Текст книги "Радио Хоспис"

Автор книги: Руслан Галеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть вторая
Сумерки

«Ну что, дорогие мои, заждались? Уж и не надеялись услышать мой прекрасный голос из своих радиоприемников? А ведь кто-то надеялся, что и не услышит… Но от меня так легко не отделаться. И вот я снова с вами на волнах рэйдио «Хоспис», последнего радио летящей к такой-то матери цивилизации. И меня по-прежнему зовут диджей Халли. Друзья – здравствуйте, враги – подавитесь. Что касается самоуничтожения цивилизации, то, думаю, ни у кого не осталось в этом сомнений после минувшего потрясения. Да, братцы, все, что казалось таким стабильным в последние несколько лет, полетело прахом, и периметр контролируемой человечеством площади едва не сократился сразу на несколько десятков километров вглубь. И хваленая Стена оказалась вполне по зубам добропорядочным упырям, обожающим ваши, дорогие радиослушатели, внутренности в различных комбинациях. А ведь как вы губу раскатали, родные мои бездельники и тунеядцы! Новая налоговая политика! Расширение строительства! Усовершенствование гражданского права… Каким важным это виделось всего каких-то несколько месяцев назад. Я ведь когда еще вам про тщету всех этих громких слов говорил? Не верили. Зато теперь, когда грязные клыки клацнули в непосредственной близости от ваших глоток, когда земель безопасных поубавилось, когда списки пропавших без вести висят на каждом углу, теперь верите? А-а-а-а… Поверили. А что толку? Крах неизбежен, друзья мои, ад распростер объятия последним людям, и его конвейеры уже работают на удвоенных мощностях.

И только я, диджей Халли, ваш верный гид по волнам рэйдио «Хоспис», с вами в этот нелегкий час. Умирать – так с музыкой! Никогда еще эта фраза не была столь кстати. «Frankie Lymon And The Teenagers» с композицией «Why Do Fools Fall In Love». Или, как го…»

* * *

Третьего ноября этого года, впервые за все время существования, эфир радио «Хоспис» был забит помехами. Они высыпали трусливыми мурашками на тело яркого безветренного дня, и музыка так и не прорвала их. Мало кто мог подумать, что именно в этот день началась новая эпоха. Да и сколько этих эпох сменилось за последние годы – не счесть. Обращать внимание на такие изменения, так можно больше ничего и не делать. А люди делали, люди спешили на работу, люди пытались протиснуться сквозь утренние пробки, люди возмущались очередным – третьим за месяц – скачком цен на бензин и испуганно недоумевали, разглядывая стремительно пустеющие прилавки. Люди жили, им было не до смены эпох.

А еще в этот день выпал снег – обычное дело для этих широт. В одни сутки он лег белым парашютным куполом на город, и единственного взгляда в окно было достаточно, чтобы понять: он не растает. Он будет лежать до поздней весны, переиначивая многоцветье осени в черно-белые кинематографические тона. В полном соответствии с формой патрулей народного ополчения, ставших уже привычными на улицах города.

Стас, поеживаясь, поднял воротник пальто и плотнее нахлобучил шляпу. Его организм так и не привык к ранним зимам. К дождям привык, к жаре привык, даже к резким перепадам температуры кое-как привык. А вот к этому белому ледяному шквалу в самом сердце осени – так и не смог. Хотя кто-то из русских говорил, что для них это в порядке вещей. Да вот беда, приемный отец Стаса был русским, а сам он своего племени не знал, да и рода не помнил. Настоящего рода.

Выбивая на ходу из пачки сигарету, Стас дошел до входа. Под козырьком дымили младшие детективы, приехавшие сегодня, как и он, для получения новых значков. Три дня назад Стас сдал экзамен на получения очередного значка, теперь к его званию никаких уменьшений не прикладывалось. Он стал детективом, штатным работником машины юстиции. Тем самым он освободился от необходимости проходить тест на соответствие, по крайней мере до тех пор, пока руководство не сочтет нужным произвести его в старшие детективы.

