в живых только трое, и после восшествия Ага Мухаммеда на престол сыновья служили в его свите. Когда Ага Мухаммед был убит, шатры Ширванширов стояли в шушинском лагере. Преемник Ага Мухаммеда – Фатали, человек мягкий и добрый, подарил Ширванширам поместья в Ширване, Мазандаране, Гилане и Азербайджане. Но за это девять Ширванширов сложили головы на полях сражений. Три брата стали наместниками шахиншаха в Ширване. Потом пришли русские. Ибрагим хан Ширваншир оборонял Баку, и его героическая смерть под Гянджой прибавила славы роду Ширванширов. После заключения Туркменчайского мирного договора владения, знамена и поля сражений Ширванширов разделились на две части. Те из Ширванширов, кто остался в Иране во время правления Мухаммед шаха, а позже при Насреддин шахе, сражались против туркменов и афганцев, где и сложили головы, Оказавшиеся же в России Ширванширы принимали участие в Крымской войне, сражались против турков, были на русско-японской войне. Они геройски погибали, а у нас взамен их жизней есть имения, ордена, и сыновья наши сдают экзамены, хоть и не могут отличить гериндиума от гериндивума.
– Наша страна опять воюет, – сказал в заключение отец, – а ты, Али хан Ширваншир, трусишь, прячешься за милосердными законами нашего государя. Что смысла в словах, если ты не впитал в кровь свою традиции нашей семьи! О героизме наших предков ты должен был узнавать не из мертвых, пыльных, пожелтевших книг, ты должен был ощутить его в своей крови.
Отец огорченно умолк. Он не понимал меня и потому презирал. Действительно ли его сын трусил? Идет война, а его сын не рвется в бой, не жаждет увидеть слезы врагов. Плох его сын, испорчен!
Я сидел на ковре, облокотившись на мягкую подушку.
– Ты обещал исполнить три моих желания, – шутливо сказал я, – первым было поехать летом в Карабах. Теперь же слушай второе: дай мне обнажить меч, когда я сам сочту нужным сделать это. Это никогда не поздно будет сделать. Мирные дни закончились, и надолго. Мой меч еще потребуется нашей родине.
– Хорошо, – сказал отец и больше никогда не говорил со мной о войне. Лишь иногда он издали внимательно смотрел на меня. Кто знает, может быть, его сын не так уж и испорчен?
Я пошел в мечеть Тезе пир и поговорил с муллой. Он тотчас понял меня и, облачившись в торжественные одежды, явился к нам домой. Он долго беседовал с отцом наедине. Мулла утверждал, что согласно Корану эта война не имеет для мусульман никакого значения, и для большей убедительности приводил высказывания пророков. С тех пор в нашем доме воцарились мир и покой.
Но это было только в нашем доме. Жажда сражений охватила большую часть молодежи, ни у кого не хватало рассудительности остаться в стороне.
Я иногда заходил к своим друзьям. Вот и сегодня от ворот Цицианишвили я свернул направо, на улицу Ашума, вышел на улицу Святой Ольги, перешел на другую сторону и постучался к старому Зейнал аге.
Ильяс бек сидел за столом и читал какое-то военное наставление. Рядом с ним, весь сморщившись от напряжения и с выражением ужаса на лице, сидел самый глупый ученик в нашей гимназии – Мухаммед Гейдар, которого война лишила остатков разума. Он поспешил бросить гимназию и теперь, как и Ильяс бек, жил лишь одной мечтой увидеть на своих плечах офицерские погоны. Оба теперь готовились к экзаменам на офицерский чин.
– Задачей армии и флота является защита царя и отечества от внешних и внутренних врагов, – уныло бормотал Мухаммед Гейдар.
Увидев книгу в руках этого несчастного, я решил подвергнуть его экзамену.
– Уважаемый Мухаммед Гейдар, скажите, пожалуйста, кто такие внешние враги?
Он поморщил лоб, подумал и выпалил:
– Это немцы и австрийцы.
– Ошибся, дорогой, – засмеялся я и прочитал ему из его книги: "Внешний враг – это военные подразделения, которые перешли наши границы с целью развязать войну".
Потом я обернулся к Ильяс беку.
– Что есть выстрел?
– Выстрел – это выбрасывание пули из ствола с помощью пороховых газов, – как автомат выпалил он.
