Текст книги "Нинка"

Автор книги: Руслан Смородинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Контролерша, выпучив глаза, остановить Кешу не осмелилась. О том, чтобы мы повторили этот трюк, не могло быть и речи. Пришлось воспользоваться жетонами.

Вагон был переполнен. Нинку и меня оттеснили вправо. Кеша остался в зоне визуальной недосягаемости. Только было слышно, как он приставал к пассажирам: "Женщина, втяните свой зад вовнутрь!.. Мужик, дай тридцать рублей на пиво... Женщина, вы как-нибудь перестройтесь, что ли. Избушка, избушка, повернись ко мне передом... Мужик, купи книгу, которой у меня нет..."

Вышли на "Чеховской". Кеша продолжал клянчить деньги. Около "Макдоналдса" пристал к престарелой парочке:

– Дайте тридцать рублей на пиво.

Парочка на ломаном языке высказалась, что плохо понимает русский.

– О! Иностранцы?.. – обрадовался Кеша. – Дайте тридцать долларов на пиво...

Наконец Кеше удалось выклянчить какие-то деньги. У самого института ему подала сердечная старушка целую горсть мелочи. Пересчитать ее Кеша не мог по причине близорукости и метафизичности состояния. Он долго сидел около аудитории, а затем в порыве нервозности выбросил всю эту мелочь на лестницу. Думаю, у Кеши и без того были деньги. Просто он играл какую-то неведомую роль.

Я напросился на семинар к Рейну. Нинка читала свои стихи. Большинство из них было посвящено дочери. Потом остальные семинаристы объясняли Нинке, почему все, ею прочитанное, является откровенным дерьмом. Мэтр все это время молчал, а потом и вовсе задремал.

Стихи Нинкины мне понравились. Понравились именно своей простотой и искренностью. Искренностью, не переходящей в пошлость. Думаю, именно таких стихов очень не хватает современной поэзии.

Нинка была расстроена критикой. Мои утешения на нее не действовали. Было понятно, что сегодня она напьется.

К концу творческого семинара кто-то спросил у Рейна, кого он на сегодняшний день считает лучшим молодым поэтом России. Евгений Борисыч назвал несколько фамилий. Первыми по счету шли мои земляки Саша Леонтьев и Леня Шевченко. Помнится, я, Леня и Саша выпивали в Волгоградском Доме литераторов... Стоп! Это уже совсем другая история...

На третьем курсе я занимал в общаге 317-ую комнату. По словам Нинки, в этой комнате некогда жил Николай Рубцов.

Уже с неделю я отдыхал от спиртного. Вовсю работал над своим историческим трудом. Как раз мне удалось разыскать фотокопии оригиналов кодекса Безы и рукописей Вади-Кумрана. Я сидел над переводом.

Большинство однокурсников, напротив, предпочитало расслабляться. Хотя Вавилов справедливо утверждал, что пить водку – тяжелый труд.

В 316-ой гуляла мужская группа. В 318-ой – женская. Точнее, женская не гуляла, а справляла проводы. В этот день отчислили Ольгу. Отчислили, невзирая на отличные оценки чуть ли не по всем предметам. С позорной формулировкой – "Творческая несостоятельность". Более позорным было только отчисление за плагиат. Как раз незадолго до этого случая выгнали Маринку, умудрившуюся представить на творческий зачет стихи Василия Копылова. Уж лучше бы она вообще ничего не представляла. Творческий застой прощали, творческое воровство – никогда.

Ольга была на семинаре у Анашенкова. Борис Алексеич бился с ней два с лишним года и наконец поднял вопрос об отчислении. "Это без толку, говорил он. – Она не прозаик, а журналист. Я ей уже по-всякому объяснял, что такое художественная проза, а она не понимает. Последний срок дал этим летом написать что-нибудь путное. А она такое написала, что вообще ни в какие ворота. Совершенно не чувствует слово. Вот что значит – любить фантастику. (Ольга не скрывала свою любовь к Стругацким.) Из таких писателей не получится".

Деканат хлопотал за Ольгу, особый упор делался на успеваемости. "Ну и что, что она хорошо учится? – реагировал Анашенков. – Мне нужно, чтобы она умела писать. А если хорошо учится, то пусть переводится в университет на филфак. Или на журналистику. А в Литинституте ей делать нечего. Уж лучше бы она училась плохо, а писала хорошо. Тогда бы я сам за нее хлопотал. А раз писать не умеет и даже не понимает, о чем ей говорят, то и не научится".

Вообще, отчисления за творческую несостоятельность случались редко. Ведь в некоторой степени это было признанием мэтра собственной ошибки. (Как ни крути, именно Анашенков набирал семинар и именно он усмотрел в Ольге какие-то задатки.) А признавать свои ошибки умели далеко не все, так что и бездари могли получить диплом.

