Текст книги "Пророчество"

Автор книги: С. Пэррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 7
Дворец Уайтхолл, Лондон, 30 сентября, лето Господне 1583

По обе стороны лестницы горели светильники, хотя еще не стемнело; солнце низко висело над западной частью города, его янтарный свет ложился на мутную реку. Мари легкими шагами сошла к реке, плечи ее были укутаны белым мехом, вечернее платье зеленого, павлиньего глаза шелка спускалось до земли. Слегка оперлась на руку супруга – скорее просто коснулась ее – и ступила с нижней ступеньки в лодку, чуть не упала, рассыпала в вечернем воздухе свой переливчатый смех, ухватилась за руку гребца и устояла на ногах. Она была возбуждена, чуть ли не опьянена этой поездкой ко двору. И неудивительно, подумал я, молодая женщина, с чьего лица еще не сошел девичий румянец, более всего мечтает блистать, быть замеченной и окруженной поклонниками, а какие поклонники в Солсбери-корте? Она готова флиртовать даже со мной и с Курселем. Курсель тут как тут – спустился к лодке и встал рядом со мной, наблюдая, как посол и его супруга устраиваются в лодке, чтобы плыть вверх по реке в Уайтхолл. Нарядился он не совсем обычно, в пышный темно-красный костюм, и, когда поднявшийся от реки ветерок, в котором уже слегка ощущалось дыхание осени, отбросил с лица секретаря светлые волосы, я в очередной раз убедился, насколько он красив. Хотя, пожалуй, красота эта чересчур женственна: что-то изнеженное в полных губах, в почти безволосом подбородке, даже в этой кривой усмешечке. Курсель искоса поглядел на меня, и его взгляд вновь вернулся к реке.

– Правильно сделали, что нарядились по такому случаю, Бруно, – с иронией произнес он.

Я был одет, как всегда по вечерам, в приталенный камзол и панталоны из тонкой черной шерсти.

– На подобных празднествах осторожность не велит соперничать с дамами, – приветливо ответил я, складывая руки за спиной и озирая лодки на реке. – Дамы этого не любят.

Чайки пронзительно кричат и носятся над рекой, волны мягко плещут о подножие ступеней…

Курсель опустил взгляд на свой темно-красный наряд, и его, похоже, одолели сомнения.

– Бога ради, Бруно, Курсель, спускайтесь же в лодку! – позвал Кастельно, от нетерпения хлопая в ладоши. – Опаздывать нельзя.

Я уселся напротив Мари; она не только улыбнулась, но и подалась мне навстречу, и усыпанная драгоценными каменьями брошь на ее лифе уже не в первый раз бросилась мне в глаза. Что-то мне эта брошь напоминала, и я сосредоточился на форме украшения, а не на блеске бриллиантов и разглядел, что брошь изображает кривоклювую птицу, которая с распростертыми крылами поднимается над гнездом. Еще миг – и я вспомнил, где видел такую птицу, и чуть не вскрикнул: точь-в-точь такая эмблема была вырезана на золотой печатке, подаренной Сесилии Эш ее таинственным поклонником. Машинально рука моя потянулась к груди, там, под камзолом, я прятал кольцо на случай, если мою комнату снова обыщут.

– Что-то интересное, Бруно? – нежнейшим голосом спросила Мари.

Я поднял глаза, увидел, как лукаво изогнулись ее брови, и опамятовался: я бесстыдно таращился на брошь, приколотую к лифу в том самом месте, где белые полушария грудей круглились над низким вырезом платья. То-то мадам Кастельно поглядывает на меня с насмешливым укором, как на провинившегося школьника! Горячая кровь прихлынула к моим щекам. Больше всего меня волновала реакция посла, но он, как я убедился, взглянув на него исподтишка, ничего и не заметил, ибо тем временем давал Курселю подробные наставления насчет обратного пути, зато Курсель, метавший глазами молнии, не упустил ни малейшей детали.

– Ваша брошь! – поспешно произнес я и еще только усугубил неловкость, ткнув в украшение пальцем.

