Текст книги "Дар (СИ)"

Автор книги: Руслан Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

  – Благодать...

  – Рождество скоро.

  – Ждёшь его, рождество-то?

   Папа молча выпил.

  – Душа, Макс, не на месте.

  – Что, с Мини опять не сошлись? Не выходит?

  – Нет, всё в норме... только мы изменились, обрюзгли, тяжелее, неповоротливее, что ли, стали. У неё много чего накопилось и у меня. Даже странно, что снова сойтись пытаемся.

  – Ха, скажешь тоже, «обрюзгли». Она всю жизнь спортсменка. Хотя ничего тут странного нету. Сколько мы вместе? Тысячу лет друг друга знаем. Вы должны были сойтись и... может и расходиться не стоило.

  – Жизнь она не одинаковая, Макс. И смерть тоже.

   Дядя Максим помолчал, но всё косился на папу, словно хотел спросить что-то ещё.

  – Я, Крис, не понимаю, – не вытерпел он. – Прости, вот сколько думаю, не понимаю, в голове не укладывается... Двое детей. Ты, конечно, можешь не отвечать, пошёл я нафиг со своими вопросами, но как их можно было оставить?

  – Она и не хотела никого оставлять. Это я виноват. Раньше думал, что мы оба виноваты – отчасти, а теперь понимаю, что виноват я один. Столько раз говорил ей втихую, что она размазня, заперлась дома, ни на что не способна. Вот почему она скрыла обострение сердца. Эту проблему она пыталась решить сама, по-настоящему: по врачам ходила, обследовалась. А я и не знал, на работе. Когда врач заговорил с ней про деньги... она слишком долго затягивала и ничего мне не рассказывала... а когда совсем прижало, плакала и ругала врача, что он мясник, что в ней человека не видит, что привык резать людей, только бы заплатили... Хороший хирург – лучший в городе, и говорил он с ней точно также, как со всеми остальными, а она отказалась от его услуг и ушла. Он её предупреждал: есть опасность. А пока мы другого врача искали, и с этим я тоже созванивался, у неё приступ случился, и всё. И всё...

   Снег падал, но снежинки стали чужие. Словно под снегом стою вовсе не я, не на мне они тают, и не про маму папа сейчас говорит. Мир остекленел, будто я смотрю на него сквозь витрину, сквозь прозрачную коробку с игрушкой.

  – Крис, ты здесь не при чём. Жизнь и правда штука сложная и... женщины, они...

  – Лена бы так поступила? А Мини? Ты сам? Кто-нибудь?.. Нет, Макс, в ней было что-то... наивное, что-то такое... Ангел скажешь – громко. Домоседка скажешь, хозяйка – мало. В ней что-то детское было. Вот мир, а вот она. Если из дома она выходила, на мир кричала, не понимала его, обижалась.

  – И когда не надо было обижаться, надо было переступить через себя, взяла и обиделась? Прости, но так только капризные дети поступают. Каприз, который саму же её до смерти довёл.

  – Я хотел обвинить её, обвинял, а на душе тошно. Будто не я, не врач тот, не мы все, уж прости, правы, а она перед смертью была правее всех, а я не хочу признавать. Она хотела, чтобы все её любили, как маленького ребёнка, и договариваться на что-то другое с людьми не умела. Поэтому и с тобой, Максим, и с Леной она тогда не сошлась.

  – Да, друг. Ты с ней как в берлоге засел... Хочешь знать, вот честно? Мини для тебя как спасение, лучик света, дорожка из леса в город – не чужая дорожка, а твоя, просто забытая, по которой ты двенадцать лет назад не пошёл. Мини служит, квартира у неё своя, матери помогает, двенадцать лет сама о себе заботится. Ей и дальше можно было бы без тебя. Она из тех людей, кто счастье от жизни сама берёт, в одиночку. Так, бойфренды всякие всплывают время от-времени, но это опять же, чтобы жизнь полной казалась. То, что она вспомнила про тебя и пытается сойтись с детьми – это случай. И тебе, именно тебе, этот случай нельзя потерять. Будешь крепко держаться за Хлою, винить себя, мучить, и Мини уйдёт. Будущее своё, прямо скажем, просрёшь. Ты признайся, тебя ведь к ней тянет, после старого вашего романа?

  – Да, в чём-то она осталась прежней, – закивал папа. – Они с Анни похожи, мне кажется скоро сойдутся. Обе из тех людей, кому трудно довериться поначалу, но потом приглядятся друг к другу и будут не разлей вода. Что до нас с Мини... главное – не наделать ошибок. Шаг в сторону, и третьего шанса не будет. На этот поезд мне с трудом удалось заскочить. Если она меня и ждала, то только где-нибудь глубоко в душе, в честь нашей первой любви, очень зыбкое воспоминание. Если я ошибусь, покажу, что чересчур изменился, то останусь один с ребятами.

