Текст книги "Красногубая гостья (Русская вампирическая проза XIX — первой половины ХХ в. Том I )"
Автор книги: С. Шаргородский
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Н. Мельгунов
КТО ЖЕ ОН?
Is not this something more than fantasy?
What think you of it?[28]
Hamlet. I.1
Посвящается А. С. Хомякову[29]
I
Я лишился друга. Знавшие его, не могут обвинять меня в пристрастии: то был ангел, ниспосланный на землю и отозванный прежде, нежели что-либо человеческое успело исказить его божественную природу. Стоило взглянуть на возвышенное, всегда восторженное чело его, чтобы прочесть на нем неизгладимое свидетельство его небесного происхождения…
Скорбь друзей покойного была невыразима; но из живой и сильной она обратилась постепенно в тихую грусть: печальное и вместе сладостное наследство! Прошло около года после его кончины; наступила весна. Обновленная природа обновила и нас. Сердца наши растворились для радости; миновала и грусть в свою очередь. Житейские удовольствия, мирские заботы стали опять завлекать нас в свои обманчивые сети. Исчезло мало-помалу то невольное самоотвержение, с каким забываешь о себе после великой потери, и живешь одною памятью об оной. Но и в этой памяти, разве не проглядывает чувство эгоизма, которое следует за всякой несбывшейся надеждой?
Однажды, спустя около года после кончины друга, я прихожу в Банк, и в ожидании выдачи денег, смотрю на пеструю, движущуюся толпу, которая ежедневно теснится в этом здании. Там встречаются все сословия, начиная от вельможи, закладывающего свое последнее имение, до простого селянина, который кладет в рост избыток своих скудных доходов. Меня развлекало это движение, коего пружиной была потребность денег, денег, и еще денег. Двери почти не затворялись; знакомые и незнакомые лица мелькали передо мною: то веселые, то пасмурные, а чаще невыразительные, они появлялись и исчезали, как тени в фантасмагории. Но вот двери отворяются настежь; молодой, осанистый человек величаво сбрасывает с себя плащ на руки лакея и быстро проходит чрез залу в Совет Банка. Не прошло пяти минут, мой незнакомец возвратился из Совета; – я смотрел тогда прямо ему в лицо… то был покойный друг мой!
Не помню, как я вскочил со стула и подбежал к нему. Взгляд, брошенный им вскользь на меня, еще более уверил мое воображение, что то был покойник. Я остолбенел, силился промолвить слово и не мог, хотел кинуться в его объятия и стоял недвижим. Между тем он был от меня уже далеко; слуга накинул на него плащ, и он вышел из залы, столь же мало обратив на меня внимание, как и при входе.
– Нет! это не друг мой, – сказал я в суеверном недоумении. – Он не прошел бы мимо меня, не пожав мне руки, не сказав приветливого слова. Да и может ли привидение являться посреди дня, в толпе людей? Духи любят мрак и уединение… Но ведь он жилец света; чего же ему страшиться людей, своих бывших собратий?
Мои расспросы о незнакомце были на этот раз напрасны: никто из присутствовавших не знал даже его имени, и никогда не видал его в сем месте. Любопытство мое возрастало; но я должен был отложить свои разыскания до другого времени.
II
Спустя несколько дней после этой встречи с чудным незнакомцем, сижу я в Театре. Подле меня одно кресло оставалось долго не занятым. Я положил на него шляпу, и равнодушно смотрел на симметрические группы балетчиков и несносно правильные их телодвижения. Вдруг, как бы на крыльях ветра, вылетели на средину сцены Гюллен и Ришард[30]30
…Гюллен и Ришард — Имеются в виду французские артисты балета Фелисите-Виржини (Фелицата Ивановна) Гюллен-Сор (1805-после 1850) и Жозеф Ришар (1788–1867); прибыв из Парижа в 1823 г., они на протяжении последующих десятилетий в качестве балетмейстеров внесли заметный вклад в развитие русского балета.
