Текст книги "Бухарские палачи"

Автор книги: Садриддин Айни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

   Мы спустились с крыши и поспешили туда, где толпились люди.

   Оказалось, что в переулке Эшонипир караульные пытаются изловить то ли вора, то ли преступника. Сиродж-дахбоши – начальник полицейского отряда, приставленного охранять кварталы около площади Девонбеги, строжайше приказал: «Поймать, схватить, привести!»

   Вдруг, смотрю, от толпы отделяется человек и шагает прямо к Сироджу-дахбоши и смело так обращается к нему:

   – Дахбоши! Если вы всерьез желаете изловить вора, нет нужды отдавать приказы вашим подчиненным. Арестуйте их самих – и цель будет достигнута!

   Народ начал волноваться, из толпы неслись возгласы: «Верно, справедливо говорит!» Множество зловеще засверкавших, гневных глаз уставилось на Сироджа-дахбаши и полицейских. Злой, как дьявол, Сиродж направился к говорившему, не отрывая от него взгляда. Потом, словно опознав его, распорядился: – Взять этого мастака «ловить воров»! – и сам схватил его за правую руку. Человек и охнуть не успел, как его сцапали. Полицейские оглядывали его со всех сторон, поворачивая то так, то эдак.

   – Преступник схвачен! Рука и одежда его в крови. Посвети-ка сюда, – рявкнул Сиродж-дахбоши на факельщика и обнажил руку «смельчака». Толпа убедилась, что его халат окровавлен, а из большого пальца правой руки сочится кровь.

   Тут начался такой шум да гам! В воздухе замелькали кулаки, поднимаясь и опускаясь на голову арестованного. Чтобы уберечь этого проходимца от расправы, Сиродж-дахбоши распорядился окружить его кольцом, связать ему руки за спиной и отправить к миршабу. Полицейские погнали арестованного, подталкивая его в спину саблями.

   Сам Сиродж-дахбоши, не мешкая, направился к дому, откуда выскочил ворюга. А там двое раненых. Один, лет тридцати, опасно раненый, лежал без движения; другой, молодой парень, серьезных повреждений не имел: у него было расцарапано лицо и шея. Но выглядел он странно: был не в себе – не избавился еще от внезапно обрушившихся на него страхов.

   Сиродж взглянул на юношу:

   – Расскажи по порядку обо всем, что здесь произошло.

   – Вчера поутру я пошел в торговые ряды, собрал, значит, с должников бая долги – пятнадцать тысяч тенег – и вернулся вечером домой. Поел и улегся, а деньги спрятал под подушку. Этот человек, – он сделал знак в сторону тяжелораненого, – спал в прихожей.

   – А где же был хозяин? – прервал юношу Сиродж-дахбоши.

   – Кто, Нарбай? – уточнил тот.

   – Да!

   – Нарбай уже как с неделю уехал в Карки.

   Дахбоши указал на раненого:

   – А он – родственник, батрак Нарбая или твой знакомый?

   – Не! Ни то, ни другое, и ни третье!

   – Что же он здесь делал?

   – Он вообще-то бедняк, крестьянин, дом его, значит, в степи, как раз напротив сада Нарбая находится. Сейчас он солдат, в эмирском войске. Каждый вечер заходит сюда. Когда Нарбай собрался в Карки, он наказал, пусть, мол, этот человек ночует здесь, ну чтоб сторожить, значит. Как хозяин отбыл, солдат все время ночевал в доме.

   – Так, так, сын мой, продолжай! Ты улегся спать и что же дальше?

   – Уф, не могу очухаться до сих пор, – сказал парень. – Вдруг меня будто окутало мраком. Я проснулся. На меня навалился кто-то. При слабом утреннем свете я разглядел незнакомца. Испугался, значит, очень, оторопел, а потом пришел в себя и попытался подняться. Негодяй, сжал мне горло и валит на пол. Я заорал: «Ах ты, подлюга! Да кто же ты есть?» Он крепко зажал мне рот правой рукой. Я изловчился да как укушу его за большой палец. Тут-то, значит, и влетел в комнату солдат, крики мои его разбудили. Бродяга, видать, струхнул и кинулся к двери. Солдат хотел поймать его, а он выстрелил в упор. На выстрел, значит, высыпали на крыши соседи и давай галдеть: «Держи, лови!» После, значит, подоспели вы. Вот так все это и было.

