Текст книги "Отель «Раффлз»"

Автор книги: Рю Мураками

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Когда Моэко намекает на мое военное прошлое, я испытываю такое ощущение, будто она смеется надо мной. На самом деле так и есть, она все способна обратить в шутку.

Все, чем я сейчас обладаю, пришло ко мне благодаря Вьетнаму. И даже когда в моей жизни многое рушилось, Вьетнам оставался чем-то особенным, неподвластным разрушению.

Все, что я там пережил, было особенным. У меня было необычное ощущение полноты жизни.

Для меня это истина, но для Моэко – всего лишь фарс. Однако фарсом является не Вьетнам как таковой, а то, чем я являюсь в настоящее время… и мое отношение к прошлому.

При слове «засада» я почувствовал, как внутри меня закипает гнев, но из-за приставленного к горлу лезвия я не мог даже пошевелиться.

– Когда ты плохо выбрит, ты царапаешь мне кожу.

«А, гм, хорошо», – произнес я, при этом голос мой дрогнул. Моэко услышала это, и вся засветилась от радости. Конечно, она поняла, что эта дрожь в голосе была настоящей.

Лезвие бритвы укрепило меня в мысли убраться отсюда в Сингапур. И об этом я должен был объявить этой же ночью.

– Расскажи мне про орхидеи.

Ее постоянно тянуло еще раз услышать эту историю. Рассказ про орхидеи играл между нами роль своего рода смазки или охлаждающей жидкости – это кому как нравится.

– Но я же сто раз об этом рассказывал.

Мне не хотелось сразу же приступать к рассказу, так как он был единственным козырем в моей игре. Но что ее привлекало в нем? Моэко ведь не из тех, кто обожает сантименты вроде цветов на полях сражений.

– Я знаю, ты собираешься ехать в Сингапур. Это правда? С этими словами она опустила лезвие.

В ее голосе звучали слезы. Меня пробрала дрожь: так, значит, она может читать мои мысли? Я изо всех сил старался не показать своего страха. Без бритвы у горла сделать это оказалось легче. С чего бы ей пришло в голову самой заговорить про Сингапур?

– Хорошо, я расскажу тебе про орхидеи.

Моэко утерла слезы тыльной стороной ладони. Если бы заснять эту сцену со стороны и показать потом кому-нибудь, то про меня сказали бы, что я похож на монстра, обижающего несчастную женщину.

– Это произошло на границе района Дананг. Мы попали в окружение. «Красные кхмеры» в отличие от вьетконговцев иногда казнили иностранных журналистов и фоторепортеров, так что я чувствовал куда более сильное напряжение, чем на вьетнамском фронте. Когда разрывы мин участились, я уже решил, что для меня все кончено… но в ту же минуту, уж не знаю почему, кхмеры разомкнули линию окружения и мне удалось выскользнуть. Свой батальон я потерял, и мне пришлось бродить по джунглям два дня и две ночи.

Я рассказывал ей эту историю бессчетное количество раз, но Моэко всегда слушала не перебивая. Мне было противно повторяться, но все же эта история давала мне возможность немного передохнуть от споров – я ведь знал ее уже наизусть.

– И неожиданно я вышел на поляну, всю покрытую дикими орхидеями. Теперь мне иногда думается, что это была галлюцинация, но все же я видел самый настоящий ковер из орхидей.

– Они были похожи на меня? – улыбнулась Моэко.

Да, они были похожи на тебя, и это не ложь. Но проговорив эту историю около сотни раз, я и сам не отличил бы правды от вымысла.

– Н-да… орхидеи… Красные цветы смешались с белыми, отчего получался удивительный розовый оттенок, а как они пахли! Всякий раз, когда я вижу тебя, я вспоминаю эти орхидеи с камбоджийского фронта.

Так, теперь нельзя останавливаться.

