Текст книги "Меланхолия"

Автор книги: Рю Мураками

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Рю Мураками
Меланхолия

Группа людей. Да, группа мужчин и женщин средних лет. Среди других пассажиров они выделялись бы своим положением, но не были бы ни банкирами и ни бизнесменами. Лучшие люди, исполненные собственного достоинства, – скорее всего врачи, специалисты в области сердечнососудистой хирургии. Чудесно, пусть будут они! Их было бы так много, что можно вообразить, что рейс предназначен специально для них. А это означает, что где-то проходит научный конгресс. Эти господа обожают устраивать свои ежегодные конференции на гавайских или багамских курортах или же на зимних спортивных базах в Аризоне. Большие столицы нынче не в моде. А когда все уже готово, приходится встречать огромное количество дорогих гостей. Значит, реклама для гостиниц и рост туристического бизнеса. Вот почему там готовы лезть из кожи вон, чтобы их принять. То же и с авиакомпаниями. Они предлагают билеты по сниженным ценам: восемьдесят мест в бизнес-классе и десяток – в люксе. На таких рейсах очень мало мест в эконом-классе. Например, как на линии Токио – Нью-Йорк. Именно так я понял, что самое важное – иметь небольшое количество мест экономкласса.

Идеально было бы посадить их на самолет на каком-нибудь южном острове. Все могли бы отлично отдохнуть. В южной части Карибского моря есть остров Барбадос, у северного берега Венесуэлы, совсем рядом с Тринидад и Тобаго, старое британское владение и престижный курорт. Целое созвездие отелей-люкс. Как следствие – аэропорт. Малочисленное население. Помимо туризма, доход обеспечивают сахарный тростник и несколько видов полезных ископаемых. Если, конечно, не считать инвестиционных банков, процветающих в этом налоговом раю. Понятное дело, никаких трущоб и, по сравнению с другими островами в этом районе, место вполне безопасное. Превосходное оснащение, отличное обслуживание. Уровень преступности незначителен, полиции почти не видно.

Здесь и начать бы историю – лучше места не придумаешь. Большинство американцев, отправляющихся на Барбадос, вполне опытные туристы, средний класс довольствуется Багамскими островами или едет в Канкун, в Мексику. Это тоже очень важно…

«Пан-Американ», которая обеспечивала постоянное сообщение с Северо-Американским континентом, не выдержала конкуренции с другими компаниями. Сегодня только лишь «Эр-Караиб» осуществляет перелеты от Барбадоса до Нью-Йорка. Три рейса в неделю, туда-обратно. Так, какой самолет бы выбрать? «Ди-Си-10»? «Семьсот сорок седьмой»? Все равно, лишь бы посудина была побольше. Точно, Барбадос будет в самый раз. Но наша героиня ведь не появится сразу, не так ли? Это необходимо, ей отведена главная роль.

Сцена первая: никому не известный небольшой порт в десяти километрах от Бриджтауна, Барбадос. Луна уже взошла. Полная луна, такая круглая, что кажется искусственной. Нет, я не снимаю ночь «по-американски», нет, никаких старых, избитых голливудских фокусов с минимальной диафрагмой и при солнечном свете. Я снимаю действительно ночь, причем не пользуюсь сверхчувствительной пленкой, нет, обычной дневной, несмотря на слабую освещенность. Работаю я с французской камерой «Супер-16». Объектив – f 1.1 миллиметра. Линза цейсовская, 25 миллиметров. Она позволяет брать красивые широкие планы.

