Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

ТАКИМ БЫЛ В. ШЕРШЕНЕВИЧ

Вадим Шершеневич самый старший из имажинистов. Он выступил со стихами, носившими отпечаток влияния символистов, еще в 1910 году.

Первые опыты его были слабые и подражательные. Познакомились мы в 1913 году на вечере в честь приезда из-за границы К. Бальмонта.[20]20
  Торжественное чествование возвратившегося из эмиграции К.Бальмонта происходило в Большом зале Литературно-художественного кружка. «Тут впервые подошел ко мне скромный юноша в студенческой тужурке, со старческообразным лицом, словно только что сошедший с иконы, и в углу прочел мне два-три задушевных стихотворени и отрекомендовался». (Мой век, мои друзья и подруги. С.436). Шершеневич ничего не сообщает о своем выступлении на этом вечере.


[Закрыть]

И я, и Вадим Шершеневич читали тогда в честь Константина Дмитриевича стихи, которые мы сочинили едва ли не для того, чтобы выступить перед блестящей аудиторией – на этот вечер собралась вся литературная Москва, и мне лично пришлось выступать впервые перед столь пышным собранием. Нужно, впрочем, пояснить, что в эти годы обаяние К. Бальмонта было настолько велико, что, помимо честолюбивых желаний сразу прославиться стихами, которые мы в то время считали, вероятно, верхом совершенства, нас заставляло приветствовать К. Бальмонта также и преклонение молодых, начинающих поэтов перед таким светилом, каким являлось тогда на поэтическом небосклоне имя К. Бальмонта. На этом же вечере В. Шершеневич объявил о вновь организующемся издательстве «Мезонин поэзии», во главе этого издательства он стоял все время его существования, с 1913 по 1915 год.

С этого момента, то есть с 1913 года, Вадим Шершеневич объявил себя футуристом. Само собой разумеется, издательство «Мезонин поэзии» было основано как издательство футуристическое. С момента основания этого издательства в нем начали сотрудничать, кроме меня и Шершеневича, – Сергей Третьяков, Борис Лавренев и целый ряд других молодых поэтов. Интересно отметить тот факт, что В. Шершеневич, будучи организатором и главой издательства «Мезонин поэзии»,[21]21
  «Мезонин поэзии» – объединение московских эгофутуристов, возникшее в 1913 г. В него входили В. Шершеневич, Л. Зак (псевдонимы – Хрисанф и М. Россиянский), С. Третьяков, К. Большаков, Р. Ивнев и др. Распалось в конце 1913 г. Под маркой «Мезонина поэзии» вышло три альманаха: «Вернисаж», «Пир во время чумы», «Крематорий здравомыслия» и несколько сборников.


[Закрыть] был в резко враждебных отношениях со всеми другими футуристическими издательствами. Так, например, в сборниках другого футуриздательства «Центрифуга»,[22]22
  «Центрифуга» – московская футуристическая группа, образовавшаяс в январе 1914 г. из левого крыла поэтов, связанных с издательством «Лирика». Ядро группы составили С. Бобров, Б. Пастернак и Н. Асеев. Как поэтическое объединение просуществовала до конца 1917 г. Книги под маркой «Центрифуги» продолжали выходить до 1922 г.


[Закрыть] которым руководил поэт Сергей Бобров,[23]23
  Бобров С.П. (1889–1971) – вождь и идеолог «центрифугистов». Автор книги стихов «Вертоградари над лозами» (М., 1913), работ «О лирической теме» (М., 1914), «Новое о стихосложении Пушкина» (М., 1915). После Октябрьской революции работал в литературном отделе Наркомпроса, выступал как критик, переводчик, прозаик, стиховед.


[Закрыть] он не только не принимал участия, но в критическом отделе «Мезонина» всячески поносил эти сборники, несмотря на то, что многие из его сотрудников (я в том числе) печатались и там. Я уже не говорю про группу футуристов: Хлебникова, братьев Бурлюков, Крученых, Маяковского, Каменского, которые к футуристам «Мезонина поэзии» и «Центрифуги» относились враждебно, не считая их настоящими «кровными» футуристами.

