Текст книги "Али и Нино"
Автор книги: Саид Курбан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Нино было не совсем безопасно появляться здесь, так как она еще училась в лицее. Но, с другой стороны, в обществе господ Ширваншира и Нахараряна княжна Кипиани могла и нарушить правила лицея святой Тамары.
Мы прошли на ярко освещенную террасу, выходящую в темноту Губернаторского сада. Отсюда были видны звезды, мягко светящееся море и маяки Наргена.
Зазвенели бокалы. Нино и Нахарарян пили шампанское. Они пили вдвоем, потому что ничто в мире, даже прекрасные глаза Нино, не могли бы заставить меня прикоснуться к спиртному на глазах всего города. Поэтому я, как обычно, пил апельсиновый сок. Наконец оркестр из шести музыкантов решил порадовать нас антрактом. Воспользовавшись этим, Нахарарян очень серьезно и задумчиво сказал:
– Вот сидим мы здесь, вместе, представители трех самых больших народов Кавказа, – грузинка, мусульманин и армянин. Все мы трое рождены под одним небом, живем на одной земле. Между нами есть разница, но мы едины, как Троица. Мы одновременно являемся и европейцами, и азиатами, вобрали в себя и Запад, и Восток. И обоим отдаем мы свое богатство.
– Мне всегда казалось, – заговорила Нино, – что кавказцев всегда отличала воинственность. А вот сейчас я сижу рядом с двумя кавказцами, которые совершенно не хотят воевать.
Нахарарян взглянул на нее.
– Княжна, – мягко сказал он, – мы оба хотим воевать, но не друг против друга. Мы отделены от русских высокой стеной Кавказских гор. Если русские победят, наша земля перейдет в их полное владение. Мы будем лишены наших святынь, языка, национальных особенностей. И вместо того, чтобы выполнять роль моста между Европой и Азией, станем просто подобием тех и других. Нет уж, кто воюет за царя, воюет против Кавказа.
– Иранцы и турки грабят нашу страну, шах разорил восток, а султан запад, – проговорила Нино, и казалось, ее устами говорят мудрецы из лицея святой царицы Тамары. – Сколько девушек взяли они наложницами в гаремы! Русские не по собственной воле пришли сюда. Их позвали мы. Грузинский царь Георгий XII добровольно сдался русскому царю. Разве вы не слышали знаменитых слов: "Мы берем на себя оборону грузинского царства не для того, чтоб увеличить нашу и без того огромную империю".
Конечно, мы знали эти слова. Восемь лет подряд нам вдалбливали эти слова из манифеста Александра I, изданного более ста лет назад. "Мы берем на себя оборону грузинского царства...". Эти слова выбиты в бронзе в центре Тифлиса.
Нино не так уж не права. В те времена гаремы Востока были полны кавказскими женщинами, а улицы кавказских городов – убитыми христианами. Я мог бы сказать Нино в ответ: "Я – мусульманин, вы – христиане. Аллах отдал вас в наши руки", но счел за благо промолчать. Мне было любопытно, что ответит ей Нахарарян.
– Дело в том, княжна, – сказал он, – что человек, обладающий способностью мыслить политически, должен иметь мужество даже для того, чтобы совершить несправедливый или необъективный поступок. Я согласен с вами, что мир на нашу землю пришел вместе с русскими. Но сейчас мы, народы Кавказа, и без помощи русских можем сохранить этот мир. Теперь же русские утверждают, что они защищают нас друг от друга. Поэтому сюда направлены русские воинские части, русские чиновники и русский губернатор. Но посудите сами, княжна, должны ли вы опасаться меня? Или нужно ли спасать меня от Али хана? Разве мы не сидели вместе на пестрых коврах у шушинских родников за дружеской беседой? Да и Иран, сейчас уже не так опасен, чтобы кавказские народы боялись его. Наш враг на севере и он уверяет нас, что мы маленькие дети, которых нужно охранять друг от друга. А мы давно вышли из детского возраста.
– Так вы поэтому не идете на войну? – вставила тут Нино.
Выпитое шампанское сделало Нахараряна разговорчивым.
