Текст книги " Когда вырастали крылья"

Когда вырастали крылья

От автора

Он был революционером-подпольщиком, солдатом и командармом, комиссаром и строителем.

Он входил еще в тот состав Реввоенсовета Республики, который возглавил Михаил Васильевич Фрунзе. Семь лет командовал он Военно-воздушными силами Красной Армии, а потом как заместитель наркомтяжпрома Григория Константиновича Орджоникидзе руководил авиационной промышленностью.

Авиационная катастрофа оборвала его жизнь.

Там, где, по образному выражению Г. М. Кржижановского, один за другим располагаются у Мавзолея Ленина верные красные маршалы, за могилой Фрунзе, на черном квадрате гранитной плиты, замурованной в Кремлевской стене, начертано имя:

БАРАНОВ

Петр Ионович

6.9 1892 – 5.9 1933

Его уже давно нет среди нас…

Старые большевики и ветераны авиации предложили написать книгу о Баранове. Автор приносит им сердечную признательность за ценные воспоминания о своем соратнике и друге. Они использованы наряду с архивными материалами, письмами и дневниками самого Петра Ионовича.

Военный историк, если он еще и специалист в области авиации, создаст куда более полную и обстоятельную биографию П. И. Баранова. Для этой книги автор привлекал те события и факты, в которых проявлялся характер [4] П. И. Баранова, те приметы незабываемого времени, когда у Страны Советов вырастали крылья. В книге немало сведений из истории советской авиации, но ее основное содержание – рассказ о коммунисте, о суровой и завидной судьбе воина и гражданина.

Многие литераторы в канун пятидесятилетия Октября и столетия со дня рождения В. И. Ленина обратились к биографическому жанру, посвящая документальные очерки, рассказы и повести тем, кто составляет гордость и честь ленинской гвардии большевиков. «Биографии героев-большевиков красочны и поучительны для последующих поколений, – писал Матэ Залка, – поэтому их надо бережно собирать по кусочкам, по осколочкам, чтобы тот мастер, который придет за нами, по нашим пятам, смог бы составить вечную мозаику в храме наших славных боевых времен». Я долго работал над этой небольшой книгой в надежде, что и она сможет понадобиться будущему мастеру как «осколочек» в «вечной мозаике».

Сорок лет назад Маяковский закончил поэму «Летающий пролетарий». Сорок лет назад поэт вдохновенно мечтал, «чтоб в будущем веке жизнь человечья ракетой неслась в небеса». И если такое свершилось в середине нашего века, то немалая заслуга в этой победе принадлежит впередсмотрящим. На заре Октября видели они сияющее в зените солнце… [5]

Часть первая. Вихри враждебные

Обыкновенная фамилия

1

Генерал– майор Рыковский, начальник Харьковского жандармского управления, откинулся на спинку кресла и, насупившись, ждал, пока секретарь отыщет в шкафу тонкую синюю папку с пометкой на обложке: «К делу Харьковской организации РСДРП».

– Она! Извольте…

Генерал раскрыл папку, долго сверлил взглядом приклеенную к первому листу «Дела» фотографию, щелкнул ногтем по столу:

– Болван, форменный болван! Согласны?

Секретарь привык к неожиданным вопросам генерала и знал, как вести себя соответственно настроению начальника. Теперь надо посочувствовать генералу в его гневе и в то же время возразить ему, но возразить невинно, даже приятно, чтобы только поддержать начатый разговор:

– Как можно не согласиться с вашим сиятельством? А между тем разрешите заметить, изображенный на сей фотографии арестант – пройдоха, каких мало. Болван, а как затуманил мозги следователю?

Генерал поморщился:

– Я не о фотографии… Я о следователе сказал, что он болван. [6]

– Точно! – не растерялся секретарь и уже с наигранным возмущением воскликнул: – Подумаешь, какого инкогнито следователь нашел! Граф Монте-Кристо из Рязани!

– Будет вам, читайте.