Этот порт кажется сошедшим с полотна Гогена. Луна отражается, дрожа, на водной поверхности бухты. Скалы очертаниями карикатурно похожи на спящих львов. Силуэты пальм слабо проступают в неверном свете. Песок ослепительной белизны. Грубо сколоченная деревянная пристань нависает над водой. Вот вдали появляется яхта. Это, видите ли, своего рода вступление, которое заставит прослезиться слабоумных японских девиц. В стиле «прибытия яхты с большой постелью в каюте на помощь заблудшей деве». Засевшее в голове заглавие. Эту сцену я должен был переделать не помню сколько раз. Яхта – как бы это выразить? – полуразвалившаяся, как заплесневелая скорлупа, появляется из глубины бухты, кажется, она вот-вот разрушится, и наконец, она касается своим бортом причала. Мы одни на берегу. Чернокожие идут по песку – они собираются снять груз. Величественного вида дом в викторианском духе. Чернокожие снимают с пристани два деревянных ящика и шагают обратно. Именно в этот момент и появляется первый раз главное действующее лицо. Со спины! Собственно говоря, ее пока не видно, так как камера смотрит на слуг. Вдруг глухой шум, и вот она прямо перед нами. Так она приходит. Со спины. Она так прекрасна, что у меня пробегает дрожь по крестцу, когда я ее теперь представляю. Яхта отошла от пристани и удаляется в открытое море. Сокрытая в тени пальм женщина пытается открыть один из ящиков. Она вынимает оттуда два предмета. Теперь во мраке можно различить черепаший панцирь длиной сантиметров в пятьдесят и пистолетпулемет довольно странной конструкции. Сцена первая окончена.

Сцена вторая: аэропорт. Женщина-японка широко шагает, зажав под мышкой черепаший панцирь. Для японки она достаточно рослая, наверное, метр семьдесят пять. Симпатичная кругленькая попка притягивает взоры всех встречных мужчин. Одета свободно, но аккуратно. Сразу видно, что это не обычная туристка, хотя на ней цветастые бермуды, белая футболка и хорошо скроенная бежевая куртка из дорогой материи. Куртка просто наброшена на плечи. На ногах мокасины, в руке туго набитая кожаная сумка. Такие сумки носят все деловые женщины, что работают в ньюйоркских дизайн-студиях. Куртка и обувь одного цвета, сумка наподобие портфеля для бумаг. Волосы убраны под шиньон, и все скрыто широкополой шляпой. Большие черные очки, легкий макияж, никакой помады, возраст неопределенный. Ей можно дать восемнадцать, если судить по фигуре и грации дикого животного, с которой она передвигается. Можно дать и тридцать, если обратить внимание на сдержанность в поступках. Рядом с ней идут четверо, две женщины и двое мужчин. Все молчат. На мужчинах тонкие летние костюмы, на плечах у женщин куртки. Японского происхождения только наша героиня. По ее виду и поведению сразу понятно, что она главная в группе. К себе она прижимает панцирь зеленой черепахи. Этот вид не встречается нигде, кроме прибрежных вод Барбадоса, его вывоз запрещен Вашингтонской конвенцией. Женщину зовут Юка. Она похожа на океанолога.

*****

Проверка багажа в аэропорту Барбадоса осуществляется между таможенным постом и пунктом паспортного контроля. Женщина с зеленой черепахой под мышкой объясняется с таможенным офицером. Она достает свой паспорт и удостоверение личности. Оба документа явно поддельные, но здесь нет никакой возможности это проверить. Она протягивает таможеннику просроченное гарантийное письмо одного японского университета, составленное по-японски с английским переводом, и специальное разрешение на вывоз черепахи вида chelonia mydas. У нее есть еще внушительная пачка документов. Приглашение от одного венесуэльского океанолога, разрешение на отлов зеленой черепахи, выданное государственным бюро по туризму Барбадоса, разрешение на ввоз для американской таможенной службы, выданное океанологической исследовательской лабораторией Флоридского университета, официальное обращение экологической организации Нью-Йорка, адресованное правительству Барбадоса, и десятки других бумаг.

Таможенная служба Барбадоса не привыкла к документам такого рода. Из-за контрабанды кокаина пришлось отказаться от использования турникетов. По причине удаленности от Северо-Американского континента руководство сокращает штаты, и поэтому для решения даже самой незначительной проблемы требуется огромное количество времени.

Для того чтобы прочитать все бумаги, уходит целый час. Работник наземной службы «Эр-Караиб» без конца повторяет, чтобы все пассажиры поскорее заканчивали формальности и собирались в зале отбытия.