– Не только поэтому, – ответил он. – Я к тому же еще и лентяй и сибарит, люблю спокойную жизнь. Во-первых, я обижен на русских за то, что они конфисковали имущество армянской церкви. Во-вторых, лучше сидеть здесь, на террасе клуба, чем гнить в окопах. Моя семья пользуется достаточным уважением. А я – человек, любящий комфорт.
– Я думаю немного иначе, – сказал я, – я не любитель комфорта, а войну люблю. Но конкретно эта война мне не нравится.
Нахарарян отпил вина и взглянул на меня.
– Вы еще молоды, мой друг.
Он говорил много, но все его слова звучали умно. К тому времени, когда мы собрались уходить, Нино, кажется, уже поверила в правоту Нахараряна. Он повез нас домой на своей машине и по дороге не переставал разглагольствовать.
– Этот замечательный город – ворота в Европу. Если бы Россия не была такой отсталой, мы давно стали бы европейской страной.
Тут я вспомнил наши веселые дни в гимназии и засмеялся. Ведь наш преподаватель географии тоже хотел, чтобы наш город стал европейским.
Был прекрасный вечер. Мы прощались. Нахарарян отвернулся и глядел на море, я поцеловал глаза и руки Нино. Потом Нахарарян подвез меня к воротам Цицианишвили... Дальше на автомобиле не проедешь. Там, за крепостными стенами, начиналась Азия.
– Вы собираетесь пожениться с Нино? – спросил Нахарарян, прощаясь.
– Если Бог даст.
– Друг мой, вам придется преодолеть слишком много трудностей. Если понадобится помощь, я всегда к вашим услугам. Я хочу, чтобы вы стали первой семьей, которая свяжет наши народы узами родства. Мы должны объединиться, быть одним целым.
Я с признательностью пожал ему руку. Значит, в самом деле, и среди армян есть достойные люди. Это открытие ошеломило меня.
Домой я вернулся усталый. Слуга сидел на полу, поджав ноги, и что-то читал. Я взглянул на книгу. По страницам вилась изящная вязь арабских букв Корана. Слуга встал и поклонился. Я взял у него Священную книгу и начал читать: "О, вы, кто верует! Знайте, вино, азартные игры и рисунки отвратительны и суть, порождения сатаны. Держитесь подальше от них и, быть может, вы обретете счастье. Это сатана хочет отвратить вас от веры и поклонения Аллаху".
Какой-то сладковатый аромат шел со страниц книги. Тихо шелестела тонкая цветная матовая бумага. Серьезны и поучительны были слова Аллаха, переплетенные в мягкую кожу. Я вернул книгу слуге. У себя в комнате я вытянулся на широком, мягком диване и закрыл глаза, как делал всегда, когда мне надо было, как следует подумать и все разложить по местам. Шампанское, Онегин на балу, прозрачные бараньи глаза Нахараряна, нежные губы Нино, орды врагов, которые, перейдя горы, ринулись на нас, чтобы захватить наш город все это закружилось перед моими глазами.
С улицы доносилась какая-то монотонная песня. Это был влюбленный Ашум. Он был очень стар, и никто уже не знал, кого он так страстно любил. Люди прозвали его Меджнуном. По ночам он бродил по улицам города, потом садился на каком-нибудь углу и до самого утра плакал и пел о своей любви, о своей боли.
Однообразие его песен навевало сон. Я отвернулся к стене и крепко уснул.
Жизнь пока была прекрасной.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
У палки два конца, и оба одинаковые. Перевернешь ее, а ничего не изменится.
Так же и со мной, я все тот же, что месяц или год назад. Идет все та же война, все те же генералы одерживают победы или терпят поражения. Только вот люди, которые еще совсем недавно называли меня трусом, теперь при встрече стыдливо опускают глаза. Друзья и знакомые вдруг оценили по достоинству мой необыкновенный ум, и даже отец смотрит на меня с гордостью. А ведь ничего не изменилось.
Сегодня по городу поползли слухи, что султан Великой Османской империи Его величество Мехмет Рашид решил объявить войну христианскому миру. Его победоносная армия успешно наступает с востока, чтобы освободить мусульман от гнета России и Англии. Объявлена священная война – джихад, и над дворцом халифа развевается зеленое знамя Пророка.
Именно эта новость и сделала меня героем. Пораженные моей проницательностью, друзья признали, что я был прав, когда отказался идти на войну – ведь ни один мусульманин никогда не сражался против султана. А турки придут в Баку, и наш народ воссоединится с турецким, возникнет единое сообщество братьев по вере.
