Текст книги "Подружка невесты"

Автор книги: Рут Ренделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава 7

Он не мог ее покинуть. Остался на ночь. На дне бутылки было еще немного вина, и он дал ей выпить из зеленого бокала все оставшееся. Сента почти ничего не говорила, только плакала и прижималась к нему. Но, к удивлению Филиппа, сразу же заснула, выпив вина. Он укрыл ее одеялом.

К Филиппу сон пришел не так быстро. Он слышал, как наверху начинают танцевать. Раз-два-три, раз-два-три… Звучала музыка, «Вальс Теннесси» – вроде Леар, да? Филипп редко запоминал названия, но у матери дома были такие пластинки. Ночью в комнате Сенты всегда становилось холоднее. За окном лето, и ночь, вероятно, сырая и теплая, но здесь от стен тянуло промозглым холодом. Конечно, ведь квартира находится в подвале. Чуть погодя он встал, отворил ставни и открыл окошко наверху. Как только пропадал запах ароматических палочек, кислая вонь этого дома возвращалась.

Их лица и очертания свернувшихся тел под сбившимся, будто связанным в узел фиолетовым одеялом отражались в тусклом зеркале так, что казалось, будто это старая, запачканная темная картина, писанная маслом. По-прежнему было слышно, как наверху танцуют: раз-два-три, раз-два-три, топ-топ-топ, топ-топ-топ – от стены, где было окно, в другую часть комнаты, даже зеркало начало дрожать, потом к двери и снова к окну. Этот ритм и музыка наконец убаюкали Филиппа, и он уснул.

Утром ему нужно было пойти домой и посмотреть, как там Харди. Утром все всегда по-другому. Через открытое окно проникали свежесть и легкий, приятный аромат зелени, идущий, быть может, из одного из тех садиков, не занятых разобранными на части автомобилями и всяким хламом. Филипп приготовил растворимый кофе, поставил на стол хлеб с маслом, апельсины. Сента сидела угрюмо и тихо. Ее глаза были сонные и опухшие. Филипп боялся, что у него будет фингал под глазом, там, где она задела его кулаком, и мутное, запачканное зеркало показало ему налитые кровью белки и возникающий синяк. Укушенное запястье распухло, следы от зубов на нем побагровели.

– Через пару часов вернусь.

– Ты точно хочешь вернуться?

– Сента, конечно, хочу. Ты же знаешь, что хочу. Слушай, извини за то, что говорил, что не верю тебе. Это было бестактно и глупо.

– Это не было бестактно. Мне стало ясно, что ты совсем меня не понимаешь. Ты не чувствуешь так, как чувствую я. Всю жизнь я искала тебя, а когда нашла, поняла, что это моя карма. Но такое не для тебя, я тебе просто подружка.

– Я смогу тебя убедить в обратном, если даже для этого понадобится целый день. Почему бы тебе не поехать со мной? Это гораздо лучше. Не хочется сидеть в этой комнате весь день. Поехали.

Сента не захотела. Поднимаясь по лестнице, Филипп сердито подумал, что обидели его, а не ее. Дантист, пломбировавший ему зуб, сказал как-то, что укус человека опаснее, чем укус животного. Конечно, это нелепо – рана не представляет никакой опасности. Просто Филипп думал, как бы ее спрятать, пока она не затянется.

Харди дождался прогулки и даже получил гораздо больше корма, чем полагается собаке такого размера, – хозяин чувствовал, что виноват перед ним. Филипп принял ванну, наклеил на запястье пластырь, потом снял его. Застань Сента его за этим занятием, она сказала бы, что он суетится из-за пустяков или старается привлечь внимание к тому, что она сделала. В любом случае, на глаз пластырь не приклеишь. Рой, конечно, отпустит несколько колких замечаний по этому поводу, но сейчас Филипп не мог об этом думать.

Может, стоит покупать больше вина? С одной стороны, это порадует Сенту, но, с другой стороны, если он не будет ничего с собой приносить, появится лишний повод, чтобы выбираться куда-нибудь. День был великолепный, на небе ни облачка, солнце уже в зените. Он думал о перспективе провести весь день в комнате в подвале с унынием. Впервые с тех пор, как они вместе, Филипп не чувствовал никакой страсти к Сенте и не видел перед собой прежнего образа, не испытывал необходимости заниматься с ней любовью. Наверное, это естественно после вчерашней сцены.