  – Детям нельзя без матери.

  – Вот именно, что нельзя...

  «Без какой?» – пока Макс курил, а папа допивал из бутылочки, я думала. Потом они повернулись и к дому пошли. Пришлось спрятаться за машинами. Не хотелось к ним на глаза попадаться.

   Когда дверь захлопнулась, я осталась с колокольчиком у крыльца. Глиняный бок нагрелся в ладони. Снег падал и сразу таял на нём, а на куртке перестал таять. Мама умерла, потому что ей врач не понравился. Папа говорил мне другое: пока я в школу ходила, маме дома с сердцем плохо стало. Она ему позвонила по домашнему телефону, он в скорую перезвонил, машина приехала, её в больницу увезли, папа и Тото за ними. Из школы меня забрали знакомые. Папа с Тото только поздно вечером домой приехали, а мама нет... мамы нет.

   Слёзы так и потекли. Почему она не захотела лечиться? Почему нашла такого плохого врача?! Ради нас с Тото, мама!.. Мама!.. Почему тебя не стало, и вместо тебя Минерва?!

  «Вот мир, а вот она», – вспомнила я слова папы. – «...она перед смертью была правее всех...».

   Слёзы остановились. Вторых мам не бывает. Моя мама только одна – во всём мире. Только мама знала, чего не знают другие, чего другие просто не могут понять, а она знала, и потому умерла, а не просто из-за капризов, как Макс сказал. Даже папа не знает. А я, Тото – мы знаем, хоть не сможем сказать.

   Я пошла через засыпанный снегом двор к нашей ёлке, понесла колокольчик для мамы. Он подаренный Максом и Леной, но теперь-то он мой. Снег хрустит у меня под вязаными тапочками, колокольчик позвякивает едва слышно, будто чокаются две кружечки за рождество.

   Колокольчик я привязала на самом виду. Так старалась, что руки все исколола. На ёлке ещё ни игрушек, ни огоньков, а колокольчик мой здесь, ради мамы. Она такая же была: рукодельная, яркая, звонкая, среди тысяч колючих иголок. Мама у меня была только одна, и хоть что про неё говорите, а я о ней никогда не забуду.

   Только повернулась назад, как увидела во дворе собаку. Стоит и смотрит – большая, уши торчком стоят, голова тупоносая, глаза жёлтые, шерсть коричневая. Смотрит, и я тоже смотрю. Меня как к месту прибило. Глазами по земле шарю, обычно я из леса какую-нибудь шишку брала или веточку, а теперь всё снегом запорошило. Обернулась, и давай ёлку дёргать, веточку отрывать, так что колокольчик звенит-заливается, а Бальпёс сзади на меня как наскочит!

   Он большой, вонючий и сильный. Повалил: снег в лицо, в ноздри. Капюшон оторвался. Бальпёс в бок вцепился – кричу! За ногу тащит. Я визжу во всю глотку! Бальпёс ногу мотает, дерёт. Сзади стук. Минерва и Лена орут. Гамаши трещат, больно, Бальпёс кусается! Я папу кричу! Хлопок – Лена с Минервой хлопушками пса отгоняют, а Бальпёс мне на спину заскакивает. Хлопок! Бальпёс завизжал и спрыгнул, по снегу в лес сиганул, только ветки дрожат. А нога вся горит, не шевельнуться! Папа подбежал и на руки подхватил, ору – ноге больно!

   Тётя Лена возле Мини причитает:

  – Ой-ёй-ёй-ёй! Ой-ёй-ёй-ёй!

   Снег весь красный у ёлки. Где от дома шла, там снег чистый, а где Бальпёс меня искусал, там всё красное. Макс и папа без курток. Нельзя без курток на улицу! Я им это сказать хочу, и задыхаюсь. Меня в дом, на диван. Все кричат, что попало хватают, подушки подкладывают. Минерва сумочку на длинном ремешке в кресло кинула, и за телефон.

  – Макс, аптечку!

  – Да зачем же она ночью пошла!

  – Колокольчик там, колокольчик на ёлку вешала, который вы подарили!

  – Господи-боже мой! Это ваша собака?!

  – Девочка, одиннадцать лет, искусала собака! Приезжайте скорее, пожалуйста!.. Крис, куда укусили? За ногу?