Восторги друзей я принимал молча. Умный человек должен быть безразличен к похвалам и брани. Друзья же раскладывали перед собой карты города и принимались обсуждать ситуацию, оживленно споря – с какой стороны турки войдут в Баку. Их разногласия разрешил я, сказав, что, откуда бы турки ни подошли, в город они войдут только через Арменикенд. Это вызвало новый взрыв восторга у моих друзей,
Потребовалась всего лишь одна ночь для того, чтобы в людях произошли коренные изменения. Ни один мусульманин уже не хватался за оружие и, не рвался сражаться за Россию. Зейнал ага выложил кучу денег, чтобы оставить в бакинском гарнизоне Ильяс бека, внезапно утратившего боевой пыл. Бедняга Ильяс бек! Он сдал экзамены на офицерский чин незадолго до вступления Турции в войну. В этом не было ничего удивительного. Поразительным было, каким непостижимым образом умудрился сдать экзамен и Мухаммед Гейдар?
Теперь оба лейтенанта проводили все дни в казарме и завидовали мне, не присягавшему на верность царю. У этих бедолаг обратного пути не было. Но ведь никто не заставлял их принимать присягу. Они сделали это совершенно добровольно, и, измени они ей теперь, я первый не подал бы им руки.
В последнее время я стал очень хмурым, задумчивым. Что-то мучило меня, а конкретного решения найти я не мог. Иногда по ночам уходил из дома и быстрыми шагами направлялся к небольшой мечети, рядом с которой в стареньком домике жил мой одноклассник Сеид Мустафа. Его отец был имамом этой мечети, а дедушка – известным в священном городе Мешхеде ученым. Сам Сеид Мустафа был человеком глубоко религиозным и постоянно носил зеленый пояс. Пять раз в день он совершал намаз, а в день ашура1 до крови бичевал себя цепями. Нино считала его фанатиком и ненавидела. Я же любил в Сеиде Мустафе чистоту и четкость взглядов, позволяющие ему отличать добро от зла, истину от лжи.
В этот вечер Сеид Мустафа встретил меня с грустной улыбкой мудреца.
– Ты слышал, Али хан, богач Ягуб оглы купил двенадцать ящиков шампанского, чтобы распить их с турецким офицером, который первым войдет в Баку. Подумать только! Шампанское! Вино в честь правоверных воинов-мусульман!
Я пожал плечами.
– А чему ты удивляешься, Сеид? Люди совсем потеряли голову!
– Если Аллах на кого-то разгневается, – сердито ответил Сеид, – то сведет его с пути истинного. – Он вскочил и взволнованно расхаживал по комнате. Губы его дрожали. – Вчера восемь человек бежали из города, чтобы вступить в армию султана. Восемь человек! Есть у них голова на плечах, я тебя спрашиваю, Али хан?
– Думаю, в голове у них пусто, как в животе голодного осла, осторожно ответил я, не до конца понимая, что же так возмутило моего друга.
А Сеид все более распалялся.
– Подумать только! Шииты воюют на стороне суннитского халифа! А разве не Езид пролил кровь внука Пророка? Разве не Муавийя казнил имама Али? И кто же истинный наследник Пророка? Халиф или незримый Имам Вечности, в чьих жилах течет кровь Пророка? Вот уже сколько столетий шииты в трауре. У нас с этими отступниками чаще вспыхивали войны, чем с христианами. Здесь – шииты, там – сунниты, и между нами нет ничего общего! Давно ли султан Селим уничтожил сорок тысяч шиитов? И что же теперь? Шииты идут сражаться под знаменами халифа, истребившего наследников Пророка? Неужели все забыто? И гибель сторонников истинной веры, и тайное убийство имамов? В этом шиитском городе люди с восторгом ждут прихода суннитов и уничтожения нашей религии. Ведь чего хочет Турция?! Энвер подошел уже к Урмие. Иран будет расчленен, религия погибнет. О, святой Али, явись со своим огненным мечом! Явись, о святой Али, и покарай этих отступников! О святой Али!..