Младшие детективы, постукивая ботинком о ботинок, кучковались перед закрепленной на дорической колонне доской объявлений. Стас подошел к коллегам, прикурил у кого-то и протиснулся к колонне. Прямо поверх машинописных административных листков и написанных от руки частных объявлений был наклеен большой черно-белый плакат. На фоне руин и колючей проволоки возвышался атлант в форме бойца народного ополчения. Мускулистыми руками он держал грозовые небеса, ногами же топтал неясные тени, долженствующие, видимо, изображать упырей. Пафос картины несколько терялся оттого, что атлант напоминал пляшущего камаринскую конюха Захарию, долгое время работавшего на бекчетовских конюшнях. Иногда, поддавшись слабости, Захария перебирал с водкой, и тогда его можно было увидеть на заднем дворе вот примерно в такой же позе: руки вскинуты, пустые глаза устремлены в никуда, ноги отбивают адскую чечетку.

Впрочем, Захария никогда не носил военной формы.

Под ногами пляшущего атланта прямо по неясным теням шел текст, читать который Стас не стал. В последнее время плакаты типа этого можно было увидеть на каждом углу, а театральные тумбы из-за них все чаще напоминали отрывные календари, так что собственно афиши терялись под общей грудой пропагандистской ереси. В этом не было ничего неожиданного. Смутные времена, которые пришлись едва ли не на большую часть осознанной жизни Стаса, всегда порождали чудовищ. Времена, когда разум затуманен страхом, неуверенностью, предчувствиями. Чудовища выбираются из своих трясин, чтобы отплясывать пьяную камаринскую на костях людей. Ничто не используется чудовищами так же эффективно, как истинно человеческие качества: любовь к ближним, страх за родных, боязнь смерти… За время смут человечество получило столько прививок от подобной ереси, что просто не могло поверить очередным громким словам. Забитый помехами Халли был прав: все это казалось такой мелочью и тщетой…

Выбросив окурок в урну, Стас прошел в холл Управления и сдал пальто гардеробщику. Немолодой мужчина по имени Брайан работал в Управлении давно, и каждый день Стас сдавал ему свои вещи, и тот молча относил их на вешалку и возвращался с жестяным номерком. И все эти годы Брайан надевал на работу один и тот же изрядно уже поношенный костюм. Вот и теперь он был в нем, разве что на лацкане был прицеплен черно-белый кружок значка народного ополчения. Стас улыбнулся. Сегодня многие, еще вчера равнодушные люди вступали в ряды народных батальонов. Благодаря этому резко сократилось количество уличных преступлений, да и вообще порядка на улицах прибавилось.

– Коллега, значит? – спросил, продолжая улыбаться, Стас и показал на значок.

– Так точно, – неуверенно улыбнулся в ответ Брайан. – Не могу оставаться равнодушным.

Стас кивнул и, получив жестяной номерок, поднялся по лестнице в актовый зал Управления. Тот уже был полон до отказа. Пахло пылью и кремом для обуви.

Когда-то, в почти мифические довоенные времена, здесь располагалась университетская библиотека. И благородная патина благословенных времен все еще покрывала этот закуток здания. На обитых деревянными панелями стенах висели портреты классиков мировой литературы, хотя мира, которому эта литература принадлежала, давным-давно не было. Вдоль дальней стены один на другой были составлены столы из тех, что не успели растащить по своим аудиториям ведомственные кафедры. Тяжелые многоступенчатые люстры свисали с потолка, а окна были высокими, и в некоторых сохранились остатки витражей. Всем своим видом актовый зал выбивался из реалий современности: он не был уплотнен, заселен, заставлен, а его слишком большие стекла совершенно не предусматривали возможности бомбардировки и артобстрела. Окна, впрочем, забрали снаружи частыми решетками.