Вот в этой атмосфере борьбы, вражды и литературных сражений развивался и укреплялся талант Вадима Шершеневича. Он был хорошим организатором, дельным издателем, умелым редактором, острым критиком и способным поэтом, который, однако, никак не мог найти своего собственного поэтического «я».

Теперь, подводя итоги целому периоду жизни, можно позволить себе роскошь быть откровенным до конца.

Рисуя портрет Вадима Шершеневича, нельзя умолчать о его недостатках, или, вернее, об его эклектичности. Если взять образ В. Шершеневича только как поэта, то придется сознаться, что это единственный из всех поэтов-имажинистов, у которого нет собственного лица, который не может сказать даже такой скромной фразы: «Я пью из маленького, но своего стакана».

Как я уже упоминал, стихи В. Шершеневича, с которыми он выступил в свет, были до смешного подражательны. Он копирует раннего Блока, Бальмонта, Маяковского. Правда, у него были и свои нотки в стихах, но они до такой степени заглушались чужим влиянием, что образ В. Шершеневича как поэта остается эклектичным, в противоположность всем другим имажинистам.

Другой вопрос, что В. Шершеневич как личность представляет из себя яркую индивидуальность. Блестяще образованный, знавший в совершенстве несколько европейских языков, он был одним из лучших теоретиков имажинизма. На диспутах и собраниях, когда приходилось защищаться от нападок критиков, Шершеневич был незаменим. Кроме эрудиции и внутренней силы, заставлявшей всех загораться верой в его речь, у него были замечательные внешние данные: звучный голос и какая-то неувядаемая активность всего облика.

На поэтических вечерах Шершеневич старался «задирать» публику, вступать с ней в пререкания и, будучи довольно находчивым, играл роль шута, забавлявшего и нас, и аудиторию веселыми каламбурами и анекдотами. Все это было несерьезно. Он был одним из «теоретиков» имажинизма, который, не в упрек ему будет сказано, был насквозь аполитичен. Не касаясь его здорового, хорошо посеянного и давшего отличные всходы зерна, оказавшего благотворное влияние на творчество почти всех наиболее талантливых крестьянских и пролетарских поэтов, в этом течении было все же столько шелухи, что я снова и снова, теперь уже спустя много лет, спрашиваю себя: где был наш вкус, когда мы вступили на скользкий путь этой безвкусной и вульгарной шумихи и саморекламы, воспринимая от отживающего футуризма все самое ненужное, дурное и бесполезное. Все наши публичные выступления носили какой-то шутовской, балаганный характер: афиши составлялись по методу провинциальных цирковых антрепренеров: побольше непонятных фраз или явно нелепые сочетания слов, вроде «танго с коровами»[24]24
  «Танго с коровами» – стихотворение В. Каменского, написано в 1914 г.


[Закрыть] и т. п.

Все это под конец мне стало так противно, что я порвал с имажинизмом и уехал из Москвы на Украину.

ИСПОВЕДЬ УЧИТЕЛЯ РИСОВАНИЯ

Если на глазах нашего века фантастика, соприкасаясь с наукой, входит в быт и становится заурядным явлением, то можно смело сказать, что жизнь провинциального учителя рисования Алексея Крученых превратилась в фантастику. На склоне лет, года за полтора до его смерти, в центре самой Москвы, бывшем Камергерском переулке, приютилось «Артистическое кафе». А совсем рядом, на углу Петровки, в двадцатые годы помещалось знаменитое кафе «Музыкальная табакерка». И когда осенью 1964 года ко мне неожиданно подошел моложавый старик, я в первую секунду его не узнал, а потом как бы перенесся в двадцатые годы, но и они были полустанками и привели меня к 1912 и 1913 годам. Я вспомнил переполненные залы Тенишевского училища и Городской думы, вечера футуристов, диспуты, переходящие в ожесточенные споры, возмущенные статьи буржуазных газет, называвших футуристов шарлатанами, и вот полвека спустя я случайно встречаю в кафе одного из наиболее гремевших футуристов. Подобно тому, как в свое время стало известно всей России однострочное стихотворение Валери Брюсова «О, закрой свои бледные ноги», так прогремела строчка А. Крученых «Дыр бул щил». То, что произошло, меня очень удивило, ибо наше знакомство в прошлые годы было чисто литературное. Не только дружбы, но и приятельских отношений у нас никогда не было.