Сеид Мустафа был охвачен религиозным экстазом. Он неистово бил себя в грудь, по щекам его текли слезы. Я был потрясен. Где же истина? Верно, турки – сунниты, однако, несмотря на это, я всем сердцем ждал вступления в город войск Энвера. Так что же? Напрасно, значит, была пролита кровь наших шехидов – безвинно погибших мучеников?
– Сеид, – проговорил я, – но ведь турки – наши братья? У нас один язык, в наших жилах течет одна и та же туранская кровь. Может быть, поэтому достойней погибнуть под знаменами халифа?
Сеид Мустафа вытер слезы.
– В моих жилах течет кровь пророка Магомета, – спокойно и с достоинством ответил он. – Ты говоришь, туранская кровь? Мне кажется, ты забыл, чему нас учили в гимназии. Кто живет сейчас на Алтае? Кем заселены просторы Сибири? Такими же тюрками, как и мы. Они говорят на нашем языке, в их жилах течет та же кровь. Но Аллах не дал им истинной веры, они до сих пор поклоняются своим идолам: богине воды – Су-Тенгри, богине неба Теб-Тенгри. А если в один прекрасный день якуты или алтайцы наберутся сил и пойдут на нас войной, мы, шииты, должны будем радоваться победам этих идолопоклонников только потому, что они одной с нами крови?
– Что же нам остается, Сеид! Иранский меч заржавел. А если мы пойдем против турков, получится, что мы помогаем царю. Неужели во имя Магомета мы должны защищать царский крест от полумесяца халифа? Что нам делать, Сеид?
– Что делать? Я и сам не знаю этого, Али хан.
Я смущённо умолк.
Чадила керосиновая лампа, слабо освещающая пёстрые узоры маленького коврика для намаза. Вытканные на нем яркие цветы делали коврик, похожим на небольшую лужайку, которую можно свернуть и взять с собой в путешествие.
Легко Сеиду осуждать грехи людей. Мирская жизнь была для него лишь временной необходимостью. Пройдет лет двадцать, он станет муллой в мечети имама Рзы, войдет в число мешхедских мудрецов, незримо, но ощутимо влияющих на судьбу Ирана. Уже сейчас он смотрел на мир глазами человека, понимающего, что он постарел, и смирившегося с этим. Но пусть даже он снова сделает Иран великим и могучим, это не помешало бы ему оставаться по-прежнему непримиримым в вопросах веры, быть твердо убежденным в том, что лучше погибнуть, чем погрязнуть в греховности мирских наслаждений. Вот почему Сеид молчал, не зная, что ответить. За это я и любил его – одинокого стража истинной веры.
– Наша судьба в руках Аллаха, Сеид, – сказал я. – Пусть он сам ведет нас по пути истины. Но я пришел сегодня, чтобы поговорить о другом.
Медленно перебирая янтарные четки, Сеид глядел на свои покрашенные хной ногти. Потом закрыл глаза, отчего его рябое лицо стало еще шире, и проговорил:
– Знаю, Али хан, ты хочешь жениться.
Я удивленно вскочил на ноги. В мои намерения входило обсудить с ним возможность создания военно-политической организации молодых шиитов, а он заговорил со мной, как мулла, уже готовый женить меня.
– Да откуда ты знаешь, что я собираюсь жениться? И какое это может иметь отношение к тебе?
– Желание я прочитал в твоих глазах, и хоть небольшое, но все-таки имею к этому отношение, потому что я – твой друг. Ты хочешь жениться на христианке Нино, которая меня терпеть не может, верно?
– Верно, Мустафа. И что же ты на это скажешь?
Мустафа поднял на меня серьезные умные, глаза.
– Я говорю: "Да". Мужчина должен жениться, и очень хорошо, когда он женится на женщине, которую любит. Неважно – нравится он женщине или нет. Умный мужчина не станет добиваться благосклонности женщины. Женщина – это поле, а мужчина – сеятель. Разве должно поле любить крестьянина? Нет. Достаточно и того, что крестьянин любит землю. Женись. Но помни, что женщина всего лишь поле, и не больше того.
– По-твоему выходит, что у женщины нет ни разума, ни души? – спросил я.
– И ты еще спрашиваешь об этом? – проговорил он, с сожалением глядя на меня. – Конечно. В них нет ни ума, ни души. Да и зачем они женщине? Ей достаточно быть плодовитой и рожать много детей. Не забывай, Али хан, по шариату свидетельство одного мужчины перевешивает свидетельство трех женщин.
