Текст книги "Том 2. «Жизнь идиота» и другие новеллы"

Автор книги: Рюноскэ Акутагава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

МИРАЖИ, ИЛИ «У МОРЯ»

1

В один из осенних дней около полудня я вместе со студентом К., приехавшим сюда из Токио отдохнуть, отправился смотреть мираж. О том, что на берегу моря у Кугэнума можно наблюдать мираж, знали, наверное, уже все. Например, горничная из нашего дома, которая собственными глазами видела перевернутое отражение лодок, восхищалась: «Ну, совсем как фотография, что была на днях в газете!»

Мы обогнули беседку и решили по пути зайти за О. Одетый, как всегда, в красную рубаху, О. качал воду из колодца, видневшегося сквозь ограду, – видно, там готовились к обеду. Я помахал ему ясеневой тросточкой.

– Заходите с той стороны... Ба, и ты тоже здесь? О. решил, наверное, что мы с К. пришли к нему в

гости.

– Мы идем смотреть мираж. Пойдешь с нами?

– Мираж? – О. вдруг рассмеялся. – И что это пошла мода на миражи?

Минут через пять мы вместе с О. шли по дороге, увязая в глубоком песке. Слева простиралась песчаная равнина. Колея от повозок пересекла ее наискось двумя черными линиями. Эта глубокая колея вызывала у меня чувство подавленности. Порой казалось, что это следы работы могучего таланта.

– Все-таки я еще не совсем здоров. От одного только вида такой колеи жутко становится.

О. шел, нахмурив брови, и ничего не отвечал на мои слова. Но, видно, он понимал мое настроение.

Тем временем мы миновали сосны – низкие, росшие там и сям сосны – и уже двигались по берегу реки Хикидзи-гава. Над морем, которое начиналось за широким песчаным пляжем, небо было ярко-синим. А над Эносимой висели облака, бросавшие унылую тень на дома и деревья.

– Глядите-ка, новое поколение.

Слова К. прозвучали неожиданно. И в них чувствовалась насмешка. Новое поколение? Я сразу обнаружил это «новое поколение», о котором говорил К. «Новым поколением» оказались мужчина и женщина около живой изгороди из бамбука, предназначенной для задержания песка. Они стояли спиной к изгороди и смотрели на море. Правда, мужчину в тонком пальто с пелериной и мягкой шляпе едва ли можно было отнести к новому поколению. Однако короткая прическа, европейского фасона зонтик от солнца у женщины и низкие каблуки были, несомненно, признаками нового поколения.

– Счастливы, наверное...

– А ты, я вижу, завистлив.

О. все время подтрунивал над К.

Место, откуда был виден мираж, находилось от этой пары метрах в ста. Мы легли ничком на песок и стали смотреть через реку на песчаный пляж, над которым стояло дрожащее марево нагретого воздуха. Над верхним краем песка колыхалась узкая, словно лента, синяя полоса. Это, несомненно, отражалось море в струях горячего воздуха. Но больше ничего – никакого отражения лодок у берега – ничего не было видно.

– Так это и есть мираж? – разочарованно протянул К. Его подбородок был весь в песке. Но тут метрах в двухстах от нас над пляжем пролетела ворона. Она как бы коснулась дрожащей синей ленты и опустилась ниже. И тотчас перевернутое отражение птицы мелькнуло в верхней части марева.

– Большего мы, пожалуй, сегодня не увидим, – произнес О., и Мы разом поднялись с песка. И тут впереди мы увидели представителей «нового поколения», мимо которых только что прошли и которые должны были находиться позади нас. Они направлялись в нашу сторону.

Я удивленно обернулся. Но те двое по-прежнему стояли спиной к бамбуковой изгороди метрах в ста от нас и о чем-то разговаривали. Мы все, особенно О., с облегчением рассмеялись.

– Может быть, это тоже мираж?

Конечно же, впереди нас была другая пара представителей «нового поколения». Однако и прическа женщины, и фигура мужчины в мягкой шляпе казались почти такими же, как у тех, что стояли у изгороди.

– Мне даже как-то не по себе стало.