– Моэко, я знаю, что ты можешь понять…

Едва я произнес эти слова, как мне показалось, что я вошел в ее мир. В мир, что таится в глубине ее головы, рассказами о котором она уже прожужжала мне все уши. Не помню, сколько раз я слышал о нем, но так до конца и не понял, о чем идет речь. Если говорить словами Моэко, то в процессе съемок она не играет чью-то роль, не старается влезть в шкуру другого человека, а просто следует указаниям, идущим из «приморского городка, затерянного в ее голове».

В определенном смысле я использовал тот же метод. Я лгал ей, но не играл при этом, а следовал кому-то или чему-то, что говорило внутри меня.

– Мне нужно в Сингапур. Не то чтобы я так уж низко опустился, но я действительно потерял что-то очень важное, что было у меня на войне. Я хочу освежить свои ощущения в сингапурских трущобах… буду перевозить дурианы или ловить рыбу на островах… а может быть, реставрировать старые церкви. Буду фотографировать людей, что живут там. Я уверен, что этот фильм даст тебе тот успех, которого ты ждешь; а когда ты станешь великой актрисой, приезжай ко мне в Сингапур, и я сделаю твой лучший снимок, который когда-либо смог бы сделать.

Я говорил, чувствуя, что внутри меня поселился кто-то другой, тот, кто управляет мною, словно марионеткой.

– О да, сделай такой снимок, сделай! – повторяла Моэко, обливаясь слезами.

Но и после этого я не испытал облегчения. Я не был уверен, что моя уловка удалась. Мне казалось, что кто-то сделал все это за меня. Была ли то Моэко, или же это был кто-то посильнее нас? Тот, кто управлял нами обоими?

СИНГАПУР. ТАКЭО ЮКИ

Сейчас я на дискотеке «Иссэй», что на первом этаже отеля «Голубая птичка». Взгляд диджея остановился на моей подружке: он хочет пригласить ее потанцевать для всех собравшихся. Подружку зовут Мэт Кристи, два месяца назад она прилетела из Нью-Йорка.

В Сингапуре, где я живу, между богатыми и бедными огромная пропасть. Учиться танцам или драматическому искусству в Нью-Йорке по карману только девушкам из очень состоятельных семей. Родители Мэт работают в инвестиционном бизнесе, кажется, они разбогатели на финансовых операциях при строительстве приморских курортов в Малайзии.

Мэт выходит на танцпол под звуки какой-то диско-песенки в исполнении израильской певицы. Все остальные мигом убрались со сцены. У нее неплохие данные, но после двух лет, проведенных в различных балетных школах Нью-Йорка, ее техника куда выше даже по сравнению с возможностями королевы диско. В Сингапуре Мэт не знает себе равных, и я замечаю чьи-то беглые взгляды в мою сторону. Должно быть, им интересно, какой же крутой парень должен быть у такой потрясной девчонки. Кто же он, черт возьми?

Ну, этот парень – я, то есть который родился и вырос в самом гнусном месте, какое только может существовать: на намывном побережье Кавасаки. Родители мои были самыми настоящими пролетариями – они могли бы стать идеальными исполнителями ролей в фильмах, снимаемых на деньги компартии. Мать у меня была красавицей с правильными чертами лица, она работала на полставки кассиршей в супермаркете, а вполне могла бы сойти за героиню какого-нибудь телесериала. Старший брат, достойный отпрыск своего папаши, судя по всему, решил посвятить остаток своей жизни бесполезным усилиям. Он окончил лицей, однако это обстоятельство не помешало ему устроиться в отдел садово-паркового хозяйства мэрии Кавасаки. Кажется, он и сейчас занимает эту должность, которая дает ему возможность подобострастно кланяться по тысяче раз на дню.

Я же бросил колледж и стал изучать английский язык. Я больше похож на мать как телом, так и душой и сильно отличаюсь от отца и брата. Останься я в Японии, то, наверно, и там нашел бы себе какое-нибудь занятие, где не нужно кланяться по сто раз всяким говнюкам из мэрии. На изучение иностранных языков меня вдохновила мама, которая в свое время проявляла в этом деле большие способности. Но поскольку она так и не получила высшего образования, знание языков мало чем могло ей помочь в поиске хорошей работы. Если бы у нее была возможность продолжить учебу, она никогда не вышла бы замуж за такого человека, как мой отец. Мать никогда не говорила мне об этом, но я точно знаю, что до замужества она долгое время общалась с парнем из высшего круга. У нее было несколько весьма дорогих украшений, которые она показывала только мне одному; к тому же я знаю, что мать была в Европе. Мало того, она разбиралась в деликатесах, таких как черная икра, мясо черепахи или улитки, причем не понаслышке.