Обычно здесь было пусто, и архивная служба, которой вечно не хватало места под бумажный хлам, неоднократно пыталась наложить лапу на это помещение. Но распорядительный совет квартирмейстерской кафедры пока сопротивлялся. Стас не знал, чем аргументировались отказы, – факт в том, что помещение использовалось нецелесообразно. Но в этом была своя прелесть, этакое благородное умирание великана в мире суетливых и практичных карликов. Время великанов ушло невозвратно, это было очевидно. И чем чаще встречались вот такие элементы былого, тем кислее была усмешка Стаса, когда он видел очередной продукт пропаганды, изображающий человека в роли атланта.

Стас осторожно, чтобы ненароком не толкнуть чью-то руку с бокалом шампанского и не посадить пятно на только что полученный из прачечной мундир, пробрался туда, где стояли особняком пока еще младшие детективы убойного отдела. Ему пришлось пройти вплотную с трибуной, которую собирали тут на различные празднества, меняя легкозаменяемые внешние атрибуты – флаги, знаки Управления, прочие украшения. Сегодня трибуну украшали три нарисованных на фанере щита: герб города, значок детектива и черно-белый круг народного ополчения, долженствующий, видимо, означать единение силовых структур и простых людей в стремлении к порядку и законопослушности. Как уже было сказано, Стас не имел ничего против таких вот жестов, если они приносили пользу. И хотя в последнее время черно-белые знаки стали слишком часто попадаться на глаза, черт с ними, пусть мозолят, главное, на улицах действительно стало значительно спокойнее.

– Бекчетов! – От группы, стоящей обособленно, отделился кто-то в мундире курсанта. Этим сегодня предстояло услышать результаты экзаменов и узнать, кто из них повесит на грудь значок младшего детектива. Полтора года назад в точно такой же группе стоял Стас. А теперь он с большим трудом узнал своего бывшего коллегу по автопарку Управления – Роберта Шенкеля. Новенький, с иголочки мундир вместо покрытого масляными пятнами комбинезона или серого мундира рядового сотрудника Управления юстиции, аккуратно уложенные на прямой пробор волосы вместо неухоженной соломенной копны, спрятанной под мятой кепкой с загнутым козырьком.

– Роберт! Черт побери, тебя не узнать!

– Вот, по твоим стопам иду, Стас! – Шенкель широко улыбнулся. – После того боя, когда ты бегал голым под дождем и валил упырей, я подумал… Прости меня, господи, живем один раз. Так? Ну и подал прошение по прохождении экзамена в убойный отдел. Хотел бы работать в твоей группе, Стас. Если ты не против…

– Так нет еще никакой группы, Роберт. И вряд ли будет. Сейчас, по крайней мере.

– Не скажи… – Шенкель заговорщицки усмехнулся. – Ты же помнишь, как у нас, у водил: сидишь спиной к тем, кто говорит, но все слышишь. У тебя теперь авторитет, говорят, сам Ублюдок за тебя просил.

– Да ну…

– Серьезно. А капрал Свайво поддержал. Когда наши тогда деру дали и вы вдвоем остались… Старый пень потом в казармах трепался, что чуть тебя самого не положил к чертям собачьим. Говорил, откуда ни возьмись, вылетает голый детина и начинает орать и поливать вокруг огнем. Потом наши-то опомнились, вернулись, но минут десять вы вдвоем там стояли.

Стас пожал плечами:

– Я тогда не в себе был.

– В курсах, – серьезно кивнул Шенкель, – знаю про твоих ребят и… про отца. Сам как?

– Да как тебе сказать… Хожу вот, дышу.

– Ну да, жить-то надо, так?

– Вроде того.

В зале неожиданно стало тихо. Оказалось, на трибуну начали подниматься бонзы Управления и приглашенные лица. Среди них Стас с радостью заметил и Скальпеля. Тот здорово поднялся за последнее время, возглавил какой-то там отдел экстренной медицины (Стас не очень понял, что к чему, да и Готфрид не распространялся, но было ясно, что должность серьезная). Это, впрочем, не мешало ему исправно появляться в «Долине» каждую пятницу. Правда, теперь его привозили на казенной машине. И, что немаловажно, увозили на ней же.

Следом за Скальпелем на трибуну поднялся невзрачный человечек в костюме-тройке, лысоватый и с идиотски прилизанной челкой.

