Текст книги "Пути Господни (СИ)"

Автор книги: Руслан Шабельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Annotation

Они отправились к звездам на корабле, носящем символическое название: «Ковчег». Несколько тысяч добровольцев, идеалистов, в надежде там, в космосе, вдалеке от греховной Земли построить царство любви, гармонии, счастья. И они же, точнее – их потомки, превратились в межпланетных убийц, жестоких захватчиков, легко лишающих жизни, как своих братьев, так и тысячи рабов. Это история пути Ковчега, пути тех, кто летит на нем.

Руслан Шабельник

Пролог.

 Глава 1 Заветы

«Гимн Ковчегу» Часть 1 «Век Золотой»

Глава 2. часть 1.

Глава 2. часть 3.

Глава 1. «Великий Сонаролла»

Заветы. Глава 5, стих 8.

Глава 2. часть 4.

Глава 5 «Энтони Левицкий»

Заветы. Глава 7, стих 3.

Глава 2. часть 6.

Заветы. Глава 5, стих 1.

Глава 2. часть 7.

Глава 2. часть 8.

Глава 2. часть 9.

Заветы. Глава 1, стих 1.

Глава 2. часть 10.

Глава 1 «Великий Сонаролла»

Глава 3. часть 2.

Глава 3. часть 3

Заветы. Глава 1, стих 7.

Глава 3. часть 4.

Глава 4. часть 1.

Руслан Шабельник

Пути Господни

Пролог.

– Победа порождает ненависть, побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный, отказавшийся от победы и поражения.

– Что это, Учитель? Буква речей твоих преисполнена непостижимой мудрости.

– Не называй меня учитель. Видишь стрелку, что указывает путь к секторам текстильщиков – она много мудрее меня, ибо знает свой Путь. Видишь табличку, предупреждающую об опасности на люке утилизатора – она много мудрее меня, ибо ведает, что за ней – опасность. Даже вы, называющие себя учениками, мудрее меня, ибо двигаетесь начертанным путем.

Кто укажет путь Учителю, кто предупредит об опасности, кто начертает линию, начало которой есть начало пути, а конец – его завершение.

– Учитель, разве есть у Пути конец?

– Сказано мудрыми – есть у Пути начало – нет Конца. Но мудрые тоже Учителя.

– Чему учишь ты, Учитель?

– Что было, то и будет, и что творилось, то творится, и нет ничего нового под солнцем.

Ягве сказал нам:

– Не убий.

– Не прелюбодействуй.

– Не кради.

– Не лжесвидетельствуй.

– Не желай ничего, что у ближнего твоего.

Мы продолжали убивать, прелюбодействовать и завидовать, и поклоняться Ягве, произнося имя непроизносимого всуе.

Прошло время.

Будда сказал нам:

– Не убивай.

– Не воруй.

– Не прелюбодействуй.

– Не лги.

Мы продолжали убивать, лгать, воровать, прелюбодействовать и почитать его, как Бога.

Прошло время.

Аллах сказал нам:

– Не убивай.

– Не прелюбодействуй.

– Не кради.

– Не свидетельствуй криво.

– Не желай того, чем Бог одарил других.

Мы продолжали прелюбодействовать, отбирать чужое, лжесвидетельствовать и убивать именем его.

Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость! А уже было оно в веках, что прошли до нас.

Ученики учатся у учителя, учитель учится у учеников, у неученых и вновь проходит Путь, пройденный другими.

– Зачем же тогда учиться, Учитель?

– Зачем цветет цветок, ведь в положенный срок опадут лепестки? Зачем трава пробивается к солнцу? Чтобы умереть с наступлением холодов? Зачем яблоки наливаются соком? Чтобы закончить свой путь в желудке вепря? Зачем учиться? Я учу, чтобы узнать ответ на этот вопрос. Зачем учитесь вы, пусть каждый решит для себя.

– Мы учимся, чтобы познать Истину.

– Истину невозможно познать, истина изменчивей языков пламени, морских волн, песка, носимого ветром. Вот единственная истина, вот в чем я уверен. И только этому могу научить.

***

Не убивай.

Не лги.

Не кради.

Не прелюбодействуй.

Миритесь и соглашайтесь.

Почитай других, как себя.

