Текст книги "Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

21

Миновали кишлак. Безлюдный – налетели утром милиционеры и под конвоем увезли всех жителей поближе к хлопковым плантациям. В домах все на месте, во дворах и переулках – куры. Не успела въехать вслед за Олегом на втершуюся в обрыв тропу, как кобылу толкнуло вперед-вверх. Оглянулась – черная лошадиная морда!

Дышит прямо в лицо.

Глаза выпучены.

Оскаленная пасть.

Толчок за толчком.

Вперед-вверх, вперед-вверх.

Прыгать?!

Нет!!!

И тут крик Олега сквозь грохот реки:

– Пригнись!!!

Наган бахнул, лишь прикоснулась щекой к кобыльей шее.

Жеребец полетел вниз. Упал в воду.

– Жалко парня, – сказал Олег, застегивая кобуру.

Рассказ мамы о первой студенческой практике.

* * *

Пришла мать с горячими яблочными пирожками. Я посадил ее за стол, налил чаю, придвинул вазу с конфетами и, съев пирожок, затем второй, прямо спросил:

– Расскажи, как я появился. Ты ведь в институте еще не училась?

– Не училась... – ответила, насторожившись.

В свои семьдесят два после трех подтяжек она выглядела лет на десять моложе.

– А как с Егоровым познакомилась?

Мама задумалась. Решив отвечать, сказала виновато:

– Жили рядом. Он особенный был... Дед – комдив гражданской, расстреляли в тридцатых... Прапрадед с Ермоловым дружил. Женя еще снимок показывал, на котором они рядом. А сам выпивоха и бабник, ни одной юбки не пропускал... Зачем тебе это?

– Хочу понять, как я таким стал...

– Каким?

– Ты же знаешь... Я жесток, скуп, недоверчив, женщины уходят... К тебе вон как отношусь. Меня это мучило всю жизнь, я боролся с собой – безуспешно.

– Глупости.

– От этих глупостей я ненавижу себя и... и не хочу жить...

– Господи, как ты можешь так говорить! – вскричала. – У тебя же все есть, только живи!

– Могу. Я вычитал, что такими, как я, становятся люди, которым в младенчестве не доставало материнского тепла, которых кормили, когда придется...

– Да как ты смеешь! У меня от молока груди лопались. Мастит даже был – резали. Ты просто хочешь оправдаться!

Выпил вина. Назло. Полный стакан.

Не отреагировала, отвлек тюль на окне – "пора стирать".

Я сидел в тишине и остро чувствовал себя сумасшедшим. Нет, не сумасшедшим, а спасителем, человеком, в которого внедрили животворящую правду, а с нею сердце. Я должен подняться над всеми – над отцом, над матерью, над детьми, над приличиями, наконец, и крикнуть: Спаситесь, наконец, и детей своих спасите! Прервите цепочку зла, и вернется Бог, и воцарится Царство Небесное!

– Хочу оправдаться?.. – не смог я выдержать взгляда матери, вновь в меня упершегося. – Наверное... Но не перекладывая на тебя вину. Я думаю, я стал таким объективно. Ты жила, как хотела, как могла, как давали... Жила, особо не задумываясь ни о чем, жила, все принимая. Я тоже так жил. Все так живут... И потому все несчастны. Рано или поздно становятся несчастными.

Помолчав, выдал вопрос, сверливший мозг:

– А почему ты меня не выскоблила? Родить в десятом классе – это круто даже в наши дни.

Мама молчала, рассматривая мою последнюю инсталляцию. Ее глаза сверлили круглую темно-синюю коробку из-под бисквитов "Heartland Collection", приклеенную к стене над электроплитой.

Крышка посередине крест накрест распорота ножом, – видела она.

Лепестки жести нервно выгибаются наружу.

В отверстии меж ними – часы.

Двенадцать там, где должно быть четыре.

– В этом весь ты, – антипатично покачала головой. – Полчаса надо смотреть, чтобы догадаться который час.

– Да, в этом весь я.

– А это что такое?

Указала подбородком на пол. На утюжок, приткнувшийся носиком к блюдечку, полному гнутых гвоздей.

