Текст книги "Кот в сапогах, модифицированный"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

27. Они у него всегда наготове.

У него опаленная шерсть висела клочьями, но глаза были целы, лишь один заплыл, как у боксера после прямого в бровь. Во втором же глазу бесовски блестел солдатский кураж, смешанный с искренним огорчением, что такая славная, и без сомнения, историческая заварушка, так скоро завершилась. Уверен, если бы не этот суворовский, нет, кутузовско-нельсоновский блеск кошачьего глаза, фон Блад пошел бы на попятный, а может, и спустил бы на нас собак. Хотя вряд ли. Собак он, конечно, мог спустить, но толку от них не было бы никакого – долгое время после проигранного сражения, они даже поесть толком не могли, ибо все время смотрели вверх, выискивая в небе пикирующие кирпичи, когда-то так стремительно прилетавшие вслед за кусками мяса.

Да и кот был не дурак. Он не приблизился к фон Бладу, чтобы принять капитуляцию, как полагается, торжествуя глазами и вздымая подбородок (к чему условности?), а уселся в метрах пяти от побежденного на фоне разбившегося вдребезги рояля, метнув взгляд исподлобья, взгляд, несомненно, значивший:

– Чтобы через сутки тебя тут не было.

– Да я уже два дня как должен быть с семьей в Новой Зеландии, – сказал фон Блад как бы мне.

Вся его многочисленная семья, за исключением дочери и сбежавшей жены, сразу же после начала боевых действий эвакуировалось на противоположную сторону Земного шара.

– Ты варежку не разевай, – сказал я коту не очень-то уверенно. – Мы с глубокоуважаемым нами фон Бладом договорились, что он предоставляет этот замок в наше распоряжение месяца на два…

Кот посмотрел на меня, как на Ульянова-Ленина, заключившего с немцами предательский Брестский мир. Потом уничижительно посмотрел на фон Блада. Потом, опустившись на мраморные ступеньки, стал демонстративно вылизывать свои половые органы. В глазах его стояла мысль, обращенная к хозяину: – Они у меня всегда наготове, и потому помни, чем этот Брестский мир для фонов обернулся.

28. Экстремальный секс?!

Вечером фон Блад, вполне довольный будущим изменением своих географических координат, устроил прощальный ужин. Кота к тому времени привели в более-менее приличное состояние, и в нем уже трудно было видеть пирата, взявшего на абордаж целый замок со рвом, внешними стенами и донжоном. Он лежал на стуле рядом со мной и неторопливо думал какую-то важную мысль. Надежда, севшая напротив, щебетала без умолку – из тысяч слов, что она сказала в начале ужина, легко извлекался сухой остаток в виде следующего тезиса:

– Через два дня мы будем пить пиво в стране маори, птиц киви и султанских кур, а ты, простофиля, останешься здесь

Последующие несколько тысяч слов выразили следующую идею, от которой вино показалось мне кислым:

– А мог бы поехать со мной, или остаться со мной и этим замком.

Фон Блад почти не говорил – он наслаждался мирной жизнью. Лишь изредка на лицо его набегала легкая тень – потомственный мясник не любил сутками лететь в самолете, в котором нельзя было как следует размахнуться топором в привычное время. Но после того, как он решил добираться транзитом через Индию (в Музаффарнаргаре близ Дели жил его старый друг, любимый сын индийского политического деятеля, посвятившего жизнь борьбе за запрещение убоя коров), и Новую Гвинею (там, на берегу моря с удивительным названием «Коралловое», обитала подруга, вспомнив которую, он всегда произносил «У-у-у!» и жмурился от приятных воспоминаний), эта тень легко растворилась в мягком нижнем освещении пиршественного зала, умело декорированного под старину эпохи Столетней войны и Жанны д'Арк.

Я наслаждался кулинарными изысками повара фон Блада – перемен было около десяти, и соскучиться было трудно. Когда, ощутив райское удовольствие от очередного кусочка говядины с кровью, с подливой по костарикански, я поворачивал к нему лицо, сердце мое теплело.