Делись с нуждающимися, помогай страждущим.

Не делай другому ничего такого, чего не сделал бы себе.

Я не бог.

 Глава 1 Заветы

– Вы проповедуете свое учение, новую религию, каково ваше место в ней? Воплощение божества, сам бог, пророк, мессия?

Эммануил вздохнул. Кровавые глаза кинокамер, блеск вспышек фотоаппаратов – сияние славы; поросль микрофонов – иллюзия вечности. Широко распахнутые глаза, полуоткрытые в готовности рты и жала языков, предвкушая, увлажняют сохнущие губы.

Ждут.

Везде одно и то же. Похожие вопросы, словно списанные с единого шаблона. Хотя, так и есть. И этот шаблон – общество, система, породившая, питающая индивидуумов и питающаяся сама. Рождающая их, штампующая партиями на лишенном души и угрызений совести конвейере. Одинаковые мысли, одинаковые ценности, одинаковая мораль, одинаковые... вопросы.

Они не могут, не способны, да и не хотят понять чужие, отличные от общепринятых устремления. Даже в них, они ищут подоплеку, основу, след собственных ценностей.

Подвох.

Выгоду.

Напрочь лишенные альтруизма, сострадания, жертвенности во имя близкого, сталкиваясь с этими качествами, с упорством ребенка, сующего большую игрушку в меньшую коробку, они пытаются втиснуть новые, незнакомые понятия в коробки собственного мировоззрения, общепринятого, общеустраивающего уклада.

Общество, как и большинство, может ошибаться.

Общество видело Землю плоской, а она, словно насмехаясь, распухла до размеров шара. Общество видело ее центром вселенной, а она оказалась крошечной песчинкой в бескрайних просторах галактики. Общество видело солнце небольшим слепящим шаром, а оно сделалось огромным раскаленным облаком.

Общество, как и большинство из которого состоит это общество, особенно большинство, как верхушка, которая руководит этим обществом, особенно верхушка, способны ошибаться.

Равно как и не ошибаться.

Эммануил вздохнул.

Общество ждало.

– Боже упаси!

По залу прошел шепоток – бог просит сам себя.

– Чтобы мои слова не казались тавтологией, скажу сразу – я не пророк, не мессия и, уж конечно, не бог.

И снова шепот. Скажи он иное и общество поймет. Кто-то осудит, кто-то двинется следом, но это будет вписываться в общество, его ценности, устройство.

Эммануил вздохнул.

– И я не проповедую религию! В том-то и отличие моего... учения, да, можно сказать, учения – абсолютная, полная свобода вероисповедания. Любого. Обрядов, молитв, имени божества. Естественно, при условии, что это не ущемляет свободу и ценности других.

– О-о-о!

Такого общество еще не видывало. Но ничего, и радио некогда было редкостью. Общество привыкло, общество переварило, общество поставило на службу себе. Поставит и это. Главное, разобраться, где подвох, как извлекается выгода.

Эммануил вздохнул.

– По сути, все религии, во всяком случае, доминирующие, проповедуют одно и то же.

В зале поднялся шум. В зале присутствовали приверженцы различных вероисповеданий. В зале знали о бушующих на востоке войнах, о террористических актах, в основе которых лежали именно религиозные противоречия.

– Одно и то же! – повысил голос Эммануил, безуспешно пытаясь перекрыть возмущение зала. – Начиная от заповедей – универсальные: не убий, не укради, почитай бога, и заканчивая ритуалами: ежедневные молитвы, приношения... Ни одна религия, я повторюсь, ни одна, не требует от исповедующих насилия и убийства себе подобных.

И снова в зале поднялся гул. Свежо было воспоминание о речи одного из религиозных лидеров, призывающего с оружием в руках бороться против иноверцев.

– Ни одна! – и снова голос разума поглотил гул опыта. – Религии погрязли в буквоедстве и формальности ритуалов. Когда за правильно расставленными свечами не видно бога, за буквами святых писаний теряется слово.

Христианство, при проповедовании любви к ближнему, породило инквизицию и крестовые походы. Буддизм, считая священной жизнь, любую жизнь породил самураев. Ислам – джихад, в данный момент это слово превратилось в почти синоним – война, а ведь означает всего-навсего “усилие”, усилие на пути Бога. И так далее. Примеров множество.