Секретарь выхватил из нагрудного кармашка пенсне, развел золотую дужку и, оседлав переносицу, стал однотонно читать:

– «Одна тысяча девятьсот шестнадцатого года, января восьмого числа, согласно Положению о государственной охране, а также с целью установления личности и ее политической благонадежности арестован крестьянин деревни Совково, Юрьевецкого уезда, Костромской губернии, Тихомиров Александр Егорович, двадцати одного года…»

– Хватит, начинайте с допроса.

– Слушаюсь! – Секретарь быстро перелистал несколько страниц: – «При допросе вышеозначенный Тихомиров признался, что по очередному призыву новобранцев зачислен в ратники второго разряда, но затем от воинской службы освобожден по причине болезни, что документом, однако, не подтверждено. Прибыл в Харьков, имея намерение устроиться на работу конторщиком. Определился на постой по Оренбургской улице в доме мещанина…»

– О господи! Да не то читаете!

Близоруко щурясь, генерал сам склонился над синей папкой. Сначала что-то бормотал, но его мучила одышка, и он устало отвалился на спинку кресла.

– Найдите улики. Улики! Его обыскали и нашли… Что они нашли?

Секретарь наконец догадался, чем интересуется генерал:

– Извольте! – Он перелистал еще несколько страниц. – «При обыске у Тихомирова обнаружены: а) запрещенная цензурой политическая брошюра на русском языке, заграничного издания; б) деньги в сумме двадцати трех рублей и сорок две копейки серебром, медью; в) безадресная открытка, женской рукой написанная. В открытке некая особа, именуемая Беллой, обращается к неизвестному Пете…»

– Какого черта – неизвестный! – генерал стукнул кулаком по столу. – «Некая особа»… Наружу выпирала ниточка, только потяни ее как следует. А наш лопух пошел плутать по лабиринту, куда его завел этот Петербургский [7] хлюст. Да таких куропаток силком ловят… Распорядитесь, чтобы арестованного доставили ко мне.

– Слушаюсь.

– И следователя вызовите. Экий идиот, олух царя небесного!

Секретарь быстро покинул кабинет.

* * *

У генерал-майора Рыковского были все основания метать громы и молнии. Он долго ждал случая отличиться перед департаментом, встревоженным революционными событиями в Харькове. Наконец такой случай представился. Разгром местного комитета РСДРП генерал считал своей личной заслугой. Он действовал по законам военного времени. Выследив комитетчиков, тотчас же арестовал их и добился высылки в Сибирь. Осталось только подписать рапорт о ликвидации революционного подполья, и «Дело Харьковской организации РСДРП» можно сдать в архив.

Нежданно– негаданно к «Делу» приобщилась эта новая синяя папка. Началась канительная переписка с различными жандармериями и градоначальниками. Пойманным в Харькове бездомным бродягой заинтересовался вдруг Особый отдел при его превосходительстве санкт-петербургском градоначальнике, и вместо ожидаемой благодарности генерал-майор Рыковский получил из Петербурга строгое замечание.

2

Его арестовали поздно вечером. Он завернул во двор особняка на тихой Оренбургской улице и, когда оттуда выводили арестованных комитетчиков, был схвачен жандармами.

На первом допросе он назвался Александром Тихомировым. Предъявил паспорт. С подкупающей простотой рассказал жандармскому вахмистру, как приехал утром в Харьков. Никого он здесь не знает. Целый день искал работу, а потом пошел в трактир. Хмельного в рот не брал. Тихо, мирно возвращался на постой. По обычной нужде [8] юркнул в первую открытую калитку, и тут на него напали, руки скрутили. Он ничего не украл, никого не обидел.

В жандармском околотке было немало агентов. Никем из них задержанный не был ранее замечен. Арестованные комитетчики в один голос заявили, что видят Тихомирова впервые. Вахмистр хотел отпустить задержанного и на всякий случай приказал обыскать его. У Тихомирова нашли брошюрку и почтовую открытку. Какая-то Белла выражала неизвестному Пете свои нежные чувства и заодно сообщала, кто из ее родственников болен и кто собирается в дальнюю дорогу.