– А я думаю, как это они вдруг там очутились. Переговариваясь, мы на этот раз пошли не вдоль

берега Хикидзи-гава, а через невысокую песчаную дюну. У подножья ее тянулась все та же живая бамбуковая изгородь и виднелись все те же низкорослые, чахлые сосны. Проходя Мимо них, О. вдруг нагнулся и что-то с трудом вытащил из песка. Это была деревянная дощечка, с выведенными на ней смолой горизонтальными строчками букв в черной рамке.

– Что это за штука?

«Sr. H. Tsuji... Unua... Aprilo... Iapo [19]19
  «Г-н X. Цудзи... первое... апреля... года...» (эсперанто).


[Закрыть]1906...»

– Что бы это могло быть? «Dua... Majesta [20]20
  «Второе... мая...» (эсперанто).


[Закрыть]. И здесь еще стоит «1926».

– Ого! Уж не бирка ли это, какую привязывают покойнику, когда хоронят в море? – предположил О.

– Но ведь когда хоронят в море, покойника завертывают в парусину.

– Вот к ней и прикрепляют бирку. Глядите-ка, тут были вбиты гвозди. Они, видимо, изображали крест.

Тем временем мы уже шли между низкой бамбуковой изгородью какой-то дачи и сосновой рощей. То, что говорил О. относительно деревянной бирки, казалось вполне правдоподобным. И меня снова охватило жуткое чувство, которое совсем не вязалось с ярким сияньем солнца.

– Несчастливую вещь ты нашел.

– Что ты! Она будет моим талисманом. Между прочим, если смотреть по числам «1906» и «1926», то бедняге было двадцать. И в двадцать лет...

– Кто бы это мог быть? Мужчина или женщина?

– Да-а... Во всяком случае, можно предположить, что это был человек смешанной крови.

Отвечая К., я представлял себе юношу-метиса, умершего на корабле. Почему-то мне казалось, что у него была мать-японка.

– Мираж?..

О., глядя прямо перед собой, произнес одно это слово. Он произнес его, может быть, машинально, без всякого умысла. Но это слово почему-то немного задело меня.

– Пойдем, что ли, выпьем чаю.

Мы на минуту остановились на углу главной улицы. Здесь уже было много домов. Много домов – но улица, засыпанная сухим песком, оказалась безлюдной.

– А как ты, К.?

– Право, мне все равно...

Навстречу нам лениво бежала одинокая белая собака с опущенным хвостом.

2

Уже после того, как К. уехал в Токио, я вместе с женой и О. шел по мосту через реку Хикидзи-гава. На этот раз было около семи часов вечера: мы только что отужинали.

В этот вечер на небе не было ни звездочки. Мы, почти не разговаривая, шли по безлюдному песчаному пляжу. В той стороне, где было устье реки, по берегу двигался одинокий огонек. Видимо, он служил сигналом для рыбачьих лодок, ушедших в море.

Не умолкал, конечно, и шум волн. И по мере того, как мы приближались к полосе прибоя, все сильнее чувствовался запах моря. Это был скорее запах не самого моря, а выброшенных прибоем водорослей и обломков дерева. Мне даже почему-то казалось, что я ощущаю этот запах не только носом, но и кожей.

Мы немного постояли у полосы прибоя, глядя на тускло мерцавшие верхушки волн. В море, куда ни глянь, было темным-темно. Я вспомнил, как лет десять назад отдыхал на взморье около Кадзуса. Вспомнился мне и приятель, с которым мы были вместе. Помимо собственных занятий, он прочитал по моей просьбе гранки моего рассказа «Бататовая каша»...

Тем временем О., сидевший на корточках у полосы прибоя, чиркнул спичкой.

– Ты что делаешь?

– Да ничего особенного. Просто, когда зажжешь огонек, столько всего видно...

О. произнес это, повернувшись к нам вполоборота, и его слова были обращены скорее к моей жене.

И в самом деле, спичка осветила множество разнообразных раковин среди разбросанных водорослей и морской травы. Едва спичка погасла, О. зажег еще одну и, осторожно ступая, медленно двинулся вдоль полосы прибоя.

– Бр-р-р, жуть какая! Показалось, что нога утопленника...

Это была полузасыпанная песком купальная туфля. Тут же среди водорослей перекатывались большие куски морской губки. Но вот спичка погасла, и стало еще темнее, чем прежде.

