Текст книги "Часы и голоса"

Автор книги: Рюрик Ивнев

Рюрик Ивнев
Часы и голоса
Стихи. Воспоминания

На большом пути

Имя автора этого томика мне известно с юношеских лет, точнее – с начала двадцатых годов. На страницах тогдашних журналов его нередко можно было встретить рядом с именем Сергея Есенина, и звучало оно певуче – Рюрик Ивнев. Ознакомившись с этим томиком, мне захотелось сказать о нем хотя бы несколько слов – и о самих стихах, и о большом пройденном поэтом пути, перевалы которого уже видны на девятом десятке лет его жизни.

Не всегда был прямым и ясным этот путь, но в главном он никогда не отклонялся от пути Родины. Когда в октябрьские дни семнадцатого года многие поэты шарахнулись от революции, Рюрик Ивнев в стихотворении, появившемся тогда, назвал их кликушами, заявив, что ему постыдно быть среди них. В стихотворении этом он выразил горячее желание служить делу Октябрьской революции. Недаром спустя двадцать с лишним лет, уже довольно пожилым человеком, в стихотворении, посвященном матери, он повторил эту мысль, припомнив, что в семнадцатом году он подошел к Кремлю с открытым сердцем, как младенцем подходил к матери.

Но вернемся к тем далеким годам. В те годы поэт выступал как публицист, с горячей защитой новой власти, сотрудничал с Анатолием Васильевичем Луначарским в Наркомпросе. Большую часть души при этом отдавал поэзии. Дружил с Есениным.

Но время на месте не стоит. К тому же оно, как выразился Маяковский, «вещь необычайно длинная». Вот и отшагало оно с той поры больше полувека. Наша поэзия немало сделала за эти долгие годы. В ней успела сложиться своя, уже советская, классика, взошло на ее небосклон целое созвездие имен. Судя по датам под стихотворениями, не сидел сложа руки в эти годы и Рюрик Ивнев, писал и писал много. Но как-то получилось, что имя его все эти годы было в тени. Поэтому-то мне и захотелось в этом кратком предисловии напомнить, что среди нас, советских поэтов, живет и работает старый поэт, наш старший товарищ, которому есть еще что сказать и который умеет это сказать.

В томике, – он довольно емкий, – немало стихотворений традиционно гладких, порой, пожалуй, даже старомодных. Но в нем немало и таких стихотворений, которые хочется перечитывать и которые нисколько не выпадают из современного стихотворного настроя. Пытливый читатель без труда их приметит. Стихи расположены в хронологическом порядке, с тем чтобы отобразить творческий путь поэта в движении.

Большой интерес в книге представляют воспоминания поэта о своих знаменитых современниках: о Владимире Маяковском, Александре Блоке, Сергее Есенине.

Степан Щипачев

СТИХИ

«Веселитесь! Звените бокалом вина!..»

 
Веселитесь! Звените бокалом вина!
Пропивайте и жгите мильоны.
Хорошо веселиться… И жизнь не видна,
и не слышны проклятья и стоны!
 
 
Веселитесь! Забудьте про все. Наплевать!
Лишь бы было хмельней и задорней.
Пусть рыдает над сыном голодная мать.
«Человек, demi sec[1]1
  Полусухое вино (франц.).


[Закрыть], попроворней!»
 
 
Веселитесь! Зачем вам томиться и знать,
Что вдали за столицей холодной?
Пальцы собственных рук он готов искусать,
Этот люд, люд бездольный, голодный.
 
 
Веселитесь! И пейте, и лейте вино,
И звените звучнее бокалом,
Пусть за яркой столицей – бездолье одно,
Голод страшный с отравленным жалом;
 
 
Пусть над трупом другой возвышается труп,
Вырастают их сотни, мильоны!
Не понять вам шептаний измученных губ,
Непонятны вам тихие стоны!
 

1912

Петербург

«Надо мной светит солнце горящее…»

 
Надо мной светит солнце горящее,
Светит солнце горящее мне,
В бесконечную даль уходящее
Поле в жарком и ярком огне.
 
 
А вдали, где волнистые линии,
Уплывая, впились в небосклон,
Расцветают кровавые лилии
И доносится жалобный стон.
 
 
Кто-то там, надрываясь от тяжести,
Истомленный, угасший идет,
Изнывая по маленькой радости,
Что так страстно, но тщетно он ждет.
 
 
Море ржи так красиво колышется,
Так красиво колышется рожь.
Тихий голос мучительно слышится:
«Нет! Напрасно ты радости ждешь!»
 