Хорошо, понял, я вам их доставлю прямо в самолет! Не пройдет и трех минут!

– кричит наконец толстый офицер.

Он такой огромный, что невольно задаешься вопросом: а можно ли потолстеть еще больше? Юка без очков и шляпы сидит на заржавевшем стуле не говоря ни слова. Она терпеливо, с очень важным видом ждет, пока служащий разбирается в ее бумагах. Ее четверо спутников стоят позади, и один из них вдруг проявляет свое недовольство.

Не нервничай, я уверена, это ненадолго, – мягко успокаивает его Юка.

В помещении таможни почти нет движения воздуха. Чернокожие служащие покрыты крупной испариной. Кажется, что трехлопастный вентилятор на потолке едва вращается, делая духоту еще более невыносимой. Однако Юка этого не ощущает. Она сидит, выпрямившись, сдвинув колени, на ее губах блуждает легкая улыбка, пока она рассматривает таможенных офицеров. Приближается время отлета.

Неожиданно Юка поднимается с места и строго произносит по-английски:

Господин офицер, мы обязательно должны успеть на рейс до Нью-Йорка. Я должна доставить в свой университет этот панцирь, это очень ценный объект для научных исследований. Если из-за нас я не смогу выполнить свою задачу, я должна точно знать, на кого будет возложена ответственность. Настоятельно прошу, если эта черепаха подлежит изъятию таможенными органами, сделать это немедленно, а мне выдать письменный документ для того, чтобы я могла уведомить мой университет, университет во Флориде, американскую таможенную службу, а здесь… здесь государственное бюро по туризму, нью-йоркское телевидение и прессу.

Офицер бледнеет. Как всякий чиновник, занимающий ответственную должность, он озабочен только одной-единственной проблемой – избежать ответственности в любой ее форме. Догадавшись, что ее удар достиг цели, Юка сама предлагает выход из ситуации:

Приближается время отлета. У меня еще есть письмо директора океанографического института в Кингсбурге! По-моему, вам должно быть уже все понятно.

Она кладет бумагу перед офицером.

Как я понимаю, в соответствии с этой бумагой владелец обязан вернуть панцирь на Барбадос в течение двух лет по окончании исследований. Офицер! Вас никто не сможет ни в чем упрекнуть!

С этими словами она достает из сумки серый конверт и протягивает таможеннику. В конверте лежат пять новеньких сто долларовых бумажек.

Не поймите меня превратно, господин офицер, эти деньги предоставлены моим университетом в качестве обеспечения за этот панцирь. Я лично передала ту же сумму и директору океанографического института.

Все решается мгновенно. Толстый офицер, колыхаясь необъятным телом, приглашает всех пятерых проследовать за ним.

– Поторопитесь! – кричит служащая из «Эр-Караиб». Панцирь вдруг выскальзывает из рук работника багажного досмотра, и офицер снова подхватывает его. Никто не замечает напряжения на лицах японки и ее спутников при мысли о том, не взбредет ли в голову кому-нибудь положить панцирь на лен ту рентгеноскопического аппарата.

Наконец они входят, отдуваясь, в зал для отбывающих. Посадка через пять минут. Офицер протягивает панцирь Юке, чмокает и удаляется, помахав рукой.

В зале человек двести, мужчины и женщины средних лет. Группа врачей, авторитетов в области сердечнососудистой хирургии, возвращается в Нью-Йорк после очередного конгресса. Юка и ее товарищи сразу выделяются среди этой медицинской братии. Можно сказать, они испускают какие-то особые флюиды. Две женщины, одна блондинка, похожая на немку, другая брюнетка, скорее латинского типа, обе прекрасно сложены, но ростом меньше, чем Юка. Они тоже почти без косметики. Мужчины бородатые, манерами напоминающие научных работников, смысл жизни которых заключается в отыскании истины. Едва войдя и зал, они вместе направляются в сторону кафетерия. Пять бутылок кока-колы. Чокаются.