– Красивая, не правда ли? – все тем же шелковым голосом прошелестела она. – Я очень дорожу ею. Герцог Гиз подарил на память, когда я уезжала из Парижа.

Она легонько прикоснулась к броши и позволила своим пальцам как бы в задумчивости пробежаться по всему декольте. А я позволил моему взгляду следовать за ее пальцами, притрагиваться вместе с ними к светлой коже, изящной линии ключицы и к тени, что полумесяцем уходила в ложбинку между грудями. С трудом оторвав взгляд от этих красот, я убедился, что женщина пристально смотрит на меня.

– Вот как? Прошу прощения… – Я услышал, как дрогнул мой голос, и мысленно обругал себя. – Мне показалось, что я узнал этот герб.

– Феникса? – Наклонив голову, она повернула брошь так, чтобы получше ее видеть. – Наверное, вы не раз видели его во Франции. Это эмблема Марии де Гиз, тети герцога. Он получил брошь в наследство после ее смерти.

– Тети герцога? Стало быть, матери Марии Стюарт?

– Вот именно. Это был ее любимый символ, потому что она и сама столь часто восставала из пламени. Превратности судьбы не могли ее сокрушить. И Мария Стюарт, насколько мне известно, использует этот символ, как знак того, что из пленницы вновь станет королевой. И это вскоре свершится, если будет на то воля Божья.

Она улыбнулась зазывной, провокационной улыбкой, обнажив жемчужно-белые зубки. Я что-то пробормотал в знак согласия, но разум мой уже трудился вовсю. Узор ее броши во всех деталях совпадал с печатью кольца, и это был феникс, теперь я отчетливо разглядел, что «ветки гнезда» на самом деле были языками пламени, над которыми воскресшая птица с торжеством распростерла крылья.

Гребцы заработали в слаженном ритме, выводя нас на стремнину, усилился пронзительный ветер. Я отвернулся от Мари и уставился, ничего не видя, на южный берег реки, перебирая в уме буквы, окружавшие изображение феникса на печатке: Sa Virtu M'Atire. Припомнить надпись во всех подробностях для меня не составило труда, ибо моя система мнемотехники основана на визуализации, то есть опирается на зрительные образы, и, когда перед моим мысленным взором выстроились в ряд буквы, я вновь с трудом удержал крик, даже стукнуть себя самого готов был за идиотизм, ибо внезапно то, что казалось загадочным, стало ослепительно ясным, как этот золотой солнечный диск, висевший над нами на темно-фиалковом небе. Не шифр, но анаграмма: буквы, танцуя, менялись местами, и столь легко и просто, что и ребенок, мне кажется, разгадал бы, Sa Virtu M'Atireпревращается в Marie Stuart.

Я низко склонил голову и прикусил довольно больно костяшки пальцев, чтобы скрыть охватившее меня волнение, ибо с этим открытием пришло и другое, пострашнее: кольцо, полученное Сесилией Эш, было не любовным залогом, скорее залогом политическим, знаком связи с шотландской королевой или какими-то ее сторонниками. Так значит, и ядом во флаконе для духов следовало воспользоваться во имя Марии Стюарт? Сесилия, выходит, была вовлечена в заговор, посягавший на жизнь Елизаветы ради возвышения Марии, а средоточие этих заговоров, насколько мне известно, следует искать во французском посольстве, среди тех, кто наведывается на ужин к Кастельно или в его часовню. Ветер бил в лицо, я отвернулся и прямо перед собой, как будто впервые, увидел лицо Мари – не Стюарт, но Кастельно.

– Что-то случилось, Бруно? – спросила она, осторожно дотрагиваясь до моей руки. – Вы огорчены? Я что-то не так сказала?

– Нет, нет, благодарю вас! – Я поспешно отдернул руку: Кастельно как раз поднял глаза и увидел чересчур интимный жест супруги. – Просто путешествия по воде не для меня. Стоило шагнуть в лодку, и желудок пошел кувыркаться.

– Как это неудобно для вас, вы же столько путешествуете по реке! – сухо заметил Курсель.

Я дернулся в сторону новой опасности:

– На что вы намекаете?