Руку подняла одна из репортерш в дальнем ряду зала.

– Все это не ново. Ваши идеи сродни направлению хиппи – было такое движение в середине двадцатого века.

Эммануил кивнул.

– Я читал о нем. Называйте, как хотите. Хиппи – пусть будут хиппи. Однако, насколько я помню, хиппи были противниками власти, любой власти, как средства подавления свободы человека. Власти страны, границ, семейных уз, обычаев и так называемых «общепринятых норм». Более того, активно выступали против нее. В моих же речах нет призывов ломать существующий строй, лозунгов для активной борьбы. Власть, в разумных пределах, наверное, необходима.

– Только где они, эти разумные пределы! – хохотнули в зале.

Верно – где эти пределы.

– Мы говорим о моральных ценностях, мы воплощаем различные социальные программы, судя по отчетам и вложенным средствам – весьма успешно, а между тем преступность достигла небывалых высот. Что самое страшное – именно подростковая, детская преступность. По статистике – каждая пятая девушка становится проституткой, более того – и это самое страшное – они сознательно идут, мечтают о подобной карьере, не видя ничего плохого в продаже тела за деньги. Юноши – так или иначе связывают свою деятельность с преступной средой – от уличных банд до наркосиндикатов. Средства массовой информации, кино, телевидение сделали преступников, гангстеров почти героями, эдакими Робин Гудами, полублагородными разбойниками. У каждого времени – свои герои. К сожалению, у нашего – такие. В этом, не в последнюю очередь, виноваты и вы – журналисты.

Надо же – он кинул им обвинение, а они сидят, улыбаются, словно услышав лестный комплимент.

– Включим телевизор, любой канал, в любое время, наугад – убийства, грабежи, разбой и разборки. Трупы, кровь. Откроем газету – то же самое. Мы смакуем насилие, а хорошие новости помещаем на последней странице. Нет рейтинга – нет места на первой полосе, забывая, что сами создали полосу такой.

– Что же вы предлагаете? В разрез с реальностью печатать слюнявые рассказы?

Общий смех.

– Что я предлагаю...

Он прав, этот шутник из зала.

Заполни хоть все страницы рецептами с портретами пухлых домохозяек – убийства не прекратятся. Разве самую малость. Требовалось изменить общество, саму суть, сломать хребет массовому сознанию.

Он не революционер. Все знают, чем кончались подобные ломки.

– Невозможно построить идеальное общество в отдельно взятой стране, как невозможна абсолютно счастливая семья среди общего несчастья, даже если это семья правителей. Особенно правителей. История учит – ни один из тех, кто все имел, не был счастлив. Возможно проклятия, которыми щедро осыпали их предков на пути к власти и богатству, достигают пятых, десятых колен праправнуков... впрочем, все это метафизика и меня мало касается.

– Так что вы предлагаете?

Долго молчал, набираясь сил. Сколько он провел подобных выступлений. Десятки, сотни. Сколько видел глаз. Сотни, тысячи. Порою насмешливые – что возьмешь с полоумного. Порою подозрительные – к чему ведет? Где подвох? Порою равнодушные... Но, встречались глаза, редко – одни на сотню, на тысячу. Огонек заинтересованности, лучина, слабая лампада... понимания. Ради этого взгляда, ради этих глаз, он проводил сотни встреч, и проведет тысячи, дабы одни глаза, один человек...

– Что я предлагаю. Я предлагаю тем, кто слышит и понимает меня, тем, у кого мои слова нашли отклик, кто думает так, или почти так. Тем, кому небезразлично собственное будущее, и самое главное – будущее детей. Кто хочет, чтобы его дочь выросла уважающей себя женщиной, а не преступницей, чтобы их сын не видел будущее в криминальной группировке, тем, у кого собственные идеи, чаяния созвучны моим идеям... вступайте к нам в...

– Секту! – выкрикнул кто-то из зала, и общий гогот выразил мнение большинства.

– Не секту. Мы называем свое объединение – коммуна. Слово мне не очень нравится, за века оно дискредитировало себя, хотя в любом случае остается всего лишь словом. Главное не название – суть. А суть в том, что я уже сказал – свобода личности, свобода действий, интересов, свобода вероисповедания, но несвобода причинять зло другим. Не делай другому ничего, чего не сделал бы себе – вот основной принцип, именно основываясь на нем, мы станем жить и строить новое общество.