– Какой хороший человек! – думал я, вглядываясь в добродушную личность хозяина замка. – Разве отдал бы я свой родовой кров, будь он у меня, первому попавшемуся проходимцу? Конечно, нет, самому надо. А он отдал. Все-таки в богатых людях, по-хорошему богатых, есть особая прелесть, особый уровень сознания. «Подумаешь, замок! Да возьми хоть на два месяца! У меня еще два есть, даже не помню где. В Ницце и Южной Африке, кажется. Нет, в Испании, да, Испании, и в Аджарии. Нет, в Аджарии третий, я его недавно купил. А где же второй, где же второй? Надо у управляющего спросить, он должен помнить… А если не помнит, то все, пропал замок».

После мяса по-каннибальски (так его, посмеиваясь, назвал хозяин) с красным соусом я размяк – такое оно было нежное, – откинулся на спинку кресла, оторвал глаза от стола и увидел… Надежду. Практическая жизнь выработала у меня замечательную особенность: если человек настойчиво лез в поле зрения и много говорил, то зрение мое напрочь переставало его воспринимать, а уши – слышать (тем более, если я ел и пил). Однако пара бокалов прекрасного красного вина привели меня в хорошее настроение, другая пара бокалов, потребленная напротив, изрядно проявила красоту дочери фон Блада, и я ее увидел. Глаза девушки горели откровенным огнем, огнем, обещающим тепло и сердечные ожоги, и этот огонь тщился превратить мое сердце в пепел, послушный воле ветра, то есть ее воле.

– Ночью опять полезет, – подумал я. – Набраться, что ли, под завязку, чтобы на звук, цвет и женский бюст не реагировать?

– Вы так двусмысленно на меня посмотрели, – грациозно поправив белокурые волосы, сказала она кокетливо. – Смотрите, я девушка слабая, еще растаю прямо сейчас.

Пара фужеров вина благотворно подействовали лишь на ее личико, расслабив его. Остроумию же они, судя по высказыванию, нанесли непоправимый ущерб.

Фон Блад, придя к тому же выводу, бросил салфетку на стол и удалился, недовольно что-то бормоча себе под нос.

– Что это с ним? – нарочито озадаченно посмотрел я ему вслед.

– Он, как любящий отец, просто оставил нас наедине… Папа у меня просто золото.

Эдичка, почувствовав надвигающуюся грозу, покинул свой стул и улегся перед камином, предварительно удостоверившись, что дымоход его не забран решеткой.

– Мне казалось, что я расставил все точки над i… – душевное здоровье девушки вызывало у меня опасение, и я говорил неуверенно.

– Да, вы расставили. Но не я. Замок юридически принадлежит мне, а я никаких соглашений с вами не заключала. Пока, надеюсь.

– А! Понял! Вам хочется повоевать с Эдгаром-Эдичкой! Так вперед! Вон он сидит. Вы не боитесь остаться без своего гардероба и любимых кукол?

Эдгар-Эдичка, естественно, все слышал. Ему не хотелось воевать после хорошего ужина. Но обстоятельства требовали поступка, и он встал, недовольно покачал головой, и, как мне показалось, довольно тяжело впорхнул в дымоход.

– Опять ночь не спать, – вздохнул я, укоризненно глядя в глаза своей беды. – Что ты будешь делать!

– В любом случае, этой ночью нам не спать, – двусмысленно улыбнулась беда. – О, господи, если бы знали, как меня к вам тянет, как вожделею я то, что задумала проделать с вами!

Эти слова вкупе с уходом кота со сцены вызвали у меня неприятные чувства. Нити событий с таким трудом направленные в ушко моей иголки, опять норовили залезть мне в трусы, и, похоже, Эдичку это волновало меньше, чем славный послеобеденный отдых.

– Неужели вам замка не жаль? Такой хороший замок, – кисло посмотрел я на девушку.

– Нет, не жаль. С ним у меня связаны пренеприятные воспоминания. Гори он синим пламенем. Давайте, выпьем за будущее!

Мы выпили шампанского.

– Жалко такую красоту, – поставив фужер, обозрел я мастерски расписанные своды пиршественного зала. – Да и папочке вашему он мил. Давайте через пару месяцев, а? Приедете из Новой Зеландии, польете бензинчиком, и пусть горит?