Люди тотчас же начинают смотреть на Юку и на черепаху в ее руках. Сидя, скрестив перед собой ноги, она проявляет необычайное хладнокровие. Мужчины не могут отвести от нее глаз, подчиняясь ее обаянию. Женщины тоже смотрят, и на лицах у них такое выражение, будто бы Юка отняла у них все – нежную кожу, стройную фигуру, выступающие округлые груди, прелестный мускулистый зад. Короче, Юка – предмет всеобщего интереса. В ней есть что-то завораживающее, что-то предостерегающее, что проявляется не только в чертах ее лица, но и сверкает огоньком в самой глубине зрачков. Что это – трудно сказать, но стоит ей взглянуть поверх своих черных очков, как любопытные взоры немедленно исчезают.

Какой-то доктор, сидящий позади Юки, что-то ей говорит. Лет сорока, хорошо выглядит, несмотря на довольно-таки узкое лицо. На нем летние шерстяные брюки, тенниска от Ральфа Лорена. Человек, преисполненный уверенности в себе.

Прошу вас простить меня, – говорит он, наклонившись через плечо Юки и улыбаясь, – могу ли я задать вам два-три вопроса о… об этой черепахе? Юка слегка оборачивается к нему.

Прошу вас, – говорит она.

Ее голос такой чувственный, такой мягкий, что все остальные женщины опускают глаза, задыхаясь от ревности.

У вас очень редкий экземпляр, не так ли? Я, видите ли, врач, специалист по кардио… – На секунду он замолкает и улыбается: – И я совсем ничего не знаю о черепахах!

Но, несмотря на это, вы все же интересуетесь морской фауной? – говорит Юка, убирая панцирь, словно желая спрятать его от взгляда своего собеседника.

Мне вообще многое интересно, не только черепахи. Ну уж если мы летим одним рейсом… как вам сказать? Ну, мне любопытно было бы знать о связи между вами и этой вещью.

В этом панцире… – начинает серьезно объяснять Юка, поглаживая воображаемую голову животного, – в этом панцире есть то, что я люблю больше всего в жизни.

Неужели? Обязательно расскажите мне об этом!

Для неспециалиста все это может показаться набором сухих фактов из жизни рептилий.

А не относится ли эта черепаха к какому-нибудь особому виду? Могла бы она представлять научный интерес, сравнимый со слоновой черепахой с Галапагосов, любимой черепахой Дарвина? Действительно, – отвечает Юка, кивая, словно вдохновенный ученый. – Однако я думаю, что сравнение ее с chelenoidos elephan topos, вся ее значимость и тому подобное в нашем случае имеет скорее иной смысл. Если бы я углубилась в подробности, сложность состояла бы не в том, смогли бы вы понять меня или нет… Я бы сказала, что здесь сокрыт некий философский интерес, впрочем, как и любом материале, ценном для науки.

– Полностью согласен, – кивает доктор.

Юка улыбается, и в этот момент раздается сигнал к посадке. Приглашаются пассажиры, летящие люкс-классом.

Прошу прощения, – говорит, поднимаясь с места, медик, мне пора. – Он машет рукой, приветствуя товарищей Юки, которые все это время сидят, вцепившись в панцирь, и скрывается в зале отбытия.

Самолет взлетает. Подъем заканчивается, самолет набирает крейсерскую скорость. Наступает время аперитива, стюардессы проходят по рядам, принимая заказы. Юка устраивает панцирь у себя на коленях и кладет руки поверх него. Соседи по ряду начинают ее рассматривать. Кажется, что вот-вот что-то произойдет. Четверо товарищей Юки пересаживаются на своих местах. Юка сжимает руки так, что белеют ее ненакрашенные ногти, а вены на тыльной стороне ладони вздуваются. Вдруг слышится треск – это Юка сломала панцирь, внутри которого под прослойкой из полистирола оказывается пластиковая сумка. Потом она раскрывает ее, достает небольшие металлические шары и передает их по одному своим друзьям.