– Это еще кто? – прошептал Стас, кивком показывая Роберту на сцену.

– Какая-то шишка от ополченцев, – пожал плечами Шенкель. – Их сейчас, как собак, развелось. Слушай, я к своим. Скоро начнется.

– Давай. Ни пуха.

– К черту, прости господи…

Постепенно в зале наступила та неровная, начиненная кашлем, шепотом и шарканьем ног тишина, которая всегда предваряет официальную часть подобных мероприятий. От двери спешили к своим группам опоздавшие. Стало слышно, как звенят от непривычного сквозняка стеклянные детали люстр. Оглядевшись и кивнув собравшимся на трибуне, к микрофону вышел шеф Управления. На сцене сразу стало зримо меньше места. Легендарный гигант Айк Моралес, легенда послевоенного сыска, раскрывший столько преступлений, что на одних только его триумфах можно было составить учебник детектива (не говоря уже о целой серии комиксов, вышедших через три года после войны). В последние десять лет он, впрочем, отошел от дел и занимался исключительно организационной и бюрократической деятельностью, связанной с работой Управления. Среди полевых сотрудников организации ходила присказка: «Оставим мораль для Моралеса», когда приходилось в интересах следствия нарушать какие-то нормы.

Чего никак нельзя было отнять у старика, за своих людей он стоял горой. Ни перед руководством Второго Периметра, ни перед всеядными журналистами не пасовал и врал красиво, искренне и продуманно, оправдывая те или иные шаги своих подчиненных. Впрочем, потом виноватых сам же лично песочил так, что мало не казалось, и свет мерк, и жить не хотелось. Усадив провинившегося в глубокое, крайне неудобное кресло, он нависал над ним всеми своими семью с лишним футами роста, затмевал широченными плечами дневной свет и оглушительным голосом перекрывал всю окружающую акустику. После таких пропесочиваний провинившийся бедолага несколько дней ходил с симптомами контузии и втягивал голову каждый раз, когда в коридоре раздавались громкие шаги босса Управления. Да, черт побери, это был Айк Моралес, личному знакомству с которым лет так пять назад невероятно завидовали все пятничные гардемарины с Аучем на прицепе. А знаком с ним тогда был только головастый сукин сын Готфрид Уоллис, он же Скальпель, он же Скальп, и нос задирал по этому поводу, как штангу колодезного журавля. А кто бы не задирал? Сегодня Моралес выступал в публичной роли отца гигантского семейства детективов, потому вряд ли собирался использовать в своей речи грозные ругательства, сальные замечания и удары кулаком-молотом по горизонтальным поверхностям. Тем не менее Стас привычно подобрался.

– Уважаемые сотрудники Управления! Коллеги! – Айк Моралес говорил спокойно, размеренно и негромко, но при первых же его словах зал замер окончательно. – За этими стенами город, который мы с вами храним. Спокойствие которого – наша задача, наша работа и наш долг. И мне не претит произносить такие громкие слова: да, долг! Это и честь, и тяжкая ноша. Это непросто, порою – почти невыносимо тяжело. Но мы все знаем, на что идем, принимая ответственность перед законом, перед людьми и своей совестью, вставая между преступником и обычным человеком. Мы знаем, что, кроме нас, этого не сделает никто. И если не мы, мир погрузится в хаос, и у хаоса будет цвет крови. А значит, мы ответственны и перед надеждой, перед верой в завтрашний день, перед самим завтрашним днем. Поэтому мне не кажется громким это слово – долг. Не может быть слишком громкой или слишком нарочитой простая констатация факта. И я горд сегодня, горд, стоя на этой трибуне, горд, стоя перед вами, моими коллегами. Потому что я знаю, что минувший год, страшный, полный испытаний, мы выстояли, мы не сломались, мы выполнили долг. Мы можем смело и без стыда смотреть в глаза людям. – Моралес замолчал на мгновение, оглядывая зал. Потом заговорил чуть тише: – Мы многих потеряли в этом уходящем году. Такие потери на моей памяти были только в послевоенные годы… Как всегда, ушли лучшие. Такова наша работа: в первую очередь мы теряем тех, кто встречает угрозу первым, тех, кто смотрит в глаза беде. Тех, кто не отступает. И, глядя на курсантов, на младших детективов, я спрашиваю себя: сможем ли мы восполнить эту утрату? Найдем ли второго Бейли, второго Полякова, второго Югиру?.. Нет, таких, как они, уже не будет. Никогда.