– Нет. Через два месяца только в том случае, если мы с вами заключим соглашение, и вы выполните мои требования.

– Требования?

– Одно требование. Кстати, я навела справки – вас никто не ищет. Мамочка ваша думает, что вы опять по-английски, то есть, не прощаясь, уехали побродить по Новой Каледонии. На работе же вас рассчитали, подумав, что ради написания очередной бульварной книжки, вы опять забили на квартальный отчет.

Насчет работы она, видимо, не лгала – с квартальными отчетами, никому не нужными, я никогда не церемонился. Но с Новой Каледонией Надежда перегнула. Если бы я имел возможность бродить по ней и прочим географическим отдаленностям, то вряд ли сидел в загазованной Москве, и Наталья была бы для меня вымышленной Прекрасной Дамой, а не реальной женщиной, которую можно покорить.

– Чтобы у вас не осталось иллюзий скажу, что у меня в замке есть доверенный человек, форменный квазимодо – я и зову его Квазимордой или Квасиком…

– Это не второго мужа вашей бабушки младший братишка? – похолодел я, вспомнив гориллообразного обитателя подвалов замка.

– Да, он младший брат Дракоши… Ему голову ампутировали, – невесело вздохнула. – Левую. У старшего брата-то они в общем ладили между собой, а у Квасика, как еврей с арабом, горла друг другу грызли, глаза выдавливали, соплями плевались, лбами с размаху стучали…

– Почему это?.. – вяло спросил я, подумав, что в семье фон Блада любимая тема имеет две головы.

– Да потому что одна любила выпить, другая спиртное на дух не переносила, одна была баптисткой, другая – свидетелем Иеговы, одна ничего кроме мяса не ела, другую от него воротило, одна на женщин была падка, другая никого кроме мужчин видеть не хотела. Ну и в общем, после матча «ЦСКА» – «Локомотив» бабушка позвонила известному хирургу, и тот согласился одну из сиамских голов ампутировать…

– А почему левую отрезали?

– Догадайся с трех раз.

– Да ладно, говори, не томи – не люблю угадывать.

– Очень просто – она болела за «ЦСКА», а хирург за «Локомотив». Но что-то не так он сделал – позвоночник все-таки, и после этого руки у Квасика, как стальные манипуляторы – три подковы одновременно разгибает. Да что говорить, увидишь еще.

– А почему тогда вы его на кота не мобилизовали? Если он такой грозный?

– Он суеверный… – смущенно улыбнулась сводная внучка Квазиморды. – И черных котов боится, как черт ладана. Черных котов, но не людей, – взгляд ее сделался металлическим. – Стоит мне сказать ему пару слов, и он замурует вас где-нибудь в подвале, – любит он мастерком побаловаться под заунывное повизгивание. И через месяц-другой из вас получиться прекрасная мумия, которую я прикажу поместить в своей спальне.

– Ну и прекрасно! Ночами я буду ложиться к вам в постель, и вы меня согреете.

– Не храбритесь. Неужели вы не поняли, где находитесь?

– Давно понял. Я нахожусь в доме, жильцы которого ради решения своих насущных психиатрических проблем, могут схватить на улице прохожего и похоронить его заживо в застенке.

Я действительно храбрился. Людоед в этом замке оказался ненастоящим, но эта женщина с ее психиатрическим взглядом все более и более напоминала мне настоящего маркиза де Сада в женском обличье. А эти двухголовые? Видели бы вы Квасика…

– Люди делают то, что могут делать, – сказала психопатка менторски. – И чем щепетильнее дело, чем циничнее, тем больше оно доставляет удовольствия. И вообще, замок – это замок. Сначала вы просто им владеете, потом ловите на него людей, потом, когда они надоедают, придумываете к ним какой-нибудь острый соус.

– Ну и что вы от меня хотите? – с неприязнью посмотрел я на циника, каких не видал. – Секса? Черт побери, я чувствую себя героем-любовником.

– Да, я хочу секса с вами. Но не тривиального секса, а секса экстремального.

– Экстремального секса?! Погодите, погодите… Кажется я начинаю понимать, почему вы в который раз незамужняя… – пробормотал я, поняв, что передо мной сидит не маркиза де Сад, а маркиза де Сад в одном стакане с графиней Дракулой.