Да что такое происходит?! – возмущается сидящий рядом пассажир.

Заткнись, – бросает ему Юка, отрывает у сумки второе дно и вытаскивает пистолет-пулемет.

Эти маленькие шары – советские противотанковые грана ты. С этого момента всем молчать. Я не потерплю ни малейшего шума. Самолет захвачен.

В черепашьем панцире находилось одиннадцать противотанковых гранат. Такие, как правило, состоят на вооружении армий стран-участниц бывшего Варшавского договора. Это не какие-нибудь осколочные фанаты – такой мячик способен уничтожить весь экипаж танка только лишь взрывной волной, которую он создает при взрыве. Они не всегда могут быть обнаружены металлоискателем, поскольку, не превышая размером теннисный мяч, покрыты защитным слоем пластика.

Разобранный и спрятанный в двойном дне сумки пистолет-пулемет – идеальное оружие для захвата самолета. Магазин, предохранитель и прицел сделаны из термостойкой пластмассы. По этой причине в нем нельзя использовать обычные боеприпасы, даже эти новые разрывные пули. В данном случае это оборачивается преимуществами: из-за отдачи использование разрывных пуль приводит к потере точности, к тому же такие боеприпасы легко обнаруживаются рентгеновскими лучами.

Соседка Юки, пассажирка, занимающая место «А1» в люкс-классе, женщинаврач, незамужняя, не проявляет никаких эмоций при сообщении о захвате. До нее просто еще не дошло. Юка поднимает автомат и объявляет весело:

Ладно, я иду в кабину объяснить все подробнее командиру самолета.

– Ах, в самом деле? – роняет ее соседка.

Ей чуть больше пятидесяти, седеющие волосы, врачиха из тех, кто не допускает возможности теракта, даже если ей гаркнут в самое ухо «Захват!» и сунут под нос пистолет. Такова человеческая психология: реальность, которую субъект отказывается допускать, тотчас же становится для него двойственной, как в начале кошмарного сна.

Юка встает с места, хотя сигнал «пристегните ремни» еще не выключен. Пассажиры не реагируют. Ей навстречу поднимается стюард и вежливо просит занять свое место.

Вы кстати подвернулись, – произносит Юка, поигрывая гранатой. – Отведите меня в кабину пилота. Это вам не игрушки, это специальная граната, она может убить сколько угодно человек в радиусе пятидесяти метров. И так же легко проделает дыру в корпусе. Эй! Смотрите мне в глаза! Видите в них желание? Я плачу? Угадал, я плачу, я в слезах, но смотри не ошибись на этот счет! Я очень возбуждена… очень… но я не допущу ни малейшей ошибки. Если я брошу эту гранату, она взорвется через три секунды. Понял, что я хочу сказать? Ты понял, что произойдет, если хоть одна сатана попробует меня остановить? Вам ничто не поможет. Мои друзья готовы. Я поговорю с командиром, каждый из нас знает, что делать. Все это меня возбуждает, и я плачу… Для тебя большая честь видеть меня в слезах.

– Для тебя большая честь, большая честь, большая честь, большая честь видеть меня, для тебя это большая честь, большая честь, честь… – повторяет стюард, словно решил твердить эти слова до самой смерти.

*****

Почему этот человек, ставший чем-то вроде легенды, согласился мне все рассказать? Человек, два-три раза промелькнувший в некоторых японских средствах массовой информации, человек, в течение двух лет живший бродягой в Нью-Йорке. Почему он, продюсер фильмов и музыкальных комедий, захотел со мной говорить? Это не было стремлением оправдаться. «Оправдаться»… Странное слово. Странное в том смысле, что этот человек никогда по-настоящему не имел отношения к японскому обществу и к нашей иерархии отношений.