– Где, на необитаемом острове?

И снова смех – мнение зала.

И снова он помолчал.

– Нет, – Эммануил знал, как прозвучат его слова. Он долго думал, вынашивал, искал, взвешивал, сегодня, он, наконец, произнесет их вслух. – Не на острове. Как я уже говорил – невозможна абсолютно счастливая семья среди всеобщей ненависти. Невозможно построить абсолютно гармоничное общество, среди царства порока, пусть и на необитаемом острове. Нельзя оборвать связи – останутся экономические отношения, родственники, наконец, останется остальной мир.

– Так что же вы предлагаете?

Третий раз прозвучал один и тот же вопрос. На третий положено отказываться, или отвечать.

– Я объявляю об учреждении фонда по сбору средств для организации строительства... космического корабля. Первого и единственного в своем роде...

Дальнейшие слова потонули в общем гуле. И было непонятно чего в нем больше – недоумения, подозрительности, насмешки, презрения...

***

В прежнее время люди жили в Ковчеге,

Горестей тяжких не зная, не зная ни трудной работы,

Ни вредоносных болезней, погибель несущих.

Жили те люди с спокойной и ясной душою,

Горя не зная, и темная ересь к ним приближаться не смела.

Всегда одинаково чисты – были их помыслы, чувства.

Большой урожай и обильный

Сами давали собой хлебодарные земли.

Они же, сколько хотели трудились, спокойно сбирая богатства.

Летопись Исхода. Приложения.

Гесиод Вересаев

«Гимн Ковчегу» Часть 1 «Век Золотой»

Олег Гайдуковский поднялся с теплого, как материнское молоко, ложа. Босые пятки коснулись рваного, словно шкура убитого животного, ковра, втаптывая и без того лежалый ворс.

Тихо постанывала во сне жена – русоволосая красавица Збыжка. Збыжке наверняка снились недавние роды. Акушер Шпильман – лысый, как бильярдный шар, у которого милостью Всевышнего прорезались на редкость добрые и такие же уставшие глаза, принимал в свои костистые руки их первенца – краснощекого Гайдуковского младшего. Те же руки привычно перерезали пуповину и похлопали младенчика по морщинистой попке.

Олега не было при этом. Збышка рассказывала. Олег сидел под дверью и грыз разодранные до крови, словно раны Спасителя, ногти.

Олег бы так сидел и кусал, и крепкие белые зубы уже добирались до основания, но дверь, шепотом заветных желаний, отъехала в сторону, и на пороге появился доктор Шпильман.

– У вас есть сын, пан Гайдуковский, – шепот доктора вплетался в вечный, как чернота за иллюминаторами, гул Ковчега, – здоровый крепкий малыш, – устало продолжил Шпильман. – Пусть таким и остается.

Малыш спал здесь же. Как и желал доктор – сто лет ему процветания – здоровый, крепкий карапуз месяца от роду.

Розовый, словно распустившийся бутон, ротик тоже издавал едва слышные стоны. Но от чего может стонать человек, слышавший всего тридцать утренних сирен в жизни, Олег сказать не мог.

Тихо, чтобы не разбудить жену и сына, Олег прошлепал в туалетную комнату. Несколько капель ледяной воды, словно преисполненная неизмеримой мудрости речь старшины, прояснили мысли, заодно заставив щели глаз смотреть на мир в полную силу.

Когда он натягивал штаны – серую униформу из грубой, как рука сталевара ткани – на Благодарение не стоило наряжаться, – завыла сирена.

Сегодня была суббота, а значит, сирена выла и выла, вытягивая пробирающим до костей визгом снулых обывателей. Они покидали утробы теплых постель, мир встречал их холодными брызгами и грубой тканью, они натягивали пластиковые сандалии на толстой войлочной подошве, только для того, чтобы, переговариваясь и молча, идти в коридор.

В коридор, где их ждал непреклонный, как укор совести, Гайдуковский.

Староста блока.

Гудящая толпа, зевая и заправляясь, послушными школярами, выстраивалась в колонну.