Я ждал, что Сеид будет возражать против моей женитьбы на христианке Нино, которая к тому же не любит его, и поэтому немного нервничал. Его слова успокоили меня. Это был ответ воистину откровенного и умного человека
– Значит, тебя не волнует, что она христианка? – с облегчением спросил я. – Может быть, ей следует принять ислам?
– А зачем? – удивился он. – Существо, лишенное души и разума, не может иметь и веры. Женщина в загробной жизни не попадает ни рай, ни ад. Она после смерти исчезает, растворяется. Но сыновья, которых она родит, должны стать шиитами.
Я кивнул в знак согласия.
Сеид Мустафа подошел к книжной полке, взял запылившуюся книгу. "История династии сельджуков" – успел прочитать я прежде, чем он распахнул ее.
– Вот, на двести седьмой странице. "В 637 году хиджры в своем дворце Гебадийе скончался султан Аладдин Кейгубад. После него на трон взошел Гиясаддин Кейхосров. Этот падишах женился на некоей грузинке, и любовь его к ней была столь велика, что повелел он на монетах чеканить свой профиль вместе с изображением этой христианки. Однажды мудрецы и святые люди явились к султану и сказали: "Султан не должен нарушать шариата. Это грех". "Аллах поставил меня повелевать вами, – с гневом ответил султан. – А ваше дело – подчиняться мне...". Мудрецы ушли в глубокой печали. Однако Аллах открыл глаза султану на всю греховность его поступков, и султан вновь призвал к себе мудрецов. "Я не хочу нарушать священных законов, – сказал он, – потому что Аллах возложил исполнение их на меня. А посему повелеваю отныне чеканить на монетах изображение льва, сжимающего в передней лапе меч, – это буду я. А солнце, сияющее над моей головой, – моя любимая жена". С тех пор на гербе Ирана лев и солнце. А знатоки утверждают, что нет в мире женщин красивее грузинок".
Сеид Мустафа захлопнул книгу.
– Видишь, – сказал он, с улыбкой посмотрев на меня, – ты повторяешь то, что сделал некогда Кейхосров. Ни один закон не запрещает этого. Грузинки – одно из благ, завещанных Пророком правоверным. Пророк сказал в Коране: "Иди и возьми ее".
Его жесткое лицо вдруг смягчилось. Маленькие умные глазки засияли. Сеид Мустафа был счастлив тем, что благодаря Священной книге смог разрешить маленькую проблему двадцатого века. Весь его облик говорил: пусть знают неверные, где записана истина!
Я обнял его, поцеловал и с легким сердцем отправился домой. На пустынных ночных улицах шаги мои звучали уверенно и твердо. Теперь я нашел поддержку в Священной книге, у старого султана и всезнающего Мустафы.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Степь – ворота в таинственный и непостижимый мир. Мой конь мчится, оставляя за собой облако пыли. Подо мной мягкое, словно набитое пухом, казацкое седло. Терские казаки спят, подложив эти седла под голову, и даже стоят на них. Все свое, имущество – каравай хлеба, бутылку вина, украденные в кабардинских селах золотые монеты – казаки возят в мешках, притороченных к седлу. Но мой мешок пуст.
Степной ветер свистит в ушах. Конь уносит меня в вечность этих серых песков. Мягкая кабардинская епанча защищает меня от ветра. Воины и разбойники придумали епанчу специально для походов и грабежей. Ее в один миг можно превратить и в палатку, в нее можно и завернуть награбленное добро. А как легко с ее помощью похищать девушек – закутанные в епанчу, они сидят тихо, как птички в клетке.
Я скачу к воротам Боз Гурд, стоящим недалеко от Баку, прямо в степи еще с незапамятных времен. Это две скалы, возвышающиеся посреди бескрайнего океана песка. Древние предания рассказывают, что праматерь тюркских народов Боз Гурд провела османцев через этот каменный проход к зеленым анатолийским лугам.
У этих скал в полнолуние собираются шакалы и степные волки и, задрав к небу морды, воют, как собаки, чующие покойника. Быть может, в Луне они видят покойника. Поразительно в собаках это чутье на смерть. Они начинают выть, когда человек еще жив, словно предчувствуют, что смертный час его близок. А ведь собаки одной породы с волками, которых Энвер паша привел на Кавказ. Как и мы, подданные Российской империи...