– Да-а, сейчас не та добыча, что днем.

– Добыча? А, это ты о той бирке. Ну, знаешь ли, такие вещи на каждом шагу не валяются!

Мы решили уйти от неумолчного шума волн и двинулись обратно через широкий песчаный пляж. Мы то и дело наступали на водоросли.

– И здесь, видно, тоже немало разных вещей.

– Зажжем еще спичку?

– Давай!.. Что это, слышишь? Колокольчик звенит...

Я прислушался. Я подумал, не галлюцинация ли это, – в то время меня нередко посещали галлюцинации. Однако сомнений не было: где-то и в самом деле позвякивал колокольчик. И тут раздался веселый голос жены:

– Это же звенят бубенчики на моих поккури!

Однако, даже не оборачиваясь, я совершенно точно знал, что у жены на ногах надеты дзори.

– Я решила вспомнить детство и надела поккури.

– А что это звенит в рукаве вашего кимоно? – спросил О. – Ба, да это же игрушка маленького И.! Целлулоидовая погремушка с бубенчиками!

И О. рассмеялся. Тем временем жена догнала нас, и мы все трое пошли рядом. После обмена шутками наш разговор оживился.

Я рассказал О., какой сон видел вчера. Мне снилось, что перед каким-то ультрасовременным жилым домом я разговаривал с шофером грузовика. Во сне мне казалось, что определенно где-то уже видел лицо шофера. Но когда проснулся, никак не мог вспомнить, где его встречал.

– И тут мне вдруг вспомнилась репортерша, которая приходила как-то года три или четыре тому назад брать у меня интервью.

– Так что же, этот шофер был женщиной?

– Да нет! Конечно же, мужчиной. Только лицо было точь-в-точь как у той женщины. И ведь всего раз видел ее, а лицо почему-то запомнилось.

– Да, это бывает. Если лицо произведет сильное впечатление...

– В том-то и дело, что лицо той женщины меня ничуть не заинтересовало. И от этого как-то не по себе становится. Чувствуешь, как много вещей находится за порогом твоего сознания...

– Иными словами, такое ощущение, будто зажег в темноте спичку и стали видны окружающие предметы.

Во время этого разговора я вдруг заметил, что наши лица стали видны совершенно отчетливо. В то же время кругом ничто не изменилось: на небе по-прежнему не было ни звездочки. Мне снова стало жутко, и я то и дело поглядывал вверх. Жена, видно, тоже обратила на это внимание: я еще ничего не успел сказать, как она уже ответила на мой безмолвный вопрос:

– Это из-за песка так, правда?

И она, прижав руки к груди, повернулась к широкому пляжу.

– Песок, он любит шутки шутить. Ведь и в миражах тоже он виноват. Вы еще не ходили смотреть мираж?

– Как-то на днях ходила. Правда, видно было только что-то синее.

– Вот, вот. И мы тоже только это видели.

Мы миновали мост через Хикидзи-гава и пошли по краю дамбы у Адзумая. Поднявшийся вдруг ветер шумел меж вершинами сосен. В это время впереди показалась одинокая фигура. Это был мужчина невысокого роста. Он быстро шагал в нашу сторону. Я вдруг вспомнил галлюцинацию, которая была у меня этим летом. Тогда в такой же вечер лист бумаги, повисший на ветке тополя, мне показался стальным шлемом. Но этот мужчина не был галлюцинацией: по мере того как расстояние между нами сокращалось, становилась все отчетливее видна его рубашка.

– Что это за булавка у него в галстуке? – спросил я вполголоса и тут вдруг обнаружил, что принял за булавку огонек сигареты. Жена первая не удержалась и прыснула в рукав кимоно. А мужчина тем временем невозмутимо прошел мимо нас.

– Ну, пока! Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

В хорошем настроении Мы попрощались с О. и пошли дальше под шум сосен, раскачиваемых ветром. К шуму сосен примешивалось чуть слышное стрекотанье кузнечиков.

– Когда у дедушки годовщина свадьбы? Дедушкой она называла отца.

– В самом деле, когда же?.. Сливочное масло из Токио уже привезли?

– Нет еще. Только колбасу...

Мы подошли к воротам – к полураспахнутым воротам...