Стас вздрогнул. В памяти мелькнула белозубая улыбка японца, детская радость в глазах Спайкера, обнимающего автомат, напускное равнодушие Полынера… Незаменимых должностей нет, но как заменить человека? Особенно если за краткий период времени успеваешь срастись с ним душами. Пропитаться общим временем. Научиться делать общее дело… Да, время и выпивка – отличные лекари. Но лечить и излечивать – не одно и то же.

– Тем важнее шаг, который вы совершаете, – снова повышая голос, заговорил Моралес. – Будете ли вы достойны этих людей? Достойны их поступков? Я не знаю. Но я верю в завтрашний день, верю в наше дело. Верю в вас… Да. В наш дом снова пришли тревожные времена. Будут новые испытания, новые проверки на прочность. Но мы выстоим. Выстоим вместе, чего бы это ни стоило. Я верю. И да поможет нам всем Бог!

Зал взорвался аплодисментами. Стас хлопал в ладоши вместе со всеми, отдавая должное старику. Айк Моралес поблагодарил зал и представил следующего выступающего. Один за другим отговорили свои речи представители губернатора, глав банковского и промышленного союзов, президент городского попечительского совета. Затем на сцену поднялся Скальпель, и Стас был абсолютно уверен, что тот первым делом выкинет какой-нибудь фортель типа очередного анекдота про жену губернатора. Но тот воздержался и, хотя и разбавил речь несколькими шутками, за рамки дозволенного не выходил.

Последним у микрофона оказался тот самый невзрачный тип из ополчения. Он обвел зал тяжелым взглядом и заговорил неожиданно резким, каркающим голосом. Его речь была рваной, он словно выхватывал предложение и с силой бросал его в зал, замирал на мгновение и повторял снова.

– Очень трудно добавить что-то к сказанному. Особенно к сказанному уважаемым шефом Моралесом. Он прав. Именно вы стоите на тонком, но жизненно важном рубеже между честным человеком и мерзавцами, пользующимися слабостью нашей нарождающейся республики людей!

Что еще за республика, подумал Стас. Бред какой-то…

– И мы, сознательные граждане, всецело доверяя доблестным защитникам закона, готовы оказать вам посильную помощь!

Невзрачный снова оглядел зал, и Стас заметил, как горят на этом, в общем-то самом стандартном, лице глаза. Они словно существовали отдельно и были глазами совершенно другого человека. Человека, фанатично верящего в то, что говорит. А фанатизм, Стасу не раз приходилось в этом убеждаться, никогда не бывает здоровым.

– Годы затишья обманули многих. Нам стало казаться, что в наш дом пришел мир, что война закончилась и опасаться больше нечего. Ложь! Вранье! Война не прекращалась ни на минуту! Там, на стенах Периферии, наши солдаты гибли за это спокойствие, они несли потери, матери теряли сыновей, жены – мужей, дети – отцов! Но многим было удобно закрывать на это глаза! Не думать о той опасности, которая стоит у дверей нашего дома и никуда не собирается уходить! Несколько месяцев назад прозрели последние слепцы. Да, война продолжается, война и не собиралась заканчиваться, и обманывать себя в этот решающий для всей человеческой расы час – преступление! И я горд стоять перед теми, кто остановил мразь, прорвавшуюся в самое сердце нашей молодой цивилизации. Как бы ни называли вас циркуляры, какие бы должности вы ни носили, имя вам одно – воины! Воины духа, воины человечества, воины Бога! Приближается решающая битва! И нет уже возможности, нет времени, нет права закрывать глаза! Пришло время расе людей подняться с колен! Раз и навсегда! И чтобы наступил завтрашний день, чтобы пришел час мира, мы должны, расправив плечи и с осознанием всей ответственности, войти в час солдата, час воина, час победителя! Мы должны вновь показать, что именно человек – властелин этого мира! Вместе, плечом к плечу, мы вернем величие человечеству! Изгоним, а затем и уничтожим врага людей! А те, кто в этот час идет против закона, пытаясь нажиться на боли, на отчаянии, на тяготах, будут встречены нами. Ибо они ничем не лучше нетопырей. И заслуживают той же участи! Да здравствует закон! Да здравствует человечество! Да здравствует час воина! Да здравствует наше дело!