[Закрыть], и громкие рукоплескания встретили сих двух любимцев московской публики. Я загляделся на них, и не чувствовал, что порожнее кресло было уже занято и шляпа моя сложена на пол. Вольность соседа мне не понравилась; я взглянул на него: то был человек лет тридцати, в очках фиолетового цвета, который, по-видимому, был занят одною сценой и не обращал внимания на окружающих. С досадою поднял я свою шляпу, и отрясая с нее пыль, нарочно задел ею соседа, чтоб за его невежливость отплатить тем же. Но он того и не приметил.
– Как хороша! – воскликнул он наконец довольно громко.
– Кто? – спросил я, следуя за его очками, обратившимися тогда на соседний бенуар, где сидели знакомые мне дамы.
– Эта декорация, – отвечал он хладнокровно.
Последние слова были произнесены им совершенно другим голосом, чем первые. Звуки оного поразили меня: то был голос покойного друга! Но я не верил слуху и старался разогнать мысль о сходстве, как обманчивую мечту. Однако, взоры мои невольно обратились к ложе с знакомыми дамами. Между ними была девушка лет осьмнадцати, бледная и задумчивая; казалось, она лишь из приличия смотрела на балет и не разделяла общего удовольствия. Читатели поймут ее равнодушие, когда узнают, что последние слова покойного друга к ней относились; что последний вздох его был посвящен отсутствующей подруге. Мне поручил он передать ей этот вздох, эти слова; – и я стал поверенным ее сердечных тайн. Она любила юношу со всею искренностию первой девственной любви, и при его жизни не смела в том ему сознаться. Но горесть исторгла из ее груди тяжкое признание, которое, как увядший цвет, назначено было украсить лишь могилу ее возлюбленного.
Я взглянул на девушку; взоры наши сошлись, и легкий румянец покрыл ее бледные щеки. Не желая продлить ее замешательства, я обратился к соседу.
– Как находите вы балет? – спросил я у него.
– По слухам, я ожидал лучшего, – отвечал он пленительным своим голосом, – впрочем он обставлен порядочно. А как зовут танцовщика?
– Ришард; разве вы видите его в первый раз?
– Я приехал сюда недавно, после тридцатилетнего отсутствия.
– И потому вы должны худо помнить Москву, оставив ее в детстве?
– Извините, – отвечал незнакомец с важностию, – я уже долго живу на свете.
– Вам угодно смеяться надо мной, – сказал я с некоторой досадой, – судя по лицу, я не дал бы вам и тридцати лет.
– Право? А слыхали ль вы о Графе Сен-Жермен?
– Что хотите вы сказать?
– «Горацио! Много тайного на земле и на небе, чего философия ваша и не подозревает».
– Вижу, – отвечал я с возрастающим неудовольствием, – что вам знаком Шекспир; но далее ничего не вижу.
Вместо ответа сосед мой снял свои фиолетовые очки и пристально посмотрел на меня. Я вздрогнул… Лицо его будто изменилось и помолодело; я узнал в нем юношу, столь разительно сходного с моим покойным другом.
– Бога ради, скажите мне… воскликнул я вне себя от удивления.
Незнакомец прервал меня. – Молодой человек, – сказал он вполголоса, – здесь не место говорить об этом.
И надев свои фиолетовые очки, он стал снова смотреть на сцену.
Балет кончился. Я вошел в бенуар, где сидела упомянутая мною девушка. С нею была ее мать, пожилая дама, которая, несмотря на лета, старалась идти наравне с веком. Строгая поклонница всего модного и нового, немного болтливая, она была, впрочем, добрая и радушная женщина, чадолюбивая мать, и одна из тех рассудительных жен, которые, управляя втайне мужьями своими, позволяют им в публике говорить я и пользоваться призраком власти. Она встретила меня кучей вопросов.
– Ну, что же наш домашний театр? Вы верно будете на первой репетиции? Не правда ли, что мой Петр Андреич счастливо выбрал Горе от ума? Все говорят об этой комедии, и между тем она так мало известна. Не правда ли, что довольно оригинально выставлять перед нашей публикой ее же предрассудки? Ах, кстати, будете ли вы завтра утром на аукционе? Мы туда собираемся; моей Глафире страх хочется видеть дом и вещи покойного Графа.
Я спешил прервать ее; однако не знал, на который из вопросов отвечать прежде.
– Покупать на аукционе я ничего не намерен, – сказал я наконец, – но, если вы там будете…
– По крайней мере для нас приезжайте туда, – прибавила Глафира тихим голосом.