Рыжеволосый здоровяк Хейли, запустив руку под робу, остервенело чесал огромное, словно полное двойней, пузо. После чего, поднатужившись, пустил громкие ветры. Вокруг здоровяка, кругами на воде, образовалось расширяющееся фукающее кольцо.

Веснушчатая, бкдто усыпанная пшенкой, физиономия Хейли расплылась в довольной ухмылке.

Олег сдвинул русые кусты редких бровей и сурово посмотрел на пузатого ветрогона.

Довольный Хейли совсем не виновато пожал плечами. Мол, пан Гайдуковский, грешно обижаться на человека, когда у него всего-навсего нормально работает кишечник.

На прошлом Благодарении Вал Стеценко – товарищ Олега по детским шалостям, а ныне член престижного цеха медиков – читал лекцию о здоровом образе жизни. Все, что вынес Хэйли из полуторачасового выступления – ветры нельзя сдерживать.

Олег махнул рукой.

Последним, как всегда, вышел толстяк Лань У. Выражение заплывших жиром щелок глаз Лань У не мог истолковать даже знаток человеческих душ и горячительных напитков – дед Панас. Старик еще помнил Землю и авторитетно утверждал, что лучшее место во всей вселенной – окрестности его хаты в селе Хухра, за городами, там, где несла мутные и быстрые, как остывший кисель воды река Ворскла.

Раздувшиеся шары румяных щек подпирали глаза Лунь У, отчего казалось, что он постоянно щурится, взирая на мир знатоком тайн, открытых избранным.

Олег развернулся и, припадая на правую ногу, зашагал по коридору, – тесемка недавно взятых сандалий растерла ее до кровавой мозоли.

Галдя и переругиваясь, курчатами за квочкой, блок захромал за старостой.

На Майдане – с некоторых пор, это огромное, как самомнение Хейли, помещение именовали Майданом – на Майдане было людно и толкотно.

Переругивались женщины соседних секторов, выуживая измаранное белье, чинно приветствовали друг друга мужчины. Поцелуи перемежались с кривыми ухмылками и рукопожатиями.

– О-о-о, брат Харлампов, как ваши детки? Как старший Майка? На днях имел удовольствие видеть его. Очень, очень бойкий мальчик.

– Благодарю, брат Бенаторе, – широкая, как лопата, рука Харлампова – члена цеха аграриев – с нежностью огладила воздух на уровне пояса, взъерошила непокорные вихры отсутствующих кудрей.

Бенаторе – тоже аграрий, в отличие от Харлампова, занимающийся садами, улыбаясь, смотрел на воздух, ласкаемый отеческой дланью.

– Он с приятелями забрался в наш сад, в малинник, как вы знаете, доверенный мне на недавнем собрании цеха.

Рука остановилась, пальцы слегка напряглись, словно сжимая непослушную головку.

– Сторож – Афанасий Щур, вы помните старика Щура, пан Харлампов? Вы не можете не помнить его, он отец нашего общего друга уважаемого пана Петро Щура. Так вот, пан Щур старший – хвала Учителю – вовремя заметил их, как раз, когда сорванцы подбирались к селекционному участку с Magna Rosae – новым сортом малины с отменно большими и сладкими, как сироп с сахарных плантаций брата Карлоса, ягодами. Заходите как-нибудь, пан Харлампов и супругу свою – неувядающую Надежду захватите, я дам вам попробовать одну.

– Благодарю, брат Бенаторе, как-нибудь непременно, – пальцы сжались сильнее, если бы воздух имел плотность и форму – форму головы ребенка восьми лет, он непременно бы затрещал.

– Не обижайтесь, брат Харлампов, но если раз, один лишь раз, я еще поймаю вашего прекрасного мальчика у себя в питомнике, при всем уважении, пан Харлампов, мы разводим не только малину, мы разводим крыжовник – сладкий с кислинкой крыжовник с пузатыми, как маленькие арбузы, ягодами. Эти ягоды созревают на длинных побегах, усыпанных премилыми зелеными листочками, между которыми, капризом мудрой природы, растут длинные, острые, как язык старой Яськи Щур шипы. До недавнего времени, я считал их помехой, рудиментом, ненужным придатком, мешающим в полной мере насладиться вкусом почти райских ягод. Но, клянусь, брат Харлампов, и звезды тому свидетели, если раз, еще раз – надежда родителей – Майкл Харлампов с приятелями или без попадется на моем участке, я таки найду применение этим побегам. Мы поняли друг друга, брат Харлампов?