О Японии часто говорят как о стране без классовой системы, но это заблуждение. Вот я, например, не производящая впечатления выходца из благополучной среды – мой отец был менеджером на предприятии, а мать музыкантом, – посещала частную школу, где преподавали монахини, со второго курса лицея и до окончания университета жила в Бостоне. С того времени я полюбила писать и в двадцать четыре года опубликовала книгу – репортаж о японцах, живущих в Соединенных Штатах и Канаде в третьем поколении. Получилось так, что книга была напечатана в издательской службе предприятия, где работал мой отец, – разумеется, по блату.

Думаю, на самом деле мало кто из творческих людей – я имею в виду тех, кто действительно что-то создает, – принадлежит к тому социальному слою, о котором говорю. С другой стороны, такая вертикальная структура могла бы оказаться полезной для налаживания различного рода связей и контактов. Речь идет об издателях классической музыки, деятелях из мира моды или кулинарии, директорах старых издательств, о продюсерах и художественных директорах главнейших кинокомпаний и студий звукозаписи, о владельцах художественных галерей – о всех этих людях, на которых всегда большой спрос в рекламных агентствах и среди директоров телеканалов.

Тем не менее, это не означает, что они располагают большими финансовыми средствами. Нет, в их случае можно говорить о деревенском доме, унаследованном от деда, о знакомствах в узких кругах, о доверии банков, связях и некоторой склонности к особой, отличающей их манере речи. В этом обществе я новичок, хотя это и не значит, что я нахожусь в какой-либо зависимости от него.

Я считаю, что причины, по которым эта страна стоит на грани катастрофы, процентов на семьдесят-восемьдесят зависят от косности классовой системы. Для нее важнее всего сохранение формальных и неформальных, скрытых или явных сословных разграничений, что позволяет всем держаться за свои привилегии. Такая система порождает лишь консерватизм, потому что обладание даже частицей власти ведет к нежеланию наступления любых изменений.

*****

Однако человек, сидевший передо мной, был совсем другим. Мы сидели напротив друг друга за столиком в баре гостиницы в Аптауне, в Нью-Йорке. Я едва успела ему представиться, как он сразу же заговорил об актрисе Рейко Курихара, которая должна была играть японскую террористку в его фильме. Моя же цель состояла в том, чтобы узнать причину, побудившую его в свое время стать бомжом.

Его имя было Язаки. Он говорил, не поднимая головы. Сколько ему лет? Я слышала, что около сорока. В зависимости от того, как падал свет, или от выражения лица ему легко можно было дать как тридцать, так и все пятьдесят. На нем была рубашка с воротником в духе Мао, поверх нее – стандартный костюм, правда сшитый ил прекрасной материи. Он поведал мне в мельчайших подробностях свою историю про женщину-террористку, но без одержимости. Рас сказывая, Язаки не брызгал слюной, на его губах не выступала пена, но, с другой стороны, в его голосе не чувствовалось и спокойствия. Вырывавшиеся у него слова казались существующими отдельно, будто, не имея возможности быть высказанными, предоставленные сами себе, они повторялись тысячи раз в бесконечных внутренних монологах. Он говорил тихо, но его взволнованность казалась мне вызывающей. У него было особое мнение о той системе, к которой принадлежала я, и он знал, как сыграть на этом. Эта манера крушить и ломать все, что не имело, по его мысли, никакого значения, была невыносима. И при этом изысканно вежлива. В его голосе не чувствовалось никакой грубости, скорее что-то большее. Возможно, Язаки обладал слабо выраженным «я». Он не принадлежал себе и ни от кого не зависел. У него не было ничего. Он не был достоянием корпорации или членом семьи, для него не существовало ни религии, ни принципов. Если Язаки в действительности был тем, чем казался, он испытывал невыносимое одиночество, возбуждавшее в нем жажду. Это я и называю вульгарностью.

*****

Язаки посмотрел на меня. Он прекрасно понимал, что я пришла интервьюировать его. Обо мне он не знал ничего, да и откуда? Протягивая визитную карточку, я назвала свое имя. Он тотчас же стал рассказывать содержание своего фильма про террористку, и, слушая, я почувствовала его жажду жизни.

Простите, – произнес он, не отводя глаз. – Я вам тут всякого наговорил. Я просто не привык. Вы знаете, о чем будете говорить со мной? Ну что ж, я попробую ответить, если смогу.