Ольге в этом отношении не повезло. Борис Алексеич был категоричен. Видимо, особенно его расстраивала Ольгина любовь к Стругацким.

Кстати, фантастику в Литинституте жаловали ну разве что чуть лучше детективов. Упоминание тех же Стругацких в качестве литературы считалось плохим тоном и даже невежеством. Этот снобизм передавался и большинству студентов. А потому подозрительность к фантастике остается у меня и поныне.

Но если кто-то спросит, откуда у меня этот снобизм, причем отнюдь не подкрепленный явной гениальностью, позволяющей быть снисходительно-пренебрежительным, то я вряд ли смогу сразу ответить. Скажу больше, я сам же себе задам вопрос: "Роковые яйца", "Собачье сердце" или, наконец, "Мастер и Маргарита" – разве не фантастика? И разве – одновременно – не литература? Дальше – еще интересней. Куда отнести "Вия" и "Нос" незабвенного Николая Васильевича? И кто тогда писатель, если не Гоголь? И давайте без дрожи помолчим пред "Медным всадником", который и по сей день манит меня своей апокрифичностью. Мало русской классики – копнем и Запад. И не будем расстраиваться, что наша лопата наткнулась на остов Рабле и Свифта. Да чего уж там, давайте с начала "нового времени" – с Алигьери Данте... Или уж в самую античность: мифы – это фантастика аль нет? Да и куда, в конце концов, отнести Апокалипсис, ежели он описывает такие страсти, что это страшно думать, но отнюдь не соглашается со своей сказочностью, а претендует на реальность в будущем, то есть на, прости Господи, научную фантастику?..

Так что фантастика и литература – отнюдь не антиподы. Но откуда тогда этот снобизм? Быть может, причина – в зависти, а? Ведь, положа руку, есть чему завидовать. Фантасты организованны, их романы раскупаются. А мы, внефантасто-, внедетективо– и внемыльнооперники, – кому нужны мы? Нас не публикуют (вай-вай!). А коль публикуют, то выше миллениума тиража не жди. У нас нет агентов и банковских счетов. Мы нищи, злы и воинственны, как чертополох. Наши книги не продаются с лотков, и даже вон тот в очках не знает наших имен. Мы не можем, ударив себя в межсисие, закричать в вытрезвителе: "Да вы кого, бля, забрали?!. Я – великий писатель, моя фамилия – Яичница!.."

Мы ущербны и гордимся этим. (А что еще остается?) Непризнанность проявляется в нервозности, и мы, унимая пугающий собеседника тик, вещаем с придыханием на недосказанностях, какими бы мы были известными, если бы скатились до фантастики или детективов. (Да-да, я частенько рассказываю, как Аршак Тер-Маркарьян предлагал писать мне детективы и даже рассказывал всю технологию столь простого способа хорошего заработка.) Ну только объясните мне, кто отделил литературу от фантастики или фантастику от литературы? Писатели-нефантасты или писатели-фантасты? Или издательства, ориентируясь на спрос? Кто построил эту стену и кто внутри гетто, а кто снаружи? И есть ли зависть при взгляде на эту стену?

Может быть, и есть. Лично я не буду вставать в позу по макушку обиженного подобным уличением: ну пусть, завидую. А еще у меня первый разряд по шахматам, хотя к делу это не относится. Как не относится мое отношение к фантастике к самому явлению подобной литературы как таковой. Просто я против самой стенки. Против деления писателей на фантастов и не-фантастов. На детективщиков и не-детективщиков. На сатириков и не-сатириков. Я – за деление на литературу и не-литературу. И всё. Но если какой-нибудь Пупик Васин опубликует свой роман "Галактика не сдается", начинающийся словами "Командир астролета Билл Рассел расчехлил свой лазерострел..." и заканчивающийся в том же духе, – опубликует только на том основании, что это – фантастика, то я снова встану в позу сноба, как бы смехотворно это ни казалось для окружающих, и буду шагать по хорошо изведанным мне граблям. Ладно...

Короче, я не пил уже неделю. Нинка, напротив, все это время была на взводе. Иногда заходила ко мне с бутылкой – я твердо отказывался.

– Выпей, – предлагала Нинка. – Ну хотя бы остограммься.

– Нет, – говорю. – Ибо если я остограммлюсь, то потом опоросюсь. Сказал – не буду...

Но я знал – долго это продолжаться не может...

Проснулся я от настойчивого стука в дверь. Открываю и вижу Нинку в взбаламученном состоянии и с неприкуренной сигаретой в руке:

– Рубцов от тебя вышел? – спрашивает.

