Текст книги "Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Руслан Белов
Как я таким стал,
или
Шизоэпиэкзистенция

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь,

И горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

А.С. Пушкин «Воспоминание».

Когда ты стоишь один на пустом плоскогорье, под

бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот

или ангел разводит изредка свой крахмал;

когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,

помни: пространство, которому, кажется, ничего

не нужно, на самом деле нуждается сильно во

взгляде со стороны, в критерии пустоты.

и сослужить эту службу способен только ты.

И. Бродский «Назидание».

Когда появляется Другой, он разом овладевает всем тем, что нам не дано узнать. Он – вместилище нашей тайны, всего того, что живет в нас, но не может быть причислено к истине. Он не является вместилищем ни нашего подобия, ни нашего различия, ни идеальным воплощением того, что мы есть, ни скрытым идеалом того, чего нам недостает, – он вместилище того, что ускользает от нас, место, через которое мы ускользаем сами от себя. Этот Другой – не воплощение желания или отчуждения; он – воплощение помутнения разума, затмения, появления и исчезновения, мерцания существа. Ведомо, что понятие Другого никогда не возможно объяснить, прибегая к словам, выражающим желание; ведомо, что субъект ошибается, стремясь к тому, что он любит; ведомо, что каждое высказывание ошибочно в своей безнадежной попытке выразить то, что оно стремится выразить. Тайна всегда принадлежит искусственному. Это и вынуждает искать Другого не в ужасающей иллюзии диалога, но устремляться в своих поисках в иные места, следовать за ним подобно его тени, очерчивая вокруг него некую линию, навсегда отказавшись быть самим собой, но не став при этом окончательно чуждым самому себе, следовать, не вписываясь в образ Другого, в эту странную форму, пришедшую извне, в это тайное обличие, повелевающее событийными процессами и необычайными экзистенциями. Другой – это то, что позволяет мне не повторяться до бесконечности.

Ж. Бодрийар «Прозрачность зла».

1

Как я таким стал?.. Этот вопрос занимал меня давно, но взялся я за его разрешение вплотную, лишь наткнувшись на «Свободное падение» Уильяма Голдинга. Книга читалась с интересом, скоро, впрочем, угасшим. Разочарованный, я взялся за предисловие – может, что недопонял? – и узнал, что автор – великий мастер, нобелевский лауреат, а роман сложный, умело построенный и со смыслом, потому что в нем мочатся в начале (первая любовь героя), мочатся в середине (сам герой на алтарь), мочатся в конце (сломленная героем женщина).

"Премии дают, потому что они существуют", – подумал я, закрывая книгу. Сконструировал великий мастер сюжет с интригующим названием, мазнул серой краской, мазнул черной, и заключил, что человек появляется, чтобы лечь в могилу полуразложившейся в моральном плане личностью. И еще этот вопрос:

– Как я таким стал?

Не "Кто меня таким сделал?", а именно "Как я таким стал?" То есть "Как и когда я совершил грех, за который Бог отвернулся от меня?" А эта фраза, "Меня завели, и я тикаю", противоречащая вопросу? Короче, взялся писать о больном, но потом увидел воочию кислое лицо редактора, вздохнул, жалея себя, малодушного, и превратил боль в роман. А правда осталась в мусорной корзине. Смогу ли я не отправить свою правду туда же?

Смогу. По крайней мере, постараюсь. Постараюсь ради мальчишек, которые могут стать такими, как я.

* * *

Как я таким стал?.. У меня нет особых желаний, чувства притупились. Мать я раздражаю одним видом. Сына – «достижениями». Дочь от меня отказалась. Друзей давно нет, остались люди, которым я иногда бываю необходим. Женщины приходят, чтобы в очередной раз уйти навсегда. Если у вас будут проблемы на улице, я, окажись рядом, скорее всего, пройду мимо. У меня нет ни желания зарабатывать деньги, ни тратить их, мне не хочется чего-либо достигнуть или получить. Я опустился и стал неприятно для себя скуп. Я понемногу схожу с ума и разговариваю с собой (даже во сне). Мне кажется, что кто-то, нет, что-то на меня смотрит милицейским взглядом. Смотрит Недреманное Око. Я ненавижу себя, я сижу в пустом доме. И ничего не хочу.

Нет, хочу.

Я хочу уйти. Навстречу концу, который кажется невыносимо далеким. Но что-то меня останавливает. Пока.

Что?

Желание разобраться, как я таким стал. Разобраться и понять, мог ли я стать другим, мог ли стать счастливым и довольным жизнью человеком.

Думаю, разобраться будет трудно. Многие считают, что я многого достиг. Я – довольно известный в прошлом ученый, автор полутора десятка романов, у меня все есть, я объездил весь мир, все видел и многое испытал. Люди считают меня неглупым человеком, живущим свободно и в свое удовольствие.

Они мало обо мне знают.