4 февраля 1927 г.

В СТРАНЕ ВОДЯНЫХ

Это история, которую рассказывает всем пациент номер двадцать третий одной психиатрической больницы. Ему, вероятно, уже за тридцать, но на первый взгляд он кажется совсем молодым. То, что ему пришлось испытать... впрочем, совершенно не важно, что ему пришлось испытать. Вот он неподвижно сидит, обхватив колени, передо мной и доктором С, директором больницы, и утомительно длинно рассказывает свою историю, время от времени обращая взгляд на окно, где за решеткой одинокий дуб протянул к хмурым снеговым тучам голые, без единого листа, ветви. Иногда он даже жестикулирует и делает всевозможные движения телом. Например, произнося слова «я был поражен», он резким движением откидывает назад голову.

По-моему, я записал его рассказ довольно точно. Если моя запись не удовлетворит вас, поезжайте в деревню Н., недалеко от Токио, и посетите психиатрическую больницу доктора С. Моложавый двадцать третий номер сначала, вероятно, вам вежливо поклонится и укажет на жесткий стул. Затем с унылой улыбкой тихим голосом повторит этот рассказ. А когда он закончит... Я хорошо помню, какое у него бывает при этом лицо. Закончив рассказ, он поднимется на ноги и закричит, потрясая сжатыми кулаками:

– Вон отсюда! Мерзавец! Грязная тварь! Тупая, завистливая, бесстыжая, наглая, самодовольная, жестокая, гнусная тварь! Прочь! Мерзавец!

1

Это случилось летом три года назад. Как и многие другие, я взвалил на спину рюкзак, добрался до горячих источников Камикоти и начал оттуда восхождение на Хотакаяма. Известно, что путь на Хотакаяма один – вверх по течению Адзусагава. Мне уже приходилось раньше подниматься на Хотакаяма и даже на Ярига-такэ, поэтому проводник мне был не нужен, и я отправился в путь один по долине Адзусагава, утопавшей в утреннем тумане. Да... утопавшей в утреннем тумане. Причем этот туман и не думал рассеиваться. Наоборот, он становился все плотнее и плотнее. После часа ходьбы я начал подумывать о том, чтобы отложить восхождение и вернуться обратно, в Камикоти. Но если бы я решил вернуться, мне все равно пришлось бы ждать, пока рассеется туман, а он, как назло, с каждой минутой становился плотнее. «Эх, подниматься, так подниматься», – подумал я и полез напролом через заросли бамбука, стараясь, впрочем, не слишком удаляться от берега.

Единственное, что я видел перед собой, был плотный туман. Правда, время от времени из тумана выступал толстый ствол бука или зеленая ветка пихты или внезапно перед самым лицом возникали морды лошадей и коров, которые здесь паслись, но все это, едва появившись, вновь мгновенно исчезало в густом тумане. Между тем ноги мои начали уставать, а в желудке появилось ощущение пустоты. К тому же мой альпинистский костюм и плед, насквозь пропитанные туманом, сделались необыкновенно тяжелыми. В конце концов я сдался и, угадывая направление по плеску воды на камнях, стал спускаться к берегу Адзусагава.

Я уселся на камень возле самой воды и прежде всего занялся приготовлением пищи. Открыл банку солонины, разжег костер из сухих веток... На это у меня ушло, наверное, около десяти минут, и тут я заметил, что гнусный туман начал потихоньку таять. Дожевывая хлеб, я рассеянно взглянул на часы. Вот так штука! Было уже двадцать минут второго. Но больше всего меня поразило другое. Отражение какой-то страшной рожи мелькнуло на поверхности круглого стекла моих часов. Я испуганно обернулся. И... Вот когда я впервые в жизни увидел своими глазами настоящего живого каппу. Он стоял на скале позади меня, совершенно такой, как на старинных рисунках, обхватив одной рукой белый ствол березы, а другую приставив козырьком к глазам, и с любопытством глядел на меня.

