Текст книги "Пророчество"

Автор книги: С. Пэррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Читать Сенеку?

– О да, мастер Бруно, чему вы так удивляетесь? Наша владычица прекрасно образованна и того же требует от своих слуг. Зачем ей девушки, неспособные внятно читать вслух и понимать прочитанное?

Я глянул на рыжеволосую девушку и вновь поймал ее взгляд, увидел, как она в тревоге закусила губу. Вот с кем необходимо поговорить, если только удастся разлучить ее с начальницей. Интересно, подумал я, а она тоже читает королеве Сенеку? На вид так молода, едва ли давно грамоту освоила.

– Почему Сесилия оделась в мужскую одежду?

– По этому поводу мне сказать нечего, мастер Бруно. Девочки молоды и веселы, любят игры, розыгрыши, порой устраивают маскарад… – Ложь замерла на ее устах, но этого было довольно: ясное дело, она и черное назовет белым, лишь бы не признаться, что не уследила за благонравием погибшей фрейлины.

– Большое спасибо за помощь, миледи. – Я поклонился и двинулся было к двери, но тут же приостановился, как будто в голову мне пришла неожиданная мысль. – Полагаю, нет никаких причин подозревать, будто Сесилия была привержена римской вере?

Этот вопрос привел леди Ситон в бешенство, она даже попыталась подняться на ноги, но ее обширные фижмы застряли в кресле, и оттого поза ее получилась не столь устрашающей, как задумывалась. Резко стряхнув цеплявшихся за ее руки молодых фрейлин, первая леди опочивальни загрохотала:

– Да как вы посмели, сэр! Верность всего семейства Эш ее величеству известна и безупречна, а если вы думаете, будто я неспособна учуять папистку прямо под моим собственным носом…

– Прошу прощения. Мысли вслух, ничего более. Ее обнаружили с четками в руках.

– Которые ей, без сомнения, подложили папистские заговорщики! Они-то и совершили это подлое злодеяние. – И, ткнув мне пальцем в лицо, статс-дама заявила: – Пора нам распрощаться, мастер Бруно! Вам поручено обнаружить убийц бедной Сесилии, а вы являетесь сюда обвинять ее в распутстве и приверженности Риму!

Я пробормотал извинения за все допущенные мной оплошности и вышел пятясь, согнувшись в глубоком поклоне. В такой позе мне удобнее было перехватить взгляд стоящей на коленях рыжеволосой плакальщицы и попытаться взглядом же сообщить ей, что я готов выслушать ее исповедь. На тот момент было неясно, поняла ли она намек.

Благодаря множеству изящных гобеленов, развешанных вдоль стен, сквозняки не проникали в коридор, но я слышал, как ветер упорно бьется в оконные ставни, покуда, пристроившись в закутке на подоконнике напротив лестницы, подальше от любопытных глаз, следил за дверями только что покинутых мною покоев. По моим предположениям, Уолсингему предстояло еще задержаться у королевы, так что мне оставалось лишь ждать и надеяться, что в какой-то момент рыжеволосая фрейлина отважится выглянуть в коридор одна, без сопровождения грозной леди Ситон.