   – Ты убирал под подушку деньги. В целости ли они? – спросил Сиродж-дахбоши.

   – Совсем забыл! Когда ворюга понял, что ко мне подоспела подмога, он швырнул что-то на пол. Едва он скрылся, я пополз к двери и нащупал на полу мешок с деньгами – тот, что припрятал раньше под подушкой...

   – Вору не удалось унести ноги. Его поймали и отправили к миршабу, – успокоил парня Сиродж-дахбоши.

   – Кто же этот незаконнорожденный? – встрепенулся радостно парень.

   – Твой сосед, Кори Ибод.

   – Как, будь он проклят, Кори Ибод? Эх, нельзя, значит, распознать человека! Ведь он на каждом шагу поучал меня: «Почему ты не посещаешь пятничную молитву? Надо, надо ходить в мечеть! Помни о загробной жизни!»

   – Постой, это какой же Кори Ибод? – невольно вырвалось у меня.

   – Припомни, – ответил Махмуд-Араб, – года два назад из-за него возник скандал в медресе. Этот самый.

   – Разве его все-таки выставили из Кукельташа?

   – Не выставили, но хозяин кельи, запутавшись в долгах, продал ее. Вот Кори Ибод и переселился в медресе, что в переулке Эшонипир, там он снял хиджру по дешевке.

   – На следующий вечер, – продолжал Махмуд– Араб, – раненый солдат умер в больнице. Кори Ибод во всем признался, был препровожден в тюрьму, на пожизненное заключение.

   – Кори Ибод, действительно, глуп, – произнес Кур– бан-Безумец. – Извести он заранее о своем намерении Сироджа-дахбоши, сделай его соучастником грабежа – и волки были бы сыты, и овцы целы. Доля от пятнадцати тысяч – завидный куш.

   – Сиродж-дахбоши, как пить дать, объявил бы парня преступником, солдата – его пособником, – добавил Рузи-Помешанный.

   – Однако из этих россказней не поймешь, как Кори Ибод сделался почитаемым муллой, – не унимался Кодир-Козел.

   Опять прибыли на арбах прислужники смерти. Хайдарча со всеми вместе приступил к своим обязанностям. Но прежде он бросил Кодиру-Козлу:

   – Потерпи, и даже ты поймешь...

О шариат!

   (Продолжение главы «Хозяева шариата»)

   – Спустя два года после того, как Кори Ибода запрятали за решетку, в нашем тумане стали распространяться удивительные слухи, – опять начал повествование неутомимый Хайдарча. – Поговаривали, что объявят свободу, а судьи, раисы, миршабы и прочие эмирские чиновники больше не смогут хапать да цапать и, как прежде, обирать простой люд. Государственные дела, мол, перейдут к аксакалам, которым народ пожелает поручить власть. Сами понимаете, что это за слухи! О таком мы в жизни не слыхивали!

   Эти разговоры заставили призадуматься многих. Беднота ликовала: «Коли все это и впрямь сбудется, мы еще на этом свете дождемся счастья и спокойных дней». Судьи же, раисы, миршабы, чиновники насмерть перепутались, ходили как потерянные да побитые.

   Но кое-кто из аксакалов, старост, мулл лелеял в душе мыслишку: «Авось, найдутся простаки и передадут все дела государства нам, поставят нас у кормила власти». Большинство, вы не хуже меня знаете, было в панике: «Если нас сместят и мы не в праве будем залезать в кошельки бухарских подданных, как же нам поддержать кипение в семейном котле, дом – полной чашей? Да и вообще, какой же смысл быть аксакалом без достатка? Ведь это равноценно унижению, превращению в голь перекатную?..»

   Опасения и страхи сменялись надеждами: «Нет, все останется по старинке! Не дураки же судьи и правители, чтобы по доброй воле выпустить из своих рук власть и благоденствие».

   Признаюсь, и я тогда стал раскидывать мозгами. Что если эти слухи – не пустая болтовня? Ведь наш брат, жулик, понесет урон. Судьи и приставы, по всему видать, не смогут брать взятки и выйдут из общей нашей игры, тогда-то нам придется туго... Надо, смекнул я, немедля, уносить ноги, а не то за прежние грехи разорвут меня на куски. И я ринулся в Бухару, к Махмуд-Арабу, чтобы доподлинно проверить как и что.