Первый раз в жизни мы обедали вместе. Было еще не поздно, но почему-то безлюдно. На одну секунду я подумал: как капризно время – то переполненные залы, то полупустое кафе. И вот в этой странной, я бы даже сказал неестественной, тишине, под далекие звуки городского шума, Алексей Крученых внезапно сказал мне:

– Теперь, когда вся моя жизнь отошла в прошлое, я понял, что если бы не было войны 1914 года, то я жил бы все время в Астрахани[25]25
  Здесь и далее сознательная мистификаци А. Крученых, который родился в Херсонской губернии. В 1906 г. окончил Одесское художественное училище. В 1904 или 1905 г. познакомился в Одессе с Бурлюком. Осенью 1907 г. переехал в Москву. С 1912 г. активно участвовал в большинстве акций кубофутуристов. Теоретик и практик «заумного языка». В декабре 1913 г. в петербургском театре «Луна-парк» была поставлена его футуристическая пьеса-опера «Победа над солнцем». В конце 1914 г., спасаясь от мобилизации, А. Крученых уехал на Кавказ, где некоторое время работал учителем рисования в женской гимназии в Баталпашинске. В 1916 г. был призван на военную службу. Служил чертежником на строительстве военной Эрзерумской железной дороги в Сарыкамыше.


[Закрыть] и, вероятно, гораздо счастливее. Я был скромным учителем рисования. Ты ведь помнишь, тогда во всех средних учебных заведениях был такой предмет.

Я засмеялся, а он спросил:

– Что тут смешного?

Я ответил:

– Я вспомнил уроки рисования в кадетском корпусе, где я учился. У нас был чудесный преподаватель. Кому не удавалось срисовать вазы, он подходил, садился рядом и со словами: «Я помогу вам нарисовать», воспроизводил предмет так хорошо, что потом ставил ученику высший балл.

Алексей Крученых грустно улыбнулся:

– Нет, я был очень строгим. Но дело не в этом. Хочу тебе сказать откровенно – писателем меня сделала война.

– ???

– Я никому никогда этого не рассказывал, а теперь, когда я уже один-одинешенек и до меня никому нет никакого дела, хочу рассказать все… Я уверен, что люди могли бы так сделать, чтобы никогда никакой войны не было…

Я улыбнулся:

– У тебя есть рецепт?

– Да.

– Почему ты не покажешь его миру?

– Потому, что он годен для меня и некоторых других, но их мало. А было бы больше – не было бы войны. Через несколько дней после начала первой мировой, узнав, что мне выслали официальную повестку явиться на призывной пункт, я взял билет и поехал в Петербург. Почему именно туда? – Я интересовался литературой и знал о существовании В. Хлебникова, Кульбина, братьев Бурлюков, В. Маяковского… Я думал так: если в Астрахани заберут меня в армию, то я уже не выкручусь, а в Петербурге я не прописан и как-нибудь просуществую.

– Все же это рискованно, ехать в город, где у тебя нет никого, а знание фамилий – это еще не пригласительные письма.