Минуты тянулись за минутами. Вдали слышались шаги и скрип половиц, где-то в этом лабиринте коридоров не утихала жизнь, но в мою часть дворца не забредал никто. Уткнувшись носом в окно и приставив ладони щитками по обе стороны лица, я с трудом различал при лунном свете простиравшееся перед дворцом имение, башню с главным залом на западной стороне и новую часовню на восточной, от которой к флигелю с приватными апартаментами тянулся узкий, но крытый мостик, переброшенный через ров, отделяющий это здание от большого дворца. Дворец королевы, подумал я, неплохо защищен: с одной стороны раскинулся лес, с другой он граничит с рекой, а у всех ворот и дверей стоит хорошо вооруженная стража. Но, по правде говоря, у злоумышленников предостаточно возможностей напасть на Елизавету во время публичных процессий из королевской часовни в ее приемные покои – а совершает она этот переход каждое воскресенье, – не говоря уже о летних поездках по стране и о множестве других оказий, при которых ее величество является народу. Уолсингем трепещет и призывает ее к благоразумию, но вера Елизаветы в любовь подданных – наивная, как полагает Уолсингем, – и желание продемонстрировать народу свое бесстрашие неизменны. Нет, королева не поддастся нашептываемым угрозам, слишком дорожит она встречами с возлюбленными своими англичанами, возможностью заглянуть им в глаза, протянуть руку для поцелуя. Наверное, потому-то государственный секретарь сэр Фрэнсис Уолсингем и не рассказывает ей обо всех заговорах, что высиживаются и проклевываются во французских семинариях, где ныне полным-полно молодых английских изгнанников, обиженных на королеву и фанатично верящих в то, что папская булла 1570 года, провозгласившая Елизавету еретичкой, дает им право убить ее во имя торжества католической церкви. Но сегодняшнее убийство – не безоглядное деяние горячего юнца, возмечтавшего стать мучеником веры, нет, что-то жутковато-театральное чувствуется в том, как обставлено это преступление, и его продуманность внушает страх. Страх перед чем, хотел бы я знать? Перед католиками? Перед сочетанием планет? Некая весть передана таким жутким способом; Бёрли расшифровывал ее без особых затей, но я пока не был уверен. Меня беспокоил знак Юпитера, но, быть может, лишь потому, что мне чудился намек на наши с доктором Ди тайные дела. Вытянув усталые ноги, я испустил тяжкий вздох: после всех приключений в Оксфорде я заслужил, кажется, отдых от тайн и насилия, коими пропитан двор Елизаветы. Ведь я же философ, и все, что мне надобно, – время, дабы спокойно поработать над книгой, покуда королю Генриху III угодно платить мне стипендию и предоставлять мне кров в доме французского посла. Когда Уолсингем, вскоре после моего приезда в Англию, уговаривал меня поработать на секретную службу, я согласился в уверенности, что всего-то и требуется – замечать, кто из английских вельмож часто наведывается в посольство, кто слушает католическую мессу, кто сблизился с послом, кто переписывается с изгнанниками и с кем именно. И вот уже во второй раз я сталкиваюсь лицом к лицу с насильственной смертью и понятия не имею, чего в этом случае ждут от меня.

Тихий щелчок двери, открывшейся в дальнем конце прохода, прервал мои мысли. Я буквально слился с подоконником, только голову осторожно высунул оглядеться, но в полумраке угадывался лишь какой-то женский силуэт – по крайней мере, слишком изящный, чтобы принять эту девицу за леди Ситон. В руке она держала подсвечник с горящей свечой и быстро приближалась ко мне; когда она проходила под укрепленным на стене светильником, я уловил отблеск золотисто-рыжих волос под белым чепцом и тихонько присвистнул сквозь зубы. Девушка слабо вскрикнула и зажала себе рот рукой. И я в свою очередь приложил палец к губам, скинул ноги с импровизированного сиденья, и мы с ней замерли, точно две мраморные статуи, опасаясь, что вот-вот на крик примчится стража. Мгновение, другое, и мы успокоились, поняли, что никто нас не слышал.

– Я ждал вас. Можем мы поговорить с глазу на глаз? – Я не столько произнес этот вопрос вслух, сколько вынудил девицу читать по губам.

С минуту она колебалась, пугливо оглядываясь через плечо, затем все же кивнула. Прижав палец к губам, она подала мне знак следовать за ней и повела вниз по лестнице, по еще одному коридору и далее в пустую галерею, вовсе не освещенную, если не считать скудного лунного света, который проникал сквозь ромбовидные окна и бледной тенью ложился на деревянные панели, окрашивая их порой в тот или иной цвет, ибо в окнах имелись витражные вставки с геральдическими эмблемами. Едва дверь за нами захлопнулась, как девица, очевидно, пожалела о согласии поговорить со мной, и взгляд ее сделался почти безумным.

– Если меня здесь застанут…

Я попытался успокоить ее каким-то бормотанием без особого смысла – так испуганную лошадь уговаривают – и в то же время отвести ее подальше от двери, к одному из больших окон:

– Вы дружили с Сесилией?