   Махмуд-Араб подтвердил, что здесь ожидают эмирского манифеста о свободе.

   Ночевать я остался у Махмуд-Араба, тысячи планов и мыслей обуревали меня. Едва рассвело, я отправился побродить по городу. На улицах – битком народу. Люди сновали всюду – толпами и в одиночку, и словно все они спешили по неотложным, срочным-пресрочным делам. Знакомые, встретившись друг с другом, тихонько обменивались фразами, вроде: «Эмир издал манифест, свобода!» – «Так-то оно так. Подождем, чем все это кончится!» и, заговорщически улыбаясь, торопливо расходились.

   Город производил впечатление очень странное; никогда раньше не видел я Бухару такой встревоженной и взбудораженной. Как бы вам поточнее это передать? Представьте, что город – это сеновал, куда залетела искорка; дым уже валит, но сеновал еще не воспламенился.

   Попадалась мне часто и молодежь, она сновала радостная, счастливая, возбужденная. «Эмир издал манифест, свобода!» – они произносили эти слова громко, горячо, с волнением, так, как обычно говорят: «Вот и дождались праздника, к которому так долго готовились!» И молодые люди спешили, неслись, толпились, но, повстречав друзей или знакомых, обнимались, целовались и посматривали при этом презрительно и насмешливо на мрачных чиновников и мулл: теперь-де, их денечки сочтены!

   Наивная, чистая молодежь! В этом страшном опасном городе эти парни казались мне ланями, что резвятся над западней – ямой, вырытой охотниками и прикрытой ветками.

   В тот день, если не ошибаюсь, была пятница. Вдосталь налюбовавшись этими картинами, я пошел вечером к приятелю – в квартал Шояхси. И там разговоры вертелись вокруг того же – свободы, эмирского манифеста...

   Около десяти часов здесь появился не знакомый мне человек. Небольшого роста, худой, бледный блондин, с короткой бородкой, выглядел он лет на двадцать шесть-двадцать семь. Собравшиеся оказывали ему почет и уважение с особым старанием. И я догадался, что он из какой-то знатной семьи. Речи его свидетельствовали, что о делах эмира, кушбеги, чиновников и важных мулл он осведомлен предостаточно.

   Едва он появился, все замолкли и уставились на него с нетерпением – все жаждали новостей.

   – Таксир! Объявлена свобода. Что же теперь будет? – вырвалось у одного из гостей.

   – Свобода? И в помине ее не будет! – заявил он. – В свободе самая грозная опасность для эмира и мулл. Они ее не допустят. Не бывать ей. Никогда.

   – Уважаемый мулла, – обратился к нему я, – нам достоверно известно, что эмир изволил издать манифест о свободе. Вы высказались сейчас в том роде, что она опасна для эмира и потому его величество никогда не разрешит ничего такого. Зачем же он сам изволил провозгласить манифест?

   – Банда джадидов, иранцев, евреев и всяких там безбожников докучали его величеству – просили реформ, преобразований и прочую ерунду. Его величество посоветовался с русским консулом – представителем свергнутого ныне царя России Николая – и решил, для отвода глаз, объявить манифест. Этих свободолюбцев просто оболванили: завтра капкан захлопнется – нужные люди устроят провокации, смуты, эмир тут же отменит реформы, перехватает всех этих «свободолюбцев» и покончит с ними разом.

   – Неужели эмиру именно таким способом нужно разделываться со своими противниками? Устраивать провокации, побоища, объявлять собственный манифест недействительным? И покрывать себя бесчестием? – осмелился кто-то усомниться в словах важного муллы.

   – Существует афоризм: «У чиновников при эмирском дворе тридцать ног», – ответил знаток высших сфер, тамошних порядков и нравов. – Его величество и его придворные владеют искусством тысячи хитростей, ни об одной из которых вы даже не догадываетесь. Начни эмир просто забирать приверженцев свободы – попались бы всего один-два, остальные ускользнули бы, скрылись. Теперь все иначе. Осторожность их усыпили, и завтра они все до единого соберутся под знамена радости. И тут-то эмир и накроет их, сцапает о-очень многих; солдаты, чиновники, муллы уже в полной готовности. Вот это и есть «искусство тысячи хитростей». Ну что, оправдывает себя афоризм, который я вам привел?..