– Вы догадливы, – угадала мысль? – Именно из него я четвертый раз вдова.

– Но ведь я не муж вам? И, невзирая на все ваше очарование, никогда им не стану, ибо сердце мое принадлежит другой, и принадлежит безраздельно.

– Вам не обязательно жениться. Я давно уже не выхожу замуж…

– Дураков нет?

– Да. Ну так как?

Я подумал и сказал:

– Вряд ли я пойду на соглашение с вами. Ведь что вы мне предлагаете? Замок на два месяца в обмен на мучительную смерть! Зачем мне замок на том свете? Не понимаю.

– Ну, почему смерть? Многие мои партнеры живы, некоторые из них вполне дееспособны.

– В пределах определенной категории инвалидности?

Надежда звонко рассмеялась, закивала. Я смотрел кисло. Мне вспомнилась Клеопатра, менявшая свое красивое тело на мужские жизни. Вряд ли она была красивее Надежды. Клеопатра, как Надежда была пресыщенной.

– Ну так как? По рукам? Или звать Квазиморду?

– Нет, не по рукам. Я не согласен. В нашем королевстве полно замков, попытаюсь арендовать какой-нибудь другой. С котом, я думаю, это получится легко. На богатых у него нюх.

– Но для этого вам нужно выйти из этого замка.

– Послушайте, девушка, а вы не допускаете, что и вы из него не выйдете? Ведь Эдгар без церемоний может сбросить на вас кирпич, сложных женщин, таких как вы, он откровенно недолюбливает.

– Чепуха. Все эти пожары устроила я. Точнее моя служанка Флора. Она же бомбила кирпичами собак. Позвать ее? Она – ехидина, и с удовольствием все расскажет.

Откуда-то (из дымохода?) послышалось «Мяу», звучавшее как проклятие. Мне стало скучно. Эдичка, оказывается, не причем. А значит, и я. В жизни всегда все наоборот. Думаешь, что бог так устроил, а на самом деле соседка Маша из вредности или, наоборот, из крайней приязни.

– Не надо никого звать. Просто объясните, почему вы это делали.

– Да надоело все. Вот и решила вам подыграть. Если бы вы знали, как я смеялась, когда вы Эдичку орудием своим воображали.

Мне стало неловко, и чтобы не краснеть, и не выказывать других свидетельств душевного неудобства, я спросил.

– Расскажите, как дошли до жизни такой. – Этот же вопрос я задавал ее отцу. Вот семейка!

– До какой это жизни? – щелкнула она пальцами, и слуги, стоявшие позади нас, налили нам вина.

– До экстремального секса, до скуки.

– Да все само собой получилось, как, впрочем, все в жизни получается.

Надежда задумалась. Глаза ее то блестели от навернувшихся слез, то искрились неистово иссушающим огнем. Я, отметив, что девушка как никогда хороша, закурил сигару, предложенную слугой. Она откинулась на спинку кресла и, глядя поверх моей головы, стала рассказывать:

– У нас был медовый месяц. Его звали Михаил, Миша. Вон он, висит за вашей спиной…

Мне стало нехорошо: я представил, что сейчас обернусь и увижу мертвяка – рожа красно-синяя, – висящего на мясницком крюке – в этом доме ожидать можно всего. Надя презрительно улыбнулась страху, овладевшему моим лицом, и я, храбрясь, осторожно посмотрел себе за спину и увидел на стене большой портрет в тяжелой золоченой раме. На нем скептически скалил зубы человек средних лет, видимо, с неуемным воображением и прошедший через огонь, воду и медные трубы. Рассмотрев его обстоятельно, я вернулся в прежнее положение и стал слушать.

29. До чего эти женщины не доходят!