Она кивнула несколько раз изо всех сил и поднесла к лицу платок, заглушая всхлип.

– Как вас зовут?

– Эбигейл Морли.

– Думаю, Эбигейл, вам известно куда больше, чем леди Ситон. – Я легонько подтолкнул ее в нужном направлении.

Она снова кивнула, безутешно всхлипывая, ее взгляд ускользал от моего, и я догадывался почему: даже сейчас она боится предать подругу.

– У Сесилии был дружок? Она вам говорила, что идет на свидание? Если вы хоть что-то знаете, это поможет схватить убийцу.

Девушка подняла голову:

– Леди Ситон говорит, это все черная магия.

– Люди ссылаются на колдовство, когда хотят скрыть собственное неведение. Но вы-то, я уверен, знаете, в чем тут дело.

От удивления девушка широко раскрыла глаза, и на ее губах промелькнуло даже подобие улыбки. Надо же, кто-то посмел усомниться в авторитете ее грозной наставницы! Теперь она стояла почти вплотную ко мне, и я не мог не заметить, что она хороша собой – на английский млечный лад, – хотя кротость в выражении ее лица отнюдь не прельщала меня. Я предпочитаю женщин с огоньком в глазах.

– Нам не велено общаться с придворными джентльменами, – шепнула она. – Строго-настрого запрещено. Если хоть слух пройдет, фрейлину сразу с позором отправят домой, и у нее не будет ни малейшей надежды на возвращение, понимаете?

– Чересчур сурово.

Девушка пожала плечами: дескать, так было всегда, жаловаться не приходится.

– Фрейлина ее величества имеет все шансы сделать прекрасную партию при дворе. Потому родители и посылают нас сюда и платят немалые деньги за такую привилегию. Сесилия мне рассказывала, что ее отец выложил больше тысячи фунтов, чтобы раздобыть ей местечко.

– Бедолага. Он, выходит, понес двойную утрату. Но каким же образом девушка может удачно выйти замуж при дворе, если ей не разрешено даже близко подходить к кавалерам?

– О, браки для нас планируют, – отвечала она, слегка надув губки. – Отцы договариваются с королевой. И разумеется, ни один жених и знать не захочет девушку, про которую пронесется при дворе нехороший слушок. И к тому же, – улыбнулась она не без лукавства, – ее величество, Королева-девственница, требует такой же добродетели и от нас. Ей бы сообразить, что благодаря тайне и всяческим уловкам интрижки становятся лишь притягательнее.

– Уловки – вроде переодевания мальчиком?

– Не Сесилия это придумала. Так ведь проще, никто на тебя не обращает внимания, легче ускользнуть. Мужчинам вообще намного легче жить на свете, – попрекнула она меня и так глянула, словно это я изобрел неравенство полов.

– Думаю, злосчастной вашей подруге уже никакая сплетня не страшна, так что вы можете смело сказать мне: был у нее сердечный дружок?

– С кем-то она встречалась, – доверилась мне девушка. – Совсем недавно начала встречаться, весь последний месяц она только и делала, что улыбалась, ничего вокруг себя не замечала и была сама таинственность. Леди Ситон бранила ее за плохое выполнение обязанностей, а она знай себе краснела да хихикала и поглядывала на меня многозначительно. – В голосе Эбигейл отчетливо слышалась досада.

– Кто ж это был, она вам рассказала?

– Нет, – слегка запнувшись, ответила Эбигейл и отвела взгляд. Повисло молчание. – Но у нас в девичьей, когда мы укладывались спать, она, бывало, намекала, что человек он при дворе не из последних, явно думала, что и на других девушек он бы произвел впечатление. И он богат, покупал ей дорогие подарки. Золотое кольцо, медальон и зеркало в оправе из черепахового панциря, да такое красивое! Сесилия верила, что он собирается жениться на ней, но она отличалась легковерием.

– Значит, он здесь, при дворе? – В нетерпении я ухватил девушку за рукав, она вздрогнула от испуга и, когда я поспешно убрал руку, отступила от меня на шаг.