– It’s my pet Irony. Домашнее животное. Он ест. Кстати, Iron по-английски утюг, а Irony – ирония.

– А это? – указала на другую инсталляцию. Губы ее неприязненно кривились.

Я посмотрел на давнишнее творение – обтянутую джинсовой тканью фанерку. На пришпиленные в два ряда скелет кильки, кровавый окурок сигареты Sobranie Red (его перед тем, как уйти навсегда, раздавила в моей тарелке Ксения), пустую зажигалку "Мальборо", выеденное яйцо, выдавленный тюбик суперклея, фотографию со студенческого билета.

Мою фотографию. На ней я простодушный ангел, не читавший Фрейда и потому не знавший, что любовь должна быть точно дозирована... Любовь к сыну, к дочери, к жене, государству, дозирована, чтобы на сердце не появились стигматы. Все должно быть дозировано.

– Эта картина называется "Жизнь продолжается", – криво усмехнулся я. – Видишь, на ней еще много свободного места. Ты не находишь ее оптимистичной?

Не ответила. Смотрела на часы, тикавшие в коробке бисквитов, пытаясь определить время. Сказав, что сейчас половина восьмого, я повторил вопрос:

– Так почему ты меня не выскоблила?

– Пишешь об этом? – на секунду взгляд ее окрасился интересом.

– Да... Я – ребенок, остался ребенком, и люблю детей. И хочу, чтобы они вырастали психически здоровыми. Хочу, хотя знаю: если все люди станут психически здоровыми, скорее всего, возникнут другие проблемы, может быть, более сложные. Так почему ты меня оставила?

– Не помню.

– Но все же?

– Да как-то странно все получилось... Узнав, что я беременна, мать вытолкала меня из дома и со словами: "Вернешься одна" захлопнула дверь. Я пошла к твоему отцу. Он улыбался, рукой махал: "Это твои проблемы, девочка, отстань, ну, посмотри, какой из меня папаша и муж?" Мы были с ним всего два раза, и он никогда ничего не обещал. Пришлось идти договариваться насчет аборта. А ночью, у подруги, приснился сон – отец стучал пальцем по столу, требовал, чтобы родила, а не то он меня проклянет.

– Отец стучал?

– Да, отец. Твой дед. У него была белая борода, и он говорил раскатисто, как с неба. Он сказал, что усыновит тебя, и ты будешь его ребенком.

– Ну и зря послушалась! Он меня усыновил и в командировку на полгода уехал.

– Ты маразматик, сумасшедший! – обескуражено покачала головой. – В твои-то годы!

– Почему сумасшедший? Представляю, как вы со мной мучились. Десять лет ведь жили втроем, а потом и вчетвером в однокомнатной квартире. Знаешь, мне иногда кажется, что отчим – святой. Столько лет терпеть чужого ребенка. Я бы так не смог. Помнишь, сколько я прожил с Верой после того, как она привезла сына? Две недели. Нет, надо было меня выскрести, и все было бы хорошо. Может быть, сейчас вы жили бы лучше.

Я попытался представить себя выскобленным. Но увидел... Христа на кресте. Хмыкнул: "Ну да... Его ведь тоже выскребли. Из Земли обетованной, из Иерусалима. А потом вышло, что умер за людей. А если бы меня выскребли, получилось бы то же самое. Мама бы нашла себе своего человека – сколько у нее было поклонников. Отчим – свою женщину. И добра в мире стало бы больше. Они бы не ненавидели друг друга. И главное – не стало бы меня, источника несчастий".

– Нельзя так говорить... Бог сделал так, что ты родился, и ты должен быть благодарен.

Сказала неуверенно. Состарившись, мама пыталась верить в Бога, но у нее не получалось. Может быть, из-за подспудной уверенности, что и на том свете она обойдется своими силами.

– Благодарен, благодарен... – поморщился, – Если бы я не родился, Надежда бы не спилась.

– Ты же сам говорил, что у нее наследственность? Что брат от пьянства умер? И отец?