Уйдя из колледжа, я поступил в небольшое турагентство, где и проработал года два, пока не перебрался в Сингапур.

В Сингапуре я продолжил изучение языков. Сейчас я говорю на диалекте хоккиен, по-китайски и немного по-малайски.

И все же я не совсем понимаю, чем я мог привлечь такую девушку, как Мэт. Сама Мэт утверждает: во-первых, я знаю иностранные языки, во-вторых, я вежлив, а в-третьих, я все же немного хулиган. Ну, право, не знаю…

Мама говорила: никогда не следует верить тому, что говорят женщины. И я того же мнения.

Мэт танцует так, что на ее лбу уже серебрятся капельки пота. Вот только что она подмигнула мне, а потом еще и сделала знак рукой. Кажется, весь зал смотрит на меня с завистью, но мне не нравится вкус алкоголя. Мне здесь не по себе. Да и сильно напиваться не стоит.

– А мне бы тоже хотелось познакомиться с этой актрисой. После дискотеки мы отправились в ресторан «Су До Донг»

закусить супом из акульих плавников. Вообще, слово «суп» всегда ассоциировалось у меня с понятием «жидкий», но если говорить о супе, что подают в названном ресторане, то это совсем другое дело. Он представляет из себя весьма густую жидкость с кусочками плавников размером с кисть руки. «Су До Донг» обслуживает довольно состоятельных людей. Его адрес не найдешь в туристических проспектах, находится он в жилом массиве и не имеет ни неоновых огней, ни даже вывески. Догадаться о том, что рядом находится ресторан, почти невозможно. Его посещают только избранные да их семьи. Цены – соответствующие.

За время моего пребывания в Сингапуре я научился понимать многое, и люди из «Су До Донг» здесь не исключение. Как правило, богачи любят выставлять напоказ свое благосостояние, однако супербогачи предпочитают его скрывать.

– Уверен, вы бы поняли с ней друг друга, – сказал я Мэт, поднося ко рту ложку, причем мне показалось, что я ем самое море.

Эта актриса по имени Моэко Хомма – мой двадцать первый клиент с начала года. Я человек серьезный: владею иностранными языками, ежедневно закаляю тело гимнастическими упражнениями, у меня есть классная подружка, я интеллектуал, читавший Пруста и Танидзаки, одним словом, я работаю не с толпами туристов. Туристическое агентство, где я работаю, занимается только такими клиентами, которые с самого своего рождения привыкли путешествовать первым классом.

– Почему же? Оттого, что я веселая по своей природе?

Можно ли сказать о такой девушке, что она веселая по своей природе? Не знаю, не знаю… В свои двадцать два года она бегло говорит по-английски, по-французски, на диалекте хоккиен, по-китайски и по-малайски, кроме того, она немного понимает хинди и сейчас изучает японский. Она говорит, что могла бы жить в любой точке мира, и я уверен, что высадись она на Марсе или Юпитере, то и там смогла бы счастливо устроиться и завоевать сердца всех местных особей мужского пола. Она умеет пить, однако старается не злоупотреблять, так как это портит цвет кожи. В постели она берет инициативу на себя, а я не имею права ни отказаться, ни настаивать. Иногда она не отпускает меня всю ночь, а в другой раз может не подпускать и близко к себе в течение целой недели.

Не то чтобы мы заключили некое соглашение из-за того, что она богатая и красивая, все получилось естественно, из самого факта совместной жизни. «Знаешь, так живут все животные, – сказала она однажды, – и только люди больше не знают, что такое период течки или гон. Все остальные самки способны спариваться только в определенное время, а человек нет, так требует инстинкт сохранения вида. Наверное, теперь, из-за перенаселения планеты, старый инстинкт возвращается».