1912

Петербург

В развалинах Ани

 
Мы въехали верхом в разрушенные стены,
Остатки древнего величия Ани.
Казалось мне, что вот – затеплятся огни,
И город зашумит, восстав живым из тлена.
И загудят опять забытые арены…
Но день был тих, как ночь, мы ехали одни,
Над нами веяли исчезнувшие сны,
А здесь, внизу, все шло без перемены.
 
 
Заброшенные в древний мир судьбой,
Среди руин церквей бродили мы, как дети.
Над нами свод небес прозрачно-голубой,
Он был свидетелем промчавшихся столетий.
А тени их, уставши от бессмертья,
Ворвались в жизнь веселою гурьбой.
 

1912 Карс

«Под свист, улюлюканье, адский хохот…»

 
Под свист, улюлюканье, адский хохот
Белоснежных зубов и ртов озорных
Пой, не боясь прослыть скоморохом,
О самых первых чувствах своих.
 
 
Пой о щенках с перебитыми лапами,
О любви, поруганной когортой самцов,
О покинутых девушках, любивших свято,
О младенцах, оторванных от грудных сосцов.
 
 
Пой о простых слезах человеческих,
О судорогах тоски вековой.
Пой о четырежды изувеченных,
О лежащих на каменной мостовой.
 
 
И чем горячей будет песня эта,
Тем холодней ее примет мир.
И первыми тебя осмеют поэты,
Превратив твою горькую песню в тир.
 

1913

Мой Карс

 
Меня дразнили мальчишки,
Высмеивая мой Карс:
«В нем пыльно и скучно слишком,
Не то что в столицах у нас».
Я отвечал им: пусть я
До ваших столиц не дорос,
Я рад, что в глухом захолустье
Мне летом жить довелось.
В столицах тенистые парки
И важные господа,
А в Карсе пыльно и жарко,
Но веселы мы всегда.
Шарманщик живет привольно,
Хоть нет за душой ни гроша.
Никто не крикнет: «Довольно!
Порядок не нарушай!»
В огромных ваших столицах
С печатью ума на лбу
Найдется ли карская птица,
Предсказывающая судьбу?
Вытягивая билетик,
Ты получаешь ответ:
Проживешь на земле не столетье,
А всего девяносто семь лет.
Разве это не лучше всех парков
И причесанных улиц столиц?
Ну и пусть у нас пыльно и жарко,
Но зато столько сказочных птиц!
 

1913

Карс

«Я надену колпак дурацкий…»

 
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий…
Будет в поле дождь моросить.
 
 
Будут ночи сырые, как баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы все дальше. Даже
Забыть про хлеб в узелке.
 
 
Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.
 
 
И корявой и страшной дорогой
Буду дальше идти и идти…
Много радостей сладких, много
Можно в горьком блужданье найти.
 

1914

«Поют глупые птицы…»

 
Поют глупые птицы,
Тает кружевной снег,
Трескаются хрустальные льдинки,
Пляшут солнечные паутинки.
На набережной ругаются незлобно
Грузчики песка и кирпича.
Такое голубое небо,
Как будто на гениальной картине,
Изображающей боль и радость
Кольцеобразной весны.
Мне хочется кружиться до смерти
Вокруг поскрипывающих деревьев
И подбрасывать камушки в воздух,
Совершенно прозрачный и голубой.
 

1914

Смерть неизвестного

 
Он стар и слаб. Никто его не знает.
Пришла пора, должно быть, умирать.
Царапает он камни и кусает
И боль свою им хочет передать.
 
 
Он корчится в лохмотьях на панели,
Хрипит, закрывшись холстяным мешком.
Проходят люди, и скрипят портфели,
Кто вскинет бровь, кто поведет зрачком.
 
 
Идут. Никто не убавляет шага.
Жизнь – это жизнь, а смерть – лишь только смерть.
И ветер шевелит трехцветным флагом,
Тяжелым, горьким, как земная твердь.
 
 
Нет, мысль не может, хоть убей, привыкнуть
К полярным льдам душевной мерзлоты.
Где ж сын его, который мог бы крикнуть:
«Отец, отец, ужели это ты?!»
 

1914

Новгород

«Не степной набег Батыя…»

 
Не степной набег Батыя,
Не анчара терпкий яд —
Мне страшны слова простые:
«Нет мне дела до тебя».
 