Эта игра в вопросы и ответы продолжалась довольно долго. Просто поразительно – как сложно уничтожить противника по всем правилам науки и насколько поверхностно относятся к этому вопросу у нас на родине. А потом возбужденные Мухаммед Гейдар и Ильяс бек стали рассказывать о предстоящих военных операциях. Причем основную роль здесь играли прекрасные незнакомки, которых друзья целыми и невредимыми находили в развалинах захваченных городов. После часа мечтаний они пришли к выводу, что каждый солдат должен носить в своем ранце карту. После этого они обратили ко мне свои благосклонные взгляды.
– Когда я стану офицером, – проговорил Мухаммед Гейдар, – ты должен будешь уступать мне дорогу на улице и оказывать всяческое уважение.
– К тому времени, когда ты станешь офицером, Россия давно проиграет войну, и немцы займут Москву.
Это мое кощунственное заявление отнюдь не возмутило будущих героев. Потому что их, как и меня, совершенно не волновало, кто будет победителем в этой войне. Между нами и фронтом лежала одна шестая часть суши. Немцы не смогут захватить такую огромную территорию. Даже если это им и удастся, то какая им разница – вместо одного христианского, государя нами будет управлять другой. Все дело только в этом. Да, для Ильяс бека война была всего лишь приключением. А для Мухаммеда Гейдара возможностью славно закончить свое образование и посвятить себя достойному мужчины занятию.
Конечно, из каждого из них вышел бы отличный офицер. Потому что храбрости и героизма нашему народу не занимать. Но для чего? Во имя чего? Ни Ильяс бек, ни Мухаммед Гейдар не задавались этим вопросом. А все мои предупреждения были бесполезны: в них обоих проснулась восточная кровожадность. И успокоить ее уже было невозможно. Поэтому они с недоверием относились как к моим словам, так и ко мне самому. Почувствовав это, я ушел.
Узкими улочками я спустился к бульвару. Свинцово-зеленые волны лизали гранитные берега. В порту стояло военное судно. Я сел на скамейку и долго наблюдал за тем, как небольшое парусное суденышко борется с сильным морским ветром. Владельцем этого суденышка был бакинец. На таком судне я легко и спокойно мог бы дойти до Ирана, до древней и мирной Астары – морских ворот огромного и зеленого государства шаха, обители любви древних поэтов, напоминающей мне о героизме Рустам Зала6, об ароматных розовых садах тегеранских дворцов. Иран – прекрасная и живописная страна.
Я несколько раз прошелся из конца в конец бульвара. Я никогда не приходил к Нино, чтоб увидеться с ней. Это противоречило бы правилам хорошего тона. Но, может быть, учитывая нынешнюю войну, старый Кипиани закроет глаза на некоторую вольность моего поведения? После долгих раздумий я набрал полную грудь воздуха и поднялся по ступенькам большого четырехэтажного дома. На втором этаже на дверях сияла латунная табличка "Князь Кипиани". Прислуга в белом переднике открыла дверь и присела в реверансе. Я отдал ей свою папаху, несмотря на то, что по обычаям Востока гость не должен снимать папаху. Но я был знаком и с европейскими обычаями.
Князь с семьей сидели в зале и пили чай. Это был круглый зал, уставленный обитой красным бархатом мебелью. По углам в кадках стояли пальмы. Меня удивили стены, на которых не было ни ковров, ни масляной краски. Они были просто-напросто заклеены разрисованной бумагой. Княжеская семья пила английский чай из больших красивых чашек. На столе лежали сухари и бисквиты. Я поцеловал руку княгине. Рука пахла сухарями, бисквитом и духами. Князь пожал мне руку, а Нино, потупив глаза, протянула мне три пальчика.
Я сел. Мне тоже подали чай.
– Значит, Али хан, вы твердо решили не идти на военную службу? любезно осведомился князь.
– Да, князь, пока я не намерен делать этого.
Княгиня поставила чашку на стол.
– На вашем месте я вступила бы в один из комитетов помощи.
– Дело в том, что у меня совсем нет свободного времени. Боюсь, что смогу принести родине слишком мало пользы.
– Чем вы заняты? – удивился князь.
– Управлением нашего имения, князь.
Я попал в самую точку. Эту фразу я вычитал в каком-то английском романе. Когда какой-нибудь благородный лорд бездельничал, считалось, что он занят управлением своего имения. После этих слов я заслужил благосклонность старшего поколения семьи Кипиани, и Нино получила разрешение пойти вечером со мной в оперу. Я еще раз поцеловал ручку княгини, договорился зайти за Нино в половине восьмого и откланялся.