– Думаю, да. Или, во всяком случае, часто здесь бывает, потому что в последнее время Сесилия завела привычку отлучаться в самый неожиданный момент, а потом являлась вся раскрасневшаяся, таинственная, да еще и старалась, чтобы мы угадали ее секретик. В таких случаях она просила меня передать леди Ситон, что ей, мол, сделалось дурно, только старуха, как вы сами могли убедиться, далеко не глупа, она уже стала что-то подозревать. Рано или поздно Сесилию вывели бы на чистую воду, если б только у нее живот прежде не начал расти.

– Но прежде она чем-то ему не угодила. – Я попытался рассуждать вслух. – И она так и не назвала имя своего возлюбленного? Никогда не называла? Может быть, хоть какой-то намек, который позволит его опознать?

Эбигейл покачала головой – на этот раз увереннее, чем в первый.

– Никаких имен, клянусь вам. Ничего не говорила, только что он красавчик необыкновенный.

– Да уж, это позволит сузить поиски при английском дворе!

Девушка захихикала и наконец-то посмотрела мне прямо в глаза, но как раз в эту минуту по коридору разнеслось эхо чьих-то шагов, и смех замер у нее на устах.

– Вы кому-нибудь еще рассказывали? – прошептал я.

Она покачала головой.

– Хорошо. И не говорите ничего о тайном возлюбленном, сами молчите и других девушек предупредите. И никому ни слова, что беседовали со мной. Если припомните еще что-то, можете связаться со мной, пошлите весточку во французское посольство. Я проживаю там.

Даже в темноте было видно, как испуганно расширились ее глаза.

– Мне грозит опасность?

– Пока не выяснится, кто убил вашу подругу и почему, невозможно судить, кому еще угрожает опасность. Лучше быть настороже.

Шаги – судя по отзвукам, двух человек – все приближались и остановились у входа на галерею. Жестом я велел девушке укрыться в тени, а сам открыл дверь в тот самый момент, когда стражники повернули ручку, и притворился, будто для меня это полная неожиданность, вроде как я чуть из башмаков не выскочил при этой встрече.

– Scusi, простите, я искал кабинет милорда Бёрли. Похоже, я в этих коридорах заблудился. – Я даже выдавил из себя самоуничижительный смешок.

Стражники переглянулись, но я своего добился: они повели меня прочь, даже не заглянув в помещение.

– Лорд Бёрли, еще чего! Сначала отведем тебя к капитану дворцовой стражи, ты, испанский пес, – приговаривал один из стражников, грубо волоча меня к лестнице. – Как ты сюда попал?

– Меня привел лорд Бёрли, – со вздохом отвечал я.

За полгода в Англии мог бы уже и привыкнуть. Тут всех иностранцев, особенно с темными глазами и бородкой, как у меня, принимают за испанских папистов, которые, разумеется, покушаются зарезать честного англичанина прямо в его кровати. Рано или поздно я доберусь-таки до Бёрли, а сейчас главное, чтоб никто не узнал про наш разговор с девицей Эбигейл. Таинственный возлюбленный Сесилии, возможно, и не рассчитывал, что она так преданно сохранит в секрете его имя, скорее всего, он постарается зажать рот и ее подругам. Это если принять гипотезу – а я давно научился не принимать гипотез без доказательств, – что ее возлюбленный причастен к убийству, обставленному как загадочная и страшная картина.

Глава 3
Солсбери-корт, Лондон, 26 сентября, лето Господне 1583

– Обе сиськи ей отрезали, так рассказывают. – Арчибальд Дуглас откинулся на стуле и принялся ковырять в зубах куриной косточкой, весьма довольный тем, что последнее слово осталось за ним. Но тут он припомнил еще одну подробность, распрямился и затараторил, размахивая указующим перстом и ни к кому конкретно не обращаясь: – Титьки ей отрезали и воткнули в задницу испанское распятие. Вот скоты! – И он вновь расползся на стуле и осушил очередной бокал.