– Не мое это, господин вахмистр, – Тихомиров растерянно развел руками. – Не мое… Утром московским поездом приехал. Если поезд еще на путях, спросите проводника – всю ночь лежал на верхней полке. А в соседнем купе господа интеллигентные ехали. Спорили, книжечки какие-то читали. Должно быть, по ошибке кто-нибудь и сунул книжечку в карман моего пальто. А может, с умыслом?

– Разберемся, – мрачно буркнул вахмистр и приказал отправить задержанного в камеру предварительного заключения.

В разные концы полетели запросы.

Из жандармерий сообщали, что фотография арестованного в Харькове Тихомирова, присланная для опознания, им незнакома. Долго ждали известий от костромской жандармерии и градоначальника Москвы. Наконец пришли ответы. Тихомиров Александр Егорович происходит из крестьян деревни Совково. В Москве обучен конторскому делу. Состоял членом московского рабочего клуба «Образование», привлекался к суду за тайное хранение запрещенной литературы, после чего выслан в Тверь.

И опять пришлось отправлять запрос.

Тверская жандармерия уведомила харьковскую, что А. Е. Тихомиров за несколько дней до нового года поселился в гостинице, но внезапно исчез. Выдали Тихомирову в Твери дубликат паспорта, так как старый, по заявлению владельца, был украден в Москве во время купания. И еще прислали в Харьков фотографию Тихомирова.

При полном совпадении двух биографий тверской Тихомиров был совершенно не похож на однофамильца, задержанного в Харькове. [9]

* * *

Теперь следователь уже не допрашивал, а убеждал арестованного:

– Паспорт, парень, ты украл. Хозяина паспорта мы разыскали. Значит, ты с чужим паспортом пошел бродяжить по Руси, дабы уклониться от воинской повинности. Признавайся, парень, и дело с концом.

Арестованный не соглашался, но и не очень упорствовал:

– Пишите что хотите. Ваша сила…

Следователь заканчивал дознание, когда в Харьков прибыл особоуполномоченный из департамента полиции. Он сам допрашивал арестованного, проявив необычайный интерес к открытке Беллы. А через неделю после его отъезда столичное начальство заставило начальника Харьковского жандармского управления проглотить горчайшую пилюлю. Полковник фон Коттен из отделения по охранению государственной безопасности и порядка в Санкт-Петербурге сообщал в особо секретном письме генерал-майору Рыковскому:

«Вами задержанный и Вами же именуемый Тихомиров А. Е. является опасным государственным преступником. Его настоящее имя Петр Ионович Баранов. Он родился в 1892 году в селе Крутой Верх, Зарайского уезда, Рязанской губернии. Конторщик по профессии. До ухода в подполье работал в петербургской конторе по продаже металлов «Продамет». С 1912 года – член большевистской группы Василеостровского комитета РСДРП.

В августе 1913 года Баранов был арестован. Как лицо вредное для общественной безопасности и порядка, он был выслан из столицы с запретом проживать в двадцати семи городах центральной части России, включая Харьков. Тайно вернулся в Петербург, где проживал нелегально. Осенью 1915 года, уже будучи солдатом 94-го Казанского пехотного полка, дезертировал по указанию партийного центра, имея специальное задание этого центра установить конспиративную связь между некоторыми комитетами РСДРП и их агентами в армии. Полагаем, что появление Баранова в Харькове связано с этим заданием. Провалы некоторых наших агентов в городах, где дислоцированы воинские части, связаны, как это теперь установлено, с поездками Баранова по определенному маршруту. [10]

Вашему Управлению надлежит подготовить исчерпывающий материал для передачи Баранова П. И. военно-полевому суду.

Предупреждая Вас о необходимости более квалифицированного ведения следствия, сообщаем точные сведения о прошлой революционной и подпольной деятельности П. И. Баранова…»

3

Так синяя папка была временно изъята из «Дела Харьковской организации РСДРП» и опять оказалась в руках начальника жандармского управления. Снова генерал-майор Рыковский вернулся к первой странице в синей папке, где в верхнем правом углу была приклеена фотография арестованного. И опять, уже через лупу, рассматривал эту фотографию, стараясь представить в натуре облик человека, которого сейчас к нему приведут.