Нино пошла проводить меня до двери, и, когда прислуга подала мне папаху, моя любимая покраснела, опустила голову и чарующе нежно оказала на ломаном азербайджанском языке:
– Я очень рада, что ты остаешься в городе. Честное слово, очень рада. Но скажи мне, Али хан, ты, в самом деле, боишься войны? Ведь мужчины так любят воевать! Если тебя ранят, я буду любить даже твои раны.
Настал мой черед краснеть. Я крепко сжал ее руку и спокойно сказал:
– Я ничего не боюсь, Нино. Придет время, и ты будешь лечить и мои раны. А до тех пор можешь считать, меня трусом.
Нино посмотрела на меня с недоумением. Я пошел домой, раскопал какой-то старый учебник химии, и разорвал его на мелкие кусочки.
Затем я выпил настоящий иранский чай и заказал ложу в опере.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Резкий и яркий свет множества электрических ламп слепит глаза. С позолоченных гипсовых статуй в ложах спадает красный бархат. Лысины в зале сверкают, как звезды на ночном небосклоне. Спины и плечи женщин обнажены. Темный провал оркестровой ямы отделяет сцену от зала. Шепот, шелест программок, хлопанье женских вееров – все сливается в единый гул: через несколько минут в бакинском городском оперном театре должна начаться опера "Евгений Онегин".
Нино сидит рядом со мной. Как только в зале гаснут люстры, я обнимаю ее за плечи. Нино чуть отклоняет голову, и кажется, что она целиком поглощена музыкой. Налюбовавшись ее нежным профилем, я перевожу взгляд на сидящих в первых рядах. В третьем ряду, где-то между левым глазом и кончиком носа Нино в ритм музыке покачивается голова толстого человека с выпученными, как у барана, глазами и лбом философа. Это шушинский аристократ Мелик Нахарарян.
– Смотри, там Нахарарян, – шепчу я Нино.
– На сцену смотри, варвар, а не по сторонам, – шепотом отвечает она, но, тем не менее, косит глазами в сторону Нахараряна.
Тот оборачивается и дружески кивает.
В антракте мы встретились в буфете, куда я пошел купить Нино пару шоколадок. Нахарарян увязался за мной и зашел к нам в ложу.
– Сколько вам лет, Нахарарян? – спросил я его.
– Тридцать, – ответил он.
– Тридцать?! – удивленно воскликнула Нино. – Значит, скоро мы не увидим вас в городе.
–Но почему, княжна?
– Потому что всех мужчин вашего возраста призывают в армию.
Нахарарян захохотал. Его толстый живот при этом забавно подпрыгивал, а глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
– Очень жаль, княжна, но я не смогу пойти на войну. Врачи обнаружили у меня неизлечимое воспаление придаточных пазух, поэтому я вынужден остаться дома.
Название болезни звучало странно и напоминало какую-то желудочную.
Нино удивленно выпучила глаза.
– А эта болезнь опасная? – с состраданием спросила она.
– Все зависит от самого человека. С помощью хорошего врача не каждая болезнь может стать опасной.
Нино была удивлена и рассержена.
Мелик Нахарарян происходил из одной из самых уважаемых семей Карабаха. Его отец был генералом. Сам же Мелик был здоровым, как медведь, холостяком.
Когда он покидал ложу, я пригласил его на ужин после оперы, и он принял приглашение
Поднялся занавес. Головка Нино опустилась мне на плечо. А когда зазвучал знаменитый вальс Чайковского, она подняла на меня глаза и прошептала:
– По сравнению с Нахараряном ты чуть ли не герой. По крайней мере, у тебя нет воспаления придаточных пазух.
– У армян просто больше фантазии, чем у мусульман – попытался я вступиться за Нахараряна.
Ленский громко пел под дулом онегинского пистолета, и до самой его смерти, неизбежность которой были предсказаны либретто и музыкой, головка Нино лежала на моем плече.
Это была большая победа, и ее следовало отметить.
Нахарарян ждал нас у выхода театра. На фоне фаэтона Ширванширов его автомобиль выглядел очень по-европейски.
Мы ехали по темным ночным улицам города, мимо гимназии, и лицея, которые ночью производили не столь унылое впечатление. Автомобиль остановился у каменных ступенек городского клуба.