Вернувшись к дому на Тарзус-стрит, он на секунду остановился, чтобы заглянуть в ее окно, прежде чем подняться по лестнице к входной двери. Сента снова закрыла ставни. Он вошел и спустился в подвал. Сегодня в комнате не пахло благовониями. Сента снова лежала в постели и крепко спала. Филипп был разочарован и немного раздражен. Знай он, что Сента будет спать, он пробыл бы дома подольше, занялся бы «воскресными делами», поиграл бы с Джеффом и Тедом в теннис, как раньше, или поехал бы поплавать в Суис-коттедж. По меньше мере, принес бы с собой газету, почитал бы.

Он сел на единственный в этой комнате стул и стал смотреть на Сенту. Постепенно нежность, что-то вроде жалости к Сенте пробудили в нем сильное желание прикоснуться к ней. Филипп разделся и лег рядом, одной рукой обняв ее, свернувшуюся калачиком.

Сента проснулась в начале второго. Они оделись и пошли в бар. Сента была спокойна и молчалива, поглощена какими-то своими мыслями и совершенно не вникала в то, что говорил Филипп. Его страсть на время погасла, зато удовольствие находиться в ее обществе только усилилось. Он все удивлялся тому, что когда-то не считал ее красивой. В баре не было ни одной женщины, которая могла бы сравниться с Сентой. Она надела свое серое серебристое платье с помятой розой на груди и серебряные туфли на невероятно больших каблуках, которые внезапно сделали ее высокой. Волосы она зачесала за уши, надела длинные серьги будто бы из прозрачных капель, как на хрустальной люстре. Мужчины оборачивались, чтобы пялиться на ее голые белые ноги, тонкую талию и большую грудь, подчеркиваемые облегающим платьем. Филипп гордился тем, что он с ней, и почему-то немного нервничал.

На обратном пути Сента рассказывала о всяких странных оккультных и астрологических штуках, интересовавших ее: о гармонии, о многослойных колеблющихся частотах, об удивительной синхронности вселенной и о диссонирующих системах. Филипп слушал скорее ее голос, чем сами слова. Должно быть, это в театральном училище она научилась говорить таким тоном и таким голосом, почти сопрано. Он вспомнил, как в свое время сомневался, что Сента действительно окончила академию драматического искусства. Как же трудно, как сложно, когда не знаешь, чему верить, а чему нет!

Когда они вошли в дом, Филипп испугался: а как пройдет остаток дня? Можно ли быть с Сентой обычным человеком? Можно ли просто сидеть с ней рядом и заниматься чем-то кроме секса, как, к примеру, его родители? Она ведь потащит его в постель, а он боялся, что не сможет. Филипп вздохнул с облегчением, когда Сента села на кровать, кивнула ему на старый плетеный стул и сказала, что хочет поговорить, потому что ей нужно кое-что ему сообщить.

– Что я значу для тебя, Филипп?

Он ответил просто и честно:

– Все.

– Я тебя люблю, – отозвалась Сента.

Она произнесла эти слова так бесхитростно и ласково, так просто, естественно и по-детски искренне, что они запали Филиппу в душу. Раньше Сента просила его не признаваться в любви, говорила, что и сама не станет этого делать, поэтому теперь он понимал: пришло время, когда слова любви уместны. Он наклонился и протянул к ней руки. Она в ответ покачала головой, глядя, как показалось Филиппу, куда-то вдаль, как Флора, и прикоснулась к его руке, нежно провела пальцем по запястью.

– Я настаивала на том, чтобы мы не произносили этих слов, пока не будем полностью уверены. Что ж, теперь я уверена. Я люблю тебя. Ты моя вторая половина, моя жизнь была неполной, пока я не встретила тебя. Извини за то, что прошлой ночью тебя поранила, я была не в себе от страдания. Я ударила и укусила тебя, просто потому что хотела таким образом избавиться от мук, от боли. Понимаешь, Филипп?

– Конечно, понимаю.