– Да, наследственность. Но, возможно, ей попался бы другой человек. Не такой как я, на себя зацикленный, а стоящий и простой. Колотил бы, и она не спилась. Юру Житника помнишь? Вот был бы муж! Он ноги бы ей мыл и воду пил за красоту и ремнем бил до остервенения за пьянство и наплевательство на завтрашний день. И, знаешь, я ей ведь изменял или пытался изменить, и друзья мои ей докладывали, чтобы по головке погладила... Господи, сколько же свинства в жизни! Нет, надо было выскрести.

– Без тебя не было бы Александра, – разговор ей наскучил, и мысли раз за разом перескакивали на герань, оставленную дома на обеденном столе – в горшке пора было менять землю.

– Он тоже несчастный. Знаешь, что я в Интернете вычитал? Что он до сих пор не женат, потому что без отца вырос. А Полина? Она тоже никогда не выйдет замуж...

– Почему это? – "Может, действительно сунуть землю в микроволновку, как советовала Гера Михайловна?"

– Знаешь, что она сказала мне в песочнице через полгода после развода со Светой? – спросил я, решив, пропустить непростой вопрос мимо ушей. – До сих пор помню. Вся черная от горя, она сказала: "Я никогда не выйду замуж... Не хочу, чтобы у меня были несчастные дети. Такие же, несчастные, как я".

– Глупости...

– Да уж, глупости. У психиатра на учете была.

* * *

После развода я проводил с дочерью два-три часа каждую пятницу. Она не отходила ни на шаг и часто огорошивала сказкой, в которой у маленькой девочки умирали родственники, но все кончалось благополучно: ее находил хороший человек, на меня похожий. Когда начинал прощаться, она, нервно хохоча, прятала кейс или обувь, обливала и пачкала одежду, однажды унесла в туалет плащ и там описала. С течением времени эта реакция становилась злее и злее. Стоило мне сказать: «Ну, все, доченька, мне пора», она чернела лицом, кидалась игрушками, оскорбляла, пинала ногами. Однажды Вера Зелековна сказала, что после моих посещений Полина несколько дней кричит на домашних, и потому мне надо бывать реже. Потом я узнал, что психиатр посоветовал Свете и ее матери восстановить дочь против меня и рассказал, как это сделать. Теперь дочь называет меня по имени.

* * *

– У психиатра на учете? И тебе бы к нему сходить! Ты точно в голове своей заблудился. Пьешь, женские вещи с игрушками покупаешь, сам с собой разговариваешь – вчера на улице мимо отца прошел и не заметил. И в спортзал перестал ходить, вон, как растолстел...

– Да, уже девяносто два килограмма... – погладил живот.

– Надо бегать, завести простую бабу, она бы хоть окна вымыла и...

– Слушай, мам, – не стал я слушать то, что слышал десятки раз, – а на геологический факультет ты из-за Егорова поступила? Чтобы быть рядом?

– Нет... – отвела глаза. – Рядом с нами жила Дина, геолог, ты ее знаешь. Она так захватывающе рассказывала о горах, о маршрутах... Пела под гитару...

Лицо мамы сделалось ностальгическим; помолчав, она пропела:

* * *

Я смотрю на костер догорающий,

Вижу ласковый трепет огня.

После трудного дня спят товарищи,

Почему среди них нет тебя?

* * *

– А Егоров? Как он отнесся к твоему появлению на факультете? – продолжал я спрашивать, вспомнив, что в первом маршруте лошадь копытом выбила маме зуб. – Вы ведь встречались?

– Зачем ты меня мучаешь?! – заплакала. – Мне семьдесят три года, я скоро умру!

Я промолчал, и она продолжила, вытря слезы:

– Что Егоров? Подходил, брал за руку, уводил, хотя с Третьяковой жил и все это знали. Однажды домой затащил – я замужем уже была. Потом жена его за это бросила, и вечные выпивки, и умер он под забором.

Я допил вино и сказал:

– Слушай, знаешь, что мне кажется?

– Что?

– Что ты меня не выкинула из-за него. Ты любила его, или он был особенный, и рядом с ним ты становилась особенной. Чтобы вернуть его или просто быть рядом, ты поступила на геологический факультет, и там все знали, что у тебя ребенок, его ребенок, Чтобы вернуть его или просто быть рядом, ты шла к нему домой и отдавалась...