Я растерялся:

– Какой Рубцов?

– Что значит – какой?.. Коля Рубцов, поэт... Это же его комната, 317-ая...

Я пригляделся и понял:

– Николай Михайлович Рубцов, – говорю, – погиб в 1971 году. Что, Нин, "белочка" началась?

– Похоже на то, – согласилась Нинка. – А у тебя есть микстура?

У меня была бутылка в загашнике. Нинка выпила и начала рассказывать:

– Представляешь, Руслан, просыпаюсь я и хочу закурить. А потом вспоминаю, что спички закончились. Выхожу на центральный проход – думаю, встречу кого. Смотрю – мужик у лифта. Лысенький такой, и лицо знакомое. Спрашиваю: "Мужчина, у вас спичек не будет?" А он молча раздвоился и пошел в разные стороны. И тут только я поняла, что это – Рубцов. Ну и к тебе побежала: если Рубцов – значит, из 317-ой вышел.

– Ты бы, Нин, завязала, что ли. Хотя бы на денек-два. А то "белочка" это такой зверь...

– Так если б не "белочка" – давно бы тормознулась... Выключи свет глазам больно.

Я щелкнул выключателем. Полумрак залил комнату. Фонарь через окно освещал стол. За дверью послышался стук одиноких шагов.

– Все порядочные люди уже давно повесились, – сказала Нинка. Она выпила еще и легла на свободную койку. Я лег на свою.

Неожиданно представил себя в петле: вишу, удавленный, и показываю окружающим вывалившийся язык. Окружающие скорбят, расстраиваются, а в моих закатившихся глазах немой упрек: "А где вы раньше были, о чем думали?.. Загубили талант!.."

Я принял сидячее положение и затряс головой. Привидится же такое... А ведь я в некоторой степени интеллектуал. Свободно общаюсь с докторами наук. Порою даже консультирую. Доказал частные случаи теоремы Ферма. "Критику чистого разума" осилил. Гомера в оригинале читаю... Так почему же в мою голову лезет такое убожество? Или человек всегда остается беззащитным ребенком, обманывающим себя и других мнимой значимостью?..

Нинка приподнялась, налила еще.

– Знаешь, – говорит, – Игорь Вавилов – хороший парень. Но зачем он так много пьет?

Моя реакция была незамедлительной:

– А я? А как же я?..

Она выпила и снова налила. Потом продекламировала:

Мое слово верное прозвенит!

Буду я, наверное, знаменит!

Мне поставят памятник на селе!

Буду я и каменный навеселе!..

– Рубцов, кажется, – назвал я автора.

– Да, мой любимый Рубцов, – согласилась Нинка. – Спой, пожалуйста.

– Ночь уже, – попытался я отказаться. – Спят все.

– Спой. Тихонько. А то блики какие-то...

Я взял гитару, подстроил вторую струну и запел. Сумерки комнаты наполнились трогательностью:

... Но однажды, прижатый к стене

Безобразьем, идущим по следу,

Словно филин, я вскрикну во сне,

И проснусь, и уйду, и уеду.

И пойду, выбиваясь из сил,

В тихий дом, занесенный метелью,

Дом, которому я изменил

И отдался тоске и похмелью...

Поздно ночью откроется дверь:

"Бес там, что ли, кого-то попутал?"

У порога я встану, как зверь,

Захотевший любви и уюта...

Мне неведомо, кто вложил гармонию в звуки и как рождается нежность из железа и дерева, но я старался не испортить рубцовский стих гитарой и голосом:

... О, печальное свойство крови!

Не скажу ей: "Любимая, тише".

Я скажу ей: "Ты громче реви!

Что-то плохо сегодня я слышу!.."

Тревога сменилась усталостью. Ласково защемило в груди. Казалось, кто-то зажег невидимую лампаду. Не будучи спиритами, мы вызвали дух Рубцова, озаривший происходящее смыслом.

– Его убила женщина, – сказала Нинка, – в сущности, жена. Задушила. Руками, – Нинка показала даже не дрожащие, а трясущиеся руки...

Мы еще не знали тогда, что в 2001 году выйдет "Комсомолка" с сенсационным утверждением, что-де "поэта Рубцова никто не убивал", что-де "симптомы смерти Рубцова никак не похожи на симптомы смерти от механической асфиксии" и что-де "Рубцов умер сам, от сердечного приступа, который спровоцировал хронический алкоголизм с поражениями сердца"... Далеко не все поверят этой ревизионистской статье: заявление – не официальное, новых обстоятельств открыто не будет. Будут просто переинтерпретированы данные судебно-медицинской экспертизы в свете новых "воспоминаний" Дербиной-Грановской. Но даже те, кто поверят, не смогут отрицать прямого и, выражаясь формальным языком, физического участия этой женщины в трагедии на улице Яшина...