От удивления я некоторое время не мог пошевелиться. Видимо, каппа был поражен. Он так и застыл с поднятой рукой. Я вскочил и кинулся к нему. Он тоже побежал. Во всяком случае, так мне показалось. Он метнулся в сторону и тотчас же исчез, словно сквозь землю провалился. Все больше изумляясь, я оглядел бамбуковые заросли. И что же? Каппа оказался всего в двух-трех метрах от меня. Он стоял пригнувшись, готовый бежать, и смотрел на меня через плечо. В этом еще не было ничего странного. Что меня озадачило и сбило с толку, так это цвет его кожи. Когда каппа смотрел на меня со скалы, он был весь серый. А теперь он с головы до ног сделался изумрудно-зеленым. «Ах ты дрянь этакая!» – заорал я и снова кинулся к нему. Разумеется, он побежал. Минут тридцать я мчался за ним, продираясь сквозь бамбук и прыгая через камни.

В быстроте ног и проворстве каппа не уступит никакой обезьяне. Я бежал за ним сломя голову, то и дело теряя его из виду, скользя, спотыкаясь и падая. Каппа добежал до огромного развесистого конского каштана, и тут, на мое счастье, дорогу ему преградил бык. Могучий толсторогий бык с налитыми кровью глазами. Увидев его, каппа жалобно взвизгнул, вильнул в сторону и стремглав нырнул в заросли – туда, где бамбук был повыше. А я... Что ж, я медленно последовал за ним, потому что решил, что теперь ему от меня не уйти. Видимо, там была яма, о которой я и не подозревал. Едва мои пальцы коснулись наконец скользкой спины каппы, как я кувырком покатился куда-то в непроглядный мрак. Находясь на волосок от гибели, мы, люди, думаем подчас об удивительно нелепых вещах. Вот и в тот момент, когда у меня дух захватило от ужаса, я вдруг вспомнил, что неподалеку от горячих источников Камикоти есть мост, который называют «Мостом Капп» – «Каппабаси». Потом... Что было потом, я не помню. Перед глазами у меня блеснули молнии, и я потерял сознание.

2

Когда я наконец очнулся, меня большой толпой окружали каппы. Я лежал на спине. Возле меня стоял на коленях каппа в пенсне на толстом клюве и прижимал к моей груди стетоскоп. Заметив, что я открыл глаза, он жестом попросил меня лежать спокойно и, обернувшись к кому-то в толпе, произнес: «Quax, quax». Тотчас же откуда-то появились двое капп с носилками. Меня переложили на носилки, и мы в сопровождении огромной толпы медленно двинулись по какой-то улице. Улица эта ничем не отличалась от Гиндза. Вдоль буковых аллей тянулись ряды всевозможных магазинов с тентами над витринами, по мостовой неслись автомобили.

Но вот мы свернули в узкий переулок, и меня внесли в здание. Как я потом узнал, это был дом того самого каппы в пенсне, доктора Чакка. Чакк уложил меня в чистую постель и дал мне выпить полный стакан какого-то прозрачного лекарства. Я лежал, отдавшись на милость Чакка. Да и что мне оставалось делать? Каждый сустав у меня болел так, что я не мог шелохнуться.

Чакк ежедневно по нескольку раз приходил осматривать меня. Раз в два-три дня навещал меня и тот каппа, которого я увидел впервые в жизни, – рыбак Багг. Каппы знают о нас, людях, намного больше, чем мы, люди, знаем о каппах. Вероятно, это потому, что люди попадают в руки капп гораздо чаще, чем каппы попадают в наши руки. Может быть, «попадать в руки» – не совсем удачное выражение, но, как бы то ни было, люди не раз появлялись в стране капп и до меня. Причем многие так и оставались там до конца дней своих. Почему? – спросите вы. А вот почему. Живя в стране капп, мы можем есть, не работая, благодаря тому только, что мы люди, а не каппы. Такова привилегия людей в этой стране. Так, по словам Багга, в свое время к каппам совершенно случайно попал молодой дорожный рабочий. Он женился на самке каппа и прожил с нею до самой смерти. Правда, она считалась первой красавицей в стране водяных и потому, говорят, весьма искусно наставляла рога дорожному рабочему.