 
Не убийца, злу послушный,
Не кровавых пятен след —
Страшен голос равнодушный:
«До тебя мне дела нет».
 
 
Не смертельные объятья
И не траурный обряд —
Мне страшны слова проклятья:
«Нет мне дела до тебя».
 
 
Не взметенная стихия,
Не крушение планет —
Мне страшны слова людские:
«До тебя мне дела нет».
 
 
Забинтовывая раны,
И волнуясь, и скорбя,
Слышу голос окаянный;
«Нет мне дела до тебя».
 
 
Я ко всем кидаюсь жадно,
Жду спасительный ответ,
Слышу шепот безотрадный:
«До тебя мне дела нет».
 

1915

Пес

 
Откуда ты взялся – черный, кудлатый,
Неимоверно славный пес?
Жил ты бедно или богато,
Где ты воспитывался и рос?
 
 
На мои вопросы не отвечая,
Ты только помахиваешь хвостом.
В безлюдном кафе, за чашкой чая,
Я раздумываю о житье твоем.
 
 
Как человек, я тебя жалею,
Общепринята жалость к бездомным псам.
За окном – черноморский ветер веет
И волны подкатываются к берегам.
 
 
Об этом подумал я не сразу,
Но вдруг предо мною встал вопрос:
Возможен ведь, правда, эдакий казус,
Что ты жалеешь меня, как пес.
 
 
И вот мы сидим – родные до боли,
Один – за столом, другой – под столом,
Я о твоей вздыхаю доле,
Ты – о житье-бытье моем.
 

1915

Сухуми

«Не думай, друг, что лучшие плоды…»

 
Не думай, друг, что лучшие плоды
Всегда сладки. Не так проста природа.
Прими же терпкий плод. Узнай, что есть сады,
Где хина иногда бывает лучше меда.
 
 
Не только сахарные груши хороши,
Возьми лимон, айву, кусты рябины.
Скажу по правде: горечь для души —
Немеркнущие краски для картины.
 
 
Пока есть в мире хоть один калека
И кто-то горько плачет в шалаше,
О, сможем ли назвать мы человеком
Того, кто горечи не чувствует в душе!
 

1915

Царское Село

У окна вагона

 
Я вижу выцветшие лица,
Я слышу каждый вздох и шаг
Бредущих длинной вереницей,
Не помнящих родства бродяг.
Под крик и плач грудных младенцев
И причитанье матерей
Идут толпой переселенцы
К теплу неведомых морей.
Оставив маленькое тельце
Ребенка мертвого – земле,
Идут понуро погорельцы
В нерасплывающейся мгле.
 
 
Я вижу грузчиков, лежащих
В изнеможенье, в смертный час
Отдавших груз, принадлежавший
Не им, а одному из нас.
Я вижу бурлаков на Волге
И слышу их глубокий стон,
Я вижу странников убогих,
Стучащих боязно в окно.
Я рвусь к забытым и забитым,
Отверженным, осиротелым,
К живущим иль давно убитым
И до которых людям сытым
И именитым нету дела…
 
 
Ищу тепла я в скорбных взглядах,
Тепла, которого не сыщешь
У сытых, праздных и нарядных.
Тепла забытых и забитых.
Тепла живого душ открытых,
Всех обездоленных и нищих.
 

1916

Смольный

 
Довольно! Довольно! Довольно
Истошно кликушами выть!
Весь твой я, клокочущий Смольный,
С другими – постыдно мне быть.
 
 
Пусть ветер холодный и резкий
Ревет и не хочет стихать,
Меня научил Достоевский
Россию мою понимать.
 
 
Не я ли стихами молился,
Чтоб умер жестокий палач,
И вот этот круг завершился,
Россия, Россия, не плачь!
 
 
Не я ль призывал эти бури,
Не я ль ненавидел застой?
Дождемся и блеска лазури
Над скованной льдами Невой.
 
 
Чтоб счастье стране улыбнулось,
Она заслужила его.
И чтобы в одно обернулось
Твое и мое торжество,
Довольно! Довольно! Довольно!
Кликушам нет места в бою.
Весь твой я, клокочущий Смольный,
Всю жизнь я тебе отдаю!
 

Октябрь 1917 г.

Петроград

Народ

 
В ушах еще звучат восторженные крики
Народа. В глазах еще горят веселые огни,
И у трибуны море огневое.
О страсть народная! О смысл великий!
Одну лишь только ветку шелохни —
И затрепещет дерево живое.
 