– Мсье Дуглас, мсье Дуглас, s'ilvousplait! – Курсель, личный секретарь посла, задвигал своими белесыми, невидимыми почти бровями, старательно изображая ужас и отвращение, но эта ужимка, как и все его жесты, показалась заученной и отрепетированной. Секретарь провел рукой по тщательно уложенным волосам и зацокал языком, надувая губки, – его шокировало не содержание, а исключительно вульгарная форма, в какую шотландец облек свой рассказ. – Мнемой друг при дворе рассказывал, что ее удушили розарием. На ступенях королевской часовни, вы только представьте себе! – Он с шумом втянул в себя воздух и даже руку к груди приложил.

Ему бы в театр, подумал я, у него что ни жест – целая пантомима. Сидевший напротив меня Уильям Фаулер на миг встретился со мной глазами и тут же отвел взгляд.

– Такие истории всегда обрастают подробностями, – ровным тоном заметил он, обернувшись к послу.

Фаулер тоже говорил с шотландским акцентом, хотя на мой иноземный слух речь его более внятна, чем бурчание Дугласа. Фаулер – приятный, подтянутый молодой человек лет двадцати пяти, начисто выбрит, темные волосы падали ему на глаза, а голос его столь негромок и сдержан, что приходилось наклоняться к нему поближе, дабы все расслышать, как будто он сообщал некий секрет.

– За последние дни мне пришлось несколько раз побывать при дворе по официальным поручениям, и вынужден вас разочаровать: на самом деле происшествие не было столь драматически обставлено. – Однако этими словами он и ограничился.

Я уже заметил, что Фаулер, мой новый контакт, с которым я только в тот вечер познакомился и с кем еще не разговаривал с глазу на глаз, обладает талантом намекать, будто ему известно гораздо более, нежели он считает уместным выложить в компании. Наверное, именно поэтому французский посол столь высоко его ценит.

А вот с какой стати Кастельно терпит Дугласа – поди догадайся. Этот шотландец лет сорока с лишним, чьи рыжие волосы до времени поседели, а лицо огрубело от выпивки и от ветра, снискал себе покровительство французов, посулив стоять за шотландскую королеву и поддержать ее притязания на английский престол. Как ни странно, этот шумный выпивоха – сенатор шотландской Коллегии правосудия и, говорят, имеет связи среди шотландской знати, как протестантской, так и католической. В посольство он явился с личной рекомендацией королевы Марии Стюарт. Очевидно, ради этих связей посол и кормит его ужином изо дня в день, хотя я бы на его месте не стал. Учитывая, что сам я вот уже семь лет вынужден искать покровительства могущественных людей, то мог бы, наверное, с большей снисходительностью отнестись к Арчибальду Дугласу, но мне-то, по крайней мере, есть что предложить в обмен на гостеприимство, хотя бы умную и оживленную беседу за столом (это все-таки чего-то стоит), я посвящаю им мои книги, а Дуглас, насколько я вижу, не приносит в открывшийся для него дом ровным счетом ничего, и, сколько бы он ни твердил о своей преданности Мэри и ее французским друзьям, я не верю ни единому его слову: он, на мой взгляд, будет поддакивать любому, кто наполняет вином его бездонный бокал. И меня злит, что Клод де Курсель, этот хорошенький до приторности секретарь, числит меня по тому же разряду, что и Дугласа. На Курселя возложена обязанность вести расходы посольства, и он с откровенным презрением взирает на тех, кого считает пиявками и паразитами. Частенько приходится напоминать ему, что я – личный друг его суверена, в то время как Дуглас… ну да, шотландец похваляется дружбой со многими знатными людьми, вплоть до самой королевы Шотландской, но, если он и в самом деле столь популярен среди шотландских и английских вельмож, что ж он хоть изредка не получает приглашение к их столу, а неизменно является в посольство? И никогда не отлучится в Шотландию, не сядет за собственный стол (если он у него есть)?