Что же он несет, снова подумал Стас, что за пропагандистская чушь. Окопное агитаторство… Так же вот говорили тогда, в Карпатах, марксистские агитаторы. Только разве что про расу людей не заикались. Но в остальном – «плечом к плечу», «подняться с колен», многочисленные «да здравствует» – все то же самое.

Но, к его удивлению, зал вновь взорвался оглушительными аплодисментами. Стас недоуменно оглянулся: люди вокруг стояли с серьезными, воодушевленными лицами, они методично били в ладони, и, черт побери, их глаза были похожи на глаза этого невзрачного фанатика из ополченцев. Стас увидел расправленные плечи, гордо поднятые головы. Увидел веру в выражении лиц, решимость, готовность. И, как ни странно, в этом что-то было, в этом единении, в этом общем порыве. Ведь собравшиеся аплодировали не сказанным словам, а тому посылу, что был в них заложен. Их можно было понять, хотя сама эта общность была противна всему существу Стаса. Он знал и по своему опыту, и по рассказам друзей, что в минуты тревоги сердца похожи на порох. Их легко воспламенить, достаточно найти нужные слова. Достаточно сказать их вовремя. И сегодня собравшимся в бывшей университетской библиотеке, всем этим людям, прошедшим некогда тяготы войны и испытания послевоенного времени, впервые не сулили надежды, не обещали светлого будущего, их не манили бесплатным сыром. Нет, невзрачный был не только по-своему безумен, а в этом Стас не сомневался, он был еще и неглуп. И потому вместо привычных посулов он обещал новые тяготы, новые битвы. Новую войну. За которыми только и можно найти надежду. Это был понятный солдатам язык, ясные слова, не требующие расшифровок и переводов, и, как ни обидно было это признавать, эти слова были сказаны в нужное время. Когда вокруг умирают люди, когда с каждым вздохом ты вдыхаешь воздух, пропитанный тревогой, когда все меньше надежды, очень трудно поверить в мир. Невзрачный обещал войну.

Вот только было еще кое-что, известное Стасу, известное, наверное, многим в этом зале. Огонь фанатизма быстро гаснет, начинаются склоки, борьба за власть, подковерная игра, разочарование, ужесточение режима, кровь. Так было всегда, и это было очевидно Стасу, и он не понимал, куда делся тот спасительный цинизм, который только и приобрели за свою военную молодость остальные. Почему они снова верят в этот пафосный бред?

Стас отыскал глазами Шенкеля. Тот точно так же недоуменно оглядывался. Встретившись со Стасом глазами, Роберт пожал плечами и состроил гримасу типа «черт знает что происходит». После чего поднял руки и неуверенно стал аплодировать вместе со всеми. Тогда Стас повернулся к трибуне, где находился в эту минуту еще один человек, в здравый разум которого он верил.

Скальпель стоял с совершенно нехарактерным для него серьезным выражением лица и смотрел в спину невзрачного. Он был одним из двоих людей на трибуне, не аплодировавших вместе со всеми. Вторым был Айк Моралес. Но шеф стоял с опущенной головой, и Стасу не удалось разглядеть выражения его лица.

* * *

С тех пор, с того первого прерванного эфира, передачи радио «Хоспис» часто перебивались помехами. Не всегда. Иногда весь день шел чистый эфир. Но бывали и дни, когда на привычной волне вместо знакомого голоса старого выпивохи Халли звучали только помехи.