28

Нет на земле человека, способного сказать, кто он. Никто не знает, зачем он явился на свет, чему соответствуют его поступки, его чувства, его мысли и каково его истинное имя, его непреходящее имя в списке Света... Жизнь – это текст, где йоты и точки имеют не меньшее значение, чем строки и целые главы.

Леон Блуа «Душа Наполеона».

Это не опечатка, это действительно двадцать восьмая глава данного повествования. Закончив двадцать седьмую главу, я внимательно прочел написанное и понял: те, к кому я обращаюсь, читать его не станут. Следствием этого понимания была бессонная ночь, к исходу которой мне дано было знать, как переменить будущее последнего своего труда. Я нашел средство заставить читателя внимательнейшим образом изучить его, и мне стало весело – я представил, как люди, этого не сделавшие, раскрыв однажды за утренним чаем газету, огорченно обмякнут на стуле или, наоборот, грохнут чашкой об пол.

Указанным средством станет то, о чем я с великим трудом умалчивал долгие годы, а именно сокровища, которые Александр Македонский сокрыл в Согдиане, а точнее, в Ягнобской долине, перед тем, как направиться в Индию, в последний свой поход. Да, именно возможность стать наследником великого полководца, побудит вас прочитать сей труд. Те, кто сейчас смеется над моим заявлением и надо мной, в ближайшем будущем, несомненно, посыплют головы пеплом несостоявшегося благосостояния, либо не испытанного грандиозного приключения (или прозрения?). Тем же, кто отнесется к нему серьезно, рекомендую изучить эту книгу, ибо место их погребения можно из нее заключить, как посредством анализа текста, так и его расшифровки (см. эпиграф). Перед тем, как приступить к намекам (и запутыванию следов), я вынужден сказать, что в случае моей смерти или неожиданного исчезновения, десяток электронных писем с указанием места погребения сокровищ будет автоматически переслан случайным лицам, и в результате сокровища либо достанутся чиновникам, либо их придется делить, что одинаково неприятно. Также заявляю, что прослежу самым тщательным образом, чтобы ни художественная, ни корректорская правка не изменили в данном труде ни одной ключевой буквы.

Естественно, истинные собственники сокровищ – местные власти – предпримут (могут предпринять) превентивные меры, и человеку, мне поверившему (и определившему место сокрытия клада), возможно, придется либо повременить с десяток лет (я "временю" ухе почти четверть века), либо действовать смело и с выдумкой. Добавлю, что лично мною придумано, по меньшей мере, четыре способа безопасного отвода достояния древнего полководца в личную собственность. Если у официальных лиц возникнут ко мне вопросы, я естественно, объявлю данное заявление рекламным трюком и тут же потребую психиатрического обследования своей персоны, вследствие которого, несомненно, займу свое законное место в соответствующей лечебнице.

Итак, начнем.

* * *

В Ягнобской долине с лета 1967-го года до лета 1981-го я провел ровно 50 месяцев. Это были и месяцы юношеских туристических поездок, и месяцы тяжелой маршрутной работы, и месяцы аспирантской вольницы. Впервые я побывал в тех краях в июле 1967 года в составе туристической группы, собравшейся со всего Союза – на глыбе, лежащей у искандеркульской метеостанции, до сих пор можно разобрать мое имя и год росписи, выбитые ледорубом. За день до отъезда домой, купаясь в озерце Зеленом – теплое, оно прячется над метеостанцией метрах в ста от холодного и отравленного ртутью Искандера, – я познакомился с необычным человеком средних лет. Он, болезненно выглядевший, но плотный, с широкой спиной, одетый в ватный стеганый халат, в коричневых брезентовых сапогах в остроносых калошах, сидел на скале, с которой я нырял. По имени (Искандар) человек был таджиком, но голубые глаза и рыжие волосы, удивительные для персоны в чепане и тюбетейке, выдавали в нем согдийскую кровь. Всем видом он выказывал ко мне симпатию, видимо, из-за родинки на щеке, точно такой же, как у него, и одинаково расположенной. Мы откровенно разговорились, и я узнал, что действительно общаюсь с потомком согдийца. Сообщив об этом, мой собеседник замолчал. Усталые его глаза его пытались что-то найти в моих глазах.

– Ваши предки, вероятно, видели Македонского, – спросил я лишь для того, чтобы прекратить это неприятное мне рассматривание.

– Да, видели. Это я знаю более чем определенно, – оставив мои глаза в покое, загадочно улыбнулся он. – Мои прямые предки были свидетелями пришествия Искандера Двурогого в эти края. И свидетелями его ухода.

– Были свидетелями событий, случившихся две тысячи... две тысячи двести восемьдесят четыре года назад? – повторил я, имевший твердую пятерку по истории, сложив дату ухода полководца из Согдианы с текущей. – То есть приблизительно 50 поколений назад?

– Да, это было давно, – покивал он. – Но предки их запомнили и передавали из поколения в поколение, потому что события, особенно уход, были... были яркими.

– Яркими? – я почувствовал: собеседник использовал это слово не случайно.