– Кто тебе сказал, что в институте все знали, что у меня ребенок?

– Никто. Я сказал наобум и угадал.

– Как ты можешь говорить так с матерью?!

– Похоже, я отдаю долги... Плод неразделенной любви отдает долги... Хотя какие долги – ты мне ближе стала. Увидел тебя девчонкой. В жилах – шестнадцатилетняя жаркая кровь, июньская ночь вся в звездочках. Он – внук героя, качался на генеральской коленке, визжал на полу, требуя унести прочь манную кашу. Да... Не жизнь у него была, а малина... Кубики, ромбы и шпалы отдавали честь, сам Сталин, может быть, поглаживал ему головку. И тут – ссылка... В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов...

Мы помолчали. Убрав под стол пустую бутылку, она сказала:

– В пятьдесят седьмом, после реабилитации твоего прадеда, отец и мать Жени приходили к вам с деньгами, но мама не пустила их на двор...

– Пустила...

* * *

Я вспомнил.

Кто-то с улицы постучал в дверь, позвал: "Хозяйка!" Мама Мария подошла, узнав, кто пришел, стала говорить на повышенных тонах; пришедшие отвечали заискивающи.

– Ну, дайте хоть одним глазком посмотреть! Мы слова ему не скажем! – разобрал я одну из фраз.

Мама Мария сжалилась. Во двор по ступенькам поднялись двое, выглядевшие старше сорокапятилетней тогда бабушки. Они смотрели, подав головы вперед. Лица светились приклеенными улыбками. Я смотрел настороженно. Женщина потянула ко мне руки. Я решительно отступил.

– Все хватит, – встала между нами мама Мария, и они ушли, продолжая механически улыбаться.

* * *

– Ты что молчишь?

– Не верю, что бабушка не взяла денег, – посмотрел я. Подумал: "Говорю одни гадости".

– Не взяла.

– Откуда ты знаешь?

Она не сказала. Глаза ее смотрели на бутылки из-под вина, стоявшие у холодильника. Вино было дорогое. Накануне скупость неожиданно для меня уступила сестричке-расточительности.

– Лучше бы оделся, как следует...

– Ты опять за свое?

– Ну ладно, я пойду. Эта сволочь...

– Мам, я же просил!!

Последние пятнадцать лет из более чем пятидесятилетнего брака мать с отчимом ненавидели друг друга, время от времени объявляя перемирия продолжительностью в сутки-другие, в течение которых выглядели разве что не влюбленными голубками.

Мы поцеловались, и она ушла. Мне, опять оставшемуся в пустоте, захотелось придумать жизнеутверждающую идею. Не получилось, и, опустошенный, я лег, хотя не было и десяти. Заснуть не смог – в воображении виделась материнская грудь, полная молока. Я встал, взял словарь, нашел статью "Мастит" и прочитал:

* * *

Мастит (от греческого mastуs – сосок, грудь), грудница, воспаление молочной железы. У женщин, главным образом первородящих, наблюдается в период кормления ребенка.

Течение М. острое, реже – хроническое. Основные причины – застой молока, плохое опорожнение железы при кормлении, трещины соска. Попадая в такие условия, микробы, проникающие по лимфатическим путям и молочным ходам в железу, вызывают ее воспаление. Возбудитель – стафилококк, стрептококк и некоторые другие – проникает в железу изо рта ребенка, через загрязненное белье, при несоблюдении гигиенических правил ухода за молочной железой в период беременности и кормления. Трещины сосков образуются при недостаточно эластичной коже, окружающей сосок, вследствие плохой подготовки сосков перед родами или неправильной техники кормления. Признаками М. являются уплотнение (нагрубание) железы, покраснение кожи, распирающая боль, повышение температуры. При прогрессировании воспаления железа увеличивается, кожа становится напряженной, горячей на ощупь. Образование абсцесса под кожей, в толще железы или позади нее, характеризуется размягчением уплотнения (инфильтрата), повышением температуры тела, кормление становится резко болезненным, к молоку иногда примешивается гной. Ограничение или прекращение кормления усугубляет воспаление. При пониженной сопротивляемости или при несвоевременном и нерациональном лечении процесс может приобрести флегмонозный и даже гангренозный характер. Лечение: в начальной стадии – холод на железу, антибиотики, новокаиновая блокада, полное опорожнение железы от молока (систематическое кормление больной грудью и тщательное сцеживание молока). При нагноении – вскрытие гнойника; при этом кормление пораженной грудью прекращают; молоко сцеживают молокоотсосом. Профилактика: подготовка сосков к кормлению, при образовании трещин – их лечение; профилактика застоя молока (сцеживание после каждого кормления), тщательное соблюдение правил кормления ребенка (чистота рук матери, сосков, правильное прикладывание к груди: ребенок должен полностью захватывать сосок вместе с околососковым кружком).