Он смущенно умолк и засмеялся. Внешне он выглядел вполне здоровым, и только его глаза казались налитыми кровью. Такие глаза можно видеть у людей, принимающих наркотики, или у алкоголиков.

Я вам еще не представилась и не назвала тему нашего интервью.

– Да, точно. Ну что ж, я вас слушаю.

Он оценивающе улыбнулся. Его улыбка мне не понравилась. До сих пор у меня не было возможности близко познакомиться с людьми подобного рода, но я знала, что такая манера улыбаться, свойственна многим. Это у них врожденное. Работая над репортажем о детях японских эмигрантов третьего поколения, я как-то встретилась с одним хоккеистом, который улыбался точно так же. Эта улыбка появлялась бессознательно, когда ослабевал самоконтроль. Не знаю, как на моем месте вели себя другие женщины, я же страшно, до слез, конфузилась. Странное ощущение.

Я рассказала ему план нашего интервью, объяснив, что веду рубрику в японском женском журнале. Правда, мне пришлось отметить, что эта беседа – материал для будущей книги о людях, представляющих сегодняшнее американское общество. Язаки был одним из них. Я упомянула и о его гонораре.

Предлагаю пятьсот долларов за это интервью, и еще пять сот – по выходу книги. Устраивает? Прекрасно.

Тогда начнем прямо сейчас.

Я попросила разрешения записывать его слова и достала блокнот.

Вы действительно жили с бомжами? Верно.

Как давно это было? Три года. Это началось с тысяча девятьсот девяносто первого года, да, я уверен, что с весны девяносто первого.

По слухам, у вас не было никакой необходимости становиться бомжом.

Необходимости? Ну, говорят, что вы только делали вид.

Это не из-за отсутствия денег. Я думаю, что этот эксперимент был ответом на вопрос, который каждый из нас может себе задать. У меня была депрессия. Я не мог держать себя в руках. Это было чем-то вроде расплаты.

Я была разочарована. Я-то думала выявить экономические или социальные причины, которые привели японца в Нью-Йорк и там заставили сделаться бродягой. Я ожидала, что он расскажет о такой жизни. Но, судя по всему, Язаки собирался поведать что-то иное. Слушать его дальше? Почему он согласился дать это интервью? Прошу извинить меня за вопрос, который может показаться слишком прямым и невежливым. Я хотела бы знать, почему вы согласились дать это интервью? Мне нужно убедиться, что моя рана зажила окончательно, – ответил Язаки, скривившись.

Рана? Ага. Потому что я считаю, что из-за нее и стал бомжевать. Я думал исцелиться. Впрочем, я уже не такой. Я снял фильм. Вот почему я решил встретиться с вами. Должен заметить, я сам очень удивлен тем, что рассказал вам о Рейко. Честное слово.

Я тоже этому удивлялась. Язаки кивал, будто подтверждая свои слова.

Этот случай напомнил мне историю, которую как-то давно рассказал отец. Он работал в мэрии. У него был близкий друг, парень малость того. Он постоянно лежал в больницах, его выписывали, потом опять забирали, и так без конца. Не помню точно, как его звали: Фукуяма или Фукудзава, что-то вроде этого. Мне кажется, они познакомились еще в университете. Университет в провинции Сикоку был малоизвестный, хотя там имелся и физический факультет. Отец терпеть не мог преподавателей и не имел ни малейшего желания становиться одним из них, поэтому и поступил на должность в муниципалитет. Его приятель писал стихи и романы, при этом он даже не пытался найти какую-нибудь работу. Его родители были земледельцами, он им помогал и таким образом существовал, не испытывая особой нужды в работе. Отец не считал это правильным, но так или иначе поддерживал его, особенно когда того укладывали очередной раз в больницу или выпускали оттуда. Попасть в больницу было несложно, а вот выйти – тут отцовский друг должен был подвергнуться своего рода тестированию. Вроде бы ничего. Но однажды отец пришел домой и стал мне рассказывать про этот тест. В тот день его друг облажался. Сначала врач ему сказал: «Господин Фукуяма, я не могу вас сегодня выписать, вы понимаете это, не так ли?» Тогда друг стал психовать, плакать, орать, повторяя: «Но ведь я совсем выздоровел!» Все это продолжалось без малого час. Конечно, ему попытались объяснить, почему его нельзя считать здоровым.