Петроград

1918

Петроград

 
Я помню день Октябрьского восстанья.
Кипели площади. Дворец был пуст.
С его дрожащих, побелевших уст
Последние срывались содроганья.
 
 
Дома пылали. Проносились люди.
Чудовищно гремя, броневики
Встречали залпы спрятанных орудий,
И кое-где щетинились штыки.
 
 
Я помню дым, и небо, и тревогу,
И мост Дворцовый, и веселый шум
Восставших войск, взошедших на дорогу
Гражданских войн, великих дней и дум.
 

1918

Москва

 
От воздушного ли костра,
От небесной ли синевы —
Эти пышные вечера
Возрождающейся Москвы.
 
 
Я не помню такого сна,
Я не видел таких чудес.
Надо мной горит вышина,
Подо мною воздушный лес.
 
 
Эти пышные вечера
Возрождающейся Москвы —
Я, как пьяный, брожу до утра
По аллеям ее синевы.
 

1918

Сергею Есенину (Акростих)

 
Сурова жизнь – и все ж она
Елейно иногда нежна.
Раз навсегда уйти от зла,
Гори, но не сгорай дотла.
Есть столько радостей на свете,
Юнее будь душой, чем дети.
Едва ли это не судьба, —
Сегодня мы с тобою вместе,
Еще день, два, но с новой вестью
Нам станет тесною изба.
Игра страстей, любви и чести
Несет нам муки, может быть.
Умей же все переносить.
 

1919

26

Груз

 
Слова – ведь это груз в пути,
Мешок тяжелый, мясо с кровью.
О, если бы я мог найти
Таинственные междусловья!
 
 
Порой мне кажется, что вот
Они, шумя, как птицы в поле,
До боли разрезая рот,
Гурьбою ринутся на волю.
 
 
Но иногда земля мертва,
Уносит все палящий ветер.
И кажется, что все на свете —
Одни слова.
 

1923

«Милый голос, теплота руки…»

 
Милый голос, теплота руки…
Вот и все. Наука и законы,
Александры и Наполеоны,
Это все – такие пустяки.
 
 
Милый голос, чуточку усталый,
И улыбка тихая во мгле…
Чтобы быть счастливым на земле,
Сердцу надо до смешного мало.
 
 
Пусть же разорвут меня на части
И на всех соборах проклянут
За нечеловеческое счастье
Этих изумительных минут.
 
 
Милый голос, теплота руки…
Вот и все: моря и океаны,
Города, пустыни, царства, страны,
Это все – такие пустяки.
 
 
Милый голос, теплота руки…
 

1926,

Москва

В пути

 
Я шел и полз. Всего мне было мало,
Глазами все хотелось зачерпнуть —
И хризолит безмолвного Байкала,
И ручейков серебряную ртуть.
 
 
Как тешится порой судьба над нами —
Я все забыл на несколько минут
И всматривался жадными глазами
В Иркутск, запеленованный снегами,
И Ангары кипящий изумруд.
 

1927

«Глаза слезой не затуманились…»

 
Глаза слезой не затуманились,
Душа почти уже мертва,
Не мы – друг другу чинно кланялись
Окаменевшие слова.
 
 
Не верилось, что радость общая
Когда-то связывала нас,
Ни по улыбке полусморщенной,
Ни по движенью наших глаз.
 
 
Глаза слезой не затуманились,
Душа почти уже мертва,
Не мы – друг другу чинно кланялись
Окаменевшие слова.
 

1929

Москва

Рок

 
Есть в жизни каждого один ужасный час,
Его знавали скифы и Эллада,
И от него не отрывали глаз
Ни Вавилон, ни Фивы, ни Гренада.
 
 
И нет такой твердыни на земле,
Где б не стоял он, точно вещий призрак,
Безмолвно копошащийся в золе,
Как будто силясь дух усопших вызвать.
 
 
То – час безмолвия, когда в душе у нас
Надежда рушится, как колоннада,
Когда любви последний луч угас
И нам от жизни ничего не надо.
 
 
Тогда осознаем мы, чуть дыша,
Что чем любили глубже и полнее,
Чем окрыленнее была у нас душа,
Тем этот час разит сердца больнее.
 