Главной темой разговора в тот вечер, естественно, стало убийство при дворе английской королевы, потеснив даже обычные переживания по поводу судьбы королевы Шотландской и пересуды о честолюбивых замыслах французских родичей этой королевы – Гизов. В ночь убийства в Ричмондском дворце я пересказал Бёрли и Уолсингему свой разговор с Эбигейл; с тех пор фрейлины находились под усиленной охраной, а придворных кавалеров подвергли допросу, но, само собой, когда речь заходит о запретных интрижках, все предпочитают молчать или лгать. Уолсингем день ото дня нервничает все больше: королевский двор в Ричмонде насчитывает до шестисот человек и, несмотря на строжайшую иерархию – старший слуга отвечает за каждое действие своих подчиненных, – как можно точно установить все перемещения такого множества людей в тот вечер? Королева Елизавета и вовсе предпочитает убеждать себя, будто на территорию дворца проник извне какой-то безумец, а потому видит решение проблемы в том, чтобы ранее обычного времени вернуться из-за города в лондонскую резиденцию в Уайтхолле: этот огороженный дворец удобнее охранять от непрошеных гостей. Всякую вероятность того, что убийца может обитать внутриее дворца, королева отвергает с полуслова. Уолсингем обещал вызвать меня, если я понадоблюсь, а покуда велел мне возвращаться восвояси и повнимательнее следить за беседами, что ведутся во французском посольстве за закрытыми дверями.

В обитой деревянными панелями столовой Солсбери-корта догорали свечи, и уже пробило двенадцать, но блюда с остатками щедрого угощения все еще громоздились на столах, хотя соусы остыли и превратились в желе. Убирать слуги явятся поутру, ибо после ужина посол имеет обыкновение беседовать со своими гостями о тайных делах. Ныне, когда за столом французского посла столь часто собираются самые влиятельные и беспокойные из английских католиков, не стоит рисковать, допуская, чтобы их беседы подслушали слуги, – лишняя осторожность не повредит, твердит нам посол. Так что нам всем приходится отводить взгляд, когда Арчибальд Дуглас принимается глодать скелет цыпленка или же, сунув палец в холодную подливку, тщательно его облизывает, провозглашая при этом только что пришедшую ему в голову и так и не оформившуюся мысль.

Мишель де Кастельно, сеньор де Мовиссьер, отодвинул от себя тарелку и, поставив локти на стол, внимательно оглядел собравшихся за его столом мужчин. Он необычайно крепок для человека, встречающего уже шестидесятую зиму; редкие проблески седины в его темных волосах еще надо заметить, а хмурое лицо с длинным и толстым носом оживлено ясными и зоркими очами, которые ничего не упускают из виду. Кастельно – человек образованный и не без тщеславия, ему нравится, чтобы за ужином у него сходились люди умные, прогрессивных идей, не уклоняющиеся от споров и всегда готовые к поиску знаний и бурной дискуссии, будь то на богословские, научные, политические или поэтические темы. И опять-таки я недоумеваю, как в эту компанию вписывается человек, подобный Дугласу, пусть и с личной рекомендацией королевы Шотландии. В приглушенном янтарном мерцании свечей наши тени вытягивались у нас за спиной, дрожали на стенах.

– Девственница подверглась надругательству прямо во дворце Королевы-девственницы. – Взгляд посла неторопливо скользил с одного лица на другое. – Друзья мои, это сделано с целью оклеветать католиков, зачем же еще? Что пустили в ход – распятие или четки, не так уж важно. Мелкие подробности в сообщениях расходятся, но суть ясна, и очевидно злое намерение: пробудить страх и ненависть, еще больше страха и ненависти, как будто их без того мало. «Это сделали католики», – твердят англичане на каждом углу.

«Католики ни перед чем не остановятся, они хотят убить Королеву-девственницу и снова сделать нас рабами Рима». Вот о чем говорят люди. – Изображая сплетни толпы, Кастельно заговорил гнусавым и визгливым «английским» голосом, и Курсель подобострастно рассмеялся, только что не зааплодировал его остроумию. А Дуглас попросту рыгнул.

– Лично я слышал… – Новый голос режет молчание, как алмаз – стекло. – Лично я слышал, что все мертвое тело с ног до головы расписано кровью, знаками черной магии. – Прямо на меня смотрит тот, кто заговорил сейчас отрывисто и четко, с аристократическим выговором, тот, кто наполовину укрыт в тени на дальнем конце стола.