– И ты любишь меня так, как я тебя?

Это, по-видимому, был торжественный момент. Требовались сосредоточенность на лице и полная серьезность. Филипп произнес твердо и размеренно, словно давая клятву:

– Я люблю тебя, Сента.

– Я хотела бы, чтобы этого было достаточно. Но этого мало, Филипп. Ты должен доказать свою любовь, и я должна доказать свою. Все утро, пока тебя не было, я размышляла об этом. Лежала здесь и думала о том, что мы должны совершить что-то невероятное, чтобы доказать друг другу свою любовь.

– Хорошо, – отозвался Филипп, – согласен. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Сента молчала. Взгляд ее ясных зеленоватых глаз вернулся из пустоты, чтобы встретиться с его взглядом. Это не будет похоже на предложение Дженни о помолвке, думал Филипп, это не в духе Сенты. И она точно не попросит купить ей что-нибудь. Ощущая тошноту, он надеялся, что она не собирается просить его вскрыть вену и смешать его кровь со своей. Это было бы на нее похоже, и он согласился бы, но испытывал бы к этому отвращение.

– Я думаю, жизнь – это одно большое приключение. Ты ведь тоже так считаешь? – начала Сента. – Мы одинаково смотрим на мир, это так, я знаю. Жизнь ужасна, прекрасна и тяжела, но большинство людей проживают ее всего лишь обыкновенно. Когда мы с тобой занимаемся любовью, наше сознание на какие-то мгновения просветляется и в эти секунды все кажется ясным и замечательным. Наши чувства сильны так, словно с нами происходит все неиспытанное, новое и совершенное. В общем, так должно быть всегда, мы можем научиться достигать этого не при помощи вина или наркотиков, а живя на пределе разума, каждый день проживая каждой ниточкой сознания.

Филипп кивал. Нечто похожее Сента уже говорила, когда они шли сюда. Самое ужасное, что он почувствовал сонливость. Больше всего ему, хорошо пообедавшему и выпившему пинту пива, хотелось бы сейчас лечь с Сентой в постель и прижать ее к себе, пока к ним обоим не придет сон. Признание в любви осчастливило Филиппа, и к нему потихоньку возвращалась страсть, пока еще тихая, что-то вроде вялого вожделения, которое может подождать, пока придет и уйдет сон, а тело согреется и расслабится. Филипп улыбнулся Сенте и протянул к ней руку.

Она отдернула руку и подняла указательный палец:

– Некоторые говорят, что для того, чтобы прожить полную жизнь, нужно совершить четыре поступка. Знаешь какие? Я тебе скажу. Посадить дерево, написать хотя бы одно стихотворение, заняться любовью с кем-нибудь своего пола и кого-нибудь убить.

– Первые две – ну, на самом деле первые три – вещи, мне кажется, не имеют никакого отношения к последней.

– Пожалуйста, Филипп, только не смейся. Ты слишком много смеешься. Есть вещи, над которыми смеяться не стоит.

– Да я и не смеюсь. Не думаю, что когда-нибудь сделаю что-то из этого списка, но, надеюсь, это не будет означать, что я не жил. – Он взглянул на Сенту, наслаждаясь чертами ее лица, большими чистыми глазами, губами, на которые он никогда не уставал смотреть. – Когда я с тобой, Сента, тогда, мне кажется, я действительно живу.

Это было приглашение заняться любовью, но Сента оставила его без внимания. Очень тихо, по-театральному сосредоточенно она произнесла:

– Я непременно докажу свою любовь, убив кого-нибудь ради тебя, а ты должен убить кого-нибудь ради меня.

Впервые с того момента, как они вернулись в эту душную комнатушку со спертым, но манящим запахом постели и мешка грязного белья, Филипп полностью отдавал себе отчет в происходящем. Он поднялся и открыл ставни и окно. Опираясь на оконную раму и вдыхая свежий воздух с Тарзус-стрит, он бросил через плечо:

– Ах, конечно! И кто у тебя на уме?