– Ни на что. – Он качнул головой, как бы сожалея, что вообще заговорил. – Но ведь мы вас в последнее время почти не видим, и мне показалось, что вы разъезжаете на лодке. Как-то ваш тощий кошелек выдерживает подобные траты?

– Я представился книжникам Лондона и передал им рекомендательные письма. У меня нужда в их библиотеках для продолжения своей работы, – постарался я как можно небрежнее пожать плечами. – Река – самый быстрый путь, и я предпочитаю путешествовать за свой счет, а не одолжаться лошадью у нашего хозяина. Вот и приходится бороться с морской болезнью. Это вас удивляет?

Курсель все так же неуловимо быстро качает головой и смолкает – понятное дело, я не добьюсь ответа. Он и так выдал себя, поддавшись мгновенному желанию уколоть. Откуда он знает, сколько и каким путем я разъезжаю, и какое ему до этого дело? Не он ли тот человек, что следовал за моей лодкой? Может быть, его послал по моим пятам в Мортлейк кто-то другой из посольских, кто сомневается в моей лояльности? Нет, тем человеком он быть не мог: присутствовал на мессе со всеми домочадцами, когда я накануне вернулся от доктора Ди, а мой преследователь высадился в Патни. И все же Курсель явно интересуется моими поездками. Я глянул на него искоса, и меня пробрала дрожь: с какой стати я позволил себе успокоиться, увериться, будто я могу уходить и приходить незамеченным?

Кастельно разрядил напряжение, указав на красивые дома, чьи окруженные высокими стенами сады спускаются к самой воде. По мере того как мы проплывали мимо, он знакомил нас с обитателями этих вилл: вон там – Сомерсет-хаус, где королева Елизавета жила в бытность свою принцессой, пока не унаследовала трон, а теперь там размещают иностранных дипломатов; вон высокая въездная башня госпиталя Савой, построенного дедом королевы для попечения о бедных, а далее пристань и лестница к величественному зданию Йорк-плейс – эту усадьбу выстроил могущественный кардинал Уолси, но отец королевы отобрал ее и преподнес в дар своей… Тут Кастельно по должности дипломата проглотил слово «любовнице» и выразился аккуратнее: своей второй супруге Анне Болейн, матери царствующей королевы.

Курселю подобные рассказы явно приелись, но Мари и я, недавние гости столицы, еще не усвоившие записанную в камне историю, наслаждались подробностями, кои хранил в своей неистощимой памяти посол. Поросшие влажным мхом каменные стены и громоздящиеся друг на друге каминные трубы обретали краски жизни, когда Кастельно передавал драмы, разыгрывавшиеся внутри, в этих залах и галереях. Мари, кажется, особенно занимала судьба Анны Болейн.

– Подумать только, – вымолвила она, ни к кому в особенности не обращаясь и жестом указывая на стены Йорк-плейс, в то время как гребцы дружно налегали на весла, чтобы пройти изгиб реки, и величественное здание постепенно отступало, скрываясь из глаз. – Подумать только, много лет король любил ее и сражался за то, чтобы сделать ее своей королевой, и она ждала его, выглядывая из этих окон. Все были против их брака, но любовь сметала любые препятствия. Он готов был пожертвовать своим королевством ради женщины. Это так романтично! Вы согласны со мной? – Обернувшись, она адресовала этот вопрос мне – сама невинность, глаза широко распахнуты, мягко округлены губы.

Я заметил, что ее ужимки действуют на нервы Курселю; Мари забавляла такая игра: она сталкивала нас лбами, пробуждала соперничество и ревность. Вероятно, так же она обходилась и с Трокмортоном, когда он был под рукой, да и со многими другими мужчинами. Эта женщина даже не понимала, что я отказался играть по ее правилам.

– А как только он заполучил ее, стал изобретать предлог, чтобы отрубить ей голову, – с улыбкой добавил я. – Утоленное желание быстро приводит к пресыщению.

– Цинические у вас понятия о любви, Бруно, – пожурила меня мадам де Кастельно.

– Они основаны на опыте, как и все мои гипотезы.