Прошла неделя, и меня, в соответствии с законами этой страны, возвели в ранг «гражданина, пользующегося особыми привилегиями». Я поселился по соседству с Чакком. Дом мой был невелик, но обставлен со вкусом. Надо сказать, что культура страны капп почти не отличается от культуры других стран, по крайней мере, Японии. В углу гостиной, выходящей окнами на улицу, стоит маленькое пианино, на стенах висят гравюры в рамах. Только вот размеры всех окружающих предметов, начиная с самого домика и кончая мебелью, были рассчитаны на рост аборигенов, и я всегда испытывал некоторое неудобство.

Каждый вечер я принимал в своей гостиной Чакка и Багга и упражнялся в языке этой страны. Впрочем, посещали меня не только они. Как гражданин, пользующийся особыми привилегиями, я интересовал всех и каждого. Так, в гостиную ко мне заглядывали и такие каппы, как директор стекольной фирмы Гэр, ежедневно вызывавший к себе доктора Чакка специально для того, чтобы тот измерял ему кровяное давление. Но ближе всех в течение первых двух недель я сошелся с рыбаком Баггом.

Однажды душным вечером мы с Баггом сидели в моей гостиной за столом друг против друга. Вдруг ни с того ни с сего Багг замолчал, выпучил свои и без того громадные глаза и неподвижно уставился на меня. Мне, конечно, это показалось странным, и я спросил:

– Quax Bag, quo quel quan?

В переводе на японский это означает: «Послушай, Багг, что с тобой?» Но Багг ничего не ответил. Вместо этого он вдруг вылез из-за стола, высунул длинный язык и раскорячился на полу, словно огромная лягушка. А вдруг он сейчас прыгнет на меня! Мне стало жутко, и я тихонько поднялся с кресла, намереваясь выскочить за дверь. К счастью, как раз; в эту минуту в гостиную вошел доктор Чакк.

– Чем это ты здесь занимаешься, Багг? – спросил он, строго взирая на рыбака через пенсне.

Багг застыдился и, поглаживая голову ладонью, принялся извиняться:

– Прошу прощения, господин доктор. Я не мог удержаться. Уж очень потешно этот господин пугается... И вы тоже, господин, простите великодушно, – добавил он, обращаясь ко мне.

3

Прежде чем продолжать, я считаю своим долгом сообщить вам некоторые общие сведения о каппах. Существование животных, именуемых каппами, до сих пор ставится под сомнение. Но лично для меня ни о каких сомнениях в этом вопросе не может быть и речи, поскольку я сам жил среди капп. Что же это за животные? Описания их внешнего вида, приведенные в таких источниках, как «Суйко-коряку», почти полностью соответствуют истине. Действительно, голова капп покрыта короткой шерстью, пальцы на руках и на ногах соединены плавательными перепонками. Рост каппы в среднем один метр. Вес, по данным доктора Чак-ка, колеблется между двадцатью и тридцатью фунтами. Говорят, впрочем, что встречаются изредка и каппы весом до пятидесяти фунтов. Далее, на макушке у кап-пы имеется углубление в форме овального блюдца. С возрастом дно этого блюдца становится все более твердым. Например, блюдце на голове стареющего Багга и блюдце у молодого Чакка совершенно различны на ощупь. Но самым поразительным свойством каппы является, пожалуй, цвет его кожи. Дело в том, что у каппы нет определенного цвета кожи. Он меняется в зависимости от окружения, – например, когда животное находится в траве, кожа его становится под цвет травы изумрудно-зеленой, а когда оно на скале, кожа приобретает серый цвет камня. Как известно, таким же свойством обладает и кожа хамелеонов. Не исключено, что структура кожного покрова у капп сходна с таковою у хамелеонов. Когда я узнал обо всем этом, мне вспомнилось, что наш фольклор приписывает каппам западных провинций изумрудно-зеленый цвет кожи, а каппам северо-востока – красный. Вспомнил я также и о том, как ловко исчезал Багг, словно проваливался сквозь землю, когда я гнался за ним. Между прочим, у капп имеется, по-видимому, изрядный слой подкожного жира: несмотря на сравнительно низкую среднюю температуру в их подземной стране (около пятидесяти градусов по Фаренгейту), они не знают одежды. Да, любой каппа может носить очки, таскать с собой портсигар, иметь кошелек. Но отсутствие карманов не причиняет каппам особых неудобств, ибо каппа, как самка кенгуру, имеет на животе своем сумку, куда он может складывать всевозможные предметы. Странным мне показалось только, что они ничем не прикрывают чресла. Как-то я спросил Багга, чем это объясняется. Багг долго ржал, откидываясь назад, а затем сказал:

– А мне вот смешно, что вы это прячете!