– Это не обязательно должен быть кто-то конкретный. На самом деле, даже лучше, если наоборот. Просто кто-нибудь ночью на улице. Вот, вполне сойдет. – Сента указала на некрасивую женщину за окном, обычную бродяжку, которая сидела на тротуаре, прислонившись спиной к ограде дома, прямо напротив прохода в подвал. – Кто-нибудь вроде нее. Да кто угодно! Важно сделать – сам поступок ставит тебя вне человеческого общества.

– Понятно.

Бродяжка была похожа на мешок с тряпьем, который бросили сюда, чтобы его забрали уборщики мусора. В голове не укладывалось, что это – живое существо, человек, у которого есть какие-то чувства, который может радоваться счастью и испытывать боль. Филипп медленно отошел от окна, но на стул не сел. Он облокотился о сломанную раму зеркала. Лицо Сенты ничего не выражало, но было напряженным и сосредоточенным. Ему вдруг показалось, что она говорит, как актер – явно не очень талантливый, – произносящий заученную роль.

– Я буду знать, что ради меня сделал ты, и ты будешь знать, что сделала ради тебя я, но никто больше. Мы должны будем посвятить друг друга в эти страшные тайны. Нужно понимать, что каждый из нас значит для другого больше, чем весь мир вокруг, и, если ты сможешь совершить это для меня, я сделаю то же для тебя.

– Сента, – начал Филипп, пытаясь быть терпеливым, – я же знаю, что ты несерьезно. Я знаю, что все это – твои фантазии. Ты, может, думаешь, что обманываешь меня, но это не так.

Ее лицо переменилось, глаза устремились на него. Она по-прежнему говорила спокойно, но в то же время настороженно:

– Что это – все?

– Ну, не важно. Я об этом знаю, и ты знаешь.

– Я не знаю. Что это – все?

Ему не хотелось говорить, не хотелось перечить, но, похоже, этого не избежать.

– Ладно, раз просишь, я скажу. То, что ты наговорила про свою мать, про поездки по всяким странам, про пробы и Миранду Ричардсон, – все это, я знаю, фантазии и грезы. Я не хотел говорить тебе об этом, но что мне еще делать, когда ты предлагаешь убить кого-нибудь, чтобы доказать нашу любовь?

Все время, пока Филипп объяснялся с Сентой, он готовился к тому, что придется отражать ее атаку, подобную той, что случилась прошлой ночью. Но Сента была спокойна, как статуя, она скрестила руки на груди и пристально и невозмутимо смотрела на него:

– Ты не веришь тому, что я говорю, Филипп?

– Как же я могу верить, когда ты такое рассказываешь? Конечно, кое-чему я верю…

– Хорошо. Чему ты не веришь?

Филипп толком не ответил ей:

– Слушай, Сента, я не против того, что у тебя есть свои фантазии: многие люди фантазируют, таким образом они делают свою жизнь интереснее. Я не против того, что ты выдумываешь что-то о своей семье и актерской карьере, но, когда ты начинаешь говорить об убийствах – это так противно и бессмысленно! Сегодня воскресенье, мы могли бы сейчас где-нибудь отдыхать, на улице отличная погода, а мы вот сидим здесь, в этой, если уж совсем откровенно, противной дыре, и ты говоришь о том, как бы убить эту несчастную старуху за окном.

Сента превратилась в музу трагедии, хмурую и мрачную. Она как будто собиралась сообщить ему ужасные новости о своей семье или сказать, что все, кого она любила, погибли:

– Я говорю полностью, совершенно, от начала и до конца серьезно.

Филипп почувствовал, что лицо его исказилось, глаза сощурились, и он нахмурился, силясь угадать ход ее мыслей:

– Не может такого быть.

– Ты тогда говорил серьезно, что любишь меня, сделаешь ради меня все что угодно?

– В пределах разумного – да, – ответил он угрюмо.

– В пределах разумного! Меня просто тошнит от этого! Неужели ты не понимаешь, что наши отношения не должны строиться на разумном – они должны быть за гранью разумного?

– Да, ты действительно говоришь серьезно, – едко заметил Филипп, – или думаешь, что говоришь серьезно. В твоем сегодняшнем настроении это одно и то же.

– Я готова кого-нибудь убить, чтобы доказать тебе свою любовь, и ты должен сделать то же самое.