– Да, эта актриса какая-то странная…

С момента ее прибытия в Сингапур рейсом SQ 85 «Сингапур Эйр Лайнз» не прошло еще и двух дней. Коллекционная машина, на которой я оправился встречать ее, то и дело глохла по дороге, да и пробок было предостаточно, так что в аэропорт я опоздал на полчаса.

Вид у нее был скорее вызывающий: белый костюм, черная шляпа, солнечные очки и… четыре чемодана от Гарри Бартона. Когда я подрулил к парковке, она уже направлялась в сторону стоянки такси. Белый костюм был самой заметной деталью во всем аэропорту, так что даже пилоты, выходившие в тот момент из здания, обернулись в ее сторону. Но странное дело: сейчас, когда я, сидя за тарелкой супа, пытаюсь вспомнить свое первое впечатление, мне ничего не приходит в голову.

Нет, это не похоже на историю с супом из плавников. Первый раз я отведал его где-то месяцев через шесть после того, как перебрался сюда. Его слегка вяжущий вкус прямо-таки обволакивал мой язык, глотку, желудок, и я уже не мог забыть его. Стоит мне проголодаться или просто подумать об этом супе, я тотчас же начинаю испытывать такое чувство, будто акульи плавники суть единственный и важнейший элемент моего организма.

Фигура и внешний вид этой актрисы заставили бы любого свернуть себе шею, однако в ней недоставало чего-то жизненного, плотского. В ней совершенно не чувствовалось крови, пота или слез. То есть она выглядела как робот или кукла, скажете вы, но это не так. По-английски я назвал бы ее «pale», то есть «бледной» или «прозрачной», но и это не совсем верно. А в китайском языке я не знаю подобных определений.

Фигура ее была совершенной. Прекрасно вылепленные нос, глаза, рот, подбородок; безукоризненные волосы, плечи, бедра, ноги; зад, грудь, икры – ни прибавить, ни убавить. Но при взгляде на нее у меня не возникло никакого желания. Некоторые парни признаются, что их совершенно не возбуждают слишком красивые девушки, но я-то совсем другое дело. Если я как следует захочу, то возьму любую без проблем, какой бы умопомрачительной красоткой она ни была. Нет, эта женщина казалась бесплотной не по причине своей идеальной фигуры.

Хотя нет, «бесплотная» – определение не совсем верное. Помню, я представился ей, извинился за опоздание, приоткрыл дверь и пригласил садиться. Актриса взглянула на меня поверх своих очков. В самом этом движении не было ничего странного, но у меня по спине пробежал холодок.

Мы уже выехали из аэропорта, а она так и не произнесла ни слова.

А потом, несмотря на шум ветра (машина была с откидным верхом) и рев мотора, я услышал ее голос:

– Какой красивый город!

Я глуповато переспросил: «А?» – и тотчас же осекся, потому что вел себя как идиот. Я прекрасно расслышал ее с первого раза, но был действительно сильно изумлен – ведь именно в тот момент я подумал, что она несколько странновата, а не разговаривает потому, что либо она немая, либо презирает меня.

– Простите? – сказал я, но она ничего не ответила. – Вы первый раз в Сингапуре? – продолжал я, глядя на нее через зеркало заднего вида.

В ответ снова молчание, лицо бесстрастно. Тут я подумал, что, возможно, вопрос мой был слишком банален, что мне следовало спросить о чем-нибудь пооригинальнее, например: «Любите ли вы Пруста?» или: «Какого вы мнения о коммунистической партии?», а еще: «Жаркое из какой дичи вы предпочитаете – из утки или голубя?» Но вот что удивило меня больше всего. Меня абсолютно не разозлил тот факт, что она не хочет со мной говорить. У меня было такое впечатление, будто бы я приблизился к ужасно хрупкой скульптуре.

– Тебе она кажется странной? Ну а я, что, не кажусь такой? – спросила меня Мэт, когда мы после супа из акульих плавников принялись за гигантские морские ушки – моллюсков по пять долларов штука.