– Он был майор внутренней службы, настоящий мужчина, – отстранено говорила Надежда. – Воевал в Приднестровье, в Югославии, на стороне сербов. Несколько семитысячников покорил и даже один восьмитысячник в Гималаях, на Северный полюс в одиночку ходил. Как и ты, несколько книжек о своих приключениях опубликовал. Я так ему завидовала! Везде побывал, все знал, а если не знал – с пол-оборота придумывал. Например, как с Ниагары в бочке прыгал. А как говорил, как рассказывал! Красочно, с картинками и правды от вымысла не отличить. Выдумщик был! Медовый месяц предложил провести в горах Алтая… Все едут на Канары, на Сейшелы, в Турцию, наконец, а он – на Алтай. Я пожала плечами, согласилась, поехала и удивилась! Было лето, кругом голубые ели щекотали изумительно голубое небо… Если бы ты знал, как хорошо там было, как красиво, как божественно там раскрывалась душа, каким близким становилось трансцендентное! Там все такое чудесно-цветное… Голубые вершины в сверкающих белизной ледовых шапках, голубые студеные зеркала-озера, изумрудные райские лужайки с рыжими игрушечными сурками. Мы так были счастливы… Как Адам и Ева, как Ромео и Джульетта… А потом случилось это. На горной дороге, у самого перевала, мне вдруг показалось, что мы одни с ним наверху, почти на самом верху, вровень с солнцем, горевшим вровень с нами, а все преходящее, все низменное, все случайное, все кислое, все смертное, осталось там, далеко внизу, и не у речки, неслышно журчавшей, а под скалами, на них наваленными счастливым и любящим нас богом… Я все это увидела, и зашептала укоризненно:

– Милый, останови, останови, неужели ты не чувствуешь, что мы должны сделать это здесь?..

Он загорелся, любой бы там загорелся, даже пресыщенный Зевс, и сказал задрожавшим голосом:

– Давай, сделаем это на леднике, вон на том висячем леднике, я согласен быть снизу, – засмеялся шутке Миша, – или нет, не на леднике, а в ледниковой трещине, я же рассказывал, как в них остро течет жизнь, как жарко сердце отбивает каждый следующий, может быть, последний удар.

* * *

Я сидел напрягшись. Жизнь моя между Сциллой хорошеющей на глазах Надежды и Харибдой ее нравственного увечья текла умопомрачительно. Как когда-то… Мне вспомнилась хорошая девушка, пристально кареглазая научная сотрудница Маша… Маша, Машенька… Нет, с Машей было в Приморье, на берегу бесившегося от ревности моря, на Ягнобе была очаровательно косившая технолог Клара или учительница Татьяна с родинкой под мышкой, одна за другой работавшие в моем отряде коллекторами. Да, это была пылкая Татьяна, со сдержанной Кларой трагического финала не случилось бы…

* * *

– О, господи, как сладостно было слышать это! – прервала мои реминесценции Надежда, без сомнения, унесшаяся помутневшим рассудком туда, на далекий алтайский перевал. – Я набросилась на него, мне нужно было почувствовать его родное здоровое тело; оно, ринувшись мне навстречу, не удержало машины, она соскользнула с дороги…

Поняв, что не контролирует ситуацию, Миша обнял меня, стараясь уберечь от ударов. Летели мы кувырком метров пятьдесят, потом я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела его лицо… Ты не поверишь, оно ободряюще улыбалось! Машина всмятку, самостоятельно не выбраться, везде кровь, все болит, и эта улыбка! Представляешь, он обнимал меня, и улыбался. Я закричала, задергалась, попыталась оттолкнуть его – ведь ясно, что конец, никто не видел падения машины, и мы умрем от голода, истечем кровью или замерзнем ночью – а он смеялся. От моих движений машина закачалась, он перестал смеяться, кажется, даже побледнел. До сих пор помню, как укоризненно качались горы в смятом оконном проеме, как прямые солнечные лучи то слепили глаза, то, уходя в сторону, оставляли нас в сумраке нашей железной могилы. Когда машина перестала качаться, Миша прижался ко мне и сказал:

– Теперь ты понимаешь, в каком мы положении? Даже легкий порыв ветра может сбросить нас в пропасть, ты видела ее снизу…

– Значит все? Мы погибнем?! – заплакала я. Машина скользнула вниз еще на несколько сантиметров.

– Почему, милая?! Почему ты думаешь об этом, а не о том, что судьба нам предоставила случай вознестись на самую вершину чувственной любви, пусть предсмертную вершину?

