Текст книги "Красногубая гостья (Русская вампирическая проза XIX — первой половины ХХ в. Том I )"

Автор книги: С. Шаргородский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

КРАСНОГУБАЯ ГОСТЬЯ
Русская вампирическая проза XIX – первой половины ХХ в
Том I

1819–2019

ВАМПИРСКАЯ СЕРИЯ

к 200-летию со дня публикации «Вампира» Д. Полидори

От составителя

В 2013 г. в издательстве Salamandra P.V.V. нами была опубликована антология «Упырь на Фурштатской», включившая ряд забытых, а частью никогда не переиздававшихся произведений русской вампирической прозы.

Основным raison d’etre этой маленькой антологии было введение в читательский оборот нескольких неизвестных текстов, и потому книжечка не призвана была служить сколько-нибудь представительным изданием.

Антология «Красногубая гостья» представляет собой существенно расширенное собрание русской вампирической прозы. В это собрание вошла вся русская часть материала «Упыря на Фурштатской», в целом же книга, издающаяся в двух томах, включает свыше тридцати произведений. Многие из них до сегодняшнего дня оставались в статусе «затерянных» и пребывали в безвестности не только для читателей, но и для исследователей.

Хотя русская вампирическая проза XIX – первой половины XX в. и количественно, и качественно безусловно уступает западной, она дала немало любопытных, а порой и блистательных страниц. Столь же бесспорно и то, что область эта много богаче, чем представляется даже подготовленным читателям и иным «специалистам» по литературной вампирологии.

Генезис русской вампирической прозы сравнительно хорошо изучен. Ее опередила поэзия: появление вампирической «Леноры» Г. Бюргера (опубл. 1774) породило в 1800-1810-х гг. многочисленные русские подражания от В. Жуковского и Н. Грамматина до А. Мещерского и П. Катенина. Значительную роль сыграла публикация в 1798 г. «Коринфской невесты» Гете, а затем и байронический вампиризм «Гяура» (1813). Не забудем и о накоплении критической массы фольклорно-этнографического материала, носителями которого в метрополии нередко выступали выходцы из юго-западных краев, соприкасавшиеся как с распространенными локальными, так и – опосредованно – европейскими вампирическими верованиями и т. д. Локусом вампирической прозы, наряду с землями «западных славян», становится на первых порах Украина, где с упырскими поверьями сочетаются легенды об «исторических» вампирах наподобие черниговского полковника Дунина-Борковского. Вполне закономерно, что к Украине имели самое прямое отношение такие авторы вампирической прозы, как О. Сомов, Н. Гоголь, В. Даль, Г. Данилевский.

Окончательным триггером послужило, конечно, появление приписанного на первых порах Байрону «Вампира» Д. Полидори (1819). В последующие годы русские литераторы могли узнать о бешеной популярности в Париже мелодрамы Ш. Нодье, А. Жоффруа и Кармуша «Вампир» по мотивам новеллы Полидори, ознакомиться с такими новинками, как «Лорд Ратвен или Вампир» С. Берара (1820), «Смарра, или Демоны ночи» Ш. Нодье (1821) и его же «Инферналианой» (1822) – собранием коротких историй о вампирах, призраках и ревенантах.

Уже в 1821 г. О. Сомов переводит и читает в дружеском литературном кружке «Фрагмент» Байрона (начало авторской версии «Вампира» Полидори). В 1828 г. выходит в свет русский перевод новеллы Полидори; в том же году были опубликованы первые переводы из «Гузлы» П. Мериме (1827) и перевод его этюда «О вампиризме».

«На романтического, байронического “Вампира” ложились теперь отсветы “Гузлы”. Вампир как образ нес на себе черты “местного колорита", с национальной, и притом славянской, окраской» – справедливо отмечает В. Вацуро[1]1
  Вацуро В. Ненастное лето в Женеве, или История одной мистификации // Бездна: «Я» на границе страха и абсурда. СПб., 1992. (АРС: Российский журнал искусств. Тематический выпуск). С. 46. См. в этой статье сведения как о появлении «Вампира» Полидори, так и русского перевода.


[Закрыть]. Развивая эту мысль, можно заметить, что в русской вампирической прозе изначально присутствовали две линии – «европейская» (представленная, к примеру, А. Толстым, Тургеневым, Олшеври и др.) и фольклорное славянская» (Сомов, Гоголь, Даль, Ремизов и пр.).