1929

Феодосия

В бане

 
Здесь не увидишь никаких различий
Зажиточности или бедноты,
Здесь все равны, как птицы в стае птичьей,
Спустившейся с небесной высоты.
И мнится мне, – среди живых творений
Один Адам на весь обширный зал,
А остальное – только отраженье
Его фигуры в множестве зеркал.
Здесь все равны не только по закону:
Энтузиаст, и скептик, и педант,
Храбрец и трус, невежда и ученый,
Крестьянский парень и столичный франт.
Как предки наши в тоге иль в мундире,
Устав от битвы, чтобы отдохнуть,
На сутки заключали перемирье,
Так здесь, пройдя тернистый долгий путь,
Добро и Зло, Порок и Добродетель,
За первенство, как на войне, борясь,
Отбросили натянутые сети,
Чтоб отдохнуть от ловли душ на час.
На час один забыть нетрудно сущность
Своей души, ведь нет к тому препон.
Среди людей, друг другу спину трущих,
Знак равенства. И здесь незыблем он.
Здесь все равны на этот час единый.
Но если бы, наперекор судьбе,
Могли мы взять хоть несколько крупинок
От равенства природного себе!
 

1930

Без аналогий

 
Воскресните, Сократ и Аристотель!
Платон, продолжи свой бессмертный пир.
Не для того, чтобы ответить – кто ты,
Зачем живешь и что такое мир.
 
 
Скажите мне от имени науки,
Как сердце на своем земном пути
Перенесло все горести и муки,
А счастья не смогло перенести.
 
 
Как отличить мне волю от неволи,
Поведайте мне, правды не тая.
И почему не умерев от боли,
От нежной ласки умираю я?
 

1932

Ленинград

Жажда

 
Как это сердце биться не устало,
Уже пропевшее на все лады?
И как мне быть? Мне мало, мало, мало
Травы, и звезд, и солнца, и воды.
 
 
От этой алчности мне страшно поневоле,
Чего ты хочешь, знойная душа?
Ты видела леса, дышала ветром в поле,
И шум морей твою судьбу решал.
 
 
Забыв о том, что я имею имя,
Хочу одним движением руки —
Стереть года и все, что было с ними.
Как мел стирают с грифельной доски.
 
 
Как это сердце биться не устало,
Уже пропевшее на все лады,
И как мне быть? Мне мало, мало мало
Травы, и звезд, и солнца, и воды.
 

1935

Сочи

Арарат

 
Быть может, все, что видел я когда-то:
Простор полей, и Тихий океан,
И дней мятежных длинный караван, —
Должно погаснуть, точно луч заката,
Пред мраморной вершиной Арарата.
 
 
Быть может, я пришел к заветной цели,
И больше нет желаний никаких,
И я стою у общей колыбели
Моей судьбы и судеб мировых.
 
 
И все, что ум и сердце волновало,
Смятение взволнованной души,
Вдруг отошло, и в мертвенной тиши,
Переливаясь радугой опала,
Одна вершина предо мной сверкала.
 

1936

Ереван

Поэту

Галактиону Табидзе

 
Ты не чернилами писал стихи, а кровью,
О солнце пел и ненавидел тьму,
Служил стихом народу своему,
Всегда смотрел вперед. Вот почему
Увенчан ты и славой и любовью.
 

1938

Франция

 
От карты Франции не отрываю глаз.
Руан, Уаза, Монмеди и Сена.
Страна горит. Безумье иль измена?
И в этот задыхающийся час
Безмолвна корсиканская арена:
Наполеон приходит только раз.
 
 
Как раненая львица, предо мной
Булавками исколотая карта.
Но мысль летит сквозь пуль и ветра вой
Не к царственной гробнице Бонапарта.
 
 
Чудесный образ в памяти встает —
Уже не молодой, но вечно юной,
Убитой, но не умершей Коммуны
И Франции воскреснувший народ.
 

1940

Баку

«Ни ограды, ни надгробных плит…»

 
Ни ограды, ни надгробных плит —
Над тобой лежит земля сырая.
Только солнце лист позолотит,
Да промчится птиц далеких стая.
 
 
Только ветер в страшной тишине
Вдруг взметнется, словно боль осмыслив,
При такой же каменной луне,
Как при Ольге или Гостомысле.
 
 
Первым встречным я хочу кричать,
Заглушая скрежет вьюги стоном:
«Без меня похоронили мать
На одном из кладбищ Апшерона».
 
 
Улыбнитесь мне хотя на миг
Иль откройте собственное горе,
Чтоб к чужим, как к близким, я приник,
Как к своей единственной опоре.
 

1941

Кура

 
Сегодня ты зеленая, как море,
То желтая, то серая, Кура.
Ну может ли не испариться горе,
Неумолимое еще вчера?
 