– Ты с ума сошел!

– Почему сошел? Ты считаешь, что у нас есть альтернатива?

Я подумала и сказала:

– Да есть. Медленная смерть… ссоры, ненависть, если умирание затянется. И боль, боль, боль…

– Ты умница! У нас с тобой есть несколько часов жизни, и мне кажется, что они будут стоить тысячелетий. Будут стоить, если мы забудем обо всем на свете кроме любви.

Ты только представь нас… – увидела меня Надежда помутившимися глазами. – Кругом клетка из искореженного железа, смертельное ее покачивание… И наши загоревшиеся глаза… Я обо всем забыла, одна только мысль – практичная и серая, как мышь – осталась в голове:

– У нас несколько часов, целых несколько часов, хватит ли его? Ведь всю прошедшую неделю мы только этим и занимались?

Он легко прочитал эту мысль и сказал нараспев – у него был глубокий лирический баритон, достававший до сердца, сказал примерно следующее:

– Я рассчитывал прожить еще двадцать лет, прожить полнокровной жизнью… И потому сейчас в моем распоряжении силы и страсть двадцати лет жизни. И три килограмма колбасы с орехами в бардачке, так что, милая, обо мне не беспокойся.

Смех и грех, да? Он всегда шутил… При любых обстоятельствах. Улыбнувшись, я обняла его, он принял мои объятия, впился в губы. И тут же все вокруг изменилось – я уже не видела искореженной машины, не чувствовала как битое стекло впивается в кожу, забыла, что бездонная пропасть зияет всего в нескольких метрах от нас… Это такое чувство… Оно все объяло, все поглотило, чтобы родить взамен чудесный цветок – нашу любовь. Мы оба знали, чувствовали своими существами, что этот цветок раскрылся на мгновение, чтобы оплодотворить своей пыльцой всю Вселенную, оплодотворить, чтобы она возрождалась и жила вечно. И этот туман, эта божественная пыльца, пропитала каждую нашу клеточку, и мы стали вечными, мы перестали не только бояться смерти, но и знать ее…

Она замолчала. Съела кусочек мяса, запила вином, закурила.

– Кажется, я начинаю вас понимать, – нарушил я безмолвие, чтобы не думать о последствиях автокатастрофы в горах, последствиях через много лет упадающих на мою голову.

Надя рассмеялась.

– Вы знаете, что нас беспокоило в первый из двух часов пребывания на краю жизни?

– Боль в переломах?

– Нет, боль в переломах, согласуясь с движениями тел, наоборот, усиливала наши ощущения. Нас беспокоило то, что мы никак не могли приноровить своих движений к покачиванию машины, точнее, того, что от нее осталось… Мы принимали одну позу за другой, мы смеялись, если она оказывалась более неудобной, чем предыдущая…

Неожиданно глаза ее остановились.

– Что с вами? – спросил я.

– Сейчас я поняла – то, что происходило до момента падения в самую глубокую пропасть любви, было всего лишь прелюдией… Два часа он готовил меня и себя к оргазму, который пропитал все мое тело невыразимой сладостью, и который до сих пор сидит в каждой его клеточке, сидит, голодный, как собака, сидит, мечтая лишь о том, чтобы возобновиться удесятерено… Он сделал все удивительно хорошо. Когда мы нашли удобную позу, и зверь любви сожрал нас…

Недоговорив, девушка зарыдала. Мой стул казался мне электрическим, мне казалось, дамоклов меч уже летит к моей голове, моя спина немела от пронзительного взгляда Миши, тщившегося покинуть портрет, чтобы повторить соитие, завершившееся не так, как он задумывал, завершившееся не смертью обоих, а лишь его смертью. И эта девушка, тронувшаяся с ума от любви на краю пропасти, сошедшая с ума в момент сладчайшего оргазма, происходившего в свободном падении, чувствует этот жадный взгляд, чувствует свою вину, и это чувство вины заставляет ее вновь и вновь заниматься сексом в смертельной опасности.