– Сента, ты сумасшедшая, вот что.

Ее голос теперь был твердым и отстраненным:

– Никогда больше не говори так

– Не буду. Я правда не хотел. Господи, Сента, давай поговорим о чем-нибудь другом. Пожалуйста. Давай займемся чем-нибудь. Неужели нельзя забыть об этом глупом разговоре? Не понимаю, как мы его начали.

Сента встала и подошла к Филиппу. Он почувствовал, что заслоняет лицо руками, и устыдился.

– Я тебя не обижу, – она говорила с презрением. Положив свои детские руки ему на плечи, Сента уставилась на Филиппа. На каблуках она была выше и без труда могла смотреть прямо в глаза. – Ты отказываешься, Филипп. Да?

– Конечно, отказываюсь. Ты, может, не знаешь (ты ведь пока меня и не знаешь толком), но я ненавижу саму идею убийства, насилие в любой форме, если уж на то пошло. Меня не только тошнит от этого – насилие наводит на меня скуку. Я не то что не могу видеть, например, сцены насилия по телевизору, – мне просто не хочется, мне не интересно. А ты вот заявляешь, что хочешь, чтобы я кого-нибудь убил. Я что, преступник по-твоему?

– Я думала, что ты моя потерянная вторая половина.

– Ну не говори ерунды! Вся эта муть о душах, кармах, роке – чепуха, чушь собачья. Не пора ли тебе повзрослеть и начать жизнь в реальном мире? Ты тут рассуждаешь о жизни. Ты что, думаешь, что живешь, когда торчишь в этой мерзкой трущобе и спишь по полдня? Выдумываешь сказки, чтобы заставить других поверить в то, какая ты умная и замечательная? Я думал, что уже все выслушал – рассказы о поездках в Мексику, Индию (куда там еще?), о матери-исландке, о «Летучем голландце», – а теперь я слышу, что должен убить какую-то бедную старую бродяжку, чтобы доказать свою любовь.

Она зашипела, как кошка, и оттолкнула его с такой силой, что Филипп пошатнулся. Он ухватился за край позолоченной рамы, чтобы удержаться на ногах, и на секунду подумал, что сейчас весь этот огромный качающийся опасный лист зеркала с грохотом свалится вниз. Но дрогнула только цепочка, крепившая его к стене, и успокоилась, когда Филипп оперся о зеркало и схватил его двумя руками. Когда он обернулся, Сента бросилась на кровать лицом вниз и теперь извивалась в странных конвульсиях. Как только он прикоснулся к ней, она перевернулась на спину, села – и завопила. Это было ужасно: короткие отрывистые визги вырывались из ее широко открытого рта, искривленного, как у рычащей тигрицы.

Филипп сделал то, о чем знал и читал, – дал ей пощечину. Это мгновенно заставило Сенту замолчать. Она побелела, как полотно, стала давиться, задыхаться, подняла обе руки, чтобы закрыть лицо. Через секунду, дрожа всем телом, она прошептала сквозь пальцы:

– Дай воды.

Она говорила слабо и задыхаясь, словно больная, так что на какое-то мгновение Филипп испугался. Он вышел из комнаты и пошел по коридору мимо других подвальных помещений туда, где находилась уборная и рядом с ней то, что осталось от ванной комнаты. Там, над ванной, был единственный медный кран, перевязанный тряпьем, торчавший из зеленой, покрытой плесенью, стены. Филипп набрал кружку воды, залпом выпил ее – вкус был мертвый, металлический, – потом снова наполнил. Он вернулся к Сенте, которая сидела на кровати закутавшись в одеяло, как будто на улице зима. За окном по-прежнему можно было увидеть спину старухи, теперь уже в какой-то куртке цвета хаки. Бродяжка не подала виду, что слышала крики: она, наверное, много чего слышала за свою жизнь, вот и стала такой невозмутимой.

Филипп поднес чашку ко рту Сенты и помог ей напиться, как помогают больным. Он обнял ее свободной рукой и ощутил дрожь, охватившую ее тело, и лихорадочный жар. Сента медленно пила маленькими глотками, пока на дне не показался осадок. Она высвободила шею, отклонила голову и забрала кружку. Сента проделала все это тихо и спокойно, поэтому следующее ее действие, совершенно неожиданное, оказалось шокирующим. Она швырнула кружку через всю комнату, и та вдребезги разбилась о стену.