– Вот и дворец! – резко прервал нас Курсель, и мы все обернулись, наблюдая, как низкие красно-кирпичные стены пристройки, доходившие до самого берега, сменяются более высокими оградами из светлого камня, а впереди выступало в воду какое-то сооружение – причал? – густо увешанное светильниками.

Кастельно поднял руку, призывая к молчанию, и медленно обвел нас взглядом, давая понять, насколько серьезно то, о чем он собирается нас предупредить.

– Сегодня вечером мы не вступаем в разговор с Генри Говардом и его спутником; ничего, кроме обычного приветствия, – предостерег он. – Недопустимо, чтобы ее величество или кто-то при дворе заподозрил особые отношения между нами. Договорились? – Вопрос был обращен ко всем, но смотрел он в глаза супруге.

Мы покорно кивнули в ответ.

– Причальте у Приви-бриджа, – распорядился Кастельно, и Мари заранее принялась разглаживать складки платья и плаща.

Вопреки своему названию, Приви-бридж не мост, а пристань; приподнятый на деревянных сваях и накрытый сводом причал. Построен этот своеобразный домик на воде с таким расчетом, чтобы королевские гости не вымокли по пути в лодку. Нынче его стены были украшены золотыми и алыми флагами с гербами королевы, лев и дракон двигались, оживая под речным ветерком. Лестничные ступеньки спускались от этого «моста» непосредственно к воде, и двое мужчин в королевских ливреях ждали там, чтобы помочь гостям подняться на пристань.

Кастельно высадил супругу и последовал за ней, мы с Курселем тоже не отставали, хотя я и приостановился на миг, озирая нависавшие над головой стены дворца. То был мой первый визит к английскому двору, и теплилась надежда, что меня представят самой Елизавете, но предчувствие было скорее тревожным, чем радостным.

Нас провели под длинной аркой, а затем по широкому мощеному двору, который был со всех четырех сторон окружен крепостными стенами красного кирпича, с зубчатыми ограждениями на крышах и высокими створчатыми окнами, обрамленными жемчужно-белым камнем. В каждом проходе, у каждой двери, в сгущающихся вечерних сумерках темнели фигуры высоких и крепких молодых людей во всеоружии и с королевским гербом на плаще.

– Елизавета устрашена, – негромко заметил Курсель, кивая в сторону одного из каменноликих охранников. – Обычно во дворце не выставляют столь многочисленную стражу.

– Должно быть, у нее есть на то причины, – ответил я, и Курсель разразился хищным смехом.

С высокой открытой галереи большого зала доносились обрывки музыки и болтовни и плыла густая волна аромата или какого-то курения, каким очищают воздух. На пороге Кастельно остановился и предостерегающе поднял палец, так внезапно, что я чуть было не споткнулся и не рухнул на моего покровителя.

– И чтоб без неприятностей, Бруно! – Улыбка смягчала, но отнюдь не отменяла это предостережение.

Еще бы, он взял меня ко двору на свою ответственность, это дорогого стоит. В Европе я заслужил репутацию спорщика и даже бунтаря, но сейчас я был членом французской делегации, можно даже сказать, представлял самого короля Генриха. Мне и вообще-то следовало вести себя в Англии потише, а в этот вечер нужно еще и поддержать доброе мнение королевы Елизаветы о Генрихе Французском и его посольстве. Возможно, Кастельно прав, и только эти добрые отношения еще отделяют нас от войны. У Курселя это предупреждение вызвало неприязненный смешок, но я покорно кивнул, и Кастельно, вполне удовлетворенный, отвернулся от меня, оправил камзол и приготовился войти как подобает. За его спиной Мари глянула на меня и подмигнула. Но в тот момент величие разворачивавшегося перед нами зрелища вытеснило все прочие мысли и впечатления.

Верхняя часть уходивших к аркам свода стен была ярко освещена благодаря высоким стрельчатым окнам, и эти окна, и этот свет увлекали взор ввысь, к темному дереву консольных балок крыши, изысканно украшенных резьбой, с позолоченными антрвольтами. Настенные скрепы удерживали многочисленные цветные флаги, каждый с какой-нибудь королевской эмблемой, вышитой золотом, багрянцем и лазурью. Нижняя часть этих длинных стен – насколько я мог рассмотреть за столпотворением – была завешена фламандскими гобеленами, на которых с изощренной детальностью были представлены сцены Ветхого Завета.