Худое, продолговатое лицо, прямой с едва заметной горбинкой нос, плотно сжатые губы. Над невысоким лбом светлая полоска четко разделяет густые, гладко причесанные волосы. Генерал усмехнулся: «Экий хлыщ! Типичный по обличью конторщик». А не ошибается ли полковник фон Коттен? Неужели это тот Баранов, которым так интересуется петербургский градоначальник? Неужели этот юнец руководил забастовкой, писал и печатал прокламации, устраивал тайные явки своих единомышленников?

Однажды на такую явку шпик привел жандармов, и Баранов принял на себя удар. Оказав сопротивление, он дал возможность своим товарищам разбежаться всем, кроме одной девушки. Генерал Рыковский был теперь убежден, что расшифрует открытку Беллы Беркович к Пете Баранову.

Многое знает теперь начальник харьковской жандармерии. Знает даже, где метина от пули, которой Баранов был ранен на демонстрации рабочих Выборгского района. А было ему тогда восемнадцать лет. Из молодых, да ранний! Любопытно, как сейчас поведет себя этот уже не таинственный двойник? Будет лгать и изворачиваться? Сочинит новую версию? Или под тяжестью улик раскается в надежде на милость? Почему бы ему не попросить у генерала снисхождения? В такие годы с наголо побритой головой загреметь кандалами… Что ж, если парень [11] во всем признается, можно и утешить его призрачной надеждой на свободу с ее земными радостями…

Постучали в дверь, и жандармы ввели арестованного.

– Не робейте, молодой человек. Ступайте сюда, поближе, – генерал пальцем поманил арестованного.

Парень был худ, но строен. Чисто выбрит и гладко, на пробор причесан. Синяя сатиновая косоворотка, туго стянутая ремнем, плотно облегала неширокую грудь. Он приближался к столу, и его серо-голубые глаза с большими зрачками смотрели на генерала настороженно. «Напуган, боится меня», – решил генерал и, грузно поднявшись, начал разговор мягко, сочувственно:

– Начудили вы. Надо эту комедию кончать. Двойника на сцене смотреть забавно, а в жизни, знаете ли… Человеку нельзя долго скрываться. Департамент терял ваш след, нам голову морочили. А каков финал? Суд вас ждет, нелегкий суд…

Парень, к удивлению генерала, усмехнулся, неизвестно к чему произнес: «Нуте-с», после чего стал оглядывать кабинет начальника жандармерии с таким вниманием, будто его для этой цели и привели сюда. Сдерживая вспыхнувший гнев, генерал продолжал:

– Представление окончено. Теперь у нас есть все сведения. Знаем, что удрали вы из Казани. Казарма – не тюрьма, удрать нетрудно, особенно в банный день… Знаем ваших знакомых по Харькову. Фамилии главарей местных социал-демократов я и без вас помню наперечет – через мои руки прошли. А все же назовите их… Зачем? Чтобы убедиться: вы покончили с ролью двойника, стали самим собой, готовы к искренним показаниям. Итак?…

Парень молчал.

– Понимаю вас, – многозначительно сказал генерал. – Время военное и за дезертирство… Я вас пугать не буду. Все в наших руках. Но кое-что и от вас зависит. Рассказывайте…

Парень нехотя отозвался:

– Все следователю рассказал.

– Опять комедию ломаешь! – обозлился генерал, не заметив, как перешел на «ты». – О какой девушке ты морочил голову следователю? Я тебе сейчас ее назову! – пригрозил он, раскрывая папку. – Уже сличили почерк на открытке с почерком той самой Беллы Беркович, что [12] училась с тобой в Петербурге на Черняевских курсах. И в Харькове она до тебя побывала – знаем мы эту бывшую курсистку! Хоть ты и стреляный воробей, а давно у нас на примете. В Харьков ты приехал еще за месяц до ареста. С кем из местных социал-демократов связан? Отвечай!