– Да ты прав, – покачала она головой, прочитав мои мысли по выражению лица. – Я тогда сошла с ума. Он действительно подстроил так, что мы кончили одновременно и кончать начали, когда машина сорвалась в пропасть. Невозможно описать то, что я испытала. Смерть секунда за секундой оборачивалась бескрайней любовью, и эта бескрайняя любовь обернулась будоражащим кровь и мозг равенством между любовью и смертью. Ты просто не знаешь, что это такое, чувствовать, переживать это равенство, великое и вечное. Не знаешь и никогда не узнаешь, потому что ты не смел, и потому все великие наслаждения мира останутся тобой не познанными – ты трусливо избежишь их.

В ее словах была правда. Я прекрасно знал, что такое стоять на краю пропасти и смотреть не под ноги, вниз, откуда бесконечная смерть тянет к тебе белые пальцы, истосковавшиеся по плоти, а вперед, в пространство, наполненное счастьем преодоления в себе ничтожного человеческого червя.

И еще я знал, что долгое стояние над пропастью чревато падением вследствие неосторожности, либо толчка сзади, а долгое нестояние – возникновению унизительной боязни высоты.

Но не эта правда занимала мой мозг в тот момент. Лишь только Надя сказала, как они кончили, я вспомнил один из своих бульварных романов, в котором некая героиня любила оргазмировать, падая с крутой крыши борделя в хорошо взрыхленную клумбу с мясистыми георгинами. Неужели она читала эту книгу и теперь пудрит мозги написавшему ее человеку? Да, недаром мне вспоминалась ягнобская учительница Татьяна с большой родинкой под мышкой. А если Миша читал эту книгу? И именно это книжка, кажется, «Тени исчезают в полночь», вернее, эпизод из нее, привила ему вкус к сексу в ледниковых трещинах и качающихся на краю пропасти машинах? Тогда получается, что я сам себе вырыл яму с этой стройной девушкой на дне вместо хорошо заостренного кола?

Да, так получается… Каждый человек ложится в могилу, вырытую самолично… И данную свою могилу, могилу-Надежду, несомненно, вырыл я, ведь история с георгинами имела в своем основании реальный кирпичик, вылепленный мною вместе с Татьяной, учительницей Татьяной.

…С Татьяной мы провели незабываемые полчаса на краю фигуральной пропасти, которой по силам было сожрать и двадцатиэтажное здание. Представьте мшистый уступ в скале размером с односпальную кровать, голубое бездонное небо вверху, внизу – горный поток, то бурно пенящийся, то серебристо-спокойный, вдали заснеженные клыки Гиссарского хребта. Все это, талантливо оркестрованное многоголосой рекой, посвистыванием сурков и шепотом полуденного ветерка, подвигнуло нас сорвать с себя рюкзаки, полевые сумки, радиометр, сапоги, штормовки с портянками, все остальное, – прочь! долой! – и броситься в объятия друг друга. Это было здорово, это потрясало до самой душевной серединки! То голова над засасывающей пропастью, то ноги, то бездна перед глазами, то небо… А кончилось все отвратительно. Татьяна, эта вредная Татьяна, одной из конвульсий оргазма столкнула в пропасть свой опостылевший рюкзак с образцами и пробами. За рюкзак зацепилась моя полевая сумка с секретными картами и аэрофотоснимками. За полевую сумку зацепился нож на цепочке, составлявший одно целое с поясным ремнем, и, следовательно, с моими штанами. Коллекторские штаны, как положено по субординации, Санчо Пансой последовали за начальницкими. Я смотрел на этот демарш снаряжения маршрутной пары широко раскрыв глаза, и ничего не мог сделать, ибо был на лопатках и миллиметр за миллиметром сползал в бездну. Татьяна кончила лишь после того, как в пропасть трусливым аутсайдером скользнула кучка нашего нижнего белья. Кончив, оторвала исступленные глаза от Гиссарского хребта, как ни в чем не бывало продолжавшего пилить знойное небо, мгновенно уяснила ситуацию (моя школа!) и одним движением зада обеспечила нам безопасное положение в пространстве. Поднявшись, я убедился, что верными мне остались одни лишь портянки. Это, естественно, не могло не вывести меня из себя, и Татьяне крупно досталось, причем на этот раз я предусмотрительно занял позицию сверху. В лагерь мы пришли вечером, пришли в портянках, превращенных в набедренные повязки, и над нами не смеялись разве что приблудившиеся собаки…

* * *

– Послушайте, Надя… – закончив реминисценции, посмотрел я озабочено на девушку. – А вы с Мишей случайно не читали моих бульварных романов? Несколько лет назад вышла одна книжка, так в ней я…

– Читали что-то, Миша читал, – сухо кивнула она, видимо недовольная тем, что я прервал ее воодушевленное разглагольствование о любви и смерти. – Нервно затушила сигарету.

– Чувствую, пропасть оказалась неглубокой, и вы выжили? – спросил я едко, обидевшись на «что-то». – Или люди из Службы спасения успели натянуть внизу прочную сетку или натаскали с соседних лугов душистого горного сена?

– Нет, просто машина упала на три сосенки, прилепившиеся к самому ее краю, и среди них застряла. А я упала на Мишу… Он спас меня своим телом.

– Толстенький был? – хохотнул я.

– Нет, он был поджарым, – механически ответила Надежда, глядя на портрет за моей спиной. Помолчав, продолжила, вперившись уже в мои глаза:

– Если бы ты видел его мертвые глаза… Представь – наверху полная луна ночником, добела раскалившиеся звезды, а я смотрю в них, нависнув сверху. Все в них было: и счастье, и горечь расставания, и радость встречи с небытием, радость избавления…

– Как же ты выбралась? – пробормотал я рассеянно – неожиданно мне вспомнился фильм, в котором душевнобольная героиня похищает писателя с тем, чтобы он написал о ней книгу. Кстати, писатель этот не мог передвигаться, потому что ноги у него были тщательно переломаны. У меня, похоже, все это впереди.

– Перед тем, как упасть на сосны, машина ударилась об край скалы, и одно из окон выправилось так, что я смогла вылезти… Утром, меня, безумную и замерзшую, нашли на асфальте – я в бессознательном состоянии взобралась на дорогу, взобралась глубокой ночью по обрывистым скалам. Шофера позвонили папе, он прислал вертолет, через несколько часов я уже лежала в госпитале. После хирургов за меня взялись психотерапевты, подлечили так, что я о Мише напрочь забыла. А что с меня взять? Я ведь была семнадцатилетней девчонкой. И вспомнила его лишь в постели, в первую брачную ночь с Олегом Миловским…

Сказав это, Надежда приказала официанту убрать тарелку и подать десерт.

– Олег Миловский – это второй муж? – спросил я, отпив глоток вина. В чем, в чем, а в вине в этом сумасшедшем доме знали толк.

– Да. Я соврала, что о Мише не помнила из-за психоаналитиков. Просто Алик был такой. Как только я его увидела, так тотчас поняла: мужчин, кроме Алика, на свете нет. Ни одного. Потому что все остальные по сравнению с ним – ничто. Он был всех красивее, всех сильнее, всех умнее и обаятельнее. И он смотрел на меня, как на единственную женщину на Земле. Потому я его совсем не ревновала, хотя все женщины оборачивались ему вслед. Да, не ревновала, и у нас была сплошная романтика, все как в старину. До свадьбы мы лишь несколько раз робко поцеловались. Ты представляешь, я зарделась, когда он в первом нашем танце положил руку на мою попу… И он тоже, кажется, покраснел. Да, покраснел… Мы были первая в Москве пара… Обе столицы на нашей свадьбе гуляли. А утром я сказала ему, что ухожу совсем, что он мне не нужен…

– То, что произошло в постели, не шло ни в какое сравнение с тем, что вы испытали в разбитой машине?

Я вспомнил Наташу. Наверное, потому что все, что я испытал с другими женщинами, не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытал за те часы, что она была рядом. Господи, когда же я ее увижу? Увижу ли вовсе? Ее завораживающее личико? Ее манящее существо? Услышу ли ее голос, плавящий сердце? Нет, не увижу и не услышу… Это невозможно, как невозможно небесное счастье. И все из-за этого идиотского замка… Так завязнуть в нем! Странно, что я вообще ее вспомнил… Да была ли она? Есть ли на свете?