 
Как фокусник, кидая свет и тени,
Играет солнце бликами воды,
Сирени нет, но запахом сирени
Напоены незримые сады.
 
 
Хочу застыть я вместе с этим мигом,
Чтоб не было ни завтра, ни вчера,
Чтоб век лежать, как мраморная книга,
Перед тобой, зеленая Кура!
 

1943

Тбилиси

Сыну партизана, замученного фашистами

 
Заменю ли тебе я отца-партизана?
Нет, родного отца заменить не могу.
Но любовью своей залечу твою рану,
Боль твою никогда не прощу я врагу.
 
 
Я сжимаю твою полудетскую руку.
В дни боев и она охраняла наш тыл.
Я приму на себя твою горькую муку,
Чтобы ты улыбнулся и горе забыл.
 
 
Но страна о тебе никогда не забудет,
Ни сестер полоненных, ни гибель отца.
С материнской заботой всю жизнь она будет
Охранять и лелеять сына бойца.
 
 
Заменю ли тебе я отца-партизана?
Нет, родного отца заменить не смогу,
Но любовью своей залечу твои раны,
Боль твою никогда не прощу я врагу.
 

1944

Тбилиси

Письмо на фронт

 
Пишу тебе. Тбилисский воздух чист.
Я постарел. Тиха моя обитель,
Но зоркий взор по-прежнему лучист,
На дереве я вижу каждый лист
И не смотрю на грозный бой, как зритель.
 
 
Борюсь пером, как танками танкист,
Как пушками боец-артиллерист,
Как волею страны советский житель.
Я был в Берлине как простой турист,
Ты будешь в нем как воин-победитель.
 

1944

Тбилиси

Листья

 
Равно и к августу и к маю
Благоволящая листва.
Как жаль, что я не понимаю
Твои зеленые слова.
 
 
Быть может, речь твоя чудесней,
Нежней, чем мой язык родной.
Твои пленительные песни,
Увы, проходят стороной.
 
 
Я наслаждаюсь только звуком,
Но смысла слов мне не понять.
Быть может, в шелесте их – мука,
Волшебной неги благодать.
 
 
Я только молча наблюдаю,
Как листья, словно камыши,
Друг другу тайны поверяя,
Перекликаются в тиши.
 
 
О, если б мог я приобщиться
К блаженной тайне их речей,
Как пролетающая птица,
Как пробегающий ручей!
 

1945

Секунды любви

 
Я шел по дорогам, изрытым годами,
Дышал, задыхался и падал в крови.
И с тою же силою, как при Адаме,
Летели секунды, секунды любви.
 
 
Мы к древу познанья пришли не случайно.
Мы знаем так много, нам все не в нови,
Но с той же слепой, неразгаданной тайной
Несутся секунды, секунды любви.
 
 
Как будто все просто и так объяснимо,
Как голуби теплые – только лови.
Трепещут в руках, но проносятся мимо
Секунды, секунды, секунды любви.
 
 
Зачем же гадать о бесчисленных звездах.
Оставь их в саду поднебесья, не рви.
Смотри, как земной наш живительный воздух
Пронзают секунды, секунды любви.
 

1946

Над облаками

 
Смотрю с горы на облака. Под ними
Восходит солнце. Краскам нет числа.
И видно ясно в лиловатом дыме,
Как перед светом распростерлась мгла.
 

1947

«Я уезжаю в Ашхабад»

 
Я слышу голос юный, звонкий,
И юноша чему-то рад.
Кому-то он кричит вдогонку:
«Я уезжаю в Ашхабад».
 
 
«Я там учусь!» Ну, что ж, с успехом
Учись, мой незнакомый брат,
И пусть с улыбками и смехом
Тебя встречает Ашхабад.
 
 
Ведь я тебя совсем не знаю.
Чего же я всем сердцем рад,
Как будто сам я уезжаю
За вечным счастьем в Ашхабад?!
 
 
И понял я душой поэта,
Что мы живем в чудесный век.
Мне дорог был в минуту эту
Простой советский человек.
 
 
И, необъятное объемля,
Как некий новый чародей,
Люблю я всю родную землю
И любящих ее людей.
 
 
И этой радостью большою
Лишь только наш народ богат.
И молодел я всей душою,
Хотя не ехал в Ашхабад.
 
 
Я слышу голос юный, звонкий,
И юноша чему-то рад.
Кому-то он кричит вдогонку:
«Я уезжаю в Ашхабад!»
 

1947

Баку