В упор глядя на генерала, парень спросил:

– Хотите меня к политическим приобщить? – И, усмехнувшись, добавил: – Не выйдет…

– То есть как это не выйдет! – крикнул генерал, потрясая синей папкой.

– А так! Что вы обо мне узнали через три месяца после ареста? Да, я солдат девяносто четвертого Казанского запасного пехотного полка. Фамилия моя – Баранов Петр Ионович. Полк покинул без позволения. В этом мое преступление, и по закону военного времени судить меня должен военно-полевой суд. Следователь ваш правильно дело повел, а вы только зря стараетесь.

И генерал понял, что его надежды рухнули. Зло прошипел:

– Знаешь законы, хлюст! А из армии дезертировал? У социалистов шкуру спасал? Законы государства знаешь, а за Россию пусть другие воюют?

Петр побледнел. Веки его чуть сузились, а зрачки расширились и стали черными, пронзительными.

– Я Родине не изменник, – тихо сказал он. – Не с фронта бежал. Мне надоело ждать, когда наш полк отправят на фронт. Нам войны бояться нечего. За Отечество, когда надо будет, постоим…

– За какое Отечество? Без царя и без бога? С вашим бородатым Карлом Марксом?

– За наше Отечество! – крикнул Петр.

В бессильной ярости генерал так стукнул кулаком по столу, что стоявший за дверью секретарь вбежал в кабинет. Увидев, как багровеет и задыхается генерал, секретарь кинулся к окну и широко распахнул створки.

Весенний ветер ворвался в кабинет, перелистал раскрытую на столе синюю папку.

4

Синяя папка харьковской жандармерии была помечена январем – апрелем 1916 года. Ученическая тетрадь – [13] декабрем того же года, А город указан другой – Казань.

Обычная толстая тетрадь в черном коленкоровом переплете. Листы в одну линейку. На заглавном листе надпись: «Для задач и упражнений по математике, физике, химии и литературе».

Уравнения чередуются с цитатами из книг писателей. Формулы со стихами. Чертежи с дневниковыми записями:

«Скоро новый год. В моей темнице как в ночи. Но чем ночь темней, тем звезды ярче. И во тьме – свет, и тьме его не объять.

К сему руку приложил смиренный инок Петр, сын Ионы».

Тут же «смиренный инок Петр, сын Ионы» выводит длинный бином Ньютона. А на полях листа, испещренного алгебраическими знаками, красными чернилами поставлен огромный вопросительный знак.

Теми же красными чернилами на внутренней стороне обложки написано:

«Итого в настоящей тетради П. И. Баранова пронумеровано, прошнуровано и казенной печатью скреплено восемьдесят (80) листов».

На круглой сургучной печати – оттиск: «Начальник Казанской губернской тюрьмы».

* * *

Военно– полевой суд приговорил Петра Баранова к восьми годам каторги.

Судили его в Казани. Судили там с умыслом, чтобы солдаты 94-го Казанского запасного пехотного полка, молодые ратники, которых готовили к отправке на фронт, знали, какая участь ждет дезертира – изменника царю и Отечеству. Местные власти настаивали на открытом процессе в присутствии новобранцев. Но из Петербурга пришел запрет. Там опасались, что, завидев однополчан, большевик Петр Баранов использует суд как трибуну для пропаганды.

Приговор военно-полевого суда объявили на вечерних ротных поверках. Скомандовали «Разойдись!», а строй не шелохнулся. В гневном молчании застывших солдат ротные офицеры почуяли опасность. В ту ночь фельдфебели [14] не спали. Офицеры несколько раз наведывались в казармы.

Было еще темно, когда сыграли «Побудку».

Солдат Казанского запасного полка вывели на плац. Маршировали без песни. А когда рассвело, все увидели углем написанную на казарменной стене солдатскую резолюцию:

Нас не запугать! Дальше фронта не пошлют.

А брату– солдату Петру Баранову мы говорим:

«Товарищ, верь, взойдет заря!

Тюрьмы и каторги скоро рухнут!»

5

Наступил семнадцатый год.