– Убирайся отсюда вон! – вдруг закричала Сента. – Убирайся из моей жизни! Ты разрушил мою жизнь, я ненавижу тебя, я не желаю тебя больше видеть!

Глава 8

Машина Дарена – старый драндулет, у которого только один бок мог представлять какую-то ценность для любителей старых автомобилей, – стояла у обочины с открытой передней дверцей. На ступеньках дома в солнечном свете спал Харди. Пес проснулся, когда появился Филипп, и суетливо забегал вокруг него. Филипп вспомнил, как Фи говорила, что в воскресенье днем придет забрать оставшиеся вещи. Вот и она, спускается по лестнице с грудой одежды в одной руке и медвежонком в другой.

– Что это у тебя с глазом? Ты что, дрался?

– На меня кто-то напал, – ответил он, пытаясь соврать минимально; но продолжение было не столь правдивым. – Меня приняли за кого-то другого.

– Я со вчерашнего утра звонила раз пятьдесят.

– Меня не было дома, – сказал Филипп, – меня давно не было дома.

– Я так и поняла. Я подумала, что ты, наверное, уехал. Он выглядит ужасно, твой глаз. Это случилось в пабе?

Мать никогда не расспрашивала его ни о чем и ничего не выясняла, так что Филипп не понимал, почему подобное позволяет себе сестра. Фи пошла в машину, вернулась и спросила, довольно резко:

– Сколько бедная собака сидела тут одна, взаперти?

Он не ответил.

– Помочь тебе с вещами?

– Хорошо. То есть спасибо. Я думала, что ты будешь здесь, Фил.

Фи поднималась по лестнице впереди него. В комнате, где теперь жила одна Черил, платяной шкаф был открыт, одна из двух одинаковых кроватей была завалена платьями, пиджаками, пальто, юбками. Однако первым, что бросилось в глаза Филиппу, первым, что он на самом деле увидел, было платье, лежавшее на полу. Платье подружки невесты, которое сняла с себя Сента в тот вечер, когда они впервые занимались любовью.

– Ей, должно быть, действительно понравилось это платье, да? – спросила Фи. – Наверняка она была за него благодарна. Видишь, она просто сняла его и бросила здесь. Похоже, оно промокло.

Филипп ничего не ответил. Он вспоминал. Фи подняла испорченное платье, замызганное, со сморщившейся сетчатой тканью и юбкой с оторванным подолом.

– Я, конечно, понимаю, оно ей, может, не понравилось. Выбирала ведь я, а не она. Но разве нельзя подумать о моих чувствах? Каково это – прийти и увидеть, что оно вот так вот валяется в куче. Бедняжка Стефани! Она ночи напролет сидела дошивала его.

– Сента, наверное, просто не подумала об этом.

Фи сняла со шкафа чемодан, начала собирать и складывать вещи.

– Она очень странная. Я попросила ее быть подружкой невесты только потому, что мать Дарена меня упрашивала, говорила, что иначе Сента почувствует себя оторванной от всех. Я уверена, она вовсе не почувствовала бы себя так. Ее семья живет очень обособленно. Мы ведь звали и отца, и мать Сенты, но они не пришли, даже никак не ответили на приглашения, которые мы им послали.

Филипп произнес с деланным безразличием:

– Мне говорили, что у Сенты мать иностранка, которая давно умерла. По-моему, кто-то что-то напутал.

Произнося ее имя так небрежно, Филипп почувствовал странное волнение. Он ждал, что Фи станет все отрицать, и внимательно наблюдал за ней, думал, что вот сейчас она обернется, поднимет верхнюю губу, наморщит нос и будет смотреть на него так, как всегда, когда ей говорят что-то невероятное. Но она просто сложила платье и сказала:

– Остается только забрать его. Наверное, надо его почистить: может, пригодится кому-нибудь. Мне-то оно ну очень мало. – Фи закрыла чемодан, застегнула его. – Ну да, что-то в этом роде. Мать Сенты умерла при родах. Она была непонятно откуда. Из Гренландии, что ли? Нет, из Исландии. Дядя Дарена служил в торговом флоте, корабль встал на рейде (так это называется?) в этой Исландии, и там они познакомились. Ее семья была против, потому что он не офицер, или что-то в этом духе. Так или иначе, но они все-таки поженились. Когда он должен был снова идти в море, она родила ребенка – то есть Сенту – и умерла от какого-то ужасного осложнения или чего-то там еще.