«Что за напасть, эй? Кто-то еще не понял, что настоящую музыку невозможно заглушить цензурой? Какой-то жалкий неудачник придумал подавитель сигнала, что ж, этого следовало ожидать. Так вот что я вам скажу, уважаемые радиослушатели. С этого дня рэйдио «Хоспис» на военном положении. Последнее нормальное радио летящей ко всем чертям цивилизации объявляет войну той жалкой пародии на демократию, которую вам тут пытаются всучить. И в честь этого великого события мы взорвем эфир старенькой вещичкой Мерв Гриффин «House of Horrors». И даю вам слово, уважаемые, у бравых глушителей еще будет повод для негодования на вашего покорного слугу, диджея Халли. Услышимся…»

Салон «студа» промерз, и Стас решил не снимать только что полученное в гардеробе пальто. Он с трудом и не с первой попытки захлопнул дверь, завел мотор и поправил направляющие воздуходувов так, чтобы горячий воздух шел на стекла. Подумал о том, что стоит, наверное, показать дверь ребятам из автопарка Управления или отогнать «Студебеккер» в мастерскую к Шраму. В принципе Стас и сам разобрался бы, но возиться на холоде не хотелось. Он мог теперь позволить себе такую мелочь. Вместе со значком пришла и ощутимая прибавка к зарплате.

По крыше машины кто-то постучал, потом открылась пассажирская дверь, и в салон заглянула розовая от мороза физиономия Скальпеля.

– Шеф, свободен?

– В парк, – хмуро пробормотал Стас, копируя арабский акцент.

Скальпель усмехнулся и залез на пассажирское сиденье. Стас протянул ему пачку.

– Растешь, гардемарин. Верблюдом дымишь.

– Можно подумать, ты на самокрутки перешел.

– Нет. – Скальпель затянулся и откинулся в кресле. – Но мне и не положено. У меня спецпаек. Сам понимаешь, мы, слуги народа, должны быть заведомо лучше обеспечены, чем сам народ. Такова историческая доктрина, иначе обессмыслился бы сам процесс политической карьеры и персональной конкуренции вообще. Или ты до сих пор наивно считаешь, что дело в благе людском?

– Слушай, не забивай мне мозг, ладно? Шраму свои прогоны диктуй. – Стас с улыбкой толкнул Скальпеля в плечо. – Ты и карьеризм несопоставимы, как…

– Как водка и шампанское.

– Точно.

– Тем не менее от спецпайка я не отказываюсь. Я ж не дурак. И, кстати, в курсе, что русские пьют водку с шампанским. Тебе, по логике, тоже полагается.

– Да ну? – Стас удивленно посмотрел на друга.

– На полном серьезе. Называют это коктейлем «Северное сияние».

Стаса передернуло.

– Мерзость… Ты в «Долину» сегодня заскочишь?

– А как же! Традицией сильны. Да и настроение поднять надо. Что-то мне сегодня не по себе. – Скальпель неопределенно покачал головой, но Стас понял, о чем речь.

– Ты об этом придурке из ополченцев?

– Ну и о нем тоже. Слишком как-то много черно-белого вокруг стало, не находишь?

– Есть немного. Но с другой стороны, пока, кроме пользы, от этого ничего нет. На улицах порядка прибавилось, с этим не поспоришь. А остальное, все эти речи о воинах Бога… Мало ли кто пургу с трибун гонит, не он первый, не он последний. Да и не тянет этот на локомотив. Невзрачный какой-то, маленький.

– Не скажи, вспомни, как ему аплодировали. – Скальпель опять покачал головой, и снова его лицо приобрело то странное, слишком нехарактерное для него серьезное выражение. – В тихом омуте всегда какая-нибудь зараза сидит. Поверь мне, дружище. Я, конечно, не особенно в высшие круги вхож, но кое-что чувствую. И вот что я тебе скажу. Таких вот невзрачных там, – Скальпель ткнул пальцем в обитый дерматином потолок, – как-то до хрена в последнее время появилось… И эти невзрачные не снизу прут, их назначают из Первого Периметра.