Только что Мэт долго разговаривала с одним из официантов: «Вот тут приходил ваш батюшка, – говорил официант, – и заметил, что ваша учеба в Нью-Йорке была ошибкой, а еще он сказал, что после Нью-Йорка вы ушли из дома и предпочитаете жить с каким-то охламоном-японцем». «Боже, какой идиот, – отвечала Мэт, – он все еще считает меня ребенком». Официант, конечно, знал, что этот самый «охламон» – это я, но, должно быть, считал, что я не понимаю по-китайски. К тому же ему пришлось очень не по душе то, что молодой японец заявился в такое сокровенное место, как «Су До Донг», где обычно отдыхают китайские бизнесмены, так как он употребил более резкое выражение, нежели «охламон», улыбаясь мне при этом прямо в глаза. Мэт не обратила на это никакого внимания.

– Ты – символ величия Азии.

– Я тоже так думаю, – совершенно серьезно ответила Мэт. Она не из тех, кто легко стушевывается.

– Так, значит, я что-то вроде супа из акульих плавников или морских ушек! – прибавила она, смеясь.

Она рассказала мне, что ей случалось ненавидеть Нью-Йорк именно потому, что там невозможно было найти такого супа или ушек. Такая вот сила у этих блюд. Правда, это не обычные кушанья, а вкус, делающий вас своим рабом. Как наркотики. Эта актриса была из того же разряда.

– Так что же в ней все-таки странного?

Уже дома Мэт снова заговорила об этой женщине.

– Ну, я не настолько долго общался с нею, так что вряд ли отвечу на этот вопрос, – произнес я довольно неопределенно.

Квартиру, где мы находились, я снимаю с прошлого лета. До меня здесь жил высокопоставленный офицер японских Сил самообороны, а еще раньше здесь размещался отель для зажиточных иностранных туристов.

Здесь мы и жили с Мэт. Поскольку следующей весной она собиралась вернуться в Нью-Йорк, ей было проще жить у меня, чем в гостиничном номере. Ей пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы найти отель, где в стоимость номера был бы включен молодой японец с легким нравом, который не осложнит ей жизнь в будущем и который, помимо прочего, отлично умеет делать приветливую мину на лице.

Конечно, у нее не было ни малейшего намерения выйти за меня замуж. Она часто говорила мне, что любит меня, и мне кажется, что она не лгала. Многие девушки смотрят на любовь точно так же. Я знавал одну, похожую на Мэт. Она приезжала ко мне с Ибицы. Еврейка, родившаяся в Швейцарии, она была дочерью банкира, представителя высших слоев буржуазии. Училась она частным образом, только у специально приглашенных преподавателей, но в пятнадцать лет она сбежала из дома и стала путешествовать по разным курортам – Ривьера, Форт-Лодердэйл, Акапулько, Ибица. Стиль ее жизни заключался в том, чтобы спать с мужчинами различных цветов кожи. С ней я ездил на Бали, Кота-Кинабалу и еще на Мальдивы. Эта девушка ни в чем не испытывала недостатка. Нельзя сказать, что она легкомысленно относилась к таким вещам, как верность, или была аморальным человеком, нет, напротив, на сей счет она была почти щепетильна. Такие, как она, познали в жизни все: секс, наркотики, алкоголь, высокую кухню, но ничто из перечисленного не смогло их погубить. Она хотела преуспеть в жизни, оставаясь свободной. Она говорила мне: «Мораль, верность – это оружие, к которому прибегают только те, кто не познал наслаждения. Но, как мне кажется, это потому, что я еще молода. У меня много знакомых женщин постарше, которые похожи на меня, но все они в конце концов стараются ухватиться за кого-то».

Странно, но что-то тянет меня к таким барышням. Моя первая любовь была активисткой группы в колледже. Ей только-только исполнилось четырнадцать, но она обожала проводить ночи напролет на дискотеке, куда ходили чернокожие американские солдаты с базы Йокосука. Девушка, лишившая меня невинности, бросила школу и отправилась в Индию, а затем в Пакистан. Там она неоднократно подвергалась насилию, после чего перебралась в Америку, где снова пошла учиться, чтобы стать впоследствии адвокатом.