Весь он заостренный, этот мой враг: сходящееся к остроконечной бородке лицо, брови – точно готические арки, глаза впиваются, как наконечники стрел. Весь вечер он был необычайно молчалив, но я чувствовал, как от него, будто жар от огня, исходит враждебность всякий раз, когда он обращал ко мне взгляд сощуренных, немигающих глаз. Кастельно тревожно оглянулся в мою сторону. Пусть его секретарь меня и недолюбливает, сам посол неизменно был для меня щедрым и даже добрым хозяином с того самого момента, как в апреле я по приказу короля переступил порог его дома, и все же мне ведомо, что эта сторона моей репутации не дает ему покоя. В Париже я обучал искусству памяти – эту уникальную систему я позаимствовал у греков и римлян и заметно усовершенствовал – самого короля Генриха III, который прозвал меня своим личным придворным философом, и такое возвышение, естественно, навлекло на меня ненависть ученых мужей Сорбонны, готовых шептать в любое ухо, будто моя мнемоника – лишь колдовство, изученное в общении с дьяволом. Из-за этих-то слухов, да еще потому, что при дворе возросло влияние партии твердолобых католиков, пришлось мне временно переселиться в Лондон. Кастельно – хороший и честный католик, неистовый пыл Гизов и их присных ему чужд, но все же он слишком набожен, чтобы не обращать внимания, когда над ним посмеиваются, мол, приютил в своем доме колдуна. И он, кстати, тоже предупреждал меня, что дружба с доктором Ди не пойдет на пользу моей репутации. Полагаю, Кастельно говорит так потому, что его близкий друг Генри Говард ненавидит доктора Ди, хотя причина столь страстного чувства остается пока для меня загадкой.

Вышеупомянутый лорд Генри все еще смотрит на меня из-под арок своих готических бровей, как будто в силу своего положения в обществе вправе требовать от меня отчета.

– Разве вы об этом не слыхали, Бруно? – мягчайшим тоном спрашивает он. – Ведь это по вашей части, если не ошибаюсь?

Я постарался также приятно улыбнуться ему в ответ и, не дрогнув, выдержать его взгляд. Вот бы он изумился, если бы узнал, что из всей честной компании я единственный осматривал тело убитой девушки и в точности знаю, как оно выглядело! Но, понятное дело, никто в Солсбери-корте не осведомлен о том, где я побывал той ночью, никому не известно, что я работаю на Уолсингема. О моей дружбе с Филипом Сидни Кастельно знает, однако думает, что это ему на руку, а я порой поставляю ему обрывки информации или дезинформации насчет английского двора, кои утверждают его в этом мнении. Бедный, бедный, доверчивый Кастельно, мне не доставляет ни малейшего удовольствия обманывать его, но каждый в этом мире бьется за самого себя, а я уверился, что английские власти, а не Франция, обеспечат мое будущее. И без малейших угрызений совести доношу на людей, подобных Генри Говарду; о том, что это человек опасный, предупреждал меня и Уолсингем. После казни старшего брата, герцога Норфолка, осужденного за государственную измену, Генри Говард в сорок три года сделался главой самого могущественного католического семейства Англии. Нельзя его недооценивать: в отличие от многих английских вельмож он обладает блестящим умом и даже обучался риторике в Кембриджском университете. Сидни полагает, что королева назначила Говарда членом Тайного совета постольку, поскольку считает уместным держать своих врагов под рукой и на виду, а еще она таким образом дразнит чересчур склонных к пуританству министров.

– Милорд ошибается, я всего лишь скромный писатель, – ответил я и даже заставил себя развести руки в покорном, уничижённом жесте. Впрочем, тут же сквитался, добавив: – Как и ваша милость, – прекрасно зная, что подобное сравнение ему досадит.

Сработало: милорд вспыхнул, будто я позволил себе усомниться в законности его рождения.

– Да, кстати, Говард, как продвигается ваша книга? – подхватил Кастельно (без злого умысла – он просто рад возможности сменить тему).

Говард подался вперед, обвинительный перст устремлен в потолок.