* * *

Проглотив это со смешенными чувствами (живописать их, думаю, нет смысла) я вышел на улицу и очутился в парке.

22

Несмотря на поздний час, на скамейках сидели обыватели – группами и поодиночке – и пили пиво, заедая его чипсами, «корочками хлеба» и сушеными кальмарами. Некоторые распивали водку или красное вино из бутылок в холщовых корсетах. Пившие пиво находились под пристальным наблюдением востроглазых стариков, прятавшихся среди деревьев в полумраке.

Стоило той или иной бутылке или банке опорожнится, как к ней бежали, забыв об артрите, венозном расширении и мерцательной аритмии.

Бутылки подхватывалась на ходу.

Банкам приземлиться давали, но лишь затем, чтобы злорадно раздавить заученным ударом каблука.

По сравнению с обывателями, казавшимися не вполне существующими реально ввиду внутренней пустоты, глаза охотников светились жизнью.

Дети – их было много – рассматривали взрослых и догадывались: скоро они вырастут и будут ходить в сквер сами по себе, и сами по себе будут курить, пить пиво и красное вино из бутылок в холщовых корсетах. А если не повезет, что ж, бутылки будут всегда.

Я решил уйти из парка, чтобы посмотреть на тех, которые куда-то идут.

Они прекрасны, идущие. Идущие вдаль. К чуду, которое есть, ибо чудесный мир существует. К тому, что заменит утерянное с лихвой. Прекрасны юноша с девушкой, идущие за букетом цветов, сжимаемым рукой девушки. Прекрасны папа с дочерью, идущие по миру сочиняемой вдвоем сказки. Прекрасен мужчина, с надеждой вглядывающийся в лица встречных женщин...

По глазу ударили, когда я подходил к выходу. Саданули ладонью, подбежав сзади. Несомненно, это был Грачев – техника удара была его. Я автоматически повернулся, чтобы убедиться в правильности предположения. Но увидеть ничего не смог – правый глаз, пылал и слезился так, что левый, подавленный сопереживанием, отказывался открываться.

Нащупав рукой дерево, прислонился. Кто-то встал рядом. С трудом открыв левый глаз – для этого правый пришлось зажать рукой – увидел упорную старушку. В одной ее руке висела сумка с бутылками, в другой – авоська с расплющенными банками.

– Мужик тебя ударил, – сочувственно проговорила она, и тут же нырнула мне за спину, увидев то ли бутылку, то ли банку.

– Метр с кепкой, а злой... – донеслось сзади (левый глаз сам собой закрылся).

Я опустился на корточки, опираясь спиной на дерево.

Ствол был приятно шершавым.

"Что это? Мистика? – мысль разбавила боль. – Нет, это чепуха. Временное искривление пространства. Хотя, какое искривление... Память о Грачеве, воплощении абсолютной несправедливости, ищущей конца, прошила всю мою жизнь, и вот, материализовалась".

Представил его лицо. Оно смотрело с презрением. Стало ясно, что мыслил и мыслю по инерции, приобретенной тридцать лет назад, и потому ничего не понимаю. "Мистика, временное искривление пространства, воплощение абсолютной несправедливости, ищущей конца". Какой абсурд!