Когда я говорю, что меня тянет к таким девицам, на самом деле я хочу сказать, что они мне нравятся. Иногда я спрашиваю себя: а не была ли моя мать такой же? На самом деле нет, я это знаю. Я ведь из тех, кто любит сам докапываться до сути. Но мне хочется думать, что она была такой в другой жизни, я даже уверен в этом, что была…

«Так что же такого странного в этой актрисе?» – не отставала от меня Мэт. Эта история не дает ей покоя. И не потому, что она боится, что я влюбился в ту женщину. За исключением двух или трех случаев, как, например, с той девушкой с Ибицы, я не сплю со своими клиентами, и Мэт это отлично знает. Ее интересует не характер моих отношений, а сама личность актрисы.

Меня не очень-то обеспокоило, что она не пожелала отвечать на мой вопрос. Но вот что меня сбило с толку и удивило: когда мы подъехали к отелю, я показал ей на вывеску и произнес: «Вот мы и в «Раффлз»». С этими словами я взглянул в зеркало заднего вида, чтобы посмотреть на ее реакцию, и тут заметил, что она плачет. Мне часто приходится встречать плачущих людей, но здесь я впервые увидел, как человека сотрясают неслышные рыдания, причем без видимых признаков печали на лице. Я бы сказал, что она плакала… равнодушно. Когда мы вошли в холл, она почти успокоилась, но сердце все равно тревожно билось у меня в груди. «Э-э, она сюда приехала отнюдь не в отпуск», – подумалось мне.

Пока я оформлял документы, актриса рассматривала длинную стойку, на которой рядами выстроились стаканы с коктейлем «Сингапур Слинг», и картины на мраморных стенах холла, изображавшие виды гостиницы в девятнадцатом столетии вместе со знаменитым Баром писателей.

Мы двинулись в сторону «Кеннедиз-сьют» через коридор, окна которого выходили в пальмовый сад, а я никак не мог понять, почему она выбрала именно этот отель. В Сингапур она приехала на одну неделю. Да, конечно, в «Раффлз» своя особая атмосфера, которой нет в других гостиницах. Лонг Бар, Бар писателей, Тиффани Рум, Гриль Рум превратились в туристические достопримечательности, и вызывают прилив ностальгических чувств. Во внутреннем дворике среди пальм я заметил нескольких гостей, приехавших ощутить дух старой британской колонии, который еще сохранился в этом уголке Юго-Восточной Азии. Богатый бизнесмен из Гонконга с внучкой, пятидесятилетний мужчина англосаксонского типа в компании четырех бостонцев, британский джентльмен таких огромных габаритов, что трудно себе представить (казалось, еще минута, и он бросится к своей печатной машинке; видимо, он воображал себя Сомерсетом Моэмом), несколько пожилых азиатов – любителей литературы… В их проживании в «Раффлз» был какой-то смысл… но актриса?

Что-то или кто-то ей очень дороги в Сингапуре. Едва только она оказалась здесь, как невольно расплакалась. Конечно, она пыталась сдержаться изо всех сил, стесняясь меня. Да, только вот в чем загвоздка: по внешности ее можно было подумать, что в ней нет ни грамма того, что называется сентиментальностью или чувствительностью. А «Раффлз» не очень подходит для людей, не обладающих такими качествами.

– Вот и «Кеннедиз-сьют». Перворазрядный номер, очень престижный, рядом с комнатами, где любил останавливаться Сомерсет Моэм.

На мои пояснения актриса кивнула, словно хотела сказать: «Понятно». Она чем-то напоминала какого-нибудь болвана-клерка, который первый раз в жизни попал в Британский музей и с отсутствующим видом слушает объяснения гида.

– Здесь также неоднократно останавливалась Ава Гарднер. Говорят, что однажды она забыла на постели свои черные панталоны.