   Утром я двинул прямо на базар. Лавки, караван-сараи все были на запоре. Люди бегали, мельтешились, суетились. «Свобода! Свобода!» Сегодня они выкрикивали это слово без боязни, во весь голос – не то, что вчера. Но в криках этих не слышалось ликования – того, что звучало накануне в устах молодежи. Его, это слово, произносили гневно, зло! Его заглушали вопли: «Шариат гибнет!»

   Я поспешил к Ляби-хаузу[19]19
  Ляби-хаузи Диван-беги – большой водоем в старой Бухаре на одноименной площади.


[Закрыть]. Площадь перед мечетью Диван-беги заполнило людское море. Здоровенный мужчина, накинув на шею поясной платок от халата, завывал: «О шариат! О ислам! О вера!» Потом, прекратив свои завывания, обратился к толпе:

   – Правоверные! Братья-мусульмане! Объединимся для священной войны за ислам, защитим веру пророка! Проклятые джадиды вступили в заговор с кафирами и требуют свободу... Знаете ли вы, что означает по-ихнему свобода? Да будет вам известно, если она восторжествует – джадиды запретят паранджу, откроют лица ваших жен, заберут для утехи ваших дочерей! Сыновей ваших обяжут учиться в новометодных школах, в этих рассадниках богоотступничества и богохульства! Не отдавайте на поругание ислам и законы предков! О шариат! О вера!..

   Оратора сменил юродивый, облаченный в дервишское одеяние

   – Я сам своими очами видел сейчас на площади, как джадиды срывали с женщины паранджу, оскверняли слух еретическими призывами: «Да здравствует свобода! Прочь покрывала!»

   – Вот, мусульмане! Вы слышите свидетельство праведника... Но это лишь начало. Завтра свобода утвердится и неверные ворвутся в ваши дома, за волосы выволокут на улицу, на всеобщий позор, жен и дочерей ваших, – и здоровенный мужчина опять принялся стенать: «О шариат! О вера! О ислам!»

   Я стал пробираться сквозь толпу. Я сгорал от любопытства: хотелось получше рассмотреть этого ревностного поборника чистоты ислама и основ шариата. Ей-богу, он напоминал мне кого-то. «Уж не Кори ли Ибод это, – мелькнула у меня мысль, – упрятанный года за два до этих событий на пожизненное заключение?».

   Я не верил своим глазам, протер их даже – опять вгляделся... Я не ошибся, нет! То был он, собственной персоной, он, натворивший в Кукельташе столько пакостей, он, убийца, пытавшийся украсть в доме Нарбая деньги.

   Я подумал: «Почему же он тогда забывал и о боге, и о пророке, и о шариате, а сегодня так рьяно защищает их?»

   – Даром, что ль, пословица гласит: «Делай то, что говорит мулла, и не делай того, что он делает», – объяснил Курбан-Безумец.

   – По моему разумению, – вмешался Рузи-Помешанный, – нельзя делать и того, что делает мулла, и того, что он говорит. Станешь поступать, как он, – превратишься в Кори Ибода, в подлеца и распутника; будешь следовать поучениям муллы, выскочишь в палачи, вот как мы...

   – Вернее не скажешь! – одобрил Хайдарча слова Рузи-Помешанного и продолжал свою невеселую повесть.

   – Я решил докопаться со временем, как удалось Кори Ибоду выбраться из тюрьмы да еще преобразиться в защитника ислама и шариата...

   Теперь путь мой лежал к медресе Кукельташ. Площадь и тут была забита людьми.

   Здесь, среди людской гущи, я заприметил бледного, хилого отпрыска влиятельной семьи, с которым познакомился накануне в квартале Шояхси; накинув на шею платок, он, подобно Кори Ибоду, надрывался: «О шариат!»

   Я вошел в здание, там – ни души. Кельи– на замках. Поднявшись по ступенькам к хиджре Махмуд-Араба, я убедился, что и она замкнута, постучал на всякий случай – никто не отозвался.