  – Крошка, девочка моя, скажи, где больно? Куда тебя ещё укусили? – папа придерживает мне голову, руки жмёт, горло щупает, а я и сказать ничего не могу, зарёвываюсь. Мне в боку больно и ногу жжёт очень. Голову приподняла, на гамашину свою посмотрела, а там всё красное-красное.

   Скорая приехала быстро, только я до неё ничего толком не помню.

  ***

   В больнице мне швы на ногу наложили и уколами искололи. Сильно распухла, забинтовали по самое колено, с салфетками. На боку два больших синяка, про них долго расспрашивали. Собака куртку и кофту не прокусила. Не верилось, что всё со мной происходит, да ещё под рождество. Будто другую девочку забинтовывают и уколами колют, а я всё терплю и смотрю.

   Папа, Тото и Мини за мной в больницу приехали. Я на скорой с врачами, а они на машине. Пока меня в больнице осматривали, я папу сильно звала и ревела. Он пока мог, рядом со мной стоял и держал за руку, а потом меня увезли на каталке. В операционной зашили, обмазали, забинтовали, и снова мимо него и Тото с Минервой на каталке увезли в палату. Я всё ревела, что мне нельзя с папой.

   В палате медбрат и медсестра меня с каталки на кровать переложили и накрыли одеялом. Пусто в палате, только я на шесть коек.

  – Где папа?

  – Не волнуйся, скоро придёт. Бумаги подпишет и сразу к тебе.

  – Что ещё за бумаги?

  – Взрослые, – улыбнулась медсестра в розовой шапочке. – Если плохо станет, на кнопку нажми, вот на эту.

  – Зря не тыкай, – буркнул медбрат, и они вышли. Тихо стало, голоса в коридоре эхом прокатываются. В ноге стучит больно. Под одеялом мне жарко, и я ногу вытащила. Чешется под коленкой, жжётся, зудит, лекарствами сильно пахнет.

   Не соврала медсестра: папа скоро пришёл, принёс большущий пакет и поставил его возле койки.

  – Как ты, крошка-Марианна?

  – Плохо, – трагически отвечаю. Он губы поджал и кивает, не до шуток ему.

  – Смотри, кто приехал... – вытащил он из пакета Наташку и помахал её кукольной ручкой. Я улыбнулась, но больше не от того, что папа мне Наташку привёз, а от того, что он догадался взять именно её, а не ту новую куклу в коробке. Папа Наташку мне под бок положил.

  – Сильно болит?

  – Болит.

  – Перепугалась?

  – Ну, да...

  – Ох, крошка-Мари, а я-то как перепугался!

   Папа меня за руку взял, а у самого глаза мокрые стали. Мне не удобно на него смотреть, и я Наташку тискаю за ниточные волосёнки.

  – А где Тото?

  – Он с Мини, в коридоре.

  – Чего не зашёл?

  – Боится, что ты на него ругаться будешь.

  – Почему?

  – Вбил себе в голову, что это он тебя ночью за колокольчиком отправил.

  – Никуда он меня не отправлял, я сама пошла. Пусть заходит и не выдумывает.

  – Хорошо, – кивнул папа, но Тото ко мне не позвал и дальше рядом сидел.

  – Куда Бальпёс делся? – спрашиваю.

  – Пока не знаем. Ищут.

  – А когда найдут, что с ним сделают?

  – Увезут и перевоспитают, чтобы больше никого не кусал.

  – Поня-ятно... пап, а я здесь рождество встречать буду?

  – Нет, крошка-Мари, нас скоро отпустят. Уколы придётся только долго делать.

  – Не хочу уколы...

  – Надо потерпеть, вдруг собачка больная? Но, если не поднимется жар и твоей ножке станет полегче, то из больницы нас скоро выпишут.

   Папа гладил меня по руке, а я всё мечтаю: «Скорей бы домой», в больнице мне уже надоело. Мама меня из больницы быстрее бы всех забрала.

  – Пап, а что ты за бумаги подписывал?

  – Документы всякие и разрешения.

  – За то, что мне швы наложили и ногу перевязали и за уколы, за это надо платить?

  – Тебе ничего не надо платить.

  – А тебе?

  – Мне на тебя никаких денег не жалко.

  – Так ты всё-таки платишь?

  – Даже не думай, – вздохнул папа – он совсем не хотел разговаривать про это. А я хотела.

  – Нет, ты скажи, иначе я буду думать платишь ты или нет.

   Глаза у папы строгими стали, он так часто на маму смотрел.

  – Всё будет оплачено по медицинской страховке.

  – А если не было страховки, ты бы платил?

  – Конечно платил.

  – А если бы ты не заплатил?

  – Всё равно бы тебя спасли, ты же маленькая девочка и моя дочка.