Я несся по бескрайней степи. Рядом, не отставая от меня, скакал отец. Он сидел в седле, низко склонившись к самой гриве коня, и походил на мифических кентавров.
– Сафар хан! – хрипло крикнул я. – Сафар хан, мне надо поговорить с тобой.
По имени я называл отца только в исключительных случаях.
– Говори на скаку, сынок. Когда всадник сливается с конем, и говорить легче.
Не издевается ли отец надо мной? Я стал немилосердно хлестать коня плеткой. Отец удивленно поднял брови, легким движением послал своего коня вперед. Мы снова оказались рядом.
– Слушаю, сынок, что ты хотел сказать?
В его голосе мне послышалась насмешка.
– Я хочу жениться, Сафар хан.
Наступило долгое молчание. Только ветер бил в лицо и свистел в ушах.
– Я построю тебе дом на берегу моря, – ответил, наконец, Сафар хан. Я приглядел одно замечательное местечко. А летом будешь жить в Мардакяне. Первенца назовем Ибрагимом, в честь прадеда. Если захочешь, подарю тебе и автомобиль. Впрочем, это бесполезная игрушка. У нас нет для него дорог. Лучше построим конюшню.
Он замолчал. Мы уже миновали ворота Боз Гурд и скакали теперь к морю, в направлении поселка Баилов.
– Мне поискать тебе невесту или ты уже присмотрел себе кого-нибудь? голос отца звучал словно издали. – Нынешние молодые люди сами находят себе невест.
– Я хочу жениться на Нино Кипиани.
Ни единый мускул не дрогнул на лице отца. Его правая рука по-прежнему сжимала поводья.
– На Нино Кипиани, – повторил он. – У Нино Кипиани узкие бедра. Хотя, по-моему, у всех грузинок узкие бедра, но, несмотря на это, они рожают здоровых детей.
– Отец! – возмущенно воскликнул я.
Отец с улыбкой посмотрел на меня.
– Ты еще очень молод, Али хан. Для девушек хорошая фигура важнее знания языков, – сказал он и с абсолютным равнодушием спросил: – Когда ты хочешь жениться?
– Осенью, когда Нино окончит лицей.
– Отлично! Значит, ребенок родится в будущем году, в мае. Май счастливый месяц.
– Но, отец!
Казалось, отец издевается надо мной. Ведь я женюсь на Нино не из-за стройности ее талии или знания языков. Я женюсь, потому что люблю ее.
Отец снова улыбнулся. Потом натянул поводья и сказал:
– Степь пустынна. Давай где-нибудь остановимся и перекусим. Я проголодался. Вот прямо здесь и отдохнем немного.
Мы соскочили с коней. Отец достал из мешка хлеб и сыр. Отломив половину хлеба, он протянул его мне, но я не был голоден. Полулежа на песке, отец неторопливо ел, задумчиво глядя вдаль. Вдруг лицо его стало серьезным.
– Ты очень правильно делаешь, что женишься. Я женился трижды, но мои жены мерли, как осенние мухи. И вот теперь, как ты знаешь, я холост. Но если женишься ты, может быть, женюсь и я. Твоя Нино – христианка. Не позволяй ей приносить в твой дом чужую веру. Пусть ходит по воскресеньям в церковь, но священников чтобы в доме не было. Женщины – сосуд очень хрупкий, это надо помнить. Не бей ее, когда она будет беременна. Но не забывай, что хозяин в доме – ты, а она должна быть лишь твоей тенью. Ты знаешь – мусульманам разрешается держать четырех жен одновременно. Но будет лучше, если ты удовлетворишься одной. Конечно, если Нино окажется бесплодной, тогда – другое дело. Не изменяй жене. Она имеет право на каждую каплю твоего семени. Прелюбодей проклят во веки веков. Будь с ней терпелив. Женщины, как дети, только хитрее и злее. Это очень важно помнить. Делай ей много подарков, но если она что-нибудь посоветует, обязательно поступи наоборот.
– Но, отец, я же люблю ее!