   Я выбрался из медресе и побрел опять к базару. Весь город охвачен смятением. Я его сравнивал, помните, с сеновалом, куда залетела искра; сено дымит, а огонь еще не занялся, но это было вчера. Сегодня же сеновал полыхал: город словно пламенем был объят, а вопли «О шариат! О ислам!», несущиеся отовсюду, напоминали треск огня. Я миновал квартал за кварталом – от Хиябана до Регистана воздух сотрясали крики и стенания «О вера!», «Спасайте веру!», из множества глоток рвалось: «Держи! Вяжи! Бей!» Отряды эмира, прислужники судьи, раиса, миршаба, святые отцы хватали, сшибали с ног, молотили кулаками джадидов и тех, кого считали таковыми. Людей кучами волокли, сгоняли в Арк и бросали там в темницы; лани попались в устроенную охотниками западню, оказались в замаскированной свежими зелеными ветками яме.

   К вечеру я был у Махмуд-Араба. Он только-только переступил порог своей хиджры; чувствовалось, что и он безмерно устал и расстроен. Мы расположились у сандала[20]20
  Сандал – мангал, жаровня под табуретом, накрытым большим одеялом.


[Закрыть]. Я в красках описал Махмуд-Арабу все, что наблюдал у Ляби-хауза. А потом спросил, как это Кори Ибод избавился от тюрьмы да еще умудрился стать ревнителем – вообразить только! – законов мусульманства и шариата?

   – Ты, небось, не забыл, – сказал Махмуд-Араб, – о том скандале в квартале Эшонипир, из-за него-то Кори Ибод и угодил за решетку.

   – Ясно, не забыл. Меня поразило другое – какими путями он ухитрился выбраться и пролезть в хозяева шариата!

   – Фу, ну и нетерпеливый же ты! Кори Ибод пробыл в тюрьме довольно долго. Но... но у него есть брат, старший, он искусный чтец Корана и приближен к кушбеги Насрулло. Догадайся-ка, почему? Потому что своими молитвами якобы помог этому Насрулло снискать благосклонность эмира.

   Кушбеги вознаградил эти услуги и вызволил Кори Ибода из тюрьмы. Да не просто вызволил, но и пожаловал ему должности настоятеля в мечети Мехтар-Анбар и преподавателя в медресе.

   – Кори Ибод не изменился, голову даю на отсечение, – воскликнул я. – Ну вот, возьмем хоть бы меня. Обряжусь в длиннющий халат, намотаю на башку большущую чалму и, пожалуйста, готов настоятель и преподаватель. Но я же запутаюсь в законах шариата, не смогу истолковать их. Да разве только в этом суть! Людей, оно не сложно оболванить внешним видом, одеждой, но себя-то не проведешь! Сам-то я, вор и палач Хайдарча, знаю себе цену! А этот Кори Ибод, вот уж, действительно, кто без стыда и совести, орет себе на виду у всех: «О шариат!..» Вдруг в это самое время он столкнется нос к носу с Сироджем-дахбоши, что он тогда запоет?

   – Чудак ты, право! Я уверен, что все эти заклинания уже давненько примирили Кори Ибода и Сироджа-дахбоши. Они наверняка действуют сообща, – изрек веско Хамра-Силач.

   – Факт! – подтвердил Рузи-Помешанный. И чтобы поосновательнее подкрепить свою мысль, добавил: – Лизоблюду, пресмыкающемуся перед кушбеги Насрулло, ничего не стоит поладить с его псом Сироджем.

   – Это доказывает, – сказал Маджид, – что Кори Ибод поумнел.

   – Хватит вам! Что же ответил тебе Махмуд– Араб? – обратился Хамра-Силач к Хайдарче.

   – Хайдарча, приятель, – ответил он мне. —Ты еще не раскусил мулл; если бы ты ведал, какое у них поганое нутро, ты бы тысячу раз вознес хвалу аллаху, что ты вор, а не мулла. Знаешь, ради чего Кори Ибод несет людям мучения и горе? Во имя чего эти расправы, бесчинства, «борьба за святую веру»? Ради одного: удержаться в должности наставника там или мударриса[21]21
  Мударрис – старший преподаватель высшего духовного училища (медресе).


[Закрыть], заполучить чин подоходнее.

   Эх, дали бы нам свободу, я своими руками вышвырнул бы Кори Ибода из мечети и утопил в болоте Пуштизогон!.. Я на целых пятнадцать лет дольше, чем он, учился в медресе. И что же? Меня будто пришили к ничтожнейшему, нищенскому месту, а этот мерзавец вчера только из тюрьмы, а сегодня – нате, полюбуйтесь! – преподает божью науку и настоятель мечети.