– Даже так… И зачем?

– Вот и я думаю – зачем? – Скальпель привычно усмехнулся. – Ладно, старина, мне валить надо. У меня сегодня демонстрационная операция. Ращу молодое поколение Скальпелей. Пока не поздно… Вечером в «Долине» обкашляем все это.

– Договорились…

* * *

Стас дал двигателю прогреться и аккуратно вырулил со стоянки. Он еще не успел приобрести новинку сезона, специальную резину для колес, рассчитанную на зиму. Говорят, это новое слово в автомобилестроении с тех пор, как уменьшили протектор. И Стас, в общем, доверял этим разговорам. Он еще помнил старые колеса, рассчитанные на любые дороги, когда пятно контакта с асфальтом не имело значения. Тогда все колеса делались с хорошим протектором, способным ехать по любой трассе и в любое время года. Единственным, но огромным минусом таких протекторов была значительная потеря скорости. Позже пришли широкие и плоские колеса, рассчитанные на асфальт. По камням и песку они хреново ездили, зато по асфальту шпарили только в путь. А вот недавно придумали зимний вариант, и Стас все собирался потратиться и поставить чудо-резину, но дел в последние пару месяцев было невпроворот, так что только и успевал добраться до дома и завалиться спать.

Он, в общем, сознательно шел на это, загонял себя, брался за все дела подряд. Очень много раскрыл, проявил себя, после чего его, без личного рапорта, выдвинули на детектива. Но дело, конечно, было не в карьерном росте, не в стремлении к усилению законности, не в чести мундира. Если быть откровенным до конца, то плевал Стас и на то и на другое. Он топил в работе свободное время, моменты, когда память и мысли имели шанс вырваться на волю. Сначала смерть отца, потом гибель друзей, прорыв упырей к городу. Все это было слишком непросто, и самым лучшим способом борьбы с наплывом эмоций было избегать их.

Многие в те месяцы работали как загнанные. Многие пытались спрятаться от тревожных мыслей в рутине. А по пятницам Стас топил тревогу в алкоголе, в «Долине», где были верные старые друзья, рядом с которыми любое лицемерие теряло смысл, а водка или виски легко открывали задраенные кингстоны боли. Благодаря этим алкогольным катаклизмам суббот у младшего детектива Бекчетова практически не было. Да и воскресенья напоминали реабилитацию после тяжелой контузии.

За всеми этими уловками Стас забыл уже, когда последний раз включал телевизор, читал газету или слушал новости по радио. И хотя кое-какая информация просачивалась благодаря Халли, мозг Стаса каким-то образом ее игнорировал, обращая немного больше внимания лишь на музыку. По большому счету жизнь проходила фоном, значение имели только непосредственные обязанности да нужды организма, игнорировать которые было невозможно. Все остальное Стас невероятно запустил. Отрастил бороду, волосы – едва не до плеч, рубашки всегда были второй свежести, а в квартире царил такой бардак, что Стас старался как можно реже там появляться и только в таком состоянии, когда окружающий мир теряет рельефность. Усталость или пьянство были в этом случае идеальными спутниками.

И так могло продолжаться бесконечно, и это, скорее всего, ни во что хорошее не вылилось бы, если бы в какой-то момент в норе Стаса не появились постаревшие гардемарины и не вытряхнули того из искусственного кокона. Это случилось две недели назад, но к тому времени прошел уже довольно солидный срок с тех летних событий, и время сделало свое дело, притупив боль и ощущение бессилия. За эти последние две недели Стас не выпил ни капли, вылизал квартиру, отнес в прачечную все вещи, постригся, побрился и умудрился подготовиться к экзамену. Впрочем, последний был для проформы. Если уж кого-то выдвигали на повышение из младших детективов, значит, тот уже сдал свой экзамен – на улицах, на подступах к городу, в кабинетной мозголомке. Со всеми этими хлопотами свободного времени у Стаса почти не прибавилось. По крайней мере так было до сегодняшнего дня.