Со мной тоже самое. Сколько времени я вам рассказывал о той террористке? Минут тридцать.

Абсолютно ненормально. Хотя я знаю, что сам не вполне…

Это единственная причина, по которой вы решили встретиться со мной? То есть вы хотели убедиться, как зарубцевались ваши раны? Да. И зажили очень скоро.

Скоро? С того времени, как я понял, что способен с кем-либо раз говаривать.

Я почувствовала себя в тупике, из которого нет выхода. «Как вы оцениваете свою жизнь в тот период? О чем вы тогда думали? Как вы общались с другими бездомными? Не думаете ли вы, что бомжи в какой-то мере присущи изнанке любого большого города?» – говорить об этом потеряло всякий смысл. Тем не менее, я была заинтригована. Я спрашивала себя, можно ли найти где-нибудь в Японии такого человека. Конечно, есть люди, действительно сломленные бедностью и обществом, но это совсем не то, о чем говорил Язаки. Тогда я задала ему еще один вопрос:

Какого же рода эта рана? Это очень-очень длинная история.

Мне интересно.

Это все из-за ошибки с этой Рейко.

*****

Я приготовилась записывать и открыла блокнот, но Язаки схватил меня за руку.

Подождите… Вы не будете возражать, если я пропущу стаканчик? Мне кажется, так будет лучше.

К своему кофе он даже не притронулся.

Ничего страшного, я позову официанта.

Показался официант-европеец. Было похоже, что в Соединенных Штатах он совсем недавно. Скорее всего, чех или поляк – он и по-английски говорил с похожим акцентом. Язаки заказал двойной шерри. Пока я рассматривала этого белого парня, стоявшего перед Язаки, меня охватило странное ощущение dejavu, как будто повторялось то, о чем я думала в начале нашей беседы. Потом все вернулось на свои места, словно по мановению руки невидимого режиссера.

Я привыкла к обществу иностранцев, в большинстве своем белых, с давних пор, еще с начальной школы. Мои родители часто устраивали домашние праздники, чуть ли не раз в месяц, на которые приглашались и деловые знакомые отца, и друзья матери. Так что говорить по-английски я начала с детства. Родителям это было по душе, поэтому я принимала участие в каждом таком празднике. Все иностранные гости разговаривали со мной чрезвычайно учтиво, понятно и были очень внимательны ко мне. С родителями они обращались как с равными, что создавало атмосферу комфорта и спокойствия. Обычно в доме готовили просто, без изысков. Но если к нам приходили американцы, мать предлагала им калифорнийское вино, если французы – сыр, если немцы – сосиски, если итальянцы – паштет. И обязательно устраивала маленькое музыкальное представление. Когда такие приемы проходили вне дома, меня с собой не брали, и я часто из-за этого расстраивалась. Домашние праздники я обожала. Общение с иностранцами мне очень помогло, когда я уехала учиться за границу. Однако была одна вещь, которая меня сильно тогда смущала, вещь, которую я не могла понять, хотя постоянно ощущала, сравнивая родителей даже с теми иностранцами, которые были недостаточно хорошо одеты или не очень уверены в себе: было между нами какое-то различие. Создавалось впечатление, что они выше нас во всем. Это не относилось ни к деловым качествам моего отца, ни к музыкальным способностям матери (у нее, кстати, было сопрано). В начальной школе я была уверена, что это различие коренится в строении их тела, в их мимике. Я считала, что это зависит от их высокого роста, цвета кожи и глаз, формы носа или от того, что у некоторых из них светлые волосы. И только в колледже я осознала, что все дело в разнице наших культур.