– У меня было такое состояние, что я ничего не знал и не думал, а просто действовал, бежал, как зверь от ружья, и, представь себе: случилось чудо. Приезжаю в Петербург. Денег в обрез. Чемодан сдаю на хранение и еду в адресный стол. Узнаю адрес Кульбина. Маяковский среди петербуржцев не значится. Бурлюки – тоже. И Хлебникова нет. Адрес Кульбина дали. Я – к нему. Знал его только как футуриста, а кто он и чем занимается – не имел никакого понятия. Представляешь мое изумление, когда меня встречает пожилой генерал, но не боевой, а медицинский. Поговорили. Он сказал: «Да, вы настоящий футурист. Надолго приехали?» – Я ответил: «Если можно – насовсем». И тут ему все выложил. Он покачал головой. Я сидел ни жив, ни мертв. Молчу. Он улыбнулся, но еще боялся ответить на его улыбку и чувствовал себя, как пойманная мышь, которая еще не знает, что с ней сделают. Наконец узнал. Это и было чудо. Одна записка насчет комнаты – у кого-то из его знакомых, вторая записка – пропуск на поэтический вечер, который должен состояться через неделю. Выступают футуристы. Третья – к военному врачу. Предложил денег, я отказался. Там, куда он устроил меня на квартиру, был телефон. Обещал сам позвонить, узнать, как дела. Остальное ты знаешь. И пошло, поехало, покатилось… А теперь самому не верится, что все это было в действительности… Словно сон…

Мы простились, и на этот раз навсегда. Конечно, его исповедь была не настоящей, хотя и искренней. Не настоящей была его мнимая убежденность, что война сделала из него писателя. Он был образован, умен, талантлив. «Дыр бул щил» – была своего рода реклама, чтобы привлечь внимание публики. Он первый заметил сдвиги[26]26
  Сдвиг – акустико-фонетическое явление художественной речи, когда рядом стоящие слова или их части способны соединиться в новое слово, искажающее смысл авторского высказывания. Например:
Слыхали ль вы (львы) за рощей глас ночной (А.Пушкин)На ум (Наум) мой налетит и вцепится в него (П.Вяземский)С свинцом (с винцом) в груди лежал недвижим (М.Лермонтов)  А.Крученых написал об этом явлении книгу «Сдвигология русского стиха» (М., 1922).


[Закрыть] в стихах некоторых поэтов. Даже у Пушкина нашел и опубликовал в своей брошюре, а многие обвинили его в кощунстве. Вот один из его примеров: «Со сна садится в ванну сольдом» (строка из «Евгения Онегина»).

Много есть в сочинениях Алексе Крученых парадоксального, много нелепого, но были у него и некоторые достоинства. Его любили В. Маяковский, В. Хлебников, братья Бурлюки.

Алексей Крученых был ревностным собирателем личной библиотеки, рукописей писателей, автографов. Очень грустно, что после его смерти многое пропало. По словам исследователя А.Е. Парниса, в ЦГАЛИ, куда поступил архив А. Крученых, не оказалось номера астраханской газеты «Красный воин» 1918 года, в котором была опубликована статья В. Хлебникова. А.Е. Парнис утверждал, что это огромная потеря, так как в течение многих лет он искал этот номер газеты, но так и не нашел.

Имя Алексея Крученых, как бы ни относились к нему литературоведы, без сомненья, вошло в литературу XX века.

Публикация Н. Леонтьева

Комментарии

Очевидно, не будет большим преувеличением сказать, что автобиографические романы Рюрика Ивнева – «Богема», «У подножия Мтацминды», и его мемуары о литературной жизни 10 – 20-х годов по своему историко-литературному значению заметно уступают известным воспоминаниям Бенедикта Лившица, Василия Каменского, Алексея Крученых, Вадима Шершеневича, Анатолия Мариенгофа.

Но правда и то, что свидетельств современников никогда не бывает слишком много, – у историка литературы всегда остаются вопросы, на которые вновь обнаруженные мемуары могут помочь дать ответ, всегда есть люди и события, о которых хочется знать больше. А Рюрик Ивнев стоял у истоков футуристического и имажинистского движений, долгое время находился в самой гуще литературных событий. И в этом смысле четыре литературных «силуэта» Рюрика Ивнева, помещенных выше, представляют несомненный интерес для специалистов, и тем более дл тех, кто только знакомится с историей русского поэтического авангарда.