– Ну, а роль Чацкого, comment va-t-il?[31]31
… comment va-t-il? – Здесь: «что насчет ее?» (фр.).
[Закрыть] – спросила у меня Линдина.
– Она, право, выше сил моих, – отвечал я.
– Не слушаю вашей отговорки, – возразила Марья Васильевна, – завтра вечером репетиция – и вы наши. Мой Петр Андреич играет Фамусова, а Глафира Софью: это решено. Кстати, что твои глаза? – прибавила она, обратясь к дочери. – Что, все еще красны? Вообразите, простудила глаза, и не бережется. Смотри, не три же их.
Я знал, отчего красны глаза ее, и что это вовсе не от простуды. Желая прекратить сей разговор, я обратился было опять к роли Чацкого, как вошел в ложу Петр Андреич с веселым, лучезарным лицом.
– Сейчас в коридоре я встретил, – сказал он, одного старого знакомого, и сделал важное приобретение.
– Что такое? Уж не купил ли Подмосковной, которую ты для меня торгуешь? – весело спросила Линдина.
– Нет, душенька, не то; я отыскал отличного Чацкого, и если только позволите…
Последние слова относились ко мне; и я с радостию готов был уступить роль свою; но Марья Васильевна не дала мне отвечать.
– Какого Чацкого? – вскричала она. – Разве есть на свете Чацкие?
– Не то, душа моя, ты меня не понимаешь. Вот в чем дело: когда я служил в Петербурге, тому назад лет тридцать, то был знаком по обществу с одним премилым человеком, не помню его фамилии; и как бы ты думала? Представь: сейчас встречаю его, ест мороженое…
– Так что же?
– Как что? Узнаю его с первого взгляда; чудак нисколько не переменился, – между тем как я успел уже состариться.
– Да ты, друг мой, не бережешь себя, – возразила жена с нежным упреком. – Возможно ли? Ездишь каждый день в клуб, какова бы ни была погода, и просиживаешь там до часу, до двух ночи!
– Полно, полно, mon amour[32]32
…топ amour— любовь моя (фр.).
[Закрыть], – отвечал муж, – вспомни, что когда бы я не был стариком, то не играл бы Фамусова. Ха, ха, ха, нашелся! Не правда ли?
– Конечно, – сказал я, улыбаясь; – мы были бы лишены удовольствия видеть вас в этой роли; но…
– Комплимент, еще не заслуженный, – отвечал довольный Линдин, – и в отмщение, я лишаю вас роли Чацкого. Но, – прибавил он, пожав мне руку, – мы с вами без церемонии, и вы будете играть Молчалина. Согласны ли?
Я согласился, и Петр Андреич продолжал:
– Завтра я познакомлю вас с моим старым приятелем. Прелюбезный человек! Несмотря на свой шестой десяток, он свеж, как не знаю кто, и охотно берет на себя Чацкого. Говорит, что уже несколько раз играл его.
– Ты, стало быть, все рассказал ему? – спросила жена, – но как же зовут твоего приятеля?
– Он мне называл себя, да право не помню; что-то вроде Вышиян, знаю, что на ян. Но вот он, в третьем ряду кресел. Чудак! Не смотрит.
– Не в фиолетовых ли очках? – спросил я.
– Ну, да; а разве вы его знаете?
– Нет; но он мой сосед по креслам, – отвечал я в замешательстве.
Линдин того не приметил и собирался ехать в клуб.
– Сей же час зову к себе весь город на представление, – говорил он, – я введу его в лучшее общество, познакомлю с нашей публикой… Пусть все толкуют о Чацком Линдина и спрашивают наперерыв: кто такой, кто такой?
– Но сначала, mon ami[33]33
…топ ami — друг мой (фр.).
[Закрыть], узнай, как его зовут, – заметила Марья Васильевна. – Да, кстати, смотри, не засиживайся в клубе. Ах, постой, постой: что это у тебя на платье? – Соринка. Ну, теперь ступай с Богом.
Мы простились до завтра, и я, вместе с Линдиным, оставил театр.
III
Утро на аукционе, вечер на репетиции: день, потерянный для самого себя; но сколько таких дней в жизни!
Дав слово Линдиным занять для них места, я отправился заранее в дом покойного Графа, где назначен был аукцион. Давно ли в стенах его раздавались клики веселия? А теперь слышен лишь стук молотка, да прерывистый голос аукционера.
Граф, коему принадлежали дом и вещи, назначенные теперь к продаже в уплату многочисленным кредиторам, был не последнею странностию прошедшего века. Богатый, знатного рода, он воспитывался и провел свою молодость в чужих краях. Душою принадлежал он Италии и Франции; к отечеству же своему был привязан только длинной родословною нитью, на нем же порвавшеюся, да десятком тысяч душ, кои успел прожить – или правильнее – променять на несколько бездушных статуй. Он принадлежал к числу тех любителей и знатоков искусства, которые, проведя полвека в Италии, вывозят оттуда несколько поддельных оригиналов и антиков, оставляют там половину имения, и возвращаются в отечество с тем, чтобы остальную половину пропустить сквозь руки менял, скульпторов Кузнецкого моста и рыцарей промышленности всякого рода.
К чести нашего века, эти вельможные знатоки образовательных искусств начинают теперь переводиться; может быть, и не успехи истинного просвещения тому главною причиной: но почему не утешать себя приятной мечтою, что экономическим духом нынешних бар мы обязаны не одной расточительности их отцов, но и благотворному влиянию наук и мнения…
Как бы ни было, в наше время свекловица, откупа, многопольная система и пр., заступили место картин, статуй и антиков. Мне скажут: не так ли мы разоряемся на экономии, как наши деды разорялись на искусствах? Нет, господа! В неудачных попытках свекловичного фабриканта я вижу залог будущих успехов; капиталы, обращенные в humus[34]34
…humus — земля (лат.), здесь: плодородная почва.
[Закрыть] новомодным хлебопашцем, еще не совсем потеряны для детей его. Опытность покупается дорого, весьма дорого; однако цена, какою она нам достается, никогда не превышает благодеяний, получаемых от нее самым отдаленным потомством. Но прошу сказать мне в свою очередь: какую пользу принесли те, кои расточили богатые свои отчины на картинные галереи, на библиотечные редкости, на музеи, единственно для того, чтобы по их смерти, а иногда и при жизни удары аукционного молота раздробили на мелкие части их огромное, но суетное стяжание? Пробудили ль они вкус к изящным искусствам? Образовали ль они художников? Доставили ль пособия ученым? Или, по крайней мере, завещали ль они своим согражданам эти памятники тщеславия и, вместо того чтоб оставлять их жадным и глупым своим наследникам, посвятили ль хотя что-нибудь на общественное употребление? Нет, они не думали об этом; они не разочли, как дешево могли бы купить благодарность потомства, которое забыло бы их блудную расточительность, и сохранило бы в незлобной памяти одно благое, одно изящное их поступка.
Покойный Граф, подобно многим другим, не рассудил за нужное передать потомству имя свое наряду с именем Демидова[35]35
…Демидова — Имеется в виду граф И. Н. Демидов (1798–1840), прославившийся как крупнейший меценат и благотворитель.
[Закрыть]; и его
Двор великолепного его дома был весь покрыт экипажами. Многочисленная публика толпилась у входа, на лестнице; в зале, посреди коей был устроен обширный амфитеатр, зрители и покупщики теснились живописными группами вокруг арены, в коей, вместо рыцарей и герольдов, восседал начальник аукциона. Перед ним, на длинном и широком столе, возвышались драгоценные вазы, канделябры, часы, небольшие статуи; по стенам залы висели картины; огромные фолианты лежали грудами на полу; впереди же аукционера, у большого венецианского окна стояли два колоссальных, порфирных сфинкса, безмолвные, но грозные свидетели зрелища, которое столь разительно представляло и блеск и суету мира.
Я не застал уже начала: многие вещи были раскуплены. Несмотря на многолюдство, мне удалось найти места на амфитеатре.
Вскоре после меня приехали и Линдины. В это время аукционер возвестил громким голосом о перстне с геммою отличной работы. Глафира просила меня поднести к ней перстень. Голова юноши, вероятно Алкивиада, выдавалась рельефом на белом халцедоне. Бедная девушка нашла в этом изображении большое сходство с милым ее другом.
– Чего бы ни стоило, а этот перстень должен принадлежать мне, – сказала она едва внятным голосом, наклонив ко мне голову. – Уговорите батюшку купить его для меня.
Петр Андреич, по любви родительской, скоро на то согласился. Начался торг. Как нарочно, на перстень нашлось множество охотников; но они надбавляли по безделице, и Петр Андреич стоял твердо в своем намерении. Наконец совместники его замолкли. Молот ударил уже в другой раз: Линдин торжествует, Глафира вне себя от радости. Простосердечная девушка заранее восхищалась своей будущей покупкой, как, Бог знает, каким счастием. Воображение женщины, окрыленное любовию, игриво и своенравно: упадет ли роса на древесный листок и проведет по нем несколько желтых полосок – ей мнится, что само небо начертало нерукотворенный образ ее возлюбленного; нарисует ли облако беглый прозрачный силуэт его, она не сводит глаз с облака; найдет ли она то же сходство в мелькнувшем лице, на картине, на камне – мечтам ее конца нет; она наслаждается обманом, она ловит призрак, как будто существенность.
Линдин вынул уже бумажник и хотел отсчитать деньги, как чей-то голос, будто мне знакомый, выходивший из толпы посетителей, разом надбавил несколько сот рублей…
Зрители онемели от удивления; глубокое, продолжительное молчание последовало за страшным вызовом к аукционному бою. О Глафире и говорить нечего: внезапный страх овладел ею; бледная и безмолвная, она устремила на отца глаза свои, коими умоляла его не уступать противнику драгоценного ей перстня; но Линдин отказался надбавлять цену, и без того уже высокую. Я решился было войти с дерзким невидимкою в торговое состязание и заставить его отказаться от добычи; но кончено: роковой молот ударил в третий раз…
Вдруг Глафира помертвела и тихо опустилась мне на руки… Этот удар, казалось, решил судьбу ее жизни.
Между тем, как мы суетились около нее, незнакомый покупщик расплатился, взял перстень и исчез.
Глафира опомнилась и я, посадив ее в карету, возвратился домой с досадой, с грустию в сердце. Оно было полно темного, зловещего предчувствия.
IV
Вечером, приехав к Линдиным, я был поражен болезненным видом Глафиры и необыкновенною веселостию Петра Андреича. Он не замечал, по-видимому, ни страданий дочери, ни скуки гостей и был занят одним Вашиаданом – (Петр Андреич вспомнил наконец имя своего старого приятеля) – который приехал прежде меня и успел уже со всеми познакомиться. Если бы не голос его да фиолетовые очки, я не узнал бы в нем важного, таинственного соседа моего по театру: он был говорлив, весел, развязан и нисколько не казался стариком в шестьдесят лет.
Это новое приобретение, как выражался Линдин, утешало его до крайности; он восхищался заранее своим Чацким. Причина его восторга была понятна; но что произвело такое сильное потрясение в Глафире? Ужели одна неудача в покупке перстня? Она не была так малодушна. Или голос Вашиадана пробудил в ней воспоминание о потерянном друге? Ясно было лишь то, что она скрывала в груди своей какую-то новую и страшную тайну; но изведать оную не позволяли ни время, ни благоразумие. Однако я решился спросить ее, в состоянии ли она играть сегодня. Этот вопрос вывел ее из задумчивости.
– Разве вы почитаете меня больною? – спросила она в свою очередь.
– Не больною, но расстроенною от давешнего…
Она прервала меня с живостию:
– Не договаривайте; в самом деле, я не знаю, буду ли в силах играть теперь; но чтоб не огорчить батюшку, постараюсь преодолеть свою робость.
– И будто одну робость? – спросил я испытующим голосом.
– Господа, господа, – провозгласил Петр Андреич, хлопая в ладоши, – что же наша репетиция? Все актеры налицо – начнемте.
Глафира поспешно удалилась, под предлогом приготовления к репетиции. Дамы и кавалеры, участвовавшие в комедии, последовали за нею в залу, где на скорую руку была устроена сцена из досок и размалеванной холстины.
Наконец, посреди жарких споров и совещаний, в коих громогласное я Петра Андреича раздавалось, словно пушечный выстрел во время мелкой ружейной перестрелки, началась репетиция. Уже умолкли звуки моей флейты – (читатели припомнят, что я играл Молчалина) – Софья окончила уже свою nocturne, и резвая служанка, в предостережение барышни, давно завела куранты, а Фамусов еще не являлся.
– Что же, батюшка? – спросила Глафира у отца своего.
Но батюшка заговорился, и позабыл о роли. Однако он скоро опомнился, и понюхав табаку, побежал за кулисы. Смело взошел Петр Андреич на сцену, с удивительным присутствием духа открыл рот и – остановился. Напрасно суфлер шептал ему реплику: Петр Андреич стоял неподвижно. Наконец, вероятно для большего эффекта, он ударил себя по лбу ладонью и поспешно сошел в залу.
– Что с тобою, душа моя! – спросила заботливо Марья Васильевна.
– Вообразите, – отвечал он, – я и позабыл, что в хлопотах и приготовлениях не успел вытвердить роли.
– Прочитайте ее по тетради, – сказал, смеясь, Вашиадан; – а вперед будьте исправнее.
– Не могу, почтенный друг; теперь я не найдусь, смешан.
– Но кто же сегодня заменит вас? – спросили разом и Скалозуб, и Загорецкий, и Репетилов, и прочие актеры. – Стало быть, мы собрались понапрасну?
– Если вам угодно, господа, – сказал Вашиадан, – то, чтоб не расстроить репетиции, я беру сегодня на себя и роль Чацкого, и роль Фамусова: они обе мне знакомы.
– Ах, благодетель мой! – воскликнул Петр Андреич, и чуть не задушил в своих объятиях услужливого приятеля.
Многие смеялись над хвастливостию Вашиадана и не верили тому, чтобы можно было сыграть вместе столь противоположные роли; но репетиция разрешила недоумения: игра его превзошла самые взыскательные требования. Вашиадан обладал в высочайшей степени искусством изменять по воле голос, физиономию, приемы: его искусство становилось еще ощутительнее в тех сценах, где Фамусов и Чацкий являются вместе. Зрители забывались и думали, что в самом деле видят два разных лица.
В явлении второго действия, когда слуга докладывает о приезде Скалозуба, сосредоточенная язвительность и хладнокровие Чацкого, и между тем постепенно возрастающие жар и гнев Фамусова, который, заткнув уши, не хочет и слышать молодого вольнодумца, произвели такое действие на восхищенного Петра Андреича, что он, забывшись, начал махать платком и закричал Фамусову: «да обернитесь – что за бестолковый!»
Эти слова произвели общий смех и на время отвлекли зрителей от чудного актера. Однако в следующих сценах он умел снова обратить на себя одного их внимание. Громкие, непритворные рукоплескания последовали за Протеем, когда в конце комедии, с криком: «карету мне, карету!» – он выбежал в середине двери и, пройдя в одно мгновение чрез кулису, очутился на месте Фамусова перед Софьей, вдруг изменил лицо, приемы, и голосом упрека, недоумения и почти сквозь слезы произнес последние стихи, столь комически довершающие сие оригинальное произведение.
Во весь вечер, чудный гость Линдина был в полной мере героем и душою общества. Нельзя было надивиться той свободе, с какою он, как бы сам того не примечая, переменял обхождение, разговор с каждым из собеседников, умел применяться к образу мыслей, к привычкам, к образованности каждого, умел казаться веселым и любезным с девушками, важным и рассудительным с стариками, ветреным с молодежью, услужливым и внимательным к пожилым дамам. К концу вечера он получил двадцать одно приглашение; однако, по-видимому, не желал умножать знакомств и уклонялся от зовов, говоря, что едет из Москвы немедленно после представления, в коем участвует лишь из дружбы к Петру Андреичу, старому своему приятелю.
V
За исключением роли Фамусова, наша комедия шла так хорошо, что не для чего было откладывать представление. Из множества званых Петром Андреичем на сие последнее, малое число избранных удостоилось чести быть приглашенным на главную репетицию, назначенную накануне.
