Текст книги "«Какаду»"

Автор книги: Рышард Клысь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

III

Сочельник: на вокзале

Наконец произошло то, чего я ждал вот уже несколько часов: я прибыл на вокзал и, чтобы получше оценить обстановку, задержался на несколько минут в главном зале. Со всех сторон меня окружала шумная толпа пассажиров, ожидавших прибытия поездов. Где-то неподалеку кружил Монтер со своими людьми, он рыскал, высматривая полицию, а я протиснулся к газетному киоску и, поставив на пол тяжелый кожаный чемодан, потребовал «Berliner Zeitung», два иллюстрированных журнала – «Die Wehrmacht» и «Flügel» – и стал пододвигаться поближе к выходу на перрон; у самого выхода я остановился, бросил взгляд в сторону зала, где находился станционный буфет, над дверью которого красовались яркие афиши, рекламирующие новейшие фильмы, и стал читать объявления: кинотеатр «Риальто» – «„Любовь шейха“, потрясающая драма о любви и смерти, два часа незабываемых переживаний в пустыне Сахара, фильм немецко-испанского производства»; кинотеатр «Кассино» – «Ганс Мозер и Тео Линген в полном юмора фильме „Семь лет счастья“, вы снова увидите незабываемую пару комиков в их самых лучших ролях»… Тут я перевел взгляд с афиши на ведущую к буфету дверь и увидел Монтера, он стоял в проходе и оглядывался, наконец заметив меня, поспешно бросился навстречу.

– Слушай, Хмурый, мы должны сейчас же идти на перрон. Иного выхода нет.

– Что случилось?

– В буфете сидит Волк из НСЗ[10]10
  НСЗ (Народове Силы Збройне) – Национальные вооруженные силы – подпольные воинские формирования, созданные в 1942 году крайне правыми польскими националистическими кругами; члены НСЗ яростно боролись против всех левых сил движения Сопротивления и шли на сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами. Часть отрядов НСЗ в 1944 году влилась в ряды АК (Армии Крайовой, руководимой польским лондонским эмигрантским правительством)


[Закрыть].

– Он тебя видел?

– Нет.

– Проклятие! Не хватало еще, чтобы мы встретились в поезде.

– Он не поедет.

– Откуда ты знаешь?

– Сидит с какими-то подозрительными типами и выпивает. Уже здорово накачался. Еле на ногах стоит, а потом – у него в этом городе семья. Нет, в сочельник он никуда не двинется.

– Ты уверен?

– Безусловно! Не зря же он носит на груди медальон с изображением божьей матери. Сегодня у них праздник.

– Он тебя знает?

– Знает. Однажды уже стрелял в меня.

– Ясно. Давай сматываться отсюда. Если он увидит нас вместе, могут быть неприятности.

– Иди на перрон. Я сейчас тоже приду туда с ребятами.

– Буду стоять под часами.

– Есть…

Я взял чемодан, вышел на перрон и с удивлением обнаружил, что невзирая на мороз здесь полно людей. Я стал проталкиваться сквозь толпу пассажиров, ожидающих прибытия поезда, в глубь перрона, поставил чемодан на каменном возвышении, прямо под висевшими на железном столбе часами, и внимательно огляделся. Место было удобное, отсюда отлично можно было наблюдать за всем, что творится по обеим сторонам пути и около станционных строений. Я смотрел на заснеженные пути, на здание вокзала и ожидал появления Монтера с его людьми. Пока все шло по заранее разработанному плану, думал я, и если полиции в последний момент не удастся захватить нас врасплох, доверенный мне груз попадет на место в условленное время.

Только теперь, оказавшись на перроне в радиусе света, излучаемого низко висевшими фонарями, я почувствовал облегчение, хотя оно и не принесло мне ни успокоения, ни радости – ведь мне предстояло еще несколько часов езды поездом, где каждая стоянка могла оказаться новой западней; я по-прежнему был готов к худшему, но теперь ясно сознавал, что в любом положении, каким бы оно ни было, я все же буду менее беспомощным, чем в темной зарешеченной комнатке «Какаду», из которой, если бы меня в самом деле окружили полицейские, я едва ли сумел бы выбраться и где надежды на спасение было очень мало; поэтому, оценивая положение, в котором я здесь очутился, я не мог не испытывать известного удовлетворения.

Затерявшись в толпе пассажиров, я стоял на перроне и ждал Монтера; конечно, я волновался, опасаясь, как бы его не заметил Волк, – раз он уже однажды стрелял в Монтера, такая встреча могла плохо кончиться.

Неожиданно мне пришло в голову, что только благодаря счастливому стечению обстоятельств Монтер и я не стали врагами, ведь легко могло случиться, что меня преследовал бы Монтер, а я преследовал бы Монтера, и в этом не было бы ничего сверхъестественного. Я никогда прежде не интересовался политикой, и в первые годы оккупации и подпольной борьбы так плохо разбирался в политической ситуации, что не слишком ясно представлял, к какой партии хотел бы принадлежать и в рядах какой подпольной армии хотел бы сражаться. Только благодаря случаю я оказался на стороне левых, однако случай мог привести меня и в националистический лагерь, и в этом не было бы моей вины, ибо в то время я был как слепец, я даже не представлял себе, что в моей стране так много людей, стремившихся спасти Отечество, не понимал, какое множество мутных течений бывает порой у реки, на волне которой я очутился, – вот почему я подумал, что только благодаря счастливой случайности я не стал врагом Монтера, а боролся вместе с ним против Волка и его друзей из НСЗ.

За минувшие годы я многому научился, узнал многое, о чем раньше и не подозревал. До войны я жил в мире несколько нереальном, поэтому вначале мне пришлось учиться всему заново, начинать жизнь с азов, словно я только что родился, а рядом не было никого, кто бы руководил моими первыми шагами, предостерег бы от мелей, на которые я все время натыкался, не было никого, кто помог бы мне найти собственный путь, я всегда был страшно одинок, и одиночество это в конце концов привело меня к тому, что я окончательно отдалился от людей, стал недоверчив, молчалив, скрытен и до такой степени боялся выразить свои мысли и чувства, что в шутку меня окрестили Отшельником. Возможно, что это полуироническое определение, свидетельствовавшее об известном разочаровании во мне, принадлежало одной из тех женщин, с которыми я спал, но которым никогда не принадлежал полностью; впрочем, это не имело существенного значения – кличка пристала ко мне, и с тех пор для всех близких знакомых я оставался Отшельником, а для товарищей, с которыми потом сблизился в общей борьбе, был Хмурым, но ни те, ни другие не знали меня по-настоящему.

Но я и сам не отдавал себе полностью отчета в том, кто я; и если бы меня спросили, кем я в сущности являюсь, наверно, не смог бы дать точного ответа, ибо знал, кем хочу быть, но не знал, что представляю собой сейчас; мне надо было преодолеть еще немало ступеней и пройти через многие тяжкие испытания, каждый день я вел строгий учет своим успехам и поражениям и был предельно суров и требователен к самому себе, всегда я требовал от себя больше, чем от других, но когда во время ночных раздумий подводил итоги пережитому, на моем счету всегда оказывалось больше неудач, нежели настоящих успехов, и, случалось, нередко я был на грани банкротства, но в том, что я до сих пор еще не потерпел полного краха, не было ничьей заслуги.

Я стоял на перроне вокзала под огромными висевшими на железном столбе часами и, в ожидании Монтера, пытался представить себе, что со мной было бы, если б я оказался во враждебном лагере. Подумав, я пришел к выводу, что в то время, когда я лихорадочно искал путей свободы, я, вероятно, не задумываясь, присоединился бы к любой группе, которая вовлекла бы меня в борьбу и предоставила оружие, даже не вникая особенно в ее идеи и лозунги. Следовательно, я мог оказаться и в НСЗ – при одной этой мысли меня охватила дрожь; еще более ужасало меня то, что я и в самом деле мог поверить в их правоту и, более того, оказавшись с ними, обязан был в нее поверить, но если бы так случилось, если я стал бы на защиту столь ненавистных и враждебных мне позиций, если б оказался среди этих людей, со временем меня все равно стало бы преследовать чувство вины, вытекающее из самого факта сотрудничества с группировкой, которая в своем стремлении устранить политических противников не останавливалась даже перед предательством. Но в первые дни моих поисков я ничего об этом не знал. Чтобы разобраться в ситуации, мне нужно было время и люди, которые разъяснили бы мне задачи и цели различных подпольных группировок, чтобы я смог сам сделать выбор. За меня решил случай, и я оказался на стороне Монтера, но случай мог толкнуть меня и в лагерь Волка, сделать сознательный выбор я был тогда еще не в состоянии. Мне просто повезло, я оказался среди тех, кто боролся честно и бескомпромиссно, чья программа не вызывала у меня никаких возражений, и это давало мне огромное внутреннее удовлетворение.

Наконец на перроне появился Монтер. Сперва в толпе суетящихся пассажиров я заметил его баварскую шляпу с цветком эдельвейса, а затем продолговатое лицо и глаза, глядевшие в сторону часов, под которыми я стоял. Но вот он меня увидел, махнул рукой и стал пробираться между чемоданами и узлами, между заполнившими перрон пассажирами, а очутившись передо мной, многозначительно кивнул:

– Все в порядке, Хмурый. Через десять минут ты будешь в пути.

– Найти бы только место в купе. Похоже на то, что сегодня будет страшная давка. Не могу же я с такой поклажей ехать на подножке.

Монтер стоял передо мною, стройный и высокий, со сдвинутой, как всегда, на затылок шляпой, и улыбался.

– Не будешь ехать на подножке, mоn ami, – сказал он, вынимая изо рта сигарету. – Ворон постарается найти для тебя место в купе.

– Ты всегда обо всем помнишь, старина.

Монтер рассмеялся.

– Нет, не всегда. Сегодня я сделал ошибку, которая могла оказаться роковой. Это скверно. В последнее время я что-то часто стал забывать о том, что в нашем деле нельзя делать промахов, если, конечно, мы хотим дожить до победы…

– Не будем об этом говорить.

– Я должен был тебя предупредить.

– Да.

Монтер взглянул на часы.

– Поезд опаздывает, черт бы его взял! Так хочется, чтоб все это было уже позади.

– Мне тоже, дружище.

– Через четыре часа будешь на месте.

– Да. Если не нарвусь на кого-нибудь по дороге.

Монтер кивнул головой и после минутного молчания сказал:

– А ты поменьше думай. Нашел время об этом думать.

– Должен признаться, временами я сыт всем этим по горло.

– Не только ты. Каждый из нас мечтает о том времени, когда наконец можно будет спокойно сесть на задницу.

Я улыбнулся – неожиданно мне пришло в голову все то, о чем я передумал, ожидая Монтера, меня развеселило его наивное желание, и вдруг я понял, что даже когда кончится война и оккупация, мы еще долго не сможем, как он выразился, «спокойно сесть на задницу». Период борьбы за независимость окончится – это верно, но одновременно начнется нечто несравненно более сложное: борьба за власть в стране, разделенной на атакующие друг друга лагери, борьба напряженная и острая, в чем мы уже имели случай убедиться на собственной шкуре, – не будет оккупантов, но останутся люди из НСЗ, останемся мы, да еще кое-какие группировки, в зависимости от развития политической ситуации кто-то из нас – или они, или мы – должен будет сложить оружие, однако я знал, что ни та, ни другая сторона не уступит своих позиций без борьбы, а следовательно, пройдет еще немало времени, прежде чем исполнится желание Монтера, да и многих людей, мечтающих, наконец, покончить со всем этим и начать мирную жизнь.

Я смотрел на Монтера и видел, как на губах его появляется исполненная горечи улыбка.

– Уже во второй раз, – сказал он, – во второй раз в сочельник ждут меня дома жена и дети, а я провожу этот вечер на вокзале и совсем не уверен, увижу ли их еще когда-нибудь…

Я молча кивнул и бросил взгляд на запруженный людьми перрон, на присыпанные снегом пути, бегущие в сторону белых и холодных холмов, окружающих со всех сторон этот город, а потом – на усеянное звездами небо, чистое и гладкое, как ледышка. Мороз с каждой минутой крепчал, я поднял воротник и тщательно обмотал шарфом шею, на лацканы пальто лег иней, руки совершенно одеревенели, и мне пришлось поспешно их растирать, чтобы вернуть пальцам обычную гибкость.

– Теперь уже осталось недолго, – сказал Монтер.

– Что недолго?

– Скоро все это кончится.

– Безусловно. Поэтому и было бы очень глупо влипнуть именно сегодня…

Монтер наклонился ко мне и тихо добавил:

– Мы выбрали самое лучшее время. А это гарантия успеха.

– Да. До сих пор все сходило удачно.

– И сегодня сойдет.

Я пожал плечами.

– Впрочем, это не имеет никакого значения. Все равно дело надо довести до конца. Неизвестно только, зачем мы столько об этом болтаем.

Монтер снова улыбнулся.

– Мы просто устали, дружище. Наверно, поэтому.

Монтер был прав – мы устали, очень устали, все это длилось слишком долго, и мы не знали, сколько еще продлится, того и гляди, сами себя доконаем, нервы уже стали сдавать, еще немного, и я, наверно, пристрелил бы Ворона; его спас случай и то, что во мне теплилась какая-то надежда, что не все потеряно, но в следующий раз при подобных обстоятельствах нервы могут не вынести напряжения, и тогда действительно всему конец, поэтому следовало постоянно помнить об этом, я должен все время помнить, что в трудную минуту нас может выручить только спокойствие и присутствие духа.

Монтер вытащил пачку сигарет, я взял одну. Он зажег спичку и дал мне прикурить.

– Ну что за чертовщина с этим поездом?

– Целый день валил снег. Наверно, заносы. Застрял в сугробах и теперь еле ползет.

– А время летит.

– Летит. И нас в любую минуту могут накрыть.

– Сегодня облавы не будет.

– Ты в этом убежден?

– Есть сведения из верного источника.

– А Волк?

– Что Волк?

– Если он встретит нас на перроне, мы засыпались.

– Мои ребята не спускают с него глаз. Если он вздумает выйти на перрон, нас предупредят.

– А тут даже негде спрятаться.

– Не волнуйся, Хмурый. Не так уж он опасен, чтобы нам от него прятаться.

– И все же. Он ведь стрелял в тебя.

– Сегодня не осмелится.

– Он может натравить на нас полицию.

– Сегодня это исключено. Он так пьян, что света божьего не видит. А если даже и выползет на перрон, все равно не заметит нас в такой толчее.

– Ладно. В принципе это не имеет значения. Так или иначе придется до прихода поезда торчать здесь…

– Да, черт побери! Это верно.

Я неожиданно расхохотался, Монтер с беспокойством взглянул на меня:

– Что тебя так рассмешило?

– Знаешь, мне пришло в голову, что ведь я вполне мог оказаться на месте Волка, вот это меня и рассмешило.

– Да брось ты!

– Ты считаешь, что это невозможно?

– Конечно.

– Глубоко ошибаешься, друг.

– Не болтай глупостей.

– Но ведь я вполне мог оказаться у них.

– И ты работал бы с этими негодяями?

– Я ведь ничего о них не знал.

– Все равно в конце концов ты бы сообразил, с кем имеешь дело.

– Это верно.

– Тогда не о чем и говорить.

– Ты думаешь?

– Ну ясно, раз ты с нами, а не с ними, какой же смысл говорить об этом!

Мы разговаривали все время полушепотом – ни время, ни место не способствовали свободному обмену мыслей, тем не менее из того, что сказал Монтер, я мог сделать вывод, что мои сомнения ему совершенно чужды, он просто считал невозможным, чтобы я оказался в чужом лагере, а ко всем моим предположениям относился с юмором, впрочем, не таким уж добродушным, и я понял, что если бы вдруг открыл ему все то, о чем так часто думал, что казалось мне запутанным и туманным и что я с таким трудом пытался уяснить для себя, Монтер скорее всего счел бы меня чудаком, человеком сложным и непонятным, резко отличающимся от всех до сих пор известных ему людей, совершенно не способным воспринять самые простые и очевидные истины, – в этом не было ничего удивительного, у нас была общая цель, но шли мы к ней разными путями. У Монтера было уже то преимущество, что он был на несколько лет старше меня, начал свою сознательную жизнь в другое время и в совершенно иных условиях, чуть ли не с детских лет принимал участие в революционном движении. Тем самым судьба уберегла его от ловушек, в которые я так легко мог угодить по неведению, из-за плохого знания действительности и слабых с ней реальных связей – ведь до войны я жил вдали от людей, среди книг, красок и полотен, уже созданных мною и тех, что мне еще предстояло создать, в то время для меня существовал лишь мир собственной безудержной фантазии и я пребывал в каком-то полусне. Меня разбудили и вернули к реальной жизни отзвуки ружейных выстрелов, я увидел на улице окровавленных старцев, над которыми измывались с циничным хладнокровием; а однажды толстый фельдфебель в мундире feldgrau ударил меня по лицу и столкнул с тротуара на мостовую – и я в первый раз испытал всю горечь унижения; впрочем, это было лишь первое звено в длинной цепи унижений, первая капля в чаше, которая переполнилась так быстро, что вскоре я почувствовал в себе бешенство раба, жаждущего расплаты со своим поработителем, а осознав это, готов был на любой шаг, лишь бы снова почувствовать вкус свободы, отстоять свое человеческое достоинство, непрестанно подвергаемое столь тяжким испытаниям.

Мне никогда не удавалось поговорить об этом с Монтером, обстановка, в которой проходили наши довольно частые встречи, не благоприятствовала размышлениям о сложности человеческих судеб. Мы не могли даже поговорить о том, что испытали и пережили вместе, наши встречи всегда протекали в атмосфере сосредоточенности и напряженного ожидания, мы всегда находились в преддверии событий, хода которых ни я, ни он не могли предугадать, все наши разговоры в конце концов сводились к сухому обмену чисто деловой информацией.

Монтер нетерпеливо поглядывал то на висевшие над моей головой часы, то на двери вокзала, откуда непрерывным потоком шли все новые и новые пассажиры. И вдруг оба мы одновременно услышали доносившийся из-за массива белых холмов гудок паровоза, пока еще далекий и приглушенный, а потом в морозной тишине гулко разнеслось и глухое громыхание колес.

Толпа на перроне заволновалась, в зале ожидания послышались тревожные звонки, а над нами, под сводами перрона, захрипели мегафоны и тяжелый дребезжащий голос произнес:

– Achtung! Achtung! Der Zug nach Krakau läuft gerade ein, es ist verboten vor der Abfahrt im Speisewagen Platz zu nehmen. Achtung! Achtung!.. [11]11
  Внимание! Внимание! Поезд следует до станции Краков. До отправления поезда запрещается занимать места в вагоне-ресторане. Внимание! Внимание!… (нем.)


[Закрыть]

Я взглянул на железнодорожное полотно – поезд с грохотом въезжал на станционные пути и мчался к перрону, на котором стояли мы с Монтером; пассажиры хватали вещи и пробирались на самый край перрона, чтобы занять места поудобнее. Вот показалась груженная мешками с песком платформа, а следом за ней и паровоз, мелькнул почтовый вагон, и наконец поезд остановился, пронзительно скрежеща тормозами…

– Идем! – крикнул Монтер. – Следи за Вороном. Он будет стоять в вагоне у окна.

– Ладно, буду следить!

В общей сутолоке бросившихся к вагонам людей мы медленно проследовали в конец перрона, толкучка создалась невообразимая, в одно мгновенье все входы в купе были забиты сваленными тут же, у самых дверей, чемоданами и узлами, мужчины, не обремененные багажом, лезли в окна, вскакивали на буфера, чтобы оказаться поближе к подножкам, перебирались на другую сторону поезда, откуда легче было проникнуть в тамбур; у вагона, к которому мы как раз подошли, придавили какую-то женщину, и ее пронзительный крик прозвучал так отчаянно, что толпа на мгновение притихла, но в следующую же секунду шум разразился с еще большей силой – чтобы услышать друг друга, приходилось выкрикивать каждое слово. Некоторое время я следовал за Монтером и внимательно вглядывался в окна купе, мимо которых мы пробирались, чтобы не прозевать Ворона, но все безуспешно; мы добрались уже чуть ли не до середины поезда, где находился вагон-ресторан и два почти совсем пустых вагона первого класса, к которым никто даже не пытался приблизиться, – на дверях этих вагонов красовались белые таблички с четко выведенной черным лаком надписью «Nur für Deutsche – Nur für Deutsche – Nur für Deutsche[12]12
  Только для немцев (нем.)


[Закрыть]», за ними снова тянулась длинная вереница серых и разболтанных вагонов.

Монтер остановился и, пытаясь перекричать толпу, скомандовал:

– Подожди здесь! Нет смысла таскаться с чемоданом по перрону. Как только найду Ворона, сразу вернусь!

– Поторопись! Мы можем опоздать.

– Будь спокоен. У нас еще уйма времени. Паровоз набирает воду, так что успеем.

– Ладно. Буду ждать тебя здесь…

Монтер ринулся чуть ли не бегом, и я тут же потерял его из виду. Чемодан был чертовски тяжелый, я поставил его на перрон и с тревогой глянул в ту сторону, куда должны были подать паровоз, но нигде не заметил красной фуражки начальника станции, видно, до отъезда и в самом деле оставалось еще порядочно времени. Несколько успокоившись, я повернул голову и взглянул на вагон, перед которым стоял, – все его окна были закрыты, за исключением одного, в котором я увидел офицера вермахта; он стоял, высунувшись из окна, в накинутом на плечи пальто и, опираясь локтями на опущенную раму, с интересом наблюдал за бурлившей на перроне толпой. Когда я увидел его лицо, на мгновение обращенное в мою сторону, меня охватило странное, похожее на ревность чувство; впрочем, то была не ревность, а нечто совсем другое, я подумал, что если бог существует, то он дал этим людям такие лица только за тем, чтобы они демонстрировали их всем покоренным и истерзанным народам Европы, – у него было исключительно красивое лицо, к тому же удивительно мужественное и серьезное, и при этом совершенно лишенное той холодности и презрительного высокомерия, каким офицеры оккупационных войск так охотно перед нами щеголяли. Майор, которого я так упорно рассматривал, видимо, почувствовал мой взгляд и еще раз посмотрел в мою сторону. Я тотчас отвернулся, ибо по опыту знал, что это могло вызвать самую неожиданную реакцию – нам, рабам, не разрешалось слишком долго смотреть в глаза нашим поработителям, это могло плохо кончиться. Тут я услышал окрик Монтера – он бежал ко мне по перрону – и, схватив чемодан, двинулся ему навстречу.

Вдруг толпа заволновалась, среди пассажиров началась дикая паника, в первый момент я даже не мог понять, что случилось, мне пришлось остановиться, чтобы не потерять из виду Монтера, но как только схлынула первая волна бегущих, услышал лай полицейских собак и гортанные возгласы жандармов, окруживших перроны и всю территорию вокзала. Я понял, что происходит, и, с отчаянием оглядевшись вокруг, увидел вдалеке людей Монтера, пробиравшихся в мою сторону в обезумевшей от страха толпе, увидел их побледневшие и встревоженные лица; протиснувшись сквозь толпу, ребята остановились неподалеку от того места, где стоял я, у полотна, на другой стороне перрона, но ничем не могли мне помочь, положение казалось безнадежным, похоже было, что мы все попались – Монтер, я и эти парни. Полиции на вокзале становилось все больше и больше, теперь уже охранялся каждый проход, а так как я торчал на месте, меня непрестанно толкали бежавшие в разные стороны пассажиры; я искал взглядом стройную фигуру Монтера, вот он появился – выбравшись из толпы, запыхавшийся и бледный от волнения, он устремился ко мне и быстро произнес:

– Пошли скорее, Хмурый. Ворон уже в купе. Мы должны во что бы то ни стало избавиться от этого груза. Если заставят раскрыть чемодан – все пропало.

– Сегодня не должно было быть облавы! – бросил я со злостью. – Ведь ты сказал, что сегодня облавы не будет.

Монтер беспомощно пожал плечами.

– У меня была точная информация. Но с ними никогда ничего неизвестно.

Он взял у меня из рук чемодан и решительным шагом двинулся вперед, я последовал за ним, но не прошли мы и нескольких метров, как я заметил, что жандармские патрули проверяют и багаж находившихся на перроне пассажиров, задерживая тех, кто пытался прорваться за кордон полицейских. Я схватил Монтера за плечо:

– Послушай, друг. Здесь нам не пройти, надо поискать другой путь.

Монтер посмотрел на меня рассеянным взглядом:

– Где? Через минуту то же самое будет и с другой стороны. Они окружили весь вокзал.

Однако мы вернулись и снова очутились в той части перрона, где стояли почти пустые вагоны с белыми табличками, на которых виднелась надпись «Nur für Deutsche – Nur für Deutsche – Nur für Deutsche».

– Постой! – проговорил я быстро. – У меня есть идея. Я знаю, что надо сделать.

Монтер опустил чемодан на землю, я снова заметил среди мечущихся в панике пассажиров его ребят, непрерывно сновавших невдалеке от нас, заглянул в открытое окно вагона, в котором видел офицера вермахта, но сейчас там было пусто, я решил, что майор, наверно, вышел на этой станции, но тут же увидел его у газетного киоска. Он повернулся и с пачкой иллюстрированных журналов под мышкой направился к вагону; наши взгляды встретились, и на лице майора мелькнула улыбка – похоже было, что паника на вокзале очень забавляла его, – я ответил ему многозначительной улыбкой и кивком головы дал понять, что знаю, в чем дело, – мне пришла в голову мысль, что он принял меня за проезжего немца, и на душе стало сразу легче. Майор вошел в вагон, схлынули последние пассажиры, и перед нами оказалось пустое пространство перрона, по которому медленно направлялся в нашу сторону жандармский патруль из трех человек. Я взглянул на Монтера – он был спокоен, обе руки держал в карманах пальто, я знал, что в этот момент он так же, как и я и как его парни, которые, готовые ко всему, стояли поблизости, лихорадочно сжимает рукоятку пистолета. По всей вероятности, если жандармы подойдут к нам и прикажут открыть чемодан, Монтер выстрелит первым, теперь мы уже не могли двинуться с места, это вызвало бы еще большее подозрение и привлекло бы к нам особое внимание полиции. Жандармов отделяло от нас всего каких-нибудь тридцать метров, они смотрели на нас – тогда я взял чемодан и протянул руку Монтеру.

Монтер нервно заморгал, он сразу догадался, что я намерен предпринять, лицо его дрогнуло, но он спокойно протянул мне руку.

– То, что ты хочешь сделать, – очень рискованно.

– Подскажи мне лучший выход.

– Проклятие!

– Если я не войду в этот вагон, нас всех схватят.

– Да.

– Попробую. Может, удастся. Пока что иного выхода не вижу.

Жандармы находились уже метрах в двадцати от нас, с каждой секундой они приближались все ближе и ближе, однако нам следовало подождать, пока они подойдут еще ближе; в этой обстановке следовало проявлять полное спокойствие и хладнокровие – задача нелегкая, но тем не менее никак нельзя было обнаружить, как важно для нас избежать этой встречи, поэтому мы ни в коем случае не должны были ни спешить, ни нервничать. Меня била лихорадка, и когда я снова обратился к Монтеру, мой голос так прерывался и дрожал от волнения, что я едва мог говорить.

– Когда ты едешь в Берлин?

– Завтра.

– Праздник проведешь с семьей?

– Да.

– Жаль, что мы не можем поехать вместе.

– Я тоже об этом жалею.

– Надеюсь, мы еще встретимся.

– Позвони мне завтра.

– Но ты ведь должен будешь уехать.

– Да, завтра вечером.

– Я позвоню в «Какаду».

– Во сколько?

– Давай договоримся.

– Лучше утром. Скажем, часов в одиннадцать.

– Отлично.

– Я буду ждать звонка. В это время я обычно всегда дома.

– Прекрасно. Я непременно позвоню, лишь бы поскорее соединили.

– Но ведь завтра праздник.

– Я, может быть, буду занят…

– Понимаю. Но если удастся, все-таки позвони.

– Да, да, непременно позвоню.

Я взглянул на вагон, в который должен был сесть. В открытом окне снова показался стройный офицер; он посмотрел на меня, потом бросил взгляд на приближающихся жандармов и улыбнулся, видимо, решил, что я немец, – ну что ж, тем лучше, жандармы уже были в нескольких шагах от нас; Монтер внешне был спокоен, и только по глазам его было видно, что нервы у него напряжены до предела, он отпустил мою руку и громко сказал:

– Передай привет Монике. И скажи ей, что Вилли прислал мне письмо.

– Да. Спасибо. Я передам ей от тебя привет.

Жандармы уже почти подошли к нам, когда Монтер щелкнул каблуками и попрощался со мной, выбросив руку вперед; они медленно проходили мимо нас, и я очень отчетливо видел их каменные лица, их руки, сжимавшие приклады автоматов; они миновали нас, я взял чемодан и, садясь в вагон, все еще слышал нестерпимый, режущий ухо ритмичный топот их тяжелых, подкованных гвоздями сапог; не поворачивая головы, я одним рывком втащил в вагон свой чемодан и оказался в коридоре рядом с улыбающимся майором, который вежливо открывал передо мною дверь в купе.