Историка литературы в публикуемых воспоминаниях привлекут, главным образом, детали в биографиях людей, о которых идет речь. А пояснения, в которых они нуждаются, сводятся, пожалуй, лишь к сведениям о времени и обстоятельствах написания, месте хранения и текстологических особенностях источника. Но есть и «неискушенные» читатели, те, кому трудно отделить факты от легенд о Маяковском, Мариенгофе, Шершеневиче и Крученых. Им, напротив, интереснее и важнее составить из отдельных эпизодов понятное и непротиворечивое целое. А также определить, в какой мере можно доверять рассказанному. Таким читателям будет, вероятно, небесполезно познакомиться со сторонним суждением о публикуемых литературных портретах.

Чтобы объективно судить о свидетельствах современников, мало владеть предметом, надо еще и верно представлять себе личность мемуариста, а значит, и тот «магический кристалл», через который он смотрит на прошедшее. Ибо каждый мемуарист субъективен, но субъективен по-своему.

Рюрик Ивнев бросает свой взгляд в прошлое с большой хронологической дистанции, когда внутреннему взору бывает уже не по силам восстановить подробности хранящихся в памяти событий. Подлинность поздних воспоминаний всегда в какой-то мере условна. Появляющиеся вслед за событием работы историков, свидетельства современников, собственные впечатления о былом, наслаиваясь друг на друга, в конце концов «сплавливаются» в памяти в неразделимое целое. Все это, разумеется, наложило печать на заметки «последнего имажиниста». Тем важнее сразу подчеркнуть: перед нами не пересказ чужого, а свое восприятие минувшего.

Оценки и характеристики Рюрика Ивнева, как бы к ним ни относиться, в целом не противоречат всему тому, что мы знаем о жизни и творчестве четырех поэтов. Вот он пишет: «Маяковский мне запомнился очень ярко, его колоритная фигура на общем рафинированном фоне выделялась<…>». И чуть дальше: «<…> Маяковский сразу обращал на себя внимание». После установления «культа личности» Маяковского подобное отношение к нему превратилось в обязательное и, закочевав из одного воспоминания в другое, в конце концов стало в громадной маяковиане общим местом. И естественно, встречаясь с одним и тем же в сотый раз, невольно начинаешь думать: а искренен ли современник? а не стоит ли за всем этим желание привести свои впечатления «в соответствие» с позднейшей официальной легендой? И каким было на самом деле отношение людей к поэту в период, когда он делал свои самые первые шаги в литературе?

Надо полагать, что у Рюрика Ивнева восприятие Маяковского не было одномерно положительным – слишком разнились характеры и творческие устремления того и другого. Но «осложняющие» элементы восприятия, придающие всякому общему месту своеобразие и неповторимость, к сожалению, остались за рамками рассказа о Маяковском периода «желтой кофты».

Относительно же реакции на самые первые выступления 20-летнего будетлянина, то она у людей, разнящихся возрастом, жизненным опытом и т. п., но не лишенных чутья, не скованных предрассудками и не обремененных предубеждениями, большей частью была именно такой.

«Я на днях познакомился с Владимиром Владимировичем Маяковским, – сообщает И.Северянин в конце 1913 г. крымскому поэту-эгофутуристу и меценату Вадиму Баяну, – и он – гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет нечто грандиозное» (Цит. по: В.Катанян. Маяковский: Хроника жизни и деятельности. М., 1985. С. 81). 13 февраля 1914 года репортер газеты «Минский голос» информирует читателей о выступлении футуристов в Минске в зале Купеческого собрания: «Первым говорил Маяковский, и, слушая его, нельзя отказать ему в талантливости оратора и логической последовательности развития мысли» (Там же. С.85). По существу про это пишет своей жене и известный социал-демократ Вацлав Воровский: «Вчера сделал непростительную глупость: пошел слушать женскую лекцию о женском вопросе <…>. Зря пропал вечер и 90 коп. кровных трудовых денег. Единственным развлечением в этой белиберде было появление футуриста Маяковского, который <…> возражал ко всеобщему удивлению толково и разумно <…>» (Там же. С.87).