  – А если бы я не была маленькой девочкой и твоей дочкой?

  – Всё равно бы вылечили: ты человек, а они доктора, вот поэтому строго обязаны.

  – А если бы они не были обязаны, то не вылечили бы?

  – Вылечили. Есть же у них сердце.

  – Лечили, если бы с ними никто не договаривался и бумаги для них не подписывал?

  – Анни, ну конечно! Хватит, пожалуйста, перестань, ты прямо как...

   Он умолк, и не сказал, про кого хотел, а сказал про другое:

  – Не надо так думать. Люди всё делают, чтобы жить рядом друг с другом и помогать друг другу в беде, чтобы никому не обидно. Тебя обязательно бы спасли и вылечили. Не то я бы обиделся, а так нельзя – по закону... Как бы я жил без крошки-Мари с одним Томасом?

   Теперь мне не хотелось ему отвечать. Нитку тереблю на голове у Наташки и молчу. Разве я с ним про законы? Нет, я думала, пап, ты мне скажешь...

  – Пап, ты видел колокольчик на ёлке?

  – Да, крошка, видел.

  – Ты его не снимал?

  – Нет, висит точно там же.

  – Ты его не снимай, он мамин. Позови Тото.

   Папа погладил меня по голове, пакет возле койки оставил и вышел. Я в пакет заглянула, там одежда свёрнутая и полотенце. В дверь осторожно Тото вошёл – один. Принёс и поставил на тумбочку оленёнка, а сам сел рядом с койкой. У оленёнка была голова из жвачки и рога из надрезанных соломинок из-под сока.

  – Папа сделал?

  – Ага...

  – А я говорила, что Бальпёс есть.

  – А я верил, есть конечно!

  – Чего папа не зашёл?

  – Он с Мини говорит в коридоре. Мне велел одному заходить. Ругались они.

  – Когда?

  – В машине. В больнице тоже – но так, негромко.

  – И чего ругались?

  – Мини в тебя из пистолета стреляла. Ну, не в тебя, а в Бальпёса. А папа сказал, что она могла не в Бальпёса, а в тебя попасть. А Мини сказала, что сначала в воздух стреляла, а Бальпёс не послушал, он же собака. Пришлось в него тоже стрелять. Папа с дядей Максимом последними прибежали, а сначала Мини и тётя Лена выскочили на колокольчик и на то, как ты кричишь. Они не знали, что делать.

  – У Мини что, пистолет есть?

  – Ага, в маленькой сумочке. Она его постоянно берёт. Ей нельзя без присмотра пистолет оставлять.

  – Здорово... но плохо, что поругались.

  – А чего плохого? Ты что, на неё больше не злишься?

  – Нет. Если хочет, пусть с папой живёт. Только мамой я её звать не буду.

  – И мне её мамой не называть?

  – Ты как хочешь. Вырастаешь, сам всё поймёшь.

   С забинтованной ногой, в больничной кровати, я стала на сотню лет старше Тото. А если всю жизнь буду хромать, то всегда буду умнее его.

  – И что я пойму?

   Мне хотелось сказать по-умному, чего папа мне так и не сказал. Только вот плохо выходит говорить, о чём думаешь. Но надо сказать – прямо сейчас, как я чувствую.

  – Взрослые, Тото, они... Взрослые платят за то, чтобы не верить.

  – Во что не верить, Анни?

  – Не верить, что себя можно дарить – всю себя, понимаешь?

  – Ага... а если тебя не возьмут как подарок?

  – Тогда ты не даришь – всё честно. Ты понял?

  – Ну, да...

   Ничего он не понял. Дверь в палату открылась, вошли папа с Минервой. Лица у них были хмурые, но рядом со мной улыбнулись. Минерва спрашивала, как дела, что с ногой, испугалась ли я; в общем всё то, о чём папа спрашивал. Папа сказал, что с врачом разговаривал: скоро выпишут.

  – Минерва, а сфоткай меня на телефон!

   Она удивилась и на папу поглядела, и он удивился, достала телефон, навела камеру, и тогда я ей улыбнулась. Тогда и Минерва по-настоящему улыбнулась и покосилась на папу. Папа заулыбался и Тото с ними. Мы все вместе возле меня и моей забинтованной ноги сфотографировались, а потом заговорили про рождество, как будем его отмечать.

  – Мини, а сколько время? – легко и не трудно называть её так, вылетает само. Чем больше так называю, тем сильнее к ней папа добреет – по глазам видно.

  – Семь часов три минуты. Уже утро, ребята.

   В это время меня обычно в школу будят и собирают. Значит впервые я целую ночь не спала – прямо как взрослая.