Придворные в шелках и бархате всех оттенков собирались группами или бродили по залу, поглядывая друг на друга и выставляя напоказ свои наряды. Мужчины были одеты в короткие, до колен, панталоны с буфами, белые шелковые чулки подчеркивали изящество лодыжек, прорезные рукава камзолов открывали изысканные цвета подкладок, а широкие накрахмаленные кружевные воротники придавали им вид экзотических птиц, раздувающих зоб и поднимающих перья при виде соперника, впрочем, у них и запястья были украшены манжетами под стать. На одном плече щеголи закрепляли золотой или нефритовой брошью короткий бархатный плащ, и, когда они склоняли головы в беседе, длинные павлиньи перья на шляпах кивали и колыхались и порой зацеплялись друг за друга. Многие носили у пояса серебряные шарики с благовониями, воздух был насыщен пряным и душистым ароматом. Мужчины все без исключения нацепили парадные шпаги, висевшие у бедра в разукрашенных ножнах.

Удивительно, что королева, живущая под вечной угрозой заговоров и покушений, допускает к себе вооруженных придворных, но, видимо, даже она не вправе разлучить джентльмена с его мечом. Сидни рассказывал мне, что дуэли между придворными она запретила, виновный лишится правой руки. Неудобство этого парадного костюма принуждало вельмож передвигаться слегка расставляя ноги, эдакой петушиной походкой. Забавно, как они старались обратить на себя внимание, как поглядывали тревожно во все стороны, проверяя, удалось ли им это. Я мог только вообразить, что бы они вытворяли, будь среди присутствующих больше дам.

Небольшой оркестр наигрывал струнные композиции в сводчатой нише перед высоким, от пола до потолка, окном. Будто в сказке, заходящее солнце, бросая почти горизонтальные лучи сквозь стекла витража, подсветило головы и плечи музыкантов, а потом уж свет цветными геометрическими узорами лег на застеленный камышом пол.

Мари проворно вертела головой, широко раскрывая глаза, точно попавшее на праздник дитя. Я не удержался от сочувственной улыбки. Да уж, самое подходящее место для молодой женщины, ищущей поклонения мужчин: джентльменов в зале собралось куда больше, чем дам. Я слышал, что королева не желает иметь соперниц, тем более теперь, когда сказывается возраст, а потому аристократам вменено в обязанность оставлять жен дома. Немногочисленные присутствующие женщины были уже не так юны, того же примерно возраста, что и королева, туго стянуты корсетами над широкими юбками с фижмами, скорее наштукатурены, чем накрашены. Мари уже бросала взгляды направо и налево, по мере того как мы неторопливо пробирались через толпу, и, хотя она крепко держала под руку мужа, я заметил, что она улыбалась и отнюдь не потупляла глазки, как следовало бы молодой женщине, на которую упал хищный взор молодого человека.

Я тоже вертел головой и прочесывал взглядом толпу в поисках знакомых лиц, но Эбигейл нигде не было видно. На дальнем конце зала, ближе к музыкантам, на примыкавшем к стенной панели возвышении были установлены кресла, а посреди – позолоченный трон. Я предположил, что королева и ее приближенные выйдут перед самым концертом, а вместе с королевой явятся и фрейлины. Вероятность того, что мне удастся поговорить с Эбигейл наедине, была невелика: придворный этикет требовал, чтобы я оставался подле Кастельно в ожидании, пока меня представят, но я надеялся передать ей весточку с просьбой о новой встрече. Я оставался при подозрении, что девушка что-то скрывает, а теперь, когда выяснил тайну кольца, мне еще настоятельнее требовалось выпытать у Эбигейл все секреты. К тому же после того, как Эбигейл обмолвилась насчет выбора подходящего любовника, мне тем более хотелось увидеться с ней вновь, и порой я ловил себя на мысли, не мне ли был адресован этот намек, хотя в более трезвые минуты сам себя называл нелепым дурнем. И все же легкая дрожь пробирала меня, покуда я высматривал в блестящей разнаряженной толпе неповторимый оттенок ее волос – червонного золота.

Вдруг прямо передо мной плотная группка людей расступилась, и на том конце зала я увидел группу заговорщиков: Генри Говарда и его племянника Филипа, графа Арундела, погруженных в беседу с доном Бернардино де Мендозой и Арчибальдом Дугласом, которого я на этот раз едва узнал: по таком случаю он постригся и выбрился, так что выглядел моложе и намного опрятнее, чем когда я видел его в посольстве. Кастельно наклонил голову, приветствуя знакомых, Говард ответил небрежным кивком и вновь обернулся к Мендозе, тот что-то шептал ему, но глаз не сводил с нашей небольшой компании. Поверх головы супруги Кастельно бросил мне взгляд, и я увидел в этом взгляде боль и растерянность.

Тем не менее он продолжал прокладывать себе путь к помосту, желая непременно устроить нас на удобном месте поблизости от королевского трона, откуда он сможет перехватить монарший взгляд, и я покорно следовал за ним через толпу. Одно утешение: я заприметил Сидни и его дядю, графа Лестера, оба не только головой, но и плечами возвышались над всеми, кто стоял с ними рядом. Волосы Сидни были еще более растрепаны, чем обычно, словно он только что побывал на ветру. Я попытался перехватить его взгляд, рассеянно блуждавший по залу. Мой друг увидел наконец меня, и теплая улыбка раздвинула его губы, но больше – ни жеста, ни шага в мою сторону, и я припомнил то, чего не хотел помнить: прилюдно, тем более на глазах у Кастельно и следящего за мной, словно кошка за мышкой, Курселя, я должен держаться на изрядном расстоянии от верных слуг Елизаветы.

Граф Лестер выглядел внушительно, как и подобает аристократу, в изысканно расшитом камзоле темно-фиолетового бархата; руки он плотно сложил на груди и тоже пристально оглядывал толпу; лицо его с высокими скулами и тонкими губами приняло озабоченное выражение, глаза смотрели с подозрительностью. Однако граф не забывал и об осторожности: вот он склонился к уху Сидни, шепнул ему что-то, и оба засмеялись с притворной беззаботностью. Я отвернулся, подавив вздох сожаления: мне бы хотелось присоединиться к другу. Не так уж у меня много знакомых в Англии, и ни с одним я не мог даже поговорить на виду у людей. В этой толпе сверх меры разодетых красавцев я чувствовал себя одиноким, я устал носить маску, играть роль.

Но все мои приватные мысли рассеялись, когда музыканты вдруг оборвали напев и воцарилась тишина, прорезанная мгновение спустя чистой нотой восьми труб. Повинуясь этой команде, толпа раздалась в стороны, оставляя свободным проход от главных дверей к возвышению с троном и креслами на противоположном конце помещения, и я увидел, что по центру зала, по всей его длине, расстелен ковер. Кастельно продолжал проталкиваться вперед, продвигая нас перед собой, и теперь мы стояли чуть ли не в первом ряду. Зал замер, трубы пропели вновь, и двойные двери распахнулись. Присутствующие все, как один, преклонили колени, и я, подняв из этой смиренной позы взгляд, увидел белые юбки девушки, разбрасывавшей по ковру лепестки. Она медленно шла по проходу между коленопреклоненными вельможами и сыпала розовые лепестки то вправо, то влево. Я осмелился приподнять голову и впервые в жизни узрел королеву Англии. Еще прежде, чем я перебрался в Англию, я создал в душе образ Елизаветы Тюдор, ставший для меня символом великой надежды: протестантская королева, на протяжении четверти века своего царствования успешно дававшая отпор вот уже третьему папе. Считайте это пустым тщеславием, но я был уверен: если только она прочтет мою книгу или выслушает мою речь, она ощутит некое духовное сродство. Как и я, эта монархиня была отлучена от католической церкви за ересь; за свои идеи была провозглашена врагом Рима; Святой престол желал ее смерти, как и моей; вопреки всем стараниям более «рациональных» советников, тех же Уолсингема и Бёрли, она приближала к себе мистиков, вроде Джона Ди, и проявляла искренний, глубокий интерес к его эзотерическим исследованиям. Если существует в мире правитель, способный оказать покровительство философу-еретику, прославившемуся неортодоксальными, да что там, революционными воззрениями, то конечно же таким правителем окажется эта королева с открытым умом, не стесняющаяся своего интеллектуального любопытства. За улыбками, коими она щедро наделяла склонившихся перед ней придворных, я угадывал стальную волю – без нее женщина не продержалась бы двадцать пять лет в мире мужчин.