Значит, все правда? Филипп ужаснулся и вместе с тем страшно обрадовался, почувствовал облегчение и одновременно смятение. Не надо больше ничего спрашивать. Впрочем, Фи ответила и на незаданный вопрос:

– Дядя Том – вроде так я должна теперь его называть – вернулся и забрал ребенка. Родственники этой исландки страшно разозлились, так говорит мать Дарена, они думали оставить ребенка у себя. Дядя Том привез Сенту домой, а вскоре женился на тете Рите. Эта та, которая теперь живет с молодым парнем. Понесешь чемодан, Фил? А я возьму зимнее пальто и две куклы.

Они погрузили все в машину. Филипп заварил чай. Было тепло и солнечно, так что чай пили в саду.

– Жаль, что мама отдала Флору, – сказала Фи. – Может, это прозвучит глупо, но, по-моему, она придавала этому месту своего рода шик.

– Да, ее явно не хватает, – отозвался Филипп.

Его забавляла мысль о том, чтобы поставить Флору сюда или куда-нибудь еще. Почему бы не соорудить для нее альпийскую горку? С тех пор как они переехали, никто не занимался садом, только иногда косили траву. Газон, окруженный с трех сторон забором, и бетонная поилка для птиц в центре – вот и весь сад. Филипп попробовал представить Флору среди камней: у ног ее цветы, а позади виднеются невысокие кипарисы… Но как все объяснить Кристин?

– Заезжай к нам, поужинаем вместе, – предложила Фи. – Я, конечно, не говорю, чтобы ты не ел мамину стряпню, но, по крайней мере, тебе не придется готовить себе все время.

Филипп сказал, что приедет, договорились на четверг. К тому времени он увидит Сенту три раза, так что можно пропустить один вечер, как это было заведено прежде. После того как Фи уехала, Филипп пошел гулять с Харди к Брент-Резервуару. Он вышел из дома через черный ход, ключ от двери положил в карман.

Сента сказала, чтобы он убирался, что он «разрушил ее жизнь». Филипп воспринял это не слишком серьезно. Конечно, теперь он понимал, что ошибся. Сента, естественно, взбесилась, оттого что ей не верят. Это все-таки была правда – вот что самое удивительное. Все наверняка было действительно так, как говорила Сента, потому что если происхождение ее матери и история ее собственного рождения не выдуманы, то, значит, и рассказы о путешествиях, театральном образовании и встречах со знаменитостями тоже правдивы. Разумеется, она обиделась и расстроилась, когда он, усомнившись в ее честности, сказал ей об этом, да еще так цинично.

Положение довольно неловкое. Нельзя же признаться в том, что расспросил обо всем сестру и только тогда поверил. Надо все обдумать. Гнев Сенты можно понять, а он, Филипп, вел себя как тупой олух, полностью соответствующий ее представлениям о людях заурядных, твердо решивших прозябать в обычном мире. Может, именно истерика и терзания из-за того, что ни единому ее слову не верят, и заставили Сенту считать, что любовь нужно доказать? Загвоздка в том, что он не может вспомнить, что же было раньше: его обвинения и недоверие или ее требование убить кого-нибудь. Он все исправит. Нельзя терять время. Харди – домой, и обратно на Тарзус-стрит.

Заснуть и проспать до позднего вечера – вот этого Филипп точно от себя не ожидал. Но прошлой ночью он почти не сомкнул глаз, а в ночь на субботу спал не больше двух-трех часов. Вернувшись с прогулки, Филипп покормил Харди, съел ломоть хлеба с сыром, пошел наверх переодеться, и прилег, чтобы подремать минут десять. Когда он проснулся, было уже темно. Светящиеся цифры на его электронных часах показывали двенадцать тридцать одну.