Фронт в далекой Галиции трещал по всем швам. Бурлила солдатская масса в окопах и в тыловых казармах. Неспокойно было и в Казанской губернской тюрьме, где в ожидании ссылки в Сибирь содержались политические заключенные. Бунт «политических» начался после отказа тюремного начальства расковать больных. В своей петиции «политические» угрожали массовой голодовкой. Тюремное начальство догадывалось, кто был автором петиции заключенных.

Все одиночные камеры Казанской тюрьмы были заняты, и Баранова сначала поместили в общую. После петиции его перевели в восьмую, подвальную, камеру, где содержался приговоренный к каторге крестьянин-татарин, обвиненный в злонамеренном покушении на старосту села. Крестьянин по-русски не разговаривал, вины за собой не знал и к еде не дотрагивался. Только пил воду, курил и, как затравленный зверь, свирепо огрызался. Худшего наказания, чем общество с таким заключенным, тюремное начальство придумать не смогло.

Совершая утренний обход, начальник тюрьмы с опаской приблизился к восьмой, «антихристовой», камере. Сначала прильнул к стеклышку «волчка» и увидел: русский и татарин сидели на табуретках друг против друга и оживленно беседовали.

Тыча пальцем в грудь собеседника, Баранов говорил:

– Ты! Ты!

– Син! Син! – кивал головой татарин. [15]

– Это усвоено, – радовался Баранов и стучал себя кулаком в грудь: – Я! Я!

– Мин! Мин! – кивал головой татарин.

– Правильно!

Он обнял татарина: Они хлопали друг друга и уже вместе восклицали:

– Мы – бэз! Мы – бэз!

Вдруг татарин вырвался из объятий Баранова, метнулся в угол, съежился.

Заскрипел дверной засов, щелкнул замок, и надзиратель впустил в камеру начальника тюрьмы.

– Бес, истинный бес, – начальник тюрьмы покосился на татарина, потом подмигнул Баранову: – Развлекаетесь, господин политический?

– Нуте-с? – вызывающе спросил Баранов, с трудом сдерживая смех.

Маленький, толстый и краснощекий начальник тюрьмы был удивительно похож на главного бухгалтера из петербургской конторы «Продамет». Главбух «Продамета» обращался ко всем без исключения сослуживцам и посетителям с неизменным «нуте-с», и Баранов так часто копировал главбуха, что не заметил, как «нуте-с» стало и его привычным обращением.

– Нуте-с, господин начальник, где нам развлекаться, как не в тюрьме? Учим друг друга…

– Друг друга? – ехидно спросил тюремный начальник. – Дикий татарин и просвещенный россиянин… Да с такого инородца легче семь шкур содрать, чем обратить его в истинную веру. Я, признаться, опасался, как бы сей зверь человекоподобный по лютой злобе с вас кожу не содрал. А я буду в ответе.

– Не беспокойтесь, мы не враги, и мне с ним неплохо. А плохо мне без бумаги и карандаша.

Начальник тюрьмы прищурился:

– Вот как? Что ж, я распоряжусь! Будет вам бумага и карандаш. Только никаких эксцессов, протестов, петиций! Тюрьма есть тюрьма. В ней царит дух смирения. Смирение или наказание? Выбирайте. Лучше вам смолоду это запомнить. Век благодарны будете за добрый совет.

– Еще бы!… Много бумаги дадите?

– А это опять же от вашего поведения зависит. Дам толстую тетрадь на полный курс самообразования. Проверять [16] тетрадь буду я. Лично. Не будет крамолы – везите тетрадь в Сибирь.

– Понимаю. – Баранов повернулся к татарину: – Муста, благодари начальника.

Татарин не понял разговора. Он привык к окрикам, зуботычинам, и его насторожил заискивающий тон тюремного начальника.

Вечером надзиратель принес в «антихристову» камеру тупо заточенный карандаш и толстую ученическую тетрадь с печатью начальника Казанской губернской тюрьмы.

6

«Никто меня не упрекнет в том, что я не жил или не живу будущим. Здесь, в тюрьме, меня часто навещают воспоминания, но и они чередуются с реальными мечтами, планами и скрашивают неприглядную действительность… Что было хорошего в моем детстве, в моей юности?»