Характерной чертой этой прозы было отсутствие очаровавшего Европу «задумчивого Вампира». Вся русская вампирическая проза, включая и «европейскую» линию, не знала героя-вампира, подобного лорду Ратвену Полидори, сэру Френсису Варни из «Варни-вампира или Пиршества крови»[2]2
  Влиятельный в плане становления вампирического жанра английский готический роман Д. Раймера (иногда приписывается Т. Престу), публиковавшийся в выпусках в 1845-47 гг. и впервые изданный в виде книги в 1847 г.


[Закрыть] и графу Дракуле Б. Стокера. В России герой-вампир с самого начала подменяется «байроническим героем», наделяемым вампирическими чертами.

Возникновение русской вампирической прозы можно датировать 1833 г., когда в «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”» от 5 апреля был опубликован крошечный рассказ В. Олина «Вампир» – вероятно, первенец жанра. Утверждение это может показаться спорным, так как еще в 1831 г. в журнале «Телескоп» была опубликована повесть Н. Мельгунова «Кто он?» Но заданный в заглавии вопрос Мельгунов оставил открытым, только предполагая, что герой его мог с равным успехом быть вампиром, привидением, злым духом и т. п. В феврале 1833 г. вышла в свет первая часть смирдинского альманаха «Новоселье», в которой под псевдонимом «Порфирий Байский» были опубликованы «Киевские ведьмы» О. Сомова. Если Олин представлял «европейскую» линию и заимствовал сюжет из хроники Саксона Грамматика (ХII-ХIII в.), «Киевские ведьмы» воплощали вторую, фольклорное славянскую» линию и были стилизованы под «малороссийский» фольклор. Впрочем, истинно фольклорного в этом произведении, за исключением локации шабаша (Лысая гора в Киеве) и некоторых деталей антуража, было мало. И рецепт ведьминской мази, и картины шабаша у Сомова близко напоминали западноевропейские литературные, живописные и графические образцы, а основная сюжетная коллизия являлась откровенным подражанием «Коринфской невесте». Сомов бегло упоминает присутствующих на шабаше упырей, «на которых и посмотреть было страшно» – однако его ведьма Катруся (наряду с гоголевской панночкой), как давно подмечено исследователями, скорее походила на ламию. В противоположность этому, именно в рассказе Олина антагонист напрямую и недвусмысленно идентифицирован как вампир.

Вершинным достижением русской вампирической прозы XIX и, пожалуй, всего русского вампирского текста стала созданная в конце 1830-начале 1840-х гг. вампирическая «трилогия» А. К. Толстого («Семья вурдалака», «Встреча через триста лет», «Упырь»).

Затем над вампирами сгущается почти непроглядная ночь, прерываемая лишь редкими проблесками наподобие обнаруженной нами новеллы неизвестного автора «Упырь на Фурштатской улице», «Призраков» И. Тургенева или «Упыря» В. Даля. «Чертовщина» вытесняется в сферу фольклорно-этнографических исследований, лубочной и паралубочной литературы, «святочного» рассказа и в лучшем случае поэзии.

Лишь на исходе реалистически-позитивистской эпохи, с распространением модернизма и отголосков европейского «оккультного возрождения» и возобновленным интересом к фантастическому, необычайному и мистическому – вампиры начинают возвращаться в русскую прозу. В первые годы XX в. русский читатель впервые знакомится с «Дракулой» Б. Стокера (1897). Предреволюционные годы ознаменованы появлением многочисленных вампирических произведений – о вампирах и упырях пишут Ф. Сологуб, Г. Чулков, А. Ремизов, Е. Нагродская, А. Амфитеатров, С. Ауслендер и другие, не говоря уже о виднейших поэтах-символистах начиная с А. Блока и К. Бальмонта (примечательно в эту эпоху широкое распространение вампирической метафорики в агитационных, публицистических и сатирических произведениях как социал-демократического, так и черносотенно-монархического лагерей). Модный «вампир» становится центральным образом рассказов и повестей, весьма косвенно связанных с вампирической тематикой[3]3
  Можно упомянуть, к примеру, юмористический рассказ Н. Шебуева «Вампир» или историческое повествование В. Авенариуса «Вампир: (Быль екатерининских времен)». Рассказ Г. Богрова «Вампир: (Из путевых воспоминаний») посвящен опровержению кровавого навета, педофильский рассказ черносотенца В. Беликовича «Вампир», осмеянный М. Горьким – случаю патологического влечения к крови; «Вампир» Ф. Николина и вовсе представляет собой омерзительную антисемитскую агитку. К слову, крайне симптоматично и не случайно это пристрастие как юдофобов всех мастей, так и нацистских коллаборантов – от О. Сомова и Н. Гоголя до В. Розанова, В. Крыжановской-Рочестер (вампирические главки «Царицы Хаатсу») и Л. Кормчего-Пирагиса («Вампир древнего собора») – к кровавым «вампирическим» темам (что характерно и для западных поклонников нацистов, как напр. Г. Г. Эверс или Д. Вирек). Произведения такого рода авторов, разумеется, в антологию не включались.


[Закрыть].

Наконец, в 1912 г. выходит в свет и единственный в русской литературе, вплоть до последних десятилетий XX в., сугубо вампирический роман «барона Олшеври»[4]4
  Язвительный псевдоним («больше ври») до сих пор убедительно не расшифрован. В различных публикациях назывались имена Н. Сандровой-Гольдберг (переводчицы «Дракулы» в изд. 1912-13 гг.), образованной купчихи Молчановой-Хомзе и фантаста С. Соломина (Стечкина).


[Закрыть] «Вампиры: Из семейной хроники графов Дракула-Карди» (роман хотя и иронически обыгрывающий штампы жанра, но наиболее приближенный к западным образцам и достойный серьезного рассмотрения). Затем – по причинам, не требующим особого объяснения – вампирская волна сходит на нет; вплоть до последнего десятилетия XX в. можно говорить лишь о единичных произведениях и тех или иных «вампирических мотивах».

В предлагаемую антологию включены тексты, где действуют вампиры и их разновидности, а также вампирообразные мертвецы-ревенанты и живые, но функционально вампирические персонажи: вампирический текст, как можно видеть, охватывает весь спектр состояний от живого до мертвого и неупокойного. Не менее широк спектр воздействия вампира – от психологического гнета до постепенно ставшего традиционным в вампирической прозе кровопускания.

Данная книга никоим образом не претендует на исчерпывающую полноту. В сущности, это собрание малой прозы, так как в связи с объемом и неоднократными переизданиями в антологии не представлены наиболее известные русские вампирические повести и романы (А. Толстой, Тургенев, Олшеври). За исключением сказки «Упырь» из собрания А. Афанасьева и литературных сказок В. Даля, А. Ремизова и А. Рославлева, в антологию не включались сказки и былички. К сожалению, редкость и недоступность воспрепятствовали сплошному просмотру целого ряда периодических изданий, где содержатся, не исключено, и другие относящиеся к теме новеллы и рассказы.

В комментариях приведены основные сведения, касающиеся включенных в книгу произведений, и некоторые замечания по поводу их взаимосвязей и места в вампирической литературной традиции.

В. Олин
ВАМПИР
Рассказ из хроники Саксона-Грамматика

Два вождя или князя Нормандских поклялись друг другу быть ратными братьями, и клятва сия обязывала их не только подавать взаимную себе помощь во всех приключениях их бранного острова, но даже не переживать друг друга. Асвейт погиб первый в сражении, и Асмонд, его сотоварищ, верный их ужасному условию, хотел быть погребен живой в его гробнице. По обычаю севера, сия гробница была обширный погреб, в который, вместе с прахом усопшего, опускали его коней и военные трофеи. Когда обряд погребения был совершен, Асмонд сошел в последнее жилище своего ратного брата, и ни один взгляд, и ни одно движение не обнаружили в нем ни малейшего сожаления. Воины обоих вождей завалили вход в погреб одним из тех огромных камней, кои отличают еще до сих пор мавзолеи храбрых Нормандцев, засыпали землею, и, простясь с своими вождями, рассеялись как стадо, потерявшее своего пастыря.

Годы прошли за годами; уже протекло сто лет, как однажды некоторый вождь Шведский прибыл в долину, получившую свое наименование от мавзолея двух соратных братьев. Выслушав историю их жизни, вождь сей решился открыть погреб, отчасти для того, что у народа сего почиталось подвигом храбрости презирать гнев героев, возмущая мир гробниц их; отчасти, чтобы завладеть добрыми копьями и другими оружиями, посредством коих завоевали они свою славу. Таким образом, он приказал своим воинам приступить к работе; но самый отважнейший из сих пиратов содрогнулся и отступил, когда, вместо безмолвия могилы они услышали во глубине сего жилища смерти ужасные крики, звук оружия, стук мечей, одним словом, весь шум смертельного боя между двумя единоборцами. Однако ж, несмотря на то, один молодой воин был опущен в погреб посредством веревки, которую вскоре потом вытянули обратно, чтобы узнать о причине сей странной тревоги; но кто-то другой занял место сего отважного молодого человека, и веревка вытащила Асмонда, одного из двух соратных братьев, пережившего другого. Он предстал пред взоры Шведов с мечом в руке, с разбитым вдребезги панцирем, и левая щека его была вся изодрана, как бы когтями хищной птицы. Едва увидел он дневный свет, как с сим даром импровизации поэтической, столь свойственным древним воинам, он рассказал в стихах, что едва только навалили могильный камень на него и на Асвейта, как труп сего последнего вдруг ожил. Сей Вампир, жадный крови, сначала растерзал и пожрал коней; потом, с окровавленными челюстями устремился он на храброго вождя, давшего столь неоспоримое доказательство своей дружбы. Герой сей, нисколько не устрашенный, схватил свое оружие и защищался мужественно против Асвейта или лучше сказать, против демона, облекшегося в его тело. Сие ужасное единоборство продолжалось уже целый век, и Асмонд, в ту самую минуту, как открывали погреб, поверг на землю своего противника и вбил ему в спину кол, чтобы довести его, навсегда, до обыкновенной гробовой неподвижности. Прославив таким образом свое торжество, Асмонд упал мертвый перед изумленными Шведами, которые вынули из могилы Асвейта и сожгли его, бросив пепел на ветер, и положили на его место тело победителя, надеясь, что он уже будет отдыхать спокойно в сем уединенном мавзолее.

С. Минцлов
НЕЖИТЬ

От края по край земли разбежались-раскинулись зеленые, высокие горы Македонии; сплошные, дремучие леса заливают их, селение там редкость – это немногочисленные, разбросанные в садах домики-сакли, сложенные из бурых известковых плит. Большая часть их в развалинах; турки и македонцы оставили во время войны свои старые гнезда и ушли искать новую долю и родину.

Брошенные сады разрослись, задичали; деревья стоят осыпанные сливами, фигами; больше всего миндаля – его целые десятины; из высокой травы глядят розы, мальвы и всевозможные цветы; редко кто прикасается к ним и к плодам.

Даже певчие птицы покинули эти места; их заменили стаи куропаток, тысячи перепелов да дикие кабаны.

Иногда в глухой лесной чаще, у входа в сумрачное ущелье, встает безмолвная сторожевая башня – привидение еще римских времен – или развалины замка с черными впадинами окон. Встречаются остатки загадочных, древних дорог, ведущих в неведомую глушь и глубь лесов, куда уже многие века не забредала человеческая нога… Кто их проводил и мостил, зачем, кто жил в башнях и замках – тайна!

Медведи, кабаны и лихорадка – вот главные владыки этих дебрей.

Путник, бредущий по промоинам, заменяющим здесь дороги, редкость; иногда он останавливается и прячется за куст или за ближайший могучий чинар: чудятся голоса и топот ног солдат пограничной стражи или комитов[5]5
  …комитов — В Древнем Риме, а затем Византии комиты – гражданские и военные должностные лица.


[Закрыть]… но нет!.. это вереница желто-черных черепах показывается навстречу и, тяжело ступая, направляется на водопой; впереди стучит самая большая, шествие замыкает наименьшая. Их здесь тысячи!

Горные цепи вздымаются одна за другой; волны их идут к югу; с последнего перевала открывается бирюзовое озеро Дойран, привольно разлегшееся в широкой долине; за ним, в синем тумане, опять встают горы – там уже Греция. А по эту сторону, вдоль берега, укрепленного набережной, тянутся извилины улиц мертвого города того же имени, что и озеро.

Крыши на домах его, большей частью двухэтажных, провалились; узкие улочки и площадь заросли бурьяном и кустами; в проломах окон горят красными огоньками яркие цветы гранат.

Кругом – ни души… одни ящерицы млеют на стенах, пригревшись на солнцепеке… полное безмолвие…

А подымешь вверх глаза – под самыми облаками на выступе скалы завидишь где-нибудь недвижное, черное пятнышко: это чувар или чабан, бродящий со стокой (отарой) овец, стоит на обрыве и смотрит на мир, лежащий у ног его.

Когда сумерки начнут заполнять ущелья и поползут к вершинам гор, на том месте яркой звездой загорится костер; чуть поодаль от него тесными валами укладывается стока; густой запах баранины пропитывает воздух.

Вокруг огня размещаются на ужин усатые, суровые чувары; под стать ночи, все на них черное – штаны, куртки, расшитые тесьмой, круглые шапочки; на плечах у всех накинуты белые войлочные чапаны… Позади людей, тоже ожидая ужина, сереет кольцо из огромных лохматых собак.

Вызвездит небо, кончается «вечера», люди и псы ложатся ближе к костру, но сон не приходит сразу – начинаются неторопливые разговоры… Много чудного услышишь в такие ночи от чабанов!..

…Возвращался из Струмицы Душан Проданович в село под Джевджелией, да засиделся по дороге со знакомым в свратиште (постоялый двор) за фляшицей ракии и собрался уходить уже под вечер.

Уговаривали его заночевать, напоминали, что коль ночь захватит в лесу, будет худо: зверя встретит – это еще полбеды, а ведь по дорогам мертвецы – упыри – бродят, прохожих ждут, чтобы кровь у них высосать: от этих спастись можно разве чудом!

Лишнее выпил Душан, да и торопился к тому же; решил, что поспеет к сумеркам дойти до ближайшего села и наверстает потерянное время. Перекинул он за спину суму, взял свой штап – палку с комлем на конце – и пустился в путь.

Прошагал с час времени – вспомнил, что есть другая дорога – ближайшая: стоило только взять влево, перевалить хребет, а там, по ущелью, уже рукой подать до села.

Бодро свернул Душан в сторону, песню замурлыкал; радостно ему почему-то стало, весело! Перебрался по седловине через гору, спустился по каменной осыпи в ущелье; там уже тень сырая залегла; выше, на бледном небе, скалы пурпурно-золотым узором горели.

Лес становился гуще; ручей шумел и белел между крупными валунами; начали меркнуть снизу вверх зубцы гор; под столетними деревами сгустились сумерки.

И вдруг Душан остановился, как над пропастью: вспомнил, что не должно было быть речки в знакомом ему ущелье!.. Холодок протек между лопатками.

Озирнулся он – и лес не тот: не редкий дубняк, а седостволый – чинаровый.

Повернулся Душан, заспешил назад. Вьется ущелье; не смолкает говорливый поток, нет и следа осыпи! Наконец, показалась открытая полоса ее; с трудом взобрался Душан на перевал и снова спустился: опять шумит речонка, опять чинаровый лес кругом…

Замерло сердце у Душана! Ночь заходила; надо было спешить, но куда броситься?

Начали проступать звезды: мерцало их очень мало и определить направление было нельзя.

Душан наугад пустился вниз по течению.

Стал всходить месяц; пепельно-синий свет залил вершины гор и все ущелье. Речка начала дымиться; среди деревьев расползался туман – будто мертвецы в саванах перебегали от ствола к стволу, от черной глыбы к другой… в ветвях над головой сверкали огненные глаза, тянулись посыпанные сине-зеленой чешуей длинные руки.

Спотыкаясь о камни, торопливо шел Душан дальше. Лес, наконец, как отсекло – впереди раскинулось темное поле; тропка сделалась шире, стала полого забирать в гору – значит, близко находилось селение.

Долго ли, коротко ли – завиделось впереди что-то обширное, белое; всмотрелся Душан – хаты рассыпались по скату горы. Позднее время стояло – ни огоньков не видать было, ни лаю собачьего не слышалось. Из последних сил прибавил хода Душан, почти побежал к селению.