– Вообще-то муж не должен любить свою жену, – проговорил отец, качая головой. – Мужчина должен любить родину, любить войну. Некоторые любят красивые ковры, редкое оружие. Конечно, бывают случаи, когда мужчина любит женщину. Ты и сам знаешь о любви Меджнуна к Лейли, читал газели Хафиза. Он ведь всю жизнь писал о любви. Впрочем, знающие люди говорят, что Хафиз не спал ни с одной женщиной. А Меджнун был самым обычным сумасшедшим. Поверь мне: мужчина должен оберегать женщину, а не любить ее. Таково повеление Аллаха.
Отец умолк. Я тоже молчал. Может быть, он прав. Не любовь должна быть для мужчины главным. Отцу лучше знать об этом.
Он неожиданно прервал молчание и засмеялся.
– Ладно, завтра я пойду к князю Кипиани и обсужу с ним этот вопрос. Или мир настолько изменился, что теперь молодые люди сами ходят свататься?
– Я сам поговорю с Кипиани, – поспешно сказал я.
Мы снова сели на коней и поскакали к Баилову. Скоро показался уродливый темный лес нефтяных вышек. Биби-Эйбат – район Баку, где находятся нефтяные промыслы. Его воздух пропитан смрадом нефти. У фонтанирующих скважин стояли рабочие с черными от нефти руками. Она стекала с их пальцев и капала на землю. Со стороны баиловской тюрьмы раздались выстрелы.
– Кого-то расстреляли? – крикнул я.
Но нет, в этот день в баиловской тюрьме никого не расстреливали. Выстрелы доносились из казарм бакинского гарнизона. Там солдат обучали военному делу.
– Хочешь навестить друзей? – спросил отец.
Я утвердительно кивнул, и мы направили коней к учебному плацу казарм. Ильяс бек и Мухаммед Гейдар проводили занятия в своих ротах. По их лицам ручьем струился пот.
– Напра-во! Нале-во!
Мухаммед Гейдар выглядел ужасно серьезным. Ильяс бек же напоминал покорную чужой воле марионетку. Они подошли к нам, поздоровались.
– Ну как, нравится вам военная служба? – спросил я. Ильяс бек промолчал.
– Как бы там ни было, – это получше гимназии, – хмуро сказал Мухаммед Гейдар.
– У нас сейчас новый полковой командир, – сообщил Ильяс бек. Шушинец, князь Меликов.
– Меликов? Не тот ли это Меликов, владелец знаменитого гнедого?
– Он самый. Легенды об этом коне ходят по всему гарнизону.
Мы помолчали. На плацу лежал толстый слой песка. Ильяс бек тоскливо посмотрел в сторону ворот. В его глазах была зависть.
– Ты, кажется, завидуешь Али хану? – сказал отец, положив руки ему на плечи. – Не завидуй. Он, кажется, намерен расстаться со своей свободой.
Ильяс бек рассмеялся:
– И верно, ведь ты собираешься жениться на Нино, не так ли?
– Самое время, – оживился Мухаммед Гейдар, – довольно бездельничать. Теперь ты узнаешь, почем фунт лиха. – В голосе его слышалось злорадство, но слова звучали слишком наивно.
Что могли знать о жизни Мухаммед Гейдар и его жена, не высовывающая носа из-под чадры?
Я попрощался с ними, и мы с отцом вернулись домой. Азиатские дома бывают прохладны. По ночам ты словно окунаешься в свежесть родниковой воды. А днем кажется, что попал в холодную баню. Я лежал на диване, когда зазвонил телефон.
– Умираю от жары и математики, Али хан, – услышал я голос Нино. Приди же, помоги мне.
А через десять минут Нино уже протягивала мне свои тонкие ручки. Нежные пальчики были в чернилах. Я расцеловал каждое чернильное пятнышко.
– Нино, я говорил с отцом. Он согласен.
Нино трепетала и смеялась, застенчиво поглядывая в сторону комнаты. Лицо ее разрумянилось. Она вплотную приблизилась ко мне и прошептала:
– Я боюсь, Али хан, очень боюсь!
– Чего ты боишься? Неужели экзаменов?
– Нет, – сказала она и отвернулась, устремив взгляд на море, а потом в притворном ужасе схватилась за голову:
– Ах, Али хан из города Икс в город Игрек едет поезд со скоростью пятьдесят километров в час...