Петр оборвал запись: нельзя доверять «казенной» тетради. Ее часто просматривают, ищут «крамолу». Уже много листов исписаны задачами, формулами. На полях этих листов нет пометок тюремного цензора. Запрет последовал, как только в тетради появились высказывания философов и писателей – те, что сохранила Петина память.

«Мне нравятся картины Рембрандта, Рубенса», – записал однажды Петр, вспомнив спор друзей. На выставке в Эрмитаже ему сказали: «У тебя отсталый вкус, сейчас модно новое течение в живописи». А Белла поддержала Петра: «Модное течение… Незачем навязывать другому свой вкус». В тюремной тетради Петр завершил спор: «Небо да хранит нас от законодателей в понимании красоты».

Начальник тюрьмы, возвращая тетрадь, строго сказал:

– Кощунствуете! Законы освящены всевышним. Охраняет законодателей тот, кто в небесах… Решайте лучше задачки, молодой человек!

…Что же все-таки хорошего было в прошлом? И почему оно представляется теперь Петру таким светлым, радостным? Может быть, это вызвано тоской по воле? Нет, человеку, где и как бы он ни коротал свой век, дороги годы детства, отрочества, юности. [17]

* * *

Жили Барановы на окраине Петербурга. В Новой Деревне снимали ветхий домишко, принадлежащий купцу Половневу. Купец дорожил лишь участком и огородил его крепким забором, но покосившуюся хату не сносил – находились квартиранты.

Из ворот дома каждое утро, громыхая огромной бочкой, выезжал к Неве на дрогах водовоз Иона Баранов, мужик рослый и кряжистый, рыжебородый и горбоносый, на вид мрачный, на слова скупой.

Иона расстался с деревней после голодного года в Рязанской губернии. Сначала он нанялся в порту крючником. Винцом не баловался, часто работал две смены, чтобы скопить деньжат, обзавелся лошадкой, дрогами и стал в Новой Деревне водовозом. Петербуржцев-дачников снабжал водой днем, а кухню ресторана «Ливадия» – вечером. Этим нехитрым промыслом да небольшим огородом кормили Барановы всю семью. Сами маялись, а детей учили грамоте, ремеслу. Жила в родителях неистребимая надежда вывести ребят «в люди».

Пете минуло тринадцать лет, когда выхлопотали ему место ученика в торговой конторе «Продамет». Управляющий конторой приметил усердного и смышленого паренька и вскоре доверил ему работу счетовода. Новый кормилец появился в трудный для семьи год. Еще не старого и никогда не болевшего водовоза сразил разрыв сердца. Грохнулся он на пороге кухни ресторана «Ливадия» и уже не встал. Погоревала вдова Ирина Тимофеевна, продала лошадь, дроги, а рассохшуюся бочку ребята распилили на щепу.

После смерти мужа Ирина Тимофеевна крепко занедужила. Все время тревожилась за своего любимца Петьку, который томился в городской тюрьме «Кресты», ожидая суда. Мать знала, что Петю арестовали «за политику», и уже не чаяла повидать его. В тюрьму явились товарищи Петра с просьбой отпустить узника проститься с матерью. Старший надзиратель уныло сказал Петру:

– Отпустим тебя на сутки. Если сбежишь, то мне, конечно, вздрючка будет, но твои приятели сядут в «Кресты», а первой арестуем твою подругу Беллу. За твой побег – ей пожизненная каторга. Так и знай. [18]

И Петр поклялся:

– Вернусь!

Завидев сына, Ирина Тимофеевна хотела крикнуть и не смогла – губы только мелко задрожали. Младшая дочь Фрося солгала матери: «На воле наш Петя, на воле!» Ирина Тимофеевна скончалась на рассвете, днем похоронная процессия двинулась к церкви по окраинной улице, чтобы не привлечь внимания городовых. Дети похоронили ее, а вечером Петр уже помогал Фросе собрать пожитки – вместе с младшими братишками уехала Фрося к тетке в Старую Деревню. Петр вернулся в тюрьму.