– Мы поняли, брат Бенаторе.

Бенаторе услужливо поклонился.

– Привет Наде, – и важно удалился, сопровождаемый выводком таких же, как он – мордатых, круглотелых, приплюснутых тяжестью животов и ягодными заботами, отпрысков.

Дети шумно здоровались, лишь для того, чтобы тут же завести не менее шумные игры.

Старшины цехов – патриархи, на которых Учитель – вечная память ему – оставил Ковчег, сдержанно приветствовали друг друга.

– Мир вам, брат, – согнулся в поклоне длинный, словно палка с ушами Александр Сонаролла – глава цеха текстильщиков.

– Вам того же, – показал лысеющий затылок маленький и крепкий, как гном Ю-чу – руководитель химиков.

И разряд, словно полузабытая молния проскочил между парами глаз.

Олег вел свой выводок мимо столов аграриев с загрубевшими от ярких софитов лицами; мимо животноводов – неистребимый запах естественных удобрений витал над множественными головами; мимо сгорбленных представителей цеха гуманитариев, куда, помимо летописцев и архивариусов, входили также воспитатели и художники; мимо вечно шумных портных; химиков, коих также безошибочно определяли по запаху – помимо утилизации и переработки отходов, они производили медикаменты, пищевые добавки и прочие вещи, точнее, соединения без которых равномерное течение жизни Ковчега было бы безвозвратно нарушено.

За химиками сидели тесно связанные с ними полимерщики. Изделия из пластмасс – от мебели до ремней на сандалиях – продукт труда их цеха.

И, наконец, за пластмасниками – родные металлурги, во главе с бессменным Арием Стаховым – широкоплечим, как борец, с выдубленным огнем печей, будто высеченным из камня лицом. Один глаз он потерял еще на Земле – то ли искра металла, то ли пьяная драка, впрочем, драки бывают и трезвые. Пустую глазницу закрывало полуопущенное веко, зато второй сиял, ярче открытой топки.

Рокот приветствия, утренней сиреной, понесся навстречу. Десятки рук: похлопывающих, пожимающих, пощупывающих потянулось к новоприбывшим.

Каменное лицо треснуло щелью улыбки.

Арий указал на скамью, рядом с собой.

Не забывая приветствовать коллег, Олег протиснулся к начальству.

***

«Считаю своим долгом донести до сведения Высокого Трибунала, что мой сосед Рустам Кекуле – цех пластмасников – еретик, так как неоднократно мной замечен в хождении по ночам и мешании процессу спания мне – истинному сыну Матери Церкви. На мои осторожные расспросы, Рустам Кекуле ответил, что у него болезнь – лунатизм, чем с головой выдал себя. Как известно, Луны давно нет, следовательно – болезни такой быть не может».

С уважением Леопольд Нульсен, преданный и верный сын Матери Церкви и Высокого Трибунала.

– Мужики, айда с нами!

Пунцовые барабаны ушей Нолана возвышались над стрижеными затылками сверстников. Мальчишескому «ребята» лопоухий Нолан предпочитал взрослое: «мужики».

– С чего бы это? – Тимур не прервал своего занятия и даже не обернулся, тем более что осталось ему совсем немного. На грязной стене уже красовалось: «Тиму». Кусок стальной проволоки, визжа от возмущения, отсекал лишнее.

Нолан почесал сбитую коленку. Старая зеленка, смешиваясь с новыми ссадинами, расползлась сырной плесенью.

– У Кэнона отец сегодня на ферме сторожует. Там кролята. Кэнон обещал провести, и даже дать подержать… одного.

– Кролята – это для девчонок… или для малолеток!

Через месяц Тимуру должно было исполниться восемь. Он по праву считал себя взрослым.

– Подумаешь, а мой папка обещал меня в рубку взять! По настоящему!

Андрей Гопко натянул на грязное пузо линялые синие штаны – предмет тайной и явной зависти. Андрей – единственный в их компании был сыном техника.

– А ты, Сашка?