– Сама же в милицию сдалась, – продолжала Нинка, – а на суде сказала, что Рубцов якобы над ней издевался, чуть ли не насиловал и спичками не прижигал...

– Хватит! – прервал я. – Не хочу слушать...

– Да-да, – согласилась Нинка. – Погиб поэт, а представлено так, что чуть ли не маньяка обезвредили... Читала я ее стихи, сборник вышел в Вельске, "Крушина": "Лишь где-то в крещенские дни Запели прощальные хоры, И я у своей западни Смела все замки и затворы..."

Нинка всхлипнула и уткнулась лицом в подушку. А я почувствовал, что задыхаюсь. Какое уж тут "В горнице моей светло". Я вышел, точнее выбежал из тяжелого сумрака. Спустился на улицу и сел прямо на землю, прислонившись к дереву.

Я был среди осени и ночи, был их частью, их начинкой. Вокруг было грустно и красиво. Нет, я не разглядывал эту красоту, а как-то сразу всю ее понял. И еще я понял, что какое-то чудовище лишило все это окончательного смысла...

Напротив остановился милицейский УАЗик. Только этого мне и не хватало...

– Эй! – крикнули из кабины.

Я поднялся.

– А ну иди сюда!

Я подошел к машине. В УАЗике сидели двое – сержант-водитель и майор.

– Садись в машину! – сказал старшой.

Положение не из приятных. Документов с собою не было. Обычно в таких случаях забирали "до выяснения". Я собрался мыслями:

– Товарищ майор, мне в машине плохо станет. Я – астматик. (Это было неправдой.) Понимаете, я студент, живу в этом общежитии. Готовился к экзаменам. А минут двадцать назад у меня приступ начался. Задыхаюсь. Вот и вышел на свежий воздух, пока не отпустит.

Майор пригляделся:

– Пил сегодня?

– Пил?.. – театрально удивился я. – Да вы что! Экзамены же...

– Документы есть?

– С собою – нет. Но могу вынести – они в комнате. А еще лучше: давайте пройдем со мной до вахтера – он подтвердит, что я живу в этом общежитии.

– А ты что, правда задыхаешься?

Я кивнул.

– Может, "скорую" вызвать?

– Спасибо, не надо. Уже лучше.

– Ну а если лучше, – строго сказал майор, – то иди к себе. Нечего под деревьями сидеть. А то ограбят или изобьют, а потом – милиция виновата...

Я вернулся в комнату. Нинка уже допила бутылку и спала. Я присел рядом, поправил ей волосы, прикрыл обнажившуюся грудь. Спи, мученица, на какое-то время водка заслонит тебя от всей этой опостылости. Это – лакуна среди страданий. Отдых. Закулисье...

И вдруг я понял, что плачу. Видимо, уже тогда предчувствовал, что через год этой женщины не станет. Прибывший после очередной отсидки муж убьет ее в припадке пьянства и ревности...

Я не стеснялся своей слабости. И радовался, что не выпил. Значит, из глаз не водка льется. А то она любит брызнуть. Значит – слезы. Я их давно ждал, слез своих. Потому что не стыдно. Потому что это – честно...

Вранье, что мужики не плачут. Плачут. А если не плачут, так они и не мужики вовсе, а так... придорожники... А слезы – это хорошо. Это сродни молитве. Исповедь такая...

Меня передернуло. Слова! Снова эти слова, эта пошлость, этот тюль между мной и действительностью! Сколько можно быть себе адвокатом? Жалеешь себя? А за что себя жалеть? Какая во мне такая неповторимость?.. Только животный страх, называемый волей к жизни. И эта треклятая жалость к себе, присущая всем мерзавцам...

За стеной послышался шум – в 316-ой начали опохмеляться. Всё, понял я, напьюсь! Пора гасить этот огарок трезвенности. Разум требует резигнации, погружения в нирвану. Наивно бегать от мыслей. Их нужно топить, как кутят. В водке. Чтобы не скулили...

Я постучался в соседнюю комнату. Открыл Игорь Вавилов.

– Нальешь? – спрашиваю.

– Ты же вроде в завязке.

– И не такие узлы развязывали!

– Тогда с тебя тост, – сказал Игорь, наливая.

Я принял из его рук стакан, ощутил привычный тошнотворный запах. Помедлил, предвкушая исход и освобождение. А потом сказал:

– Пьянство – это победа разума над волей...

                                                              Руслан Анатольевич Смородинов