Не очень отступает Рюрик Ивнев от истины, видимо, и тогда, когда отзывается не слишком лицеприятно о Мариенгофе и Шершеневиче, с которыми долгие годы делил литературную хлеб-соль. Так, он говорит о Вадиме Шершеневиче: «<…> это единственный из всех поэтов-имажинистов, у которого нет собственного лица». Напрашиваетс вопрос: не чрезмерно ли субъективна эта оценка? Но вот в статье «Вассерманова реакция» (1914 г.) Б. Пастернак дает Шершеневичу еще более беспощадную характеристику: «<…>В. Шершеневич, жертва юридической доступности стихотворства как эмансипированного ремесла» (Б. Пастернак. Об искусстве. М., 1990. С. 123).

Если никак нельзя сказать, что утверждения Рюрика Ивнева безосновательны, то совершенно очевидно, что они глубоко пристрастны. В первую очередь это касается Мариенгофа и Шершеневича. Впрочем, иначе и не могло быть. Все трое отнюдь не были ангелами, а к Мариенгофу и Шершеневичу, кроме того, действительно, подходила пословица: ради красного словца не пожалеет и отца. За годы, проведенные вместе, накопилось много больших и малых обид, тайных ран, которые искали выхода, будили жажду ответного действия. Поэтому воспоминания Рюрика Ивнева – это и в какой-то степени продолжение давнего спора.

То, что конфликт с товарищами по имажинистской группе у Ивнева имел длинную историю, видно хотя бы из следующих, не менее жестких высказываний Шершеневича: «Рюрик ни холоден, ни тепел. Рюрик зябок. Это импрессионистское определение, но правильное <…>. Природа вложила женскую истерическую душу в мужское тело. Это душа без костей, но душа злая и умеющая годами таить злость. Я всегда обвинял Ивнева, моего друга (я очень хочу, чтобы он прочел и понял эти строки), в его переменчивости, в его саламандренности; в ответ он в одной из своих книг написал, что «Шершеневич неживой человек», что это «вещь». (Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С.527).

Здесь почему-то сама собой приходит на ум трагикомическая сцена, в которой Ноздрев и «любя», и «по дружбе» объяснял Чичикову, кто тот есть такой на самом деле…

Пожалуй, стоит отметить еще и такую особенность мемуаров Ивнева – они почти совершенно не зависят от теорий и критериев современного ему отечественного литературоведения и критики. В его заметках при всем желании не найти ничего даже отдаленно напоминающего вульгарно-социологический подход, насаждавшийся в 20 – 50-е годы, но дававший о себе знать и много позднее. Мышление Рюрика Ивнева развертывается в иной, индивидуальной системе эстетических координат. Он смотрит на современников так, как смотрит лишь живой поэт на живого поэта. Определяющими здесь являются личный вкус и личные счеты, а не стремление подладиться, дабы не дразнить гусей, под официальную табель репутаций. В нарисованных им портретах указанная табель сказывается, пожалуй, лишь в том, что, говоря о Маяковском, мемуарист избегает, как уже отмечалось, критических оценок – и даже в эпизоде со злым экспромтом Маяковского Ивнев пытается смягчить смысл эпиграммы и оправдывает автора.

И последнее. В печатаемых воспоминаниях встречаются обычные для этого жанра, особенно, когда мемуарист по каким-либо причинам не смог завершить работы, разного рода неточности, ошибки памяти и т. п., и поэтому читателю надо отнестись к ним с должной мерой осторожности и критичности. Наиболее существенные фактические неточности отмечены в комментариях.

Говорят, что мы существуем до тех пор, пока о нас помнят. Рюрик Ивнев, поэт и человек, своими мемуарами помогает сохранять для будущих поколений яркий, сложный и многозначный узор ушедшей в прошлое жизни. Спасибо ему за это.

Комментарии Алексея Зименкова