   – У вас, на беду, нет покровителя. Почему бы вам не заделаться чтецом Корана? Был бы повод подобраться к самому кушбеги или какому-нибудь нужному человеку из влиятельных сказал я Махмуд-Арабу.

   – Пробовал в том году, и мне это удалось; был принят как чтец молитв у Имамкула. Он в ту пору был большой силой при эмирском дворе. Авторитетнее даже кушбеги Насрулло. Я выхлопотал для приятеля своего Асрора должность судьи не за так, конечно, за подношение. Муллу Хамида Савти из Гиждувана пристроил раисом. Когда ж сам нацелился на тепленькое местечко, этот проклятый кушбеги подрубил Имамкула под корень: вступил в сговор с царским консулом и погубили они его интригами – выжили из дворца.

   – Имамкул полетел – не первый, не последний, есть еще к кому подладиться. Вся придворная знать уповает на молитвы, как на чудо.

   – Собирался было, да разнеслись слухи о свободе. Кабы они оправдались, мелкая сошка, вроде меня, уж выбилась бы в люди... Я завел дружбу с «свободолюбцами», и, когда приспела пора, встал под их знамена, и кричал во всю глотку: «Да здравствует свобода! Да здравствует справедливость!» Между прочим, я с ними долго шел – аж до площади Хиябан. Тут – новый слушок: избиения, аресты, а свободе – конец. Я не растерялся и тихо-тихо, словно случайный прохожий, выбрался из рядов поборников свободы и прямым ходом – к Регистану. Навстречу мне – старый дружок, он служит в эмирской охране, он и шепнул мне: «Эмир отдал тайный приказ арестовывать джадидов; его величество держал совет с важными муллами, и они договорились науськивать народ против джадидов: те, дескать, разрушают святую веру, покушаются на шариат и прочее...»

   Хайдарча, друг, когда я узнал эту новость, клянусь, белый свет померк у меня в глазах, задрожал я, как осиновый листок, небо завертелось над головой, словно мельничный жернов...

   – Неужто вы такой трус? – изумился я.

   – Нет, Хайдарча, ничего в жизни я не боюсь, да никогда и не боялся. Но тут сердце у меня ушло в пятки. Уж очень крепко распознал я власть имущих, их подлую натуру. Уж коли они решат расправиться с кем-то, ни перед чем не остановятся: опозорят, оклевещут, и не дадут пикнуть... Если б меня арестовали и начали пытать, и я смог бы излить хотя бы каплю горечи и боли, что гнездятся в сердце – по их вине! – тогда другое дело. Тогда мне наплевать – останусь я в живых или буду убит...

   – Ясно! А как же вы поступили потом?

   – Отошел от меня эмирский охранник, я же будто прирос к земле, стою, как вкопанный. А мысли бегут одна страшней другой, и сам-то я как в лихорадке: «Коли я скроюсь сейчас, меня обязательно сделают «джадидом». И как ни прячься, не сегодня-завтра – схватят. И тогда пиши пропало. Иного выхода нет – накину-ка я тоже поясной платок и заодно с другими буду горланить: «О шариат!»

   Мне нелегко было решиться на такое, ей-же-ей! Ты знаешь меня не первый год: я не прочь побуянить и подраться. Не раз я кулаками вправлял мозги всякому сброду, мутузил задир, забияк, но пальцем не тронул бедных или слабых. А вот в тот момент хочешь не хочешь, а принимай сторону правителей-кровопийцев и мулл-подлецов. И убивай ни за что, ни про что несчастных. Это тяжко, поверь! Оглянись на мою жизнь: я кутил, картежничал, пьянствовал, пускал в ход нож в пылу ссоры, случалось, месяцами скрывал в своей хиджре всех, кто нуждался в убежище, вот, к примеру, тебя. И так почти тридцать лет. Короче, жил, как большинство, как принято в бухарских медресе. И все —шито-крыто... Глупо же из-за этих бредней о «свободе и справедливости» засыпаться, отдавать себя на растерзание, не хотелось мне становиться ягненком в когтях волка, не хотелось!.. И я застонал: «О шариат!»

   Ринулся к Регистану. Многие, очень многие из тех, кто утром провозглашали и славили свободу, метались, сшибали в усердии друг друга с ног, обмотав шею поясами. «О шариат! О шариат!»

   Я потянул в сторону одного такого и задал ему вопрос:

   – Братец, что приключилось, а как же свобода?

   – Тихо! – пришикнул он на меня. – Скольких уже арестовали! Нас узнают – и нам не сдобровать! Не забывай пословицу: «В городе одноглазых показывай один глаз».

   – «Хороший конец – всему делу венец», – подбодрил я Махмуд-Араба. – Однако в толк не возьму, смеет ли ратовать за шариат этот проходимец Кори Ибод?

   Махмуд-Араб ответил:

   – Ты что, слепой, не разглядел, кто сегодня из кожи лез вон на Регистане? С пеной у рта сражался за шариат? Такие мерзавцы подстрекали и мутили народ! Будь у меня нож, вспорол бы им животы. А после – будь, что будет, хоть в лапы эмирских палачей.

   – Кого ты имеешь в виду?

   – Джунбула-Махдума прежде всего. Он не отличит палку от буквы алиф, безмозглый идиот, а подлец, каких свет не видал!

   Махмуд-Араб такое порассказал о Джунбуле-Махдуме! Об этом совестно не то что говорить вам – слушать.

   – Другой «защитник шариата» – сынок муллы Руви-Араба, – продолжал просвещать меня Махмуд-Араб месяц назад с другими муллами напоил в своей келье отпрыска шахрисябзского ишана, потом слово за слово – и скандал, и драка. Дело было днем, на шум сбежались бездельники, любители совать нос во все щели. Доложили квартальному приставу, и он явился в медресе. Келья – на запоре. Пристав велел взломать дверь. Пакостники перепугались и повыскакивали на улицу через окно. С тех пор этот храбрец прятался в укромном местечке и вдруг пожаловал спасать шариат!

   – Здесь на площади сегодня один сморчок грудью стоял за веру отцов. Вчера я видел его в квартале Шояхси. Уж не он ли сын Рузи-Араба? – полюбопытствовал я.

   – Нет. Но этот тоже негодяй из негодяев. Ты видел Накшбанхона – сына ишана Шояхси и зятя Салимбека, того, что из свиты эмира...

   – О, да он, оказывается, из жирных, – вставил Рузи-Помешанный.

   – Накшбанхон втерся в доверие к джадидам и сумел проникнуть на их тайные собрания. Там он из кожи вон лез – выказывал себя «прогрессистом». А он – эмирский шпион и доносчик, любимчик мулл с большими чалмами и званиями. Но это все еще цветочки, ягодки – впереди. На Регистане я обнаружил такого защитника ислама, что живот надорвешь от смеха.

   – Не томи, выкладывай быстрее! – попросил я Махмуд-Араба. – согласен надорвать живот, не беда... Вручу я тогда кишки муллам, пусть намотают их на свои черепки вместо чалмы и вопят на здоровье: «О шариат!»

   – Этот защитник – староста маддохов – знатоков священных писаний ответил Махмуд. – Тебе, верно, известно основное ремесло маддохов? Они в пух и прах разряжают своих сыновей, разумеется, тех, что посмазливей, и водят их по улицам: пользуйтесь, мол, мусульмане религиозными познаниями юных мудрецов! А сами так и шарят глазами, выискивая развратников с толстыми кошельками, завлекают их, приманивают и зарабатывают на родных же детях.

   Староста нисколечко не гнушается этим ремеслом и приработком; ему еще и доля причитается от его собратьев за такие же «святые операции».

   Так вот, сегодня этот главарь маддохов забрался на самую высокую скамью и громче всех орал на Регистане: «О шариат!».

   В этот момент притащились арбы.

Пирзода

   Отгрузив еще одну партию трупов, палачи вновь разместились на кошме. Курбан-Безумец дружески похлопал Хайдарчу по плечу:

   – Приятель, развлеки-ка нас опять! Чем-нибудь занятным, ну хоть историей о тех же муллах. А там, глядишь, и рассвет.

   – Я уж и так расписал их дальше некуда, мулл-то, неужто тебе недостаточно! Пожалуй, я малость передохну, язык устал ответил Хайдарча, подложил под голову руки и растянулся на кошме.

   – Ты плел нам о безнравственных муллах; но ведь «лес не бывает без дичи, а река без рыбы», так и среди мулл есть богобоязненные, преданные заветам аллаха люди. Ходят слухи, что есть шейхи[22]22
  Шейх – мусульманское духовное лицо.