«Что же хорошего было в моем детстве, в моей юности?»

Петр зажег огарок, склонился над тетрадкой, задумался… Была нужда беспросветная, были тревоги, тяжкие лишения. А за все и за всех в ответе – мама. Она редко улыбалась, часто плакала и… считала себя самой счастливой матерью на свете. Одиннадцать детей родила, семерых – Петр был пятым – выходила, и до вечного покоя не было у нее дня без забот.

«Прости, дорогая, за огорчения, что причинил тебе. Иначе я не мог…»

Эту запись еще можно доверить тетради, не больше. Петр погасил огарок.

Тихо в камере. Сосед устал молиться своему аллаху, свернулся на полу калачиком и заснул. Петр тоже закрыл глаза, но и в гнетущем мраке тюремного безмолвия зримо возникают видения прошлого.

7

…Зима. Февральская метель накрутила за ночь сугробы и к утру начисто замела дорогу к церковно-приходской школе. Ребята остались дома. Все помогают маме в субботней приборке. Закончив стряпню, мама прикрыла жарко натопленную печь заслонкой, села у светлого окна, скинула косынку. Не старшая дочь Пелагея, не Фроська, а он, Петька, расчесывает ее длинные гладкие волосы и рассказывает при этом удивительные истории из прочитанных книжек. Никто не умеет так слушать Петю, как мама. Она только изредка вздохнет, скажет сама себе: «До чего, господи, мир велик. Сколько стран, сколько имен чужеземных!» [19]

Потом видит Петр знакомый луг в солнечное воскресное утро. Вся Новая Деревня высыпала на луг, собралась у высокого берега реки. А на другой стороне реки – Коломяжский ипподром. Там – большой праздник по случаю окончания первой в России «Авиационной недели». Играет духовой оркестр, бойко торгуют трактирные буфетчики, и шумит, волнуется пестрая толпа, наблюдая, как соревнуются в воздухе русские и иностранные летчики.

С Коломяжского ипподрома взлетел последний самолет. Надрывно тарахтя и заметно виляя, тянется к небу огромная, неуклюжая механическая стрекоза. И у всех на виду летчик – его голова, туловище, руки и ноги. Зрители по-разному выражают свои чувства. Ликует и рукоплещет молодежь. Кто-то декламирует: «Безумству храбрых поем мы песню». Старики осуждающе охают. Среди них купец Половнев. Он в черном сюртуке, в черном высоком картузе с блестящим козырьком. Половнев даже за бороду схватился, будто хочет пригнуть голову, чтобы не смотреть наверх. А в глазах ненависть. Как смеет человек парить выше Александровской колонны и даже самого Исаакиевского собора? Не удержался Половнев, разомкнул губы:

– Сгинь, сатана, покарай тебя бог. Покарай!

– Не каркай!

Это крикнул Лешка. Петр по голосу узнал братишку. А Лешка сначала крикнул и уж потом, обернувшись, увидел хозяина дома. Смутился Лешка, а извиняться не стал: чего, в самом деле, каркает старый ворон? Купец глазом не моргнул, только подался вперед, оторвал пятерню от бороды и дал Лешке затрещину. Еще раз замахнулся, но тут подоспел Петр.

– Пусти, бандюга! – в бессильной ярости закричал Половнев, когда Петр намертво сжал его руку. – Ты с кем тягаешься? С кем?!

А Петр и не думал тягаться. Только как объяснить это людям, привлеченным воплем купца?

– Не имеете права драться!… Здесь вы не хозяин, а такой же на празднике, как все…

– На празднике! Знаю, какого вы праздника ждете, голь бунтарская! Эй, люди добрые, помогите!

Чтобы разжечь драку, пьяные еще сильнее заулюлюкали. Кто-то повис на спине Петра, кто-то за него заступился. [20] Низко над берегом прошел самолет, толпа шарахнулась в сторону, но потасовка не прекратилась. И вдруг драчуны разбежались. Рядом с Петром оказался отец. Попасть под тяжелую руку водовоза никому не хотелось. Отец подошел к купцу, тихо сказал: