Текст книги "Поцелуй дочери канонира"

Автор книги: Рут Ренделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Ворота должны стоять закрытыми, хотя чтобы открыть их, не нужно ни ключа, ни кода – вообще ничего. Вечером того вторника, 11 марта, в 20.51 ворота были закрыты. Сержант Вайн вышел из машины и отворил их сам, хотя по званию был старше едва ли не всех детективов, направлявшихся в двух машинах к месту преступления. В Кингсмаркэм он прибыл на место погибшего Мартина.

Третьей в колонне шла карета «скорой помощи». Вайн пропустил всех и затворил ворота. Ехать быстро было невозможно, но здесь, на частной дороге, Пембертон старался вести как можно быстрее. Дорога, как они узнали потом, каждый день проезжая по ней, звалась главным проездом. Было темно, солнце село два часа назад. Последний фонарь остался в ста ярдах позади, на шоссе Б-2428, у ворот поместья. Полагались только на фары, в свете которых виднелся туман, текший между деревьями мглистыми зеленоватыми лентами.

Если кто-то смотрел на них из лесу, то и в лучах фар он оставался невидим. Древесные стволы вставали рядами серых колонн, окутанных дымкой. А за ними – непроглядная чернота.

Никто не произнес ни слова с тех пор, как Барри Вайн сказал, что выйдет открыть ворота. Молчал и инспектор Берден. Он пытался не гадать о том, что их ждет в Танкред-Хаусе, говоря себе, что заглядывать вперед бесполезно. Пембертону сказать было нечего, да он и не счел бы уместным первым затевать разговор. В следующей машине ехали шофер Джерри Хайнд, эксперт-криминалист по имени Арчболд с фотографом Милсомом и одна женщина – констебль Карен Малэхайд.

В «скорой» – два медика, мужчина и женщина. Сирену и маячки решили до поры не включать. Двигались без звука, если не считать шума трех моторов. Петляли среди деревьев то под косогорами, то по ровным песчаным участкам… Зачем дорога так вьется, оставалось загадкой – подъем был некрутой, склон невысокий, никаких заметных препятствий – кроме, разве, одиноких гигантских деревьев, неразличимых в темноте.

Прихоть планировщика, подумал Берден. Он попробовал припомнить, видел ли эти леса в пору их молодости, но он не вполне хорошо знал места. Хотя, конечно, он знал, кому принадлежит эта земля, – это знали в Кингсмаркэме все. Он гадал, дошло ли сообщение до Вексфорда и не едет ли уже старший инспектор вслед за ними, в миле-другой позади их колонны.

Вайн приник к окну, прижавшись носом, будто там можно было разглядеть что-нибудь кроме черноты и тумана да дороги впереди, желтовато блестевшей и будто мокрой в свете фар.

Ни разу в чаще не зажглись парой зеленых или золотых огоньков глаза, ни птицы, ни звери не подавали признаков жизни. И даже неба не различить – стволы деревьев отстояли друг от друга как колонны, но вверху ветви, казалось, сплелись, образовав сплошной потолок. Берден слышал, что в поместье должны быть коттеджи для служащих, которых нанимала Давина Флори. Должны стоять где-то недалеко от Танкред-Хауса, минут пять ходьбы, не больше, но им до сих пор не встретилось ни калитки, ни тропы, уводящей в лес, ни с какой стороны не блеснул им яркий или тусклый отдаленный огонь. Словно они были не в пятидесяти милях от Лондона, а на севере Канады или в Сибири. Лес тянулся без конца, деревья вставали ряд за рядом, иные до сорока футов высотой, другие не достигли еще половины своего роста, но уже довольно высокие. За каждым поворотом они ждали просвета, разрыва, в котором, наконец, покажется дом, но всякий раз их встречали только деревья, новые и новые отряды армии деревьев – безмолвных, застывших, ждущих…

Подавшись вперед, Берден спросил Пембертона:

– Сколько мы проехали от ворот?

Голос его раздался неожиданно громко. Пембертон проверил.

– Три мили и три десятых, сэр.

– Чертова даль, однако.

– По карте здесь три мили – сказал Вайн. На кончике носа у него остался белый след.

Берден вглядывался в стену леса за окном, в строй уходящих во тьму храмовых колонн.

– Так часами можно ехать, – проворчал он, и в тот же миг дом внезапно возник впереди, будто черт из табакерки.

Лес раздался, будто отдернули занавес, и дом стоял, как декорация, – ярко освещенный, залитый зеленоватым и холодным искусственным лунным светом. Он выглядел до странности театрально. Неярко светился и мерцал в озере света, разлившегося среди тумана и тьмы. Фасад был разбит другими огнями – оранжевыми квадратами и прямоугольниками освещенных окон.

Берден не ожидал увидеть свет – скорее, потемки и уныние. Вся сцена походила на первые кадры фильма-сказки с волшебными персонажами, обитающими в уединенном замке, фильма о Спящей Красавице. Не хватало лишь музыки – тихой, но зловещей мелодии с рожками и барабанами. Но стояла тишина, и сразу ощущалось отсутствие чего-то важного. Было ясно: что-то сломалось, и дело плохо. Отключился звук, но не погасло электричество.

Новый крутой поворот – и опять кругом лес. Вердена охватило нетерпение. Ему хотелось выскочить и бежать к дому напрямик, влететь туда и увидеть, пусть самое худшее. Он едва не подпрыгивал на сиденье.

Перед ними мелькнула лишь картинка, обещание; но вот лес, наконец, расступился, и в свете фар раскинулась широкая лужайка с редкими крупными деревьями. На открытом пространстве всем стало неуютно, будто они – разведчики наступающей армии и почувствовали впереди вражескую засаду.

Дом по ту сторону лужайки был теперь весь хорошо освещен. Капитальный загородный особняк Если бы не острые крыши и трубы подсвечниками, это был бы традиционный георгианский замок. Огромный и величественный дом смотрел на них зловеще. Невысокая стена окружала его, разрезая лужайку посередине и под прямым углом пересекая дорогу. Перед воротами влево отходила дорожка, которая тянулась вдоль стены и, по-видимому, вела в обход, к задним дверям. Со стороны дома под стеной прятались прожекторы.

– Давай прямо, – скомандовал Берден.

Миновали воротца – два каменных столбика с навершиями. За воротами начался широкий двор, мощеный камнем: золотисто-серые булыжники были пригнаны друг к другу так плотно, что даже мох не пробивался между. Точно посередине двора располагался большой круглый бассейн с каменным бордюром, а посреди бассейна – островок, покрытый цветами и листьями из зеленоватого, розового и бронзово-серого мрамора, среди которых возвышалась темно-мраморная скульптурная группа: мужчина, девушка, дерево. Может, фонтан, может, просто статуи. Во всяком случае, струи не били, и вода в бассейне застыла неподвижно.

Дом – подковой, в плане – прямоугольник без одной длинной стороны, с простым и ровным фасадом возвышался над широким двором. Ни плети плюща – оживить гладкую штукатуреную стену, ни кустика – оттенить грубую кладку цоколя. Сильные прожекторы из-под ограды высвечивали каждую трещинку и каждое крохотное пятнышко на фасаде. Окна горели везде: в обоих крыльях, в центральной части, на галерее. Свет сочился через занавески – розовый, зеленый, оранжевый, в зависимости от цвета ткани – и лился из незанавешенных окон. Лучи прожекторов забивали мягкое разноцветное сияние, но не могли полностью растворить его. Ни движения, ни дуновенья – казалось, и воздух, и само время застыли.

Впрочем, что бы там могло шевельнуться, подумал потом Берден. Дуй хоть штормовой ветер, ему нечего было бы сотрясти. Даже деревья все остались позади – а тысячи других там, за домом, скрылись под пологом ночи.

Подъехали к парадному крыльцу, миновав справа бассейн со статуями, выскочили из машины. Первым у дверей оказался Вайн. Крыльцо в две широких низеньких ступени. Портик если когда-то и был, то теперь от него осталось лишь по паре гладких полуколонн с каждой стороны дверей. Ослепительно-белая дверь поблескивала в свете прожекторов, будто на ней еще не высохла краска. Вайн потянул кованую косицу звонка. Звон прокатился, должно быть, по всему дому – во всяком случае, его хорошо слышали медики, выходившие из машины в двадцати ярдах от крыльца. Вайн дернул еще и еще, потом застучал медным молотком. В ярком свете металлическая отделка двери сияла золотом. Они прислушались, думая о той, что звонила и звала на помощь из этого дома. Ни звука: ни стона, ни шепота. Берден постучал, похлопал крышкой почтового ящика. Никто не подумал ни о задней двери, ни о том, сколько здесь вообще может быть дверей. Никто не предполагал, что там может быть не заперто.

– Надо ломать, – сказал Берден.

Но где? Слева и справа от двери – по два широких окна. За ними виднелся как будто бы вестибюль – оранжерея с лаврами и лилиями в кадках, расставленных на крапчатом мраморном полу. Листья лилий лоснились в свете двух люстр. Из оранжереи вела арка, но что за нею, было не разглядеть.

Место, где покойно и тепло. Хорошо устроенный культурный дом, жилище богатых людей, ценителей роскоши. У стены – столик из красного дерева с позолотой. Рядом – небрежно отодвинутый высокий стул с красным бархатным сиденьем. На столике – фарфоровый кувшин, из него свисают длинные усики какого-то стелющегося растения. Берден спустился с крыльца и зашагал по булыжнику широкого двора, залитого будто лунным, но заметно усиленным светом – словно луна удвоилась в размерах или отразилась в каком-то огромном небесном зеркале. Позже Берден сказал Вексфорду, что от этого света было только хуже. Темнота была бы уместнее, он умел действовать в темноте. Берден направился к западному крылу – там на торцевой стене было широкое арочное окно всего лишь в футе от земли.

Из-за штор просачивалось мягкое зеленоватое свечение. Там горели лампы. Наружу шторы смотрели бледной изнанкой, но Берден догадывался, что с той стороны они зеленые, бархатные. Позже он не раз задумывался о том, какое чутье привело его к тому окну, заставило миновать ближние и выбрать именно это. Он интуитивно знал, что идти нужно сюда, что за этим окном – то, к чему они ехали, что должны были увидеть. Берден попытался заглянуть в узкую щель между шторами, откуда острием ножа выбивался яркий серебряный лучик, но не смог ничего разглядеть. Остальные молча стояли у него за спиной.

– Разбей окно, – велел он Пембертону. Готовый к такому повороту событий Пембертон аккуратно разбил стекло ударами монтировки, выбрав широкую прямоугольную секцию в центре окна, потом просунул в пролом руку, отодвинул край шторы и, нащупав внизу задвижку, повернул ее и поднял раму.

Первым в окно нырнул Берден, за ним Вайн. Путаясь в тяжелой портьере, отбрасывали назад плотную ткань, и бархат шуршал, а колечки тихонько позвякивали о стержень карниза. Сделав два-три шага по толстому ковру, они остановились, увидев, наконец, то, что должны были увидеть.

Барри Вайн с шумом втянул воздух. Пембертон и Карен Малэхайд влезли в комнату, и Берден отступил в сторону, чтобы дать им место. Но не шагнул вперед.

Не издавая ни звука, он смотрел. Пятнадцать секунд не отводил глаз. Встретил остановившийся взгляд Вайна, потом все же оглянулся и, будто в другой реальности, отметил, что портьера и в самом деле из зеленого бархата, а после вновь обернулся лицом к комнате.

На большом, метра три длиной, обеденном столе расставлено серебро и стекло. В тарелках еда, скатерть красного цвета. Могло показаться, что скатерть – из алого шелка, если бы не осталась белой та ее часть, что была ближе к окну, там, куда не докатился красный разлив. На середине же, где красный был всего гуще, лицом вниз лежала женщина, которую смерть застала за столом или у стола. Напротив, откинувшись на стуле, застыла вторая мертвая женщина – ее голова запрокинулась и длинные темные волосы рассыпались за спиной. Платье на ней было таким же красным, как и скатерть, будто она специально подбирала его под цвет.

Две женщины сидели друг против друга на середине стола, но по числу приборов и расположению мебели было понятно, что кто-то сидел и во главе, и еще один человек – в дальнем конце стола. В комнате, между тем, больше не было ни мертвых, ни живых. Только два тела и алый шелк между ними.

В том, что обе женщины мертвы, не было никаких сомнений. У старшей, чья кровь пропитала и окрасила скатерть, была пулевая рана в голове. Чтобы увидеть это, не пришлось трогать тело, да никто и не тронул бы. Выходя, пуля разрушила половину черепа и лишила женщину половины лица.

Вторая женщина получила пулю в шею. Ее белое восковое лицо странно было видеть неповрежденным. Широко раскрытые глаза убитой смотрели в потолок, забрызганный темными каплями – вероятнее всего, кровью. Пятна крови были и на зеленых обоях, и на зеленых с золотом абажурах, в которых продолжали гореть лампы; большими черными кляксами кровь испятнала темно-зеленый ковер.

Одна капля упала на картину на стене, стекла по мазкам светлой масляной краски и засохла там.

На столе стояло три тарелки. В двух оставалась еда холодная и застывшая, но, несомненно, нормальная человеческая пища. Третья была затоплена кровью, будто блюдо щедро полили соусом – целую бутылку соуса вылили на какую-то жуткую снедь.

Был, несомненно, и четвертый прибор. Рухнувшая на стол женщина, чья кровь разлилась повсюду, лежала изуродованной головой в тарелке, и ее темные волосы с нитками седины, выбившись из узла на затылке, разметались по скатерти, опутав солонку, опрокинутый стакан и скомканную салфетку. Еще одна салфетка, насквозь пропитанная кровью, лежала на ковре.

Рядом с телом младшей женщины, чьи волосы рассыпались за спиной, стояла сервировочная тележка. Кровь заляпала белые салфетки и белые тарелки, обрызгала корзинку с хлебом. Ее капли впитались в ломтики французского батона и могли показаться кому-то ягодами смородины.

В большой стеклянной тарелке был будто бы пудинг, но Берден, который на все остальное смотрел без содрогания, не мог заставить себя увидеть то, во что превратила пудинг натекшая кровь.

Прошло время, целая вечность, прежде чем подкатила тошнота. Приходилось ли ему видеть такое прежде? Он чувствовал себя опустошенным, оглушенным, и любые слова показались бы сейчас бессмыслицей. И хотя в доме было тепло, его охватывал колючий холод. Берден сжал пальцы левой руки в ладони правой, и они были ледяными.

Он подумал, какой грохот здесь стоял – ужасный грохот зарядов, извергающихся из стволов. Что это было – пистолет, ружье или что-то мощнее? Тишина, тепло и покой, сотрясенные ревом выстрелов. Здесь сидели люди, ели, говорили… Их так не вовремя и так ужасно прервали.

Но обедали четверо. По одному с каждой стороны стола. Берден обернулся и вновь встретил пустые глаза

Барри Вайна. Каждый понимал, что другой читает в его лице отчаяние и слабость. Увиденное поразило их. Вердену отчего-то стало трудно двигаться – будто на руках и ногах висели свинцовые гири. Дверь из столовой была отворена, и, чувствуя, как сжимается горло, он медленно прошел в следующую комнату.

Потом, спустя несколько часов, он признался себе, что в те минуты не вспомнил о той, кто звала на помощь. Вид мертвых заставил забыть о живых – а ведь кто-то мог быть еще жив.

За дверью оказалась не оранжерея, а большой величественный холл под световым куполом, освещенный, хотя и не так ярко, множеством ламп на серебряных, стеклянных и керамических основаниях, дававших неяркий свет абрикосового и кремового оттенков. По деревянному полированному полу были разложены восточные, как показалось Бердену, коврики с красно-синими и коричнево-золотыми узорами. Лестница из холла вела наверх, на галерею, обнесенную псевдоконической балюстрадой, откуда двумя расходящимися пролетами уводила на третий этаж На нижних ступенях лестницы распростерлось тело мужчины.

Убит выстрелом в грудь. На красном ковре пролившаяся кровь напоминала винные пятна. Берден глубоко вздохнул, и рука его сама собой потянулась ко рту. Опомнившись, он заставил себя опустить руку и медленно обвел помещение глазами. И тут заметил какое-то движение в дальнем углу. В тот же миг раздался грохот упавшего предмета, и с губ Бердена сорвалось наконец восклицание, словно резкий звук разжал ему челюсти.

– Ах ты! – голос Бердена хрипел, будто его держали за горло.

Это был телефон, кем-то нечаянно сброшенный на пол. Оттуда, из тени, где не горели лампы, к Бердену кто-то полз. Невидимое существо издало жалобный стон. Очевидно, запуталось в проводе, и телефон тащился за ним, скользя и подпрыгивая по дубовым доскам пола, кувыркаясь, как игрушка на веревочке у ребенка.

Она и была почти ребенок – как раненое животное, испуская короткие и словно недоуменные звуки, к нему ползла на четвереньках совсем юная девушка. Она распласталась у его ног вся в крови. Кровь пропитала на ней одежду и склеила волосы, струйками стекала по голым рукам, и когда она подняла голову, Берден увидел, что лицо ее – тоже в кровавых разводах, будто она терла его окровавленными руками. Кровь, с ужасом заметил Берден, обильно текла из раны над левой грудью. Он опустился на колено и склонился к девушке. И тут она едва слышным шепотом произнесла:

– Помогите, помогите мне…

IV

Не прошло и двух минут, а «скорая» уже была на пути в Стоуэртонскую больницу. На этот раз поехали с лампами и сиреной, и двухголосый вой, тревожа спящие леса, полетел по темным опушкам.

Мчались так быстро, что женщина-водитель едва успела затормозить и выкрутить руль, чтобы не врезаться в машину Вексфорда, свернувшую с шоссе на дорогу к Танкред-Хаусу в пять минут десятого.

Известие застало его за ужином – Вексфорд с женой и их дочь со своим другом сидели в новом итальянском ресторане «Ла Примавера». Ужин перевалил за середину, когда у Вексфорда запищал телефон и самым решительным, как это потом оценил инспектор, образом удержал его от поступка, о котором он мог бы пожалеть. Вексфорд тут же встал из-за стола с недоеденной телятиной в винном соусе и, бросив два слова жене и довольно сухо простившись с остальными, немедленно удалился.

Трижды он пытался связаться с Танкред-Хаусом, но линия была занята. Когда шофер Дональдсон повернул на первый вираж узкой лесной дорожки, Вексфорд попробовал дозвониться еще раз – теперь гудок был длинный, а ответил ему Берден.

– Трубка была снята. Лежала на полу. Здесь три трупа, застрелены. Вы должны были встретить «скорую» – там эта девушка.

– Как она?

– Не знаю. Была в сознании, но совсем плоха.

– Ты говорил с ней?

– Конечно. Пришлось, – ответил Берден. – В дом проникли двое, но она видела только одного. Говорит, все случилось в восемь или сразу после восьми – минута-две девятого. Больше ничего не смогла сказать.

Вексфорд спрятал телефон. Часы на приборной доске машины показывали двенадцать минут десятого. В тот момент, когда ему сообщили о происшествии, он был не то чтобы зол, а скорее раздосадован и огорчен. Сидя за столиком в «Примавере», он пытался побороть в себе растущую неприязнь и упорное отвращение. Сдерживаясь только ради Шейлы, он в третий или четвертый раз повторял про себя готовую сорваться с языка колкость, когда телефон зазвонил. Теперь впечатления от горького ужина можно было задвинуть подальше, думать об этом нет времени, все внимание – на убийство в Танкред-Хаусе.

Дом весь в огнях мелькнул за деревьями и пропал во тьме, пока они проезжали извивы дороги, но вот вырулили на широкую лужайку, и дом снова показался впереди. У ворот Дональдсон помедлил, выбирая дорогу, потом прибавил газу и выехал на широкий двор. В темном зеркале бассейна отразилась статуя, изображавшая, должно быть, Дафну, убегающую от Аполлона. Дональдсон объехал ее слева и подкатил к полицейским машинам.

Парадная дверь была открыта. Вексфорд заметил, что в арочном окне левого крыла разбито стекло. Войдя в дверь через оранжерею, полную лилий и украшенную, как ему показалось, экранами в стиле Роберта Адама [2]2
  Роберт Адам (1728–1792) – один из известных английских декораторов-неоклассицистов братьев Адамов, чей стиль отличался подчеркнутым изяществом.


[Закрыть], он прошел в просторный зал, где пол и коврики были перепачканы кровью. На бледном дубовом полу лужицы крови образовали словно бы карту островов. Навстречу вышел Барри Вайн, и тут Вексфорд увидел тело на ступенях.

Вексфорд приблизился, чтобы рассмотреть его. Тело принадлежало мужчине лет шестидесяти. Высокий, стройный, с красивым лицом. У него были тонкие черты – такие обычно называют «чувственными». Теперь его лицо стало восковым и желтоватым, челюсть отвисла, мертвые голубые глаза вытаращены. Убитый был одет в строгий костюм и галстук Его белая рубашка стала багряной от крови, на темном пиджаке кровь расползлась черными пятнами. В него стреляли почти в упор, дважды: в грудь и в голову. Голова мертвеца представляла собой сплошное кровавое месиво, липкая бурая масса превратила в колтун густые седые волосы.

– Знаешь, кто это?

Вайн покачал головой:

– Откуда, сэр? Вероятно, парень был владельцем дома.

– Это Харви Коупленд, бывший член парламента от южных округов, муж Давины Флори. У нас ты, конечно, недавно, но ты ведь знаешь Давину Флори?

– Да, сэр, конечно.

По Вайну никогда нельзя было догадаться, знает он или нет. Непроницаемое лицо, невозмутимая манера, холодный флегматизм.

Входя в столовую, Вексфорд внутренне подобрался, и все равно от того, что он увидел, у него перехватило дыхание. Никто не черствеет окончательно. И Вексфорд знал, что никогда не сможет смотреть на такие вещи равнодушно.

В столовой были Берден с фотографом, криминалист Арчболд, что-то замерявший и писавший в книжку, и два судебных медика. Арчболд встал было навстречу Вексфорду, но тот знаком разрешил продолжать работу.

Он заставил себя на несколько мгновений задержать взгляд на трупах, а затем обернулся к Бердену:

– А девочка? Расскажи мне все, что она говорила.

– Что здесь побывали двое. Около восьми. Приехали на машине.

– А как еще сюда можно попасть?

– Они услышали какие-то звуки наверху. Мужчина, который лежит там мертвый на ступеньках, пошел выяснить, в чем дело.

Вексфорд обошел стол и остановился рядом с женщиной, запрокинувшей голову за спинку стула. Оттуда он смог увидеть первое тело в другом ракурсе. Взглянул на то, что осталось от лица, левой щекой лежащего в наполненной кровью тарелке на красной скатерти.

– Это Давина Флори.

– Я так и думал, – тихо сказал Берден. – А тот, на лестнице, видно, ее муж.

Вексфорд кивнул. Его посетило непривычное ощущение – почти страх.

– А это кто? Их дочь?

Второй женщине было на вид около сорока пяти. Темные волосы и карие глаза. Кожа, совсем белая и обескровленная, вероятно, была бледной и при жизни. Стройная, одета в романтически-цыганском стиле: свободное пестрое хлопчатобумажное платье с бисером и цепочками. В расцветке платья преобладал красный – но оно не было целиком красным, каким стало теперь.

– Должно быть, ужасный стоял грохот, – сказал Берден.

– Кто-то мог и услышать, – ответил Вексфорд. – В поместье должны быть другие люди. Кто-то ведь обслуживал Давину Флори, ее мужа и дочь. Я слышал, что здесь живет экономка и, возможно, садовник – в коттеджах при усадьбе.

– Я уже распорядился. Карен и Герри пошли их искать. Вы ведь заметили, что по дороге не встретилось никакого жилья.

Вексфорд обошел стол и, помедлив секунду, подошел совсем близко к телу Давины Флори. Ее густые темные с проседью волосы, выбившиеся из узла на затылке, разметались по столу склеенными кровью косицами. На красном шелке прилипшего к худому телу платья в области плеча темнело большое пятно. Ее руки на алой скатерти были сложены, как на спиритическом сеансе. Неестественно длинные кисти, какие бывают у восточных женщин и редко встречаются на Западе. Возраст почти не испортил их форму, хотя, возможно, это смерть опустошила вены. Никаких украшений, кроме простого обручального кольца на левой руке. Пальцы правой наполовину сжались в смертельной судороге, скомкав кровавый шелк скатерти.

В Вексфорде росло ощущение жути. Он отступил, чтобы окинуть взглядом всю ужасную картину гибели и разорения, и в этот момент с шумом распахнулась дверь и вошел эксперт-патологоанатом. За несколько секунд до этого Вексфорд обратил внимание на звук подъезжающего автомобиля, но тогда он подумал, что это вернулись Джерри Хайнд и Карен Малэхайд. На самом же деле то был доктор Бэзил Самнер-Квист, проклятие инспектора Вексфорда. Сейчас Вексфорд определенно предпочел бы видеть сэра Хилэра Тремлетта.

– О боже! – возгласил Самнер-Квист. – Так гибнут сильные мира сего!

Дурной вкус, нет, хуже – вызывающее, возмутительное отсутствие всякого вкуса – вот что отличало доктора. Однажды удушение он описал фразой «мой лакомый кусочек».

– Это она, полагаю? – Он ткнул пальцем в обтянутую красным шелком спину. Прикасаться к телам запрещено всем, кроме патологоанатома.

– Мы думаем, да, – ответил Вексфорд, стараясь скрыть неудовольствие в голосе. Несомненно, для одного вечера он уже выказал достаточно неудовольствия.

– Вероятнее всего, это она, Давина Флори. Там, на лестнице, ее муж, Харви Коупленд, а это, мы думаем, дочь. Не знаю, как ее звали.

– Вы закончили? – спросил Самнер-Квист у Арчболда.

– Я могу продолжить позже, сэр.

Фотограф сделал последний снимок и вслед за Арчболдом и судебными медиками вышел из комнаты. Самнер-Квист не стал медлить и за волосы поднял голову убитой. Склонившийся доктор заслонил изуродованную половину лица, и Бердену был виден благородный профиль Давины Флори, высокий величественный лоб, прямой нос, круто изогнутая линия рта. Кожа ее была изрезана тысячей тонких и не очень тонких морщинок.

– Как она его подцепила? Похитила из коляски, не иначе. Она его старше минимум лет на пятнадцать.

Вексфорд покачал головой.

– Я как раз читаю ее книгу, первую часть автобиографии, – продолжал доктор. – Жизнь, можно сказать, просто начиненная случайностями. Вторая часть теперь останется ненаписанной. Что ж, по моему скромному разумению, в мире и так хватает книг. – Самнер-Квист испустил пронзительный визгливый смешок. – Говорят, в старости все женщины превращаются или в коз, или в обезьян. Эта, по-моему, была из обезьян, как вам кажется? Ни одного дряблого мускула.

Вексфорд вышел за дверь. Не оглядываясь, он знал, что Берден следует за ним. Гнев, который бурлил в нем в ресторане, теперь закипел вновь, хоть и по другому случаю, и грозил вот-вот прорваться наружу.

– Когда я убью его, по крайней мере вскрытие будет делать Тремлетт, – произнес он невыразительно и бесстрастно.

– Дженни большая поклонница ее книг, – сказал Берден. – Этих, антропологических, или как их назвать. Пожалуй, я бы сказал, что они и политические тоже. Выдающаяся женщина она была. На прошлой неделе я подарил Дженни на день рождения ее автобиографию.

В холл вошла Карен Малэхайд.

– Я не была уверена, что делать, – сказала она. – Я знала, что вы захотите поговорить с Харрисонами и Габбитасом, пока еще не совсем поздно, и потому сразу сообщила им факты. Кажется, это их потрясло.

– Ты все сделала правильно, – сказал Вексфорд.

– Я сказала, что вы придете не позже чем через полчаса, сэр. Они живут в коттедже на две семьи в двух минутах по дорожке, что ведет от сада позади дома.

– Покажи мне.

Карен проводила его к западному крылу, провела мимо разбитого полукруглого окна и показала дорогу, которая шла по саду и пропадала во тьме.

– Две минуты на машине или пешком?

– Пешком минут десять, я бы сказала. Я скажу Дональдсону, где это. Сказать?

– Скажи мне, я пройдусь.

Дональдсон приедет с Барри Вайном. А Вексфорд зашагал по дорожке, отделенной от сада полосой высокого кустарника. По другую сторону дорожки возвышался лес. Встала луна, и тумана в лесу почти не было. Сюда не достигал свет прожекторов, и дорожку впереди выбелил зеленоватый фосфоресцирующий лунный свет, а ели и сосны бросали на нее черные тени, где сплошные, где ажурные. Такими же черными на светлом небе были силуэты фантастических деревьев, десятки лет назад посаженных здесь образцов самых разных пород. Даже ночью они выглядели удивительными и сказочными – из-за небывалой высоты, странной формы лап или вывернутых сучьев. На дорожке под ногами тени от их ветвей казались буквами древнего еврейского пергамента. Вексфорд думал о смерти и о контрастах. Самое отвратительное и безобразное случилось в таком прекрасном месте, «совершенство в горьком унижении». Инспектор содрогнулся, вспомнив кровавые пятна, которыми, будто расплесканной краской, были испачканы вся комната и стол.

А здесь, совсем рядом, – будто другой мир. Сказочная дорожка, зачарованный лес. Не реальный пейзаж, а словно декорация к «Волшебной флейте» или сцена из сказки, не место, а картинка. И полная тишь кругом. Вексфорд бесшумно ступал по опавшей сосновой хвое. На каждом повороте тропы открывались новые купы деревьев: освещенные луной голые лиственницы, ветви араукарий, подобные каким-то застывшим рептилиям, остроконечные кипарисы с плотными, как гобелен, кронами, зонтичные сосны, стройные и густые можжевельники, ели, топорщившие на косматых лапах прошлогодние шишки. Бор, набирая силу, заливала светом луна, но в мерцающих аллеях тут и там не могла преодолеть непроницаемую завесу колючих ветвей или переплетенных, как спутанные бухты каната, сучьев. Природа, которая должна была восстать и взреветь, сотрясти леса воем урагана, заставить зверей и растения возмутиться, а ветви деревьев заколыхаться в горестной жалобе, дремала в безмятежном покое. Тишь стояла почти сверхъестественная – ни веточка не шелохнется. Дорожка вильнула и за поворотом сошла на нет, деревья поредели, и перед Вексфордом открылась поляна. Узкая тропа уводила за шпалеры каких-то более заурядных хвойных деревьев, в конце тропы мерцали огни коттеджа…

Барри Вайн и Карен Малэхайд поднялись на второй и третий этаж проверить, нет ли там других тел.

Бердену было любопытно, что там, наверху, но он не решился шагать через тело Харви Коупленда, пока Арчболд не записал его положение, фотограф не заснял во всех ракурсах, а патологоанатом не провел предварительный осмотр. Чтобы пройти на лестницу, Бердену пришлось бы перешагнуть через откинутую правую руку убитого. Вайн и Карен так и поступили, но его удерживали нерешительность, брезгливость и чувство приличия. Вместо того он прошел через зал и заглянул в смежную комнату. Оказалось – гостиная, изысканно отделанная и прекрасно обставленная, музей изящных вещиц и настоящих произведений искусства. Берден никогда не подумал бы, что так живет Давина Флори, – ему представлялось скорее что-то богемное и небрежное. Она ему виделась одетой в халат или брюки, она засиживалась допоздна за разговорами и вином в кругу друзей-единомышленников у старинного потрепанного стола в большой неприбранной комнате. Эту комнату его воображение рисовало чем-то вроде пиршественной залы. А Давину Флори, обитавшую там, – одетой в пеплум царицей из греческих трагедий. Он смущенно усмехнулся, еще раз окинул взглядом фестонные занавески, портреты в золоченых рамах, жардиньерки с толстянками и папоротниками, мебель XVIII века с тонкими ножками и закрыл дверь.