Елизавета Тюдор вошла в зал походкой королевы: безукоризненно прямая осанка, вопреки возрасту и тяжеловесному наряду – юбки из плотной, алой с золотом парчи, алый лиф, сплошь усыпанный бисером и мелкими драгоценными камнями, – двигалась она с удивительной грациозностью. Шею королевы прикрывала полоска накрахмаленных узких кружев, а над ними – глухой воротник, сложная конструкция из кружева на проволоке, которая сзади поднималась над головой. Длинные нити жемчуга в шесть рядов свисали ей на грудь. Темно-рыжие волосы были уложены в громоздкую прическу: высоко зачесаны и заколоты прядь за прядью на затылке, так что двигать головой ей не следовало, так и упасть недолго. Вряд ли все это изобилие волос было природным, подозреваю, большую часть этой массы составлял парик. Все в ее осанке, позе, выражении лица было истинно королевским. За белой прозрачной вуалью, кокетливо прикрывавшей лицо, не распознать настроения и мыслей королевы, тем более что глаза ее подведены, губы и чело густо накрашены – она будто надела маску. Некрасива, но подобная утонченность стоит дороже любой красоты, и по сравнению с ее решительным взглядом и поразительным самообладанием меркнет банальная девичья краса. В руках Елизавета сжимала веер из длинных красных перьев с перламутровой рукоятью, саму королеву и ее фрейлин окружали тончайшие облака душистой пудры. На одно мгновение мне, глупцу, почудилось: вот сейчас она глянет влево и заметит меня, однако королева продолжала неспешно продвигаться к трону, улыбаясь своим коленопреклоненным подданным, но по-прежнему глядя не на них, а словно бы внутрь себя.

Вслед за королевой прошли ее фрейлины, все в длинных платьях из белого шелка, они-то вовсю смотрели по сторонам, так и стреляли глазками, отмечая то одного, то другого молодого человека, и тут же стыдливо отводили взор прочь. Процессию замыкали женщины постарше, семь камер-фрейлин, и среди них леди Ситон, которая как раз опустила взгляд в тот миг, когда я поднял глаза. Наши зрачки встретились, и дама нахмурилась (наверное, подумал я, от любопытства: гадает, что я тут делаю) и уставилась прямо перед собой, усилием воли вернув своему лицу обычное, слегка уксусное выражение. Лишь когда королева взошла на помост и величественно опустилась на трон, а все девицы собрались перед ней, я окончательно убедился в отсутствии Эбигейл Морли, и тревожное предчувствие сдавило грудь.

По обеим сторонам помоста заняли свои места Уолсингем, Бёрли и еще несколько немолодых и угрюмых мужчин – седые бороды, строгие черные костюмы. То были члены Тайного совета. Они стояли напряженно, крепко сцепив руки за спиной, будто часовые. Если Уолсингем и заметил меня, то ничем этого не обнаружил. Милостивым жестом Елизавета разрешила придворным встать с колен, и мы, кто изящнее, а кто со стоном расправляя затекшие члены, поднялись. Дождавшись, чтобы шорох затих, королева простерла вперед руку.

– Милорды, леди и джентльмены, – заговорила она отчетливым, низким для женщины голосом, умело рассчитывая и громкость его, и модуляции, как человек, привыкший к публичным выступлениям. – Я пригласила вас нынче послушать новые сочинения мастера Бёрда в исполнении хористов Королевской капеллы. Красота музыки как духовной, так и светской превыше наших делений на религии и нации, она – для всех. – И, повинуясь ее кивку, главные двери раскрылись вновь.