Я говорил все это, отчасти надеясь увидеть ее реакцию на мои слова, но преуспел в том мало. Актриса прекратила кивать как болванчик и посмотрела на меня, словно собираясь спросить, откуда я выкопал такие скучные анекдоты.

– Что вы решили с обедом?

Некоторые гости по приезде желают сразу приступить к осмотру достопримечательностей, другие намереваются отправиться за покупками, но одиноко путешествующая состоятельная дама, как правило, сначала хочет отдохнуть, а потом обедает. Иногда кое-кто из женщин меняет свои планы ввиду моей авантажной наружности и приятной физиономии – результатов упорного труда. Но эта актриса ответила так:

– Я устала и хочу спать.

Спать? Но сейчас четыре часа дня! – изумился я. Но с другой стороны, я почувствовал облегчение. Эта женщина стала меня утомлять, и мысль о совместном с ней обеде не вызывала у меня особого восторга.

– Хорошо. Тогда я приеду за вами завтра к девяти часам утра.

Меня одновременно мучили усталость и любопытство, мне хотелось узнать о ней больше. Актриса не отрываясь разглядывала висящую на стене картину с видом города и ничего не сказала в ответ.

– Это слишком рано для вас? Может, лучше к десяти часам? И снова молчание. А ведь она не глухая.

– Интересно, как это Эва Гарднер умудрилась оставить свои панталоны? – вдруг произнесла актриса.

От неожиданности я вздрогнул. Мне показалось, что она нарочно исказила имя знаменитой американки, словно желая уязвить меня за то, что я осмелился при ней говорить о другой актрисе.

– Вы хотели сказать Ава Гарднер? – молвил я, сделав невинную гримасу.

Актриса утомленно улыбнулась, как будто говоря: «Ах да, пардон, вы правы». Первый раз за все время я увидал улыбку на ее лице. Но смешок ее было трудно разобрать.

– Ну, быть может, она была рассеянной… или их у нее было столько, что одна-две потерянных пары…

Актриса меня уже не слушала. Я хотел съязвить таким образом: «Ава Гарднер ни единого дня не могла обойтись без мужчины, поэтому постоянно оставляла свое белье в чьей-нибудь постели. Я слышал, что так поступают все актрисы, правда?» – но не смог. Она была так напряжена, что любое неосторожное прикосновение просто сломало бы ее. Я вежливо поклонился и закрыл за собой дверь. Актриса ответила мне легким кивком, словно двенадцатилетняя девочка. От этого ее кивка мне стало гораздо легче.

На следующее утро я приехал в отель к девяти часам. Актриса уже ждала меня в холле. На ней было платье удивительного оттенка, которого не было даже в наборе из двадцати четырех цветных карандашей, что как-то подарила мне мама на день рождения. Несмотря на жаркое сингапурское солнце, на коже актрисы не выступило ни единой капельки пота, а на лице ее не дрогнула ни одна жилка, даже когда на нее стала пялиться целая толпа туристов, одетых в джинсы, майки и кеды.

Я спросил, куда она хотела бы отправиться, и она ответила: «В Чайнатаун». Китайский квартал в Сингапуре напоминает японскую деревню эпохи Мэйдзи. Он совершенно не похож на китайские кварталы, образованные иммигрантами в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Сан-Франциско или Лондоне. Китайцев в Сингапуре восемьдесят процентов, поэтому им нет нужды ютиться в одном гетто. Таким образом, китайский квартал, избежав разрушения, превратился в туристическую достопримечательность, наследие прошлого.

Я рассказывал ей все это по пути, но актриса не слушала ни единого слова. Мало того, она все норовила пуститься во весь опор, оставив меня позади, меня, который был ее гидом!

В какой-то момент мне показалось, что она нашла то, что искала. С горящими глазами актриса остановилась у прилавка с плодами манго. «Это дурианы?» – спросила она. «Вовсе нет, – отвечал продавец, – но на соседней улице есть два лотка с ними». Актриса бросилась к указанному месту почти бегом. Я поспешил следом, размышляя о том, что вряд ли она приехала в Сингапур ради одного только желания отведать дурианов – она даже не могла отличить их от манго.