Словно гора свалилась с плеч, и я, счастливый, уткнулся в ее тетради.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Густой туман с моря окутал город, и оттого свет фонарей на перекрестках зыбок и еле различим.
Я нервно расхаживаю вдоль берега. Сквозь пелену тумана почти не видно прохожих. Равнодушными или испуганными силуэтами они возникают передо мной и вновь растворяются в плотной серости.
Я споткнулся о широкую доску, валявшуюся на дороге, и упал на какого-то амбала. Он что-то жевал, судя по всему, анашу и, уставившись бессмысленным взглядом в пространство, пребывал в настоящий момент в глубоком забытье. С досадой треснув его по спине кулаком, я пошел дальше.
В окнах домов мерцал свет. Я закрыл глаза и опять споткнулся о брошенную на дороге бутылку. Передо мной тут же возникло испуганное звоном стекла лицо какого-то иранца.
Из тумана выплыл чей-то толстый живот, и я услышал приветливый голос:
– Добрый вечер, Али хан.
Я поднял голову и увидел улыбающегося Нахараряна. "Проклятье!" подумал я и хотел уже бежать, но Нахарарян крепко держал меня за руку.
– Вам не по себе, друг мой. Побудьте лучше со мной.
Его голос источал умиротворение и благожелательность. Вдруг страшная усталость навалилась на меня. Я покрылся холодным потом, и, казалось, вот-вот лишусь сил.
– Пойдемте-ка в ресторан Филипосянца, – предложил Нахарарян.
Я согласился. Мне было уже все равно, что происходит со мной.
Мы пошли по Барятинской к большому ресторану. Нахарарян продолжал держать меня за руку.
Расположившись в мягком кресле, он сочувственно сказал:
– Это горячность, Али хан, обычная кавказская горячность. Результат этой проклятой жары. Или чего-то другого? Может, есть другая причина, заставляющая вас бежать без оглядки?
Мягкие кресла ресторана, стены, обитые красным шелком, – все навевало уют и покой. Я глотнул горячего чая и принялся рассказывать, как позвонил сегодня старому Кипиани, как Нино тайком выскользнула из дома, как я целовал руку княгине, пожимал руку князю, как рассказывал старику о доходах нашей семьи, как потом на чистом русском языке, которому позавидовал бы даже царь, попросил руки княжны Нино.
– А потом? Говорите, дорогой, – в голосе Нахараряна звучал искренний интерес.
– Потом? Ну, слушайте. – И, подражая грузинскому акценту князя, я повторил сказанное им: – Уважаемый Али хан! Сын мой! Поверьте, я не мечтал бы о лучшем муже для своей дочери. Любая женщина почла бы за счастье стать женой такого человека, как вы! Но ведь Нино еще слишком молода. Что может знать о любви эта девочка? Она еще учится. Не перенимать же нам обычаи индусов отдавать дочерей замуж еще детьми! При этом не следует забывать и о разнице в вероисповедании, воспитании, происхождении, общественном положении. Я говорю это для вашего же добра. Думаю, и ваш батюшка согласился бы со мной. Но оставим даже все это. Разве не видите, какие страшные времена наступили? Кто знает, чем все это кончится! Я тоже желаю Нино счастья. Знаю, она уверена, что любит вас. Я не хочу мешать ее счастью. Поэтому хочу предложить: давайте дождемся конца войны. Вы оба станете старше и, если все еще будете любить друг друга, тогда опять вернемся к нашему разговору.
– И что же вы теперь собираетесь делать, хан? – спросил Нахарарян.
– Похищу Нино и увезу ее в Иран. Я не потерплю такого позора. Подумать только: отказать потомку рода Ширванширов! Да о чем он думает, этот Кипиани! Нахарарян, я считаю себя оскорбленным. Род Ширванширов древнее Кипиани. Во времена Ага Мухаммед Гаджара мы покорили всю Грузию. В те времена любой Кипиани с радостью отдал бы свою дочь за Ширваншира. Он мне говорит о разнице в вероисповедании! Что он хочет этим сказать? Что ислам хуже христианства? А моя честь? Да надо мной родной отец смеяться станет. "Посмотрите, – скажет, – христианин отказался отдать ему дочь в жены!". Мы, мусульмане, старые волки. Еще сто лет тому назад...