Добрался до первого дома и прямо к окошку метнулся – хотел постучать в раму – ан нет ее, дыра в стене чернеет; сунул Душан в нее голову – нежитью дохнуло, гнилью… не имелось и двери. Душан поспешил к другой хате – и та стояла пустая, заброшенная, месяцем посеребренная. Такими же и остальные оказались – в давно брошенное селение человек попал!

Что тут будешь делать? Дальше идти сил нет, да и куда же? В лес спускаться ночевать – еще страшнее, холодно, сыро!.. Огляделся Душан, наметил домик получше других и заглянул в него.

И в нем от двери и окон оставались только дыры. В одно окошко свет месячный вливался: ни лавки, ни чурбана в горенке не было, как метлой была выметена; в дальнем углу печь большая стояла.

Перекрестился Душан, переступил через порог и за перегородку заглянул – там другая горенка, только поменьше, тоже совсем пустая, имелась.

Скинул Душан с плеч котомку, очертил с молитвой ножом между стеной и печью на плотном земляном полу круг и стал в нем устраиваться на ночь. Хоть и раскрыт был со всех сторон приют, а все же спокойнее, чем в лесу!

Сунул Душан сумку в изголовье, положил рядом с собой штап и нож, растянулся на полу и как потекла усталь из ног в землю… Приник немного погодя ухом – тишина везде нерушимая!.. месяц желтый прямо в лицо глядит, окно словно в воде на полу отражается… И как камень ко дну пошел Душан – уснул!

Обеспокоило что-то во сне сердце Душана… он открыл глаза.

Горенка по-прежнему задымлена месячным светом; у стены бугорок краснеет – большой кусок мяса как будто; нож блестит в него воткнутый…

Заморгал глазами Душан и сел.

– Сплю, что ли, я?.. – Пусто ведь было в хате, не лежало ничего у стены?

И только повел так в мыслях – похолодел весь: из-за угла печи фосфорные глаза на него уставились; показались густые усы и сизое широкое лицо.

С минуту вглядывался человек в Душана; на бритые щеки всползла усмешка.

– Проснулся, брате? – сипло выговорил. – Здорово же ты спал! Добро пожаловать; вставай, вечерять вместе будем!..

И засопел, причмокнул; потом повернулся, грузно пошел к мясу и сел.

– Иди же?.. – повторил.

У Душана отлегло от сердца: не тронул его незнакомец, вечерять зовет, значит, добрый человек!

Есть Душану не хотелось – все кости разломило от ночного похода… лег опять.

– Спасибо!.. – ответил. – Сыт я… притомился очень!..

Что-то проворчал человек, стал есть один… будто лошадь рядом ячмень захрустела.

Опять потонул – уснул Душан.

Во второй раз проснулся он.

В хате темней стало – месяц закатываться начал; между стеной и печью, шагах в двух расстояния, на корточках сидел тот же человек; руки его были вытянуты, он не то шарил что-то, не то старался дотянуться до Душана; волчьи глаза освещали лицо – оно стало совсем черно-синее.

– Брате, подойти поближе ко мне?.. – пробормотал незнакомец. – Слово тебе скажу великое!..

Упал головой назад, на сумку, Душан и ничего не слыхал и не видал больше…

Утром поздно поднялся он – солнце давно заливало светом хату. Потер он ладонями лицо и сразу вспомнил происшедшее.

Смотрит – нет ничего кругом, горенка пуста по-прежнему.

Поднялся Душан, заглянул в соседнюю – и там никого… в выбитое окно лиловые шишки бурьяна засматривают. Перекрестился Душан.

– Какой чудной сон пригрезился?!.. – подумал.

Вышел на улицу; радость охватила от тепла, от света, от благополучия. Огляделся он, узнал на синем небе свои далекие горы и зашагал вниз, по направлению к ним.

Под вечер Душан сидел за чашей вина на постоялом дворе в том селе, куда думал попасть накануне, и рассказывал, что с ним случилось.

Его слушали, дымя длинными черешневыми трубками, несколько сивоусых селяков.

– Не сон ты видал!.. – проговорил один, прижимая пальцем табак. – Упырь это к тебе являлся!.. Счастье твое, что догадался круг святой очертить: иначе лежать бы тебе сейчас в той хате покойником!..

Париж, 1926 г.