На пути нам попался носильщик с корзиной дурианов – актриса вперилась в него взглядом и вздохнула.

Немного погодя мы уже упивались одуряющим запахом этого плода, и тут я узнал ее тайну.

– Ужасно пахнет, да? Говорят, что в Бразилии есть люди, готовые продать собственную жену ради одного такого фрукта, в Японии он стоит десять тысяч иен штука, но здесь вы можете купить его всего за двести. Дуриан называют королем фруктов.

– Королем?

– Да, а королевой зовется мангостан. Есть его гораздо легче, – заметил я и вдруг выпалил: – Скажите, вы кого-то ищете, да?

Своими ровными белыми зубами, красивее которых в мире еще не было, актриса отрывала ошметки кожицы плода. Мелькнул розовый кончик ее языка с прилипшей мякотью. Ее губы двигались словно живые существа, и я ощущал ее дыхание, смешанное с запахом дуриана. Один шотландский поэт как-то назвал дух дуриана «солнечным гноем» – видимо, впервые в жизни ощутив столь зловонное дыхание женщины. Едва я подумал об этом, как актриса неожиданно спросила меня:

– Вы видели, как улыбается ребенок?

Кусок дуриана застрял у меня в горле, и я с огромным трудом сдержался, чтобы не закашляться.

– Вы знаете, что младенцы улыбаются еще до того, как начинают видеть?

– А… – произнес я и разинул рот, как невоспитанный мальчишка.

Именно с этого момента и начались ее откровения, словно разговор об улыбке ребенка был прелюдией к ним.

Откровения, которые я пересказал слово в слово Мэт.

– Итак, определенно есть связь между улыбкой ребенка и ее целью путешествия в Сингапур – найти этого самого фотографа.

Мэт выслушала мой рассказ с интересом, попивая «Перье», слегка разбавленное коньяком.

– Именно так.

– И она говорит, что этот фотограф прячется где-то в сингапурских трущобах?

– Совершенно верно.

– А что, разве в Сингапуре есть такие места?

– А черт его знает. Но ради него я отвез ее на тот остров… Я сам впервые попал в такое место.

Судя по словам актрисы, тот фотограф сказал ей, что он стал носильщиком в Чайнатауне, так как хотел избавиться от преследований полиции и его старых товарищей по бизнесу. Еще он сказал, что, возможно, займется рыбной ловлей на каком-нибудь небольшом островке. Тогда я позвонил одному своему сослуживцу, который должен был знать все прилежащие острова, и спросил его, где еще местные жители промышляют рыбной ловлей. Мой приятель, голландец, расхохотался. Рыбной ловлей? Ох, не смеши меня, все близлежащие острова превращены в площадки для гольфа или в хранилища нефтеперерабатывающих предприятий. Единственное место, где еще осталось несколько рыбаков, – это остров Пулау-Секин. Там встречаются также «воскресные» рыбаки, поскольку большая часть местных жителей вынуждена все остальные дни зарабатывать себе на жизнь в городе.

На острове Пулау-Секин было много коз, кошек, кур и попугаев. Используя свои скромные познания в малайском, я спросил каких-то женщин, стиравших белье, не живет ли здесь японец. Женщины развеселились: мы с актрисой были третьими японцами, посещавшими остров за всю его историю, сказали они. Первый приезжал сюда по поручению японской инвестиционной компании, которая собиралась выстроить на острове туристический комплекс. Второй был промышленником, занимавшимся переработкой отходов от нефтедобычи. Старуха, с которой я разговаривал, показала мне несколько потрепанных визитных карточек, бережно хранимых ею у себя на груди. Актриса взглянула на них и покачала головой: нет, все не то…

На острове располагалось малайское кладбище. Словно героиня мелодрамы, актриса погрузилась в созерцание экзотических надгробий.

– Это могила?

Мне показалось, что она собирается стать на колени, чтобы поцеловать камень или холмик из красной земли.

– На острове нет ни одного японца, – заметил я, – соответственно, нет и японских могил.