4

Мало-помалу я овладел запасом слов, который каппы употребляли в повседневной жизни. Таким образом, я получил возможность ознакомиться с их нравами и обычаями. Больше всего меня поразило у них необычное и, я бы сказал, даже перевернутое представление о смешном и серьезном. То, что мы, люди, считаем важным и серьезным, вызывает у них смех, а то, что у нас, людей, считается смешным, они склонны рассматривать как нечто важное и серьезное. Так, например, мы очень серьезно относимся к понятиям гуманности и справедливости, а каппы, когда слышат эти слова, хватаются за животы от хохота. Короче говоря, понятия о юморе у нас и у капп совершенно разные. Однажды я рассказал доктору Чакку об ограничении деторождения. Выслушав меня, он разинул пасть и захохотал так, что у него свалилось пенсне. Я, разумеется, вспылил и потребовал объяснений. Возможно, я не уловил некоторых оттенков в его выражениях, ведь тогда я еще не очень хорошо понимал язык капп, но, насколько я помню, ответ Чакка был примерно таков:

– Разве не смешно считаться только с интересами родителей? Разве не проявляется в этом эгоизм и себялюбие?

Зато нет для нас, людей, ничего более нелепого, нежели роды у каппы. Через несколько дней после моего разговора с Чакком у жены Багга начались роды, и я отправился в хибарку Багга посмотреть, как это происходит. Роды у капп происходят так же, как у нас. Роженице помогают врач и акушерка. Но перед началом родов каппа-отец, прижавшись ртом к чреву роженицы, во весь голос, словно по телефону, задает вопрос: «Хочешь ли ты появиться на свет? Хорошенько подумай и отвечай!» Такой вопрос несколько раз повторил и Багг, стоя на коленях возле жены. Затем он встал и прополоскал рот дезинфицирующим раствором из чашки на столе. Тогда младенец, видимо, стесняясь, едва слышно отозвался из чрева матери:

– Я не хочу рождаться. Во-первых, меня пугает отцовская наследственность – хотя бы его психопатия. И, кроме того, я уверен, что каппам не следует размножаться.

Выслушав такой ответ, Багг смущенно почесал затылок. Между тем присутствовавшая при этом акушерка мигом засунула в утробу его жены толстую стеклянную трубку и впрыснула какую-то жидкость. Жена с облегчением вздохнула. В ту же минуту ее огромный живот опал, словно воздушный шар, из которого выпустили водород.

Само собой разумеется, что детеныши капп, коль скоро они способны давать такие ответы из материнского чрева, самостоятельно ходят и разговаривают, едва появившись на свет. По словам Чакка, был даже младенец, который двадцати шести дней от роду прочел лекцию на тему «Есть ли бог?». Правда, добавил Чакк, этот младенец в двухмесячном возрасте умер.

Раз уж речь зашла о родах, не могу не упомянуть о громадном плакате, который я увидел на углу одной улицы в конце третьего месяца моего пребывания в этой стране. В нижней части плаката были изображены каппы, трубящие в трубы, и каппы, размахивающие саблями. Верхняя же часть была испещрена значками, принятыми у капп в письменности, – спиралевидными иероглифами, похожими на часовые пружинки. В переводе текст плаката означал приблизительно следующее (здесь я опять не могу поручиться, что: избежал каких-то несущественных ошибок, но я заносил в записную книжку слово за словом так, как читал мне один каппа, студент Рапп, с которым мы вместе прогуливались):

«Вступайте в ряды добровольцев по борьбе против дурной наследственности!!

Здоровые самцы и самки!!

Чтобы покончить с дурной наследственностью, берите в супруги больных самцов и самок!!»

Разумеется, я тут же заявил Раппу, что такие вещи недопустимы. В ответ Рапп расхохотался. Загоготали и все другие каппы, стоявшие возле плаката.