Увидел себя его глазами. Увидел старушку с сумками, полными пустых бутылок. Увидел обывателей, сосредоточенно пивших пиво. Не знающих, куда себя деть. Говорящих ни о чем. Вчера, сегодня, завтра, всегда. Понял, что не люблю тех, в ком вижу себя. Не люблю недоделавшихся. Упорных пустотой. Опустивших руки. Придавленных к земле. Смиренно дожидающихся конца. Не люблю этот парк-клетку, в которую заточаются по инерции, по безмыслию.

Встал, думая, что нашел какую-то ниточку. Перебрался через дорогу, оказался в магазине. Ниточка привела? Купил бутылку вина, – продавщица смотрела презрительно. Как на бомжа с извечными синяками. Вернулся домой, выпил ее в двадцать минут, сел за компьютер.

Ниточка не вытянулась. Видимо, трезвомыслящая.

* * *

Грачев своими оплеухами меня переделал. Во дворе и поблизости не осталось рохли, которую я бы не поколотил.

* * *

Невозможно долго думать, мысленно упорядочивать, что-то сложное сочинять. Видимо, в голове кончается какое-то вещество, необходимый компонент определенных электрохимических процессов. Тема для романа: злой гений, научился извлекать это вещество из голов людей, никогда не мыслящих (циклы типа «Он сволочь, он сволочь, он сволочь» и мысли наподобие «Не попить ли мне кофейку?», не в счет, они веществ не расходуют). У гения что-то вроде шприца. Он наливает донору стакан водки, затем извлекает это вещество, и донор чувствует, что здорово поработал мозгами.

* * *

20.07.93. Нижневартовск. Скармливаю дрессированным микробам нефтяные разливы. Не едят. Оказалось, на месяц мне надо: хлеба – 20 бух., соли – 0,1кг, сахар – 1 кг, крупа яч. – 2 кг, супов – 30 шт., лука – 1 кг, масло р. – 1,5л, овощей – 3 кг сигарет – 20п., спичек – 5 кор., витаминов – 1уп., спирт – 1л, плюс подножный корм в виде рыбы свежей – 10 кг, грибов – 5кг, ягод – 5кг. За месяц на севере получил столько же, сколько в институте получаю за год.

26.06.94. Вчера в обед пошутил: «Лебедев бросил писать книгу, начал писать песню». Все смеялись. Сегодня пришел зам Мартюшов и предложил уволиться.

* * *

Это последняя запись. В период «Света» я не вел дневников.

Господи, если бы я тогда знал, как все повернется...

* * *

Челентано поет «Сын льва». Слушаю.

* * *

Владимир Иванович Мартюшов, тихий, улыбчивый человек, человек, со всеми старавшийся ужиться, умер в сорок девять от обширного инфаркта.

* * *

Значит, жизнь и в самом деле есть свободное падение? И чтобы ты не делал, все равно вмажешься, духовно вмажешься в землю?

Нет, этого можно избежать. Можно.

Человек во чреве. Играет музыка. Папа поглаживает мамин живот. Мама представляет, каким хорошеньким будет ее чадо.

Роды. Акушер опытный. Он все предусмотрел.

Мама кормит точно по часам. Папа развлекает, когда он не спит и не ест.

Никаких детских садов. Две бабушки, два деда. Доброжелательные, умные, знающие жизнь.

Никаких школ. Никаких Грачевых. Никаких учителей с поджатыми губами.

Стоп. Получилась башня Гаутамы-Будды, в которой он провел молодость. Башня, которая развалилась карточным домиком.

А если так... "Мой мальчик, этот мир прекрасен. В нем все есть. И добро и зло. Часто их не отличишь, и надо быть бдительным. Надо прощать, прощать, чтобы дойти до себя..."

Опять Будда. Это – его призыв жить на равном удалении от добра и зла. Не подходит. Ты родился, тебя бросили в океан жизни, в лужу жизни, в цветочную клумбу жизни, в мусорный бак жизни, в Эдем, в земной ад бросили, ты барахтаешься, а Он смотрит на тебя. Смотрит, чего ты стоишь.

* * *

Посмотрел кинофильм. Насмерть перепуганные американцы очищали остров от насмерть перепуганных японцев.

Смотрел, потому что, включив телевизор, услышал:

– Возможно, человек – это часть одной огромной души? Это часть одного огромного "Я"?..