Шурику Гайдуковскому очень хотелось со всеми. Кролята, они такие… теплые, пушистые… Больше, чем кролят, хотелось казаться взрослым. К тому же Тимур намекнул на одно дело…

Саша молча покачал головой.

– Ну как знаете, – шумная компания, возглавляемая Ноланом, с гигиканьем понеслась по коридору.

Шурик с завистью провожал стриженые затылки товарищей.

Сознавая свою власть, Тимур, пыхтя, карябал стену. Последнюю букву он выводил дольше обычного.

Выудив все козы из носа, Саша нетерпеливо ерзал на полу.

Наконец «Р» была дописана, ценная проволока заботливо уложена в задний карман шорт.

– В западном секторе урожай поспевает! Яблоки – белый налив! Зеленые, кислые, м-м-м!

Черные глаза Тимура горели огнем предвкушения.

– Подумаешь новость, – Шурик пожалел, что не отправился к кролятам. – В западный сад не пролезть. Его охраняют.

– Ха! – глаза прибавили яркости. – Я нашел лаз, через заброшенные сектора. Есть одно место – вентиляция, ведет прямо в сад!

– З-заброшенные сектора?

Шурик вспомнил, как Отец Щур – священник их блока – грозил тем, кто не слушается взрослых и особенно тем, кто играет в заброшенных секторах топкой Утилизатора.

Пальцы Тимура больно впились в костяшки плеч.

– Ты со мной!

Шурик не без труда протолкнул комок тяжелой слюны в горло.

– С тобой…

***

Сколько техников-наблюдателей нужно, чтобы выкрутить болт?

Десять! Один отвертку держит, остальные агрегат крутят.

Анекдот техников-практиков.

Сколько техников-практиков нужно, чтобы переключить тумблер?

Трое! Один за тумблер держится, двое его тянут.

Анекдот техников-наблюдателей.

Из сборника «Устное народное творчество»

– Я выпиваю день

До дна, до капли.

Я выпиваю день, как пьют вино.

Букет минут смакует сладким,

Осадок – неизменно терпкий

И вязкие часы скрывают дно.

Я выпиваю ночь,

Где звезды – жилы, вены,

И темноте потворствует душа.

Смакуя – трепетно и вдохновенно,

Иль залпом – походя, почти мгновенно

В покое нажитого шабаша.

Я пью, во рту теснятся сутки.

Глоток – и месяц,

Два глотка – и год.

И юность не застряла в глотке,

И зрелость походя идет.

Я выпиваю день,

Как кто-то хлещет вечность.

Я выпиваю ночь,

А Бог глотает век.

Я пью и я – живу,

А может лишь спиваюсь,

Но гордо отзываюсь – человек.

– Браво!

– Молодец!

– Давай еще!

Плескаясь в криках, как в купели, Юрий Гопко неторопливо поклонился.

Синяя куртка едва не сползла с покатых плеч. Конечно, он еще не имел права носить ее, как почти все из присутствующих, через одного щеголяющие индиговыми деталями туалета.

– Про жизнь, про жизнь читай!

– И про баб!

– Про жизнь и про баб? – Юра театрально закатил глаза, словно собираясь с мыслями. Может, так оно и было. Попроси кто объяснить… он сам не понимал, каким загадочным образом слова складывались в фразы, а фразы в созвучные строчки. Иногда это происходило как наитие, причем в самом неподходящем месте: посреди коридора, в классе, на проповеди, иногда на подбирание верной рифмы, удачного образа уходили часы (с перерывами), а то и дни напряженного труда.

Вот и сейчас – навеянные словами эстета-слушателя – четыре незамысловатые строчки сплелись в голове.

– Я буду старым, иль не буду,

Я буду трезвым, или нет.

Все бабы однозначно – дуры!

Вот мой осмысленный куплет.

Рокот дружного гогота прокатился сине-серыми рядами.

– Ну дает!

– Все бабы – дуры! Точно, точно!

– Эй, Андрюха, у тебя когда практика? Просись в нашу смену – работы не много, будешь стихи читать!

Кричал один из состоявшихся техников.

– Кому, реактору? Давай лучше к нам. В рубке – чистота, лампочки сияют. Звезды, опять же…

– От звезд голова кружится!