– Недопустимы? Да ведь у вас делается то же самое, что и у нас, это явствует из ваших же рассказов. Как вы думаете, почему ваши барчуки влюбляются в горничных, а ваши барышни флиртуют с шоферами? Конечно, из инстинктивного стремления избавиться от дурной наследственности. А вот возьмем ваших добровольцев, о которых вы на днях мне рассказывали, – тех, что истребляют друг друга из-за какой-то там железной дороги, – на мой взгляд, наши добровольцы по сравнению с ними гораздо благороднее.

Рапп произнес это совершенно серьезно, только его толстое брюхо все еще тряслось, словно от сдерживаемого смеха. Но мне было не до веселья. Я заметил, что какой-то каппа, воспользовавшись моей небрежностью, украл у меня автоматическую ручку. Вне себя от возмущения, я попытался схватить его но кожа у каппы скользкая, и удержать его не так-то просто. Он выскользнул у меня из рук и во всю прыть кинулся наутек. Он мчался, сильно наклоняя вперед свое тощее, словно у комара, тело, и казалось, что он вот-вот во всю длину растянется на тротуаре.

5

Рапп оказал мне много услуг, не меньше, чем Багг. Но главным образом я обязан ему тем, что он познакомил меня с Токком. Токк – поэт. Каппы-поэты носят длинные волосы и в этом не отличаются от наших поэтов. Время от времени, когда мне становилось скучно, я отправлялся развлечься к Токку. Токка всегда можно было застать в его узкой каморке, заставленной горшками с высокогорными растениями, среди которых он писал стихи, курил и вообще жил в свое удовольствие. В углу каморки с шитьем в руках сидела его самка. (Токк был сторонником свободной любви и не женился из принципа.) Когда я входил, Токк неизменно встречал меня улыбкой. (Правда, смотреть, как каппа улыбается, не очень приятно. Я, по крайней мере, первое время пугался.)

– Рад, что ты пришел, – говорил он. – Садись вот на этот стул.

Токк много и часто рассказывал мне о жизни капп и об их искусстве. По его мнению, нет на свете ничего более нелепого, нежели жизнь обыкновенного каппы. Родители и дети, мужья и жены, братья и сестры – все они видят единственную радость жизни в том, чтобы свирепо мучить друг друга. И уж совершенно нелепа, по словам Токка, система отношений в семье. Как-то раз Токк, выглянув в окно, с отвращением сказал:

– Вот полюбуйся!.. Какое идиотство!

По улице под окном тащился, с трудом переставляя ноги, совсем еще молодой каппа. На шее у него висели несколько самцов и самок, в том числе двое пожилых: видимо, его родители. Вопреки ожиданиям Токка, самоотверженность этого молодого каппы восхитила меня, и я стал его расхваливать.

– Ага, – сказал Токк, – я вижу, ты стал достойным гражданином и в этой стране... Кстати, ты ведь социалист?

Я, разумеется, ответил qua.

(Это на языке капп означает «да».)

– И ты без колебаний пожертвовал бы гением ради сотни посредственностей?

– А каковы твои убеждения, Токк? Кто-то говорил мне, что ты анархист.

– Я? Я – сверхчеловек! – гордо заявил Токк. (В дословном переводе – «сверхкаппа».)

Об искусстве у Токка тоже свое оригинальное мнение. Он убежден, что искусство не подвержено никаким влияниям, что оно должно быть искусством для искусства, что художник, следовательно, обязан быть прежде всего сверхчеловеком, преступившим добро и зло. Впрочем, это точка зрения не одного только Токка. Таких же взглядов придерживаются почти все его коллеги-поэты. Мы с Токком не раз хаживали в клуб сверх-человеков. В этом клубе собираются поэты, прозаики, драматурги, критики, художники, композиторы, скульпторы, дилетанты от искусства и прочие. И все они – сверхчеловеки. Когда бы мы ни пришли, они всегда сидели в холле, ярко освещенном электричеством, и оживленно беседовали. Время от времени они с гордостью демонстрировали друг перед другом свои сверхчеловеческие способности. Так, например, один скульптор, поймав молодого каппу между огромными горшками с чертовым папоротником, у всех на глазах усердно предавался содомскому греху. А самка-писательница, забравшись на стол, выпила подряд шестьдесят бутылок абсента. Допив шестидесятую, она свалилась со стола и тут же испустила дух.