Петр Андреич суетился за всех, и как хозяин, и как актер. То расставлял он кресла, стулья, по чинам будущих гостей, – и ходя твердил роль свою; то приказывал слугам, где вешать лампы, и учил их передвигать декорации, поднимать и опускать занавес; то вдруг, остановись посреди комнаты, снова, в сотый раз, повторял известный монолог Фамусова:
Петрушка, вечно ты с обновкой,
С разодранным локтем…
– Ах, кстати, – продолжал он, обращаясь к лакеям: – чтоб завтра на вас были новые ливреи с гербовыми воротниками. – О, если бы мне удалось сыграть роль свою с толком, с чувством, с расстановкой! Но нет: не держится в памяти:
Ох, род людской! Пришло в забвенье!
И подлинно, сколько ни учу, ничего не вытвержу. Черт возьми Фамусова, а вместе охоту, на старости лет, тешить собою публику!
Тут с досады бросал он тетрадь свою об пол, мерил шагами залу и с шумом гонял от себя всех, кто ни попадался ему на глаза.
В таких-то упражнениях Петр Андреич провел утро перед главной репетицией.
Посмотрим, чем занималась между тем Глафира в своей комнате. Роль свою она знала твердо; но тем не менее, выходя в первый раз перед многочисленной публикой, она робела при одной мысли, что оробеет. Напрасно уверяла себя, что снисходительные зрители постараются не заметить ее ошибок, и самые недостатки будут превозносить с похвалою. Но эта притворная снисходительность, эти даровые рукоплескания, плата за угощение еще более смутят ее: так она думала. Иной, под личиной снисходительности и даже, если хотите, энтузиазма, скрывает в таких случаях едкую насмешку; и тогда, как губы его произносят лесть, на уме шевелится эпиграмма. Кому случалось быть в положении Глафиры, тот помнит, что самоучке-актеру самая похвала может казаться обидою.
И добро бы Глафира вступала на сие новое поприще по собственному желанию. Что же, если она это делала лишь в угодность отцу, из послушания; если, в то время как должна была казаться веселою или по крайней мере равнодушною, червь горести точил грудь ее? А притворство было неизвестным для нее искусством. Как дорого заплатила бы она, чтобы, вместо безжизненной Московской девушки, какова Софья, представлять на этот раз Офелию! Тогда бы она умела придать силу и истину каждому слову, каждому звуку, выходящему из уст ее; тогда бы на просторе разыгралось ее бедное сердце; она дала бы волю своему угнетенному чувству! А теперь, кто разделит с нею это чувство, кто поймет ее?
Долго предавалась Глафира сим мыслям. Вдруг страшное воспоминание мелькнуло в ее памяти. Между тем как она готовится на праздник, на веселье, милый друг ее, тому ровно год, испускал дух, помышляя о ней! Так, ровно год, как он умер, и с ним – умерли все ее надежды.
– Прочь, – воскликнула она с воплем отчаяния, – прочь это белое платье, эти розы, эти бриллианты: не хочу я их. Ох, я бедная!
При сих словах она бросилась на постель, закрыла лицо руками и горько, горько заплакала. К ее счастию, никого не было в комнате, и она могла дать волю слезам своим. Нарыдавшись вдоволь, она встала, утерла платком глаза и подошла к туалету. В потаенном ящичке скрыт был портрет ее возлюбленного, снятый с него перед кончиной. Оглядываясь, вынула она из ящичка сие драгоценное изображение, с благоговением приложилась к нему устами, и долго не могла оторвать их от оного; потом, посмотрела с умилением на незабвенного, еще раз поцеловала его, и ее рука, казалось, не хотела разлучиться с священным для нее предметом. Наконец, во внутреннем борении, она тихо опустила портрет в верный ящик, промолвив трепещущим голосом:
– Теперь я спокойна. О, бедный друг мой! ты лишь там узнал, как горячо люблю тебя… Но нет нужды: клянусь быть твоею и на земле и в небе, твоею навеки.
Тут она взяла черную ленту, лежавшую на ее туалете, и вплела ее в свою косу.
– Пусть эта лента, – сказала она, – будет свидетелем моей горести; – я оденусь просто; так и быть, надену белое платье: горесть в сердце; да и прилично ли ее обнаруживать? Однако, к головному убору не мешает и отделку того же цвета. Фи, черное! вся в черном! скажут наши. Но чем же другим почту я память супруга?