– Это она говорит в угоду пуританам, – прошипел за моей спиной Курсель. – Их тут полным-полно при дворе, полифоническую музыку они числят среди страшнейших грехов Рима.

Я кивнул – мол, слушаю, не пропускаю мимо ушей, но в тот момент меня больше интересовал человек, который вошел в главные двери и направлялся по центральному проходу к помосту. Человек был невысок, темные волосы он зачесывал со лба назад, бородка была аккуратно подстрижена, и лишь сверкающий взгляд выдавал неуемную энергию. Он вел за собой хор – тридцать мужчин и с дюжину мальчиков – к алькову перед высоким окном, откуда раньше доносились звуки оркестра. Так вот он, Уильям Бёрд, человек, за которым неусыпно следят агенты Уолсингема! Католическую веру он исповедовал открыто, и до сих пор его спасала только должность в Королевской капелле. Сам факт, что Елизавета не карает композитора за его религиозные убеждения, напротив, устраивает в его честь публичный концерт, для одних означает, что королева и сама нетверда в вере, для других – что королева придерживается собственной линии, не поддаваясь фанатикам какого бы то ни было толка.

Полная напряженного ожидания тишина повисла в зале. Бёрд дал своим хористам время построиться в несколько рядов. Дождавшись этого, он поднял руки, развел их широко, будто натягивая лук, и все затаили дыхание, мы словно провалились куда-то в зазор между этим мгновением и следующим, туда, где время неподвижно. Плавным взмахом Бёрд опустил руки, и из уст самого маленького хориста полилась чистая, звонкая, словно птичья трель, нота, сладостно вознеслась к высокому своду. И вот уже ее подхватили другие голоса, один божественный звук накладывался на другой, басы печально и твердо выводили свой мотив – основание, от которого поднималась, взлетала вверх переливчатая мелодия ясных мальчишеских голосов. Исполнялась молитва во здравие королевы, но слова скользили меж нот и растворялись в них, будто вода, изливающаяся в хрустальную чашу.

Это было прекрасно, это было не от мира сего. Покосившись на Мари, я увидел, как преобразилось ее лицо: голова склонена набок, глаза прикрыты, губы слегка раздвинулись, будто музыка всецело овладела ею. При виде столь глубокого и всепоглощающего экстаза я решил, что составил несправедливое мнение об этой женщине: я-то думал, она столь легкомысленна, что единственный доступный ей вид красоты – собственное отражение в зеркале. Видимо, я был не прав, но я поспешил отвести глаза, ибо эта обнаженная и покорно изогнутая шея, влажный блеск губ, бледные трепещущие веки были столь соблазнительны, что воле и разуму вопреки я ощутил внезапный прилив желания. Ни в коем случае нельзя позволять себе подобные мысли по отношению к жене моего хозяина.

В поисках отвлечения я вновь принялся блуждать взглядом по залу, присматриваясь к лицам, разглядывая их выражения: от полной поглощенности небесными звуками до откровенной скуки, и тут уголком глаза заметил какое-то движение у помоста. Приподнявшись на цыпочках, я увидел, как дворцовый стражник торопливо приблизился к лорду Бёрли и что-то зашептал ему на ухо. Подавшись назад, я вклинился между Курселем и Кастельно: с этой позиции, в просвет между головами, я мог лучше разглядеть лорда Бёрли. От его и так не слишком румяного лица отхлынули все краски. Обернувшись, он сделал какой-то знак Уолсингему – быстрое, едва уловимое движение руки. Уолсингем, извинившись, раздвинул своих соседей справа и слева и подобрался вплотную к Бёрли, который что-то горячо зашептал ему на ухо. Выслушав его, Уолсингем поднял голову, окинул взглядом толпу. Я увидел, как застыли его глаза и губы, и желудок мой стремительно куда-то ухнул: случилось что-то страшное, какой-то новый ужас притаился во дворце.