– Это убийство и было темой моей книги. Если сама королева столь откровенно предается гаданию и приближает к себе колдунов вроде Джона Ди, что остается верноподданным, как не следовать ее примеру? Поскольку она сбила всю страну с пути и увела из-под законной власти папы, люди цепляются теперь за любые пророчества и бабьи сказки насчет движения звезд и планет. А где воцаряется подобное заблуждение, там дьявол радостно потирает руки и сеет свои черные дела. И никто пока еще не опомнился и не увидел это!

– Если я правильно понял, вы, милорд, утверждаете, будто убийство произошло оттого, что люди недостаточно внимательно читают вашу книгу? – невинным тоном осведомился я.

Кастельно бросил на меня предостерегающий взгляд.

– Я утверждаю, Бруно… —Мое имя аж на зубах у него заскрипело. – …Утверждаю, что все эти события взаимосвязаны. Правительница, которая отвратила свой лик от установленной и Богом помазанной Церкви и присвоила себе всю полноту духовной власти, но при этом боится выйти за порог, не сверившись с расположением звезд; все эти пророчества о последних временах, о скором пришествии Антихриста; слухи о грядущей войне – должный порядок вещей опрокинут, и безумцы осмелели настолько, что режут невинных во имя дьявола. Готов об заклад биться, то была не последняя жертва!

Заслышав последние его слова, Дуглас вскинул голову: наконец что-то показалось ему занимательнее обглоданного цыплячьего остова.

– Но если слухи верны, – возразил я, с осторожностью выбирая слова, – все выглядит скорее так, будто убийца действовал от имени католической церкви.

– Отвергшие авторитет Святой Матери Церкви первыми поспешают очернить ее! – парировал Говард так проворно, будто мы с ним на шпагах сражались, и усмешка искривила его тонкие губы. – Полагаю, вам это хорошо известно, мастер Бруно!

– Тогда уж «доктор Бруно», – проворчал я.

Обычно я не обращаю внимания на такие оговорки, однако Уолсингем мне поведал, что при всех своих наследственных титулах Генри Говард может похвастаться лишь степенью магистра, или мастера, а мы, университетские люди, придаем таким мелочам значение. Судя по выражению лица моего оппонента, очко за мной.

– Alors [3]3
  Итак (фр.).


[Закрыть]… – Кастельно тревожно улыбнулся и, покачивая в руках бутылку вина, будто надеясь таким образом нас отвлечь, проверил наши бокалы, высматривая, кто готов выпить еще.

Дуглас, которому из всех нас это менее всего на пользу, торопливо подвинул вперед свой бокал, и бутылка поплыла из рук в руки вдоль стола в его направлении. Но тут мы все подскочили, точно вспугнутые кролики, оттого что щелкнула дверь, – все-таки тайные собрания начали сказываться на наших нервах.

И все разом вздохнули с облегчением, разглядев вновь прибывших. Несмотря на поздний час, их тут ждали, по крайней мере, наш хозяин ждал. Парочку можно было принять за супругов, так близко они прислонились друг к другу, с таким заговорщическим видом вступили в комнату, но едва молодая женщина отбросила капюшон своего плаща, как тут же бросилась к Кастельно, протягивая навстречу ему руки, и он, вскочив, с распростертыми объятиями встретил свою юную супругу, а глаза его сделались похожи на глаза спаниеля. Сейчас, когда женщина вышла на свет, стало видно, что это не столь юная девица, как могло показаться с первого взгляда: фигура девичья, но лицо выдавало, что ей уже перевалило за тридцать. Но пусть и так, все равно она почти на тридцать лет моложе мужа, то-то у него разгорелись глаза. Нежной ручкой она коснулась плеча супруга, огладила его и быстрым взглядом окинула собравшихся за столом. Мари де Кастельно невелика ростом и изящна – куколка, да и только, к таким женщинам мужчины сами собой бросаются на помощь, хотя движется она легкой поступью танцовщицы и явно уверена в каждом своем движении. Каштановые волосы собраны на затылке и удерживаются гребнем из черепахового панциря; сбрасывая плащ и оглядывая гостей, она легким жестом убрала два-три локона, которые выбились из прически и, дразня, ласкали ее личико в форме сердечка.