Произнеся это слово, Глафира затрепетала. – Супруга? – повторила она, – итак, вся жизнь моя осуждена на одиночество? Там соединишься с ним, говорит мне сердце; но когда? – Что если я проживу долее бабушки?
При этой мысли, невольная улыбка появилась на устах прелестной девушки; и сие сочетание глубокой грусти с мимолетной веселостию придало лицу ее еще более прелести.
– Что поминаешь ты свою бабушку? – спросила у Глафиры ее мать, вошедшая тихо в комнату.
Та вздрогнула. Она сидела в то время пред туалетом, и голова ее матери мелькнула в зеркале. Ей мнилось, что это тень ее прародительницы. Однако, она скоро опомнилась и отвечала:
– Ничего, маминька; я говорила теперь: что если проживу так долго, как бабушка? Я не желала бы этого.
– Бог с тобой! отчего так?
– Что за удовольствие быть и себе и другим в тягость?
– Кто же тебе сказал это, душа моя? Есть ли что почтеннее преклонного человека и приятнее той минуты, когда бываешь окружен детьми и внучатами, в которых видишь свою надежду и которые напоминают тебе о собственной твоей молодости?
– Но для этого надо иметь детей и внучат, – сказала простодушно Глафира.
– Разумеется: человек создан Богом, чтоб иметь их.
Глафира потупила глаза и не отвечала. Простые слова матери уязвили ее в самое сердце.
– Я поклялась принадлежать ему одному и в здешней жизни, и в будущей, – подумала она, – мне не иметь ни детей, ни внучат! Тут она глубоко вздохнула.
– Что с тобою, сердечный мой друг? – спросила Линдина нежным голосом матери. – Бог послал мне добрую дочь; не думаешь ли, что пора бы иметь мне и добрых внучат?
– Нет, маменька.
– Полно скрывать, плутовочка; неужели я не приобрела еще твоей доверенности? Открой мне душу, назови мне своего любезного.
Вместо ответа, дочь упала в объятия матери.
– Ты плачешь, душа моя? Перестань, ты смочила мне всю косынку. Но что это? – вскрикнула она, – к чему на тебе черные ленты? Ты огорчишь этим отца; разве не знаешь, как часто он придирается к мелочам? Нет, сними, сними.
– Не могу, милая маминька, – отвечала глухим голосом Глафира, удушаемая рыданиями.
– Как не можешь? Что это значит? – спросила с сердцем Марья Васильевна.
– Маминька! – Тут Глафира прижалась к груди матери сильнее прежнего, и слова замерли на устах ее.
– Вижу, это причуда и истерика. Выпей воды, и чтобы о лентах не было помину!
Глафира повиновалась, выпила воды: ее рыдания уменьшились, и наконец она сказала с твердостию:
– Маминька, милая маминька! Теперь не время обнаружить вам мою тайну; но клянусь, вы все узнаете. Только, Бога ради, ни слова батюшке!
В эту минуту вошел лакей с докладом, что гости приехали к обеду; Линдина поспешила к ним; спустя несколько времени, пришла и Глафира.
VI
На ее лице оставались еще признаки недавнего волнения. Но я один мог разгадать причину оного. Проходя мимо меня, она сказала тихо:
– Ныне день скорби для нас обоих.
Впрочем, она скрыла свою грусть как могла от глаз недальновидных тетушек и дядюшек, которые были заняты вчерашними новостями и сегодняшнею репетицией.
– Что тебе за охота, Петр Андреич, – сказал один пожилой родственник, – выбрать такую вольнодумную пиесу для своего представления?
– А почему же не так? – спросил озадаченный Линдин.
– И это ты у меня спрашиваешь? Прошу покорно! уже и ты заражен просвещением!
– Что мне до вашего просвещения, – прибавила старая тетушка, – не в том сила: в этой комедии, прости Господи, нет ни христианских нравов, ни приличия!
– А только злая сатира на Москву, – подхватила другая дама, помоложе. – Пусть представляет ее в Петербурге – согласна; но не здесь, где всякой может узнать себя.