Встречу, извинения и мольбы о прощении придется отложить до завтра. Ну, на самом деле до сегодняшнего вечера, сказал себе Филипп, снова проваливаясь в сон. Харди, которого на этот раз не заперли на кухне, лежал, свернувшись клубком, у него в ногах.

Он и разбудил Филиппа: подполз и стал лизать хозяину ухо. Будильник не звенел, было всего семь часов. Комнату залил мягкий, подернутый дымкой солнечный свет. Уже в этот ранний час в воздухе чувствовалась предстоящая дневная жара: легкий туман и безоблачное небо, дышащее покоем и безмятежностью. Такое старики называют устойчивой погодой. Казалось, что если дождь и холода бывают, то где-то на другой планете.

Филипп принял ванну, побрился, вывел Харди в сад, решив, что для утренней прогулки этого достаточно. Пройденных вчера километров должно хватить еще на пару дней. Филипп надел чистую рубашку и костюм, в котором работникам «Розберри Лон» полагалось ездить к заказчикам. Ему нужно посмотреть, как идет ремонт кухни в Уэмбли, и составить смету для проекта ванной комнаты в Кройдоне. Уэмбли отсюда недалеко, но работы начинаются в полдевятого. Филипп стал искать ключи в кармане джинсов, которые надевал вчера.

Связок ключей у него вообще две: на одной ключи от машины, на другой – от дома, от офиса и, в последний месяц, от квартиры на Тарзус-стрит. Последний, с ужасом обнаружил Филипп, исчез.

Ключи от дома и офиса на месте. С простого кольца безо всяких брелоков не мог соскочить один ключ. Сента забрала? Филипп сел на кровать. Ему стало холодно, несмотря на разлитое в воздухе тепло, ладони вспотели. Он понял, что произошло. Это же так очевидно: Сента попросила воды и, пока он ходил в ванную, сняла с кольца ключ.

Днем, в обеденный перерыв, он попробовал позвонить Сенте из телефонной будки. Никогда раньше не удавалось до нее дозвониться, не удалось и сейчас. Филипп определенно нарушил правила «Розберри Лон», спросив миссис Финнеган, хозяйку дома в Кройдоне, можно ли воспользоваться ее телефоном. Кто-нибудь вроде миссис Райпл поднял бы крик, отказал и прочел бы нотацию, но миссис Финнеган лишь поставила условие звонить через коммутатор и потом оплатить этот разговор. Но это не имело никакого значения, ведь никто так и не ответил.

Филипп обмерил крошечную спальню, из которой хозяйка хотела сделать ванную комнату с ванной во всю длину, биде, унитазом и туалетным столиком со шкафчиками, выслушал все протесты, очень вежливо спорил, улыбался и согласился, когда она сказала, что он очень молод и не пригласить ли еще одного специалиста? Миссис Финнеган с любопытством разглядывала его синяк. На часах было уже пять пятнадцать. Хуже времени не найти, чтобы ехать по Лондону.

Без двадцати семь он доехал до Хэрроу-роуд и свернул в пригород. На Каиро-стрит остановился у бара, купил вина, чипсов, мятной жвачки и тех шоколадных конфет, которые там были. Теперь, когда он был почти на месте, его охватило мучительное волнение, с каждой минутой усиливающееся.

Старик в женском плаще сидел на тротуаре спиной к ограде, за которой виднелось окно Сенты. На нем по-прежнему был этот плащ, хотя день стоял очень жаркий, тротуар белел от солнечного света и раскаленный асфальт чуть не плавился. Седой небритый старик с желтоватым лицом спал, уронив голову на груду лохмотьев, которые обычно подкладывал под спину, как подушку. На коленях у него лежали объедки: подгоревший ломтик хлеба, круассан в целлофановом пакете, банка с остатками джема. Филипп подумал, что даст старику, если тот проснется, еще один фунт. Он не знал, почему этот старый бродяга, несчастный и брошенный, задел его за живое. В конце концов, он видел много бездомных, этот не единственный. Бродяги и нищие в большом количестве собирались здесь и на соседних улицах, потому что рядом был центр матери Терезы.