[Закрыть], которые владеют удивительной тайной; они могут, если захотят, между двумя пальцами показать трон всевышнего! – подал голос Кодир-Козел.

   – Кто, шейхи? – усмехнулся Маджид. – Я вам такое могу порассказать о важных муллах да известных шейхах, что померкнут все истории Хайдарчи.

   – Ну, что ж, валяй, сочиняй свои небылицы, – не сдавался Кодир-Козел.

   – Небылиц я не признаю! Открою же я вам только то, чему был очевидцем начал Маджид. – Живет-поживает один духовный наставник, почтенный шейх; все его предки до седьмого колена имели большие духовные саны и потому люди прозвали моего шейха пирзода – «сын духовного наставника». Лет ему, наверно, шестьдесят; борода седая, окладистая, спадает на грудь, как пук отцветшей сухой травы; чалма у него огромная, заметная издалека – ни дать, ни взять, купол медресе Мир-Араб; халат из особой материи, «чертовой кожей» называется – светлый, просторный, длинный-предлинный, землю можно подметать. Короче – одеяние его доказывает каждому, что перед вами важный шейх.

   – Под этой чертовой тканью должен быть сам сатана не иначе, – вставил Рузи-Помешанный.

   – Хоть пирзода и рядился в одеяния священнослужителя, я одобряю твои слова, ты прав! – обратился Маджид к Рузи-Помешанному и продолжал:

   – Но как пирзода шествовал по улице – прямо заглядение! В одной руке у него был здоровенный посох, выше его самого, в другой – крупные четки, они точно скользили вниз из широченного рукава халата. Двигался он медленно, можно сказать, плыл и все шептал, все бормотал молитвы. Он не глазел по сторонам, ни-ни! Отсутствующий взгляд его был обращен ниц.

   Если кто-то почтительно приветствовал пирзода, он поднимал голову, эдак задумчиво, будто возвращался из иного мира и долго всматривался в человека. Потом прижимал посох локтем к боку, высовывал руку с четками из необъятного рукава, возносил обе руки к небу и быстро-быстро начинал бормотать молитву. Кончал же обычно советом:

   – Ваалейкум ассалом! Что-то я последнее время редко вижу вас. Посещайте утренний и вечерний намазы! Не пренебрегайте благостью молитв и поучений святых дервишей, – и пошел опять бубнить что-то под нос, опять проводил руками по лицу, склонял голову на грудь и все с молитвой, с молитвой. – Да хранит вас аллах, – не забывал добавить он. – Мы направляемся на кладбище, чтоб почитать там Коран, – и степенно и плавно пускался в путь дальше.

   – Я не раз наблюдал и слышал все это. И, прямо скажу, питал к нему почтение, да еще какое!

   Помню, попав, впервые за решетку, я дал обет: «Если выберусь на волю, сразу же помчусь в мечеть к этому старцу – пусть даст мне свое благословение...» В тюрьме я околачивался около двух лет. Понавидался ужасов и пыток и решил: все это не про меня. Продал я два танапа[23]23
  Танап – мера земельной площади, около четверти гектара.


[Закрыть] землицы, что была у меня в Кахкашане, выручил деньжат и подмаслил кое-кого – выпустили-таки меня из тюрьмы и устроили в эмирскую охрану.

   – Признайся, свое избавление ты приписал тогда обету? – спросил Курбан-Безумец.

   – Не без этого! – сознался Маджид.

   – Твой обет напоминает мне средство лекаря-индуса против мышей.

   – Что еще за индус такой, что за средство? – осведомился Хамра-Силач.

   – Обосновался как-то в Бухаре индийский лекарь, открыл аптечку около Ляби-хауза. Водилось в ней всего одно «лекарство» – средство от мышей, которое индус аккуратно упаковывал в маленькие пакетики. Каждому, кто обращался к индусу, он совал такой пакетик и объяснял, как применять его содержимое.

   – Во-первых, поймайте мышь, потом хватайте ее за хвост и ударьте пару раз о камень – да посильнее; как только она перестанет шевелиться, всыпьте ей этот порошок в нос – и сразу подохнет... Ты, Маджид, со своим обетом, ей-богу, похож на человека, что сам прибил мышь камнем и только потом всыпал ей порошок лекаря-индуса. Ведь ты ж продал землю и на собственные кровные денежки купил себе свободу!