– А от реактора мужская сила пропадает!

Гогот, ребенком на родительских руках, катался открытыми ртами.

– Да я тебя, рубочный белоручка!

– Трюмная…

– Тихо! – разряжая обстановку, Андрей отвесил шутовской поклон. – Вы позволите закончить поэту?

Напряженные отношения между техниками-практиками, непосредственно копающимися в механизмах, обеспечивающих само существование Ковчега и техниками, наблюдающими у многочисленных табло за их работой, давно стали притчей во языцах, войдя в поговорки и анекдоты. Анекдоты, понятные только узкому кругу «синекожих», как за глаза называли техников остальные обитатели корабля.

Технари считали наблюдателей белоручками и втайне, не то чтобы презирали, – недолюбливали их. Наблюдатели, в свою очередь, видели в технарях эдаких недалеких мужланов, кругозор и знания которых ограничивались оболочкой драгоценного агрегата.

Неправы были обе группы.

Наверное, обе понимали это.

Андрей – пока ученик, как все ученики маялся выбором с какой кастой связать дальнейшую судьбу.

– Давай, заканчивай!

Настроение у зрителей заметно ухудшилось. За спорами – не до стихов.

– На смену скоро!

Нет, все-таки эти технари, действительно, не видят дальше своих механизмов.

– Жизнь, как крепкое вино –

Ты ее берешь глотками,

После шевелишь мозгами,

А в финале – вечно дно.

Аплодисменты были менее продолжительные и более жидкие. Хотелось наоборот.

Ах, если бы он родился в обычной семье. Пошел бы в цех обслуги, на артиста, на худой конец – учителя словесности, обучал бы детей, кропал свои строки…

Он – техник. Семью, как и профессию не выбирают.

В дверях нарисовалась серая роба, натянутая на широкие плечи Брайана Гайдуковсткого. Вот кому повезло родиться в обычной семье!

Молодой человек многозначительно указал на настенные часы.

– Мне пора! – Андрей слез с возвышения и начал протискиваться сквозь неплотное кольцо слушателей.

Увлеченные спорами слушатели особо не протестовали.

***

Планета – класс 2.Расстояние – 18.Уровень развития – 4.Перспективность – 3.

Они пришли с неба.

Великая Мать, защити и сбереги!

Да, с неба.

Огненные повозки в громе и молнии взрезали жирное покрывало серых облаков.

Великая Мать – то твои ладони!

За что, за что прогневалась ты на славящих тебя!

Повозки везли чудовищ.

Кантор – вечный противник, недостойный брат Великой, немалы силы твои! Выше облаков ненависть твоя.

Сбываются пророчества.

Карантин Лантун – шаман племени Вакха, обпившись красного, как кровь, густого, как смола сока священных деревьев выкрикивал страшные слова. О безволосых, как ладони, демонах с взглядами, разящими насмерть, об огненных повозках и смерти многих охотников.

Все смеялись.

Даже старейшины.

Даже другие шаманы.

Смеялся и он – Рхат Лун – кто он такой, чтобы перечить Лицам Племени. Лицам многих племен.

Громче других смеялся Сантон Лостон – вождь племени Рхата.

Он первым и упал, сраженный огненным взглядом.

Крики.

Смерть.

Женщины хватали самое дорогое – детей. Прижимая к теплой груди пушистые комочки, волоча за руку, они уводили их в лес. Под спасительную сень волос Великой Матери.

Пытались увести.

Рядом с Рхатом упал Тхут Лан. Драчун и задавака. Он часто задевал Рхата, один раз даже подсунул ему в циновку иглокожую гуану. Смеялись едва ли не всем племенем.

Тогда, в тот момент, стоя перед хохочущей толпой, Рхат желал обидчику смерти.

Молил Великую Мать.

Великая услышала молитвы.

Тхут Лан лежит у его ног, из прожженной дыры нестерпимо, до тошноты разит жареным мясом, пополам с паленым мехом.

Рхат любил жареное мясо. На празднике благоденствия, с трудом перенося бесконечные речи и танцы, он всегда ждал одного момента… Вонзить острые зубы в обжигающую, сочащуюся жиром плоть, бывшую некогда живым существом. Вдохнуть, замешанный на ветках дерева нушну аромат жареных волокон…