– Да, буквально яркими. Они сверкали, как золото.

Мне стало ясно: этот день останется в моей памяти навсегда. Как день появления в личном репертуаре захватывающей истории, которую можно пересказывать всю жизнь? Или поворотный день жизни? Нет, скорее, как поворотный день моего бытия. Мне стало ясно это, как день, и я, зевнув напоказ, проговорил:

– Загадками говорите, уважаемый.

– А ты послушай меня, и все их разгадаешь, – появившаяся на его устах улыбка, несомненно, представляла собой отблеск золотых гор, которые он собирался предложить мне от щедрот своих.

По-русски согд говорил на удивление чисто, и я узнал, что впервые Александр Македонский по прозвищу Великий (и Двурогий) появился на озере в 329 году до нашей эры, появился, можно сказать, в туристических ботинках, чтобы посмотреть на удивительный водоем, сравнительно недавно образовавшийся в результате оползня, вызванного мощным землетрясением. Как истинный полководец и злой гений, этот человек использовал в своих целях вся и всех, использовал и это озеро, пообещав спустить его, если партизанская война в долине Политимета (Зеравшана) не будет немедленно прекращена. Угроза подействовала, так как местное население прекрасно помнило великий потоп, случившийся после частичного прорыва природной плотины, и к тому же знало, что к этому времени иноземец уже погубил около миллиона человек (одних согдов 120 тысяч, плюс средиземноморский город Тир в полном составе) и не собирается на этой цифре закругляться.

Через полтора года после визита полководца македонцы появились вновь. Осенью 328 года за шесть месяцев до ухода "Двурогого" из Согда, в Ягнобскую долину из Зеравшанской проследовал караван тяжело груженых ослов, сопровождаемый отрядом хорошо вооруженных воинов. В населенных низовьях долины никто не сомневался (к этому были основания), что караван и войско направляются в сторону Индии в целях разведки пути для неожиданного в нее проникновения с севера, а не с запада, из Бактрии, откуда приход Александра Македонского ожидался мощной в те времена индийской армией. Вскоре после этого события один из предков моего согда нашел в реке, форсированной караваном, истрепанный камнями вьюк, в котором чудом удержался смятый в пластину золотой кубок. Поиски в реке привели к обнаружению еще нескольких золотых артефактов, искусственно превращенных в лом (лишь много лет спустя я узнал, почему македоняне это делали). Поразмыслив, предок решил, что караван вез сокровища, награбленные Македонским в Согдиане, и последовал за ним. Он обследовал всю долину Ягноба и все долины рек, ее дренирующих, и все перевалы, по которым можно было покинуть местность, опросил скотоводов и, в конце концов, пришел к твердому убеждению, что караван долины не оставлял, и лишь несколько македонских солдат налегке миновали перевал, называвшийся в то время N. С тех пор старший в роде этого человека занимался поисками золота, он, и только, он знал о нем.

Естественно, я не поверил рассказчику и по-юношески прямо об этом заявил (заявил, стыдно сказать, используя некорректные выражения типа "ты, дорогой, купи попугая – их теперь полно в зоомагазинах – и пудри мозги ему", и тому подобное). Согд, совершенно не изменившись в лице, достал из потайного кармана брюк истершийся бумажный сверточек, развернул его и протянул мне кусок сплющенного золотого изделия, очертания которого были явно оформлены обычным зубилом.

– Вот остаток той пластины, – сказал, он победно улыбаясь.

– Это ничего не доказывает, – проговорил я, убедившись, что держу и вижу золото. – И вообще, что ты хочешь от меня?

– Недавно врачи обнаружили у меня неприятное, мягко говоря, заболевание, и через несколько месяцев, я окажусь в краях, где золото не имеет веса, – неприятно скривил уста Согд.

Сочувствие охватило меня, в то время сентиментального. Подождав, пока оно рассосется, я спросил:

– А что вы делаете здесь?

– Приехал попрощаться с родными местами...

– И напоследок над кем-нибудь посмеяться, – усмехнулся я, рассматривая Кырк-Шайтан, колебавшийся в горячем воздухе.

– Нет, я не хочу над тобой посмеяться, – ответил он, не огорчившись моей бестактности. – Я просто хочу уйти к богу налегке, и потому ты станешь баснословно богатым.

– Я стану баснословно богатым? А может, мой потомок поколений так через пятьдесят? – посмотрел я на него, скептически прищурившись.

– Нет, ты. Многое уже сделано, – ответил согд и, скривившись от боли, достал из кармана пузырек с таблетками и проглотил их несколько.

* * *

* * *

2

Мы должны вынести над собой приговор: мы злы, были злыми и будем злыми.

Сенека.

Итак, передо мной чистый лист, разумеется, на экране монитора. Можно было, конечно, разобраться, лежа на диване, но в последнее время мне легче думается с помощью клавиатуры[1]1
  В «Книге Творения» (VI век), говориться что Бог сотворил мир с помощью чисел от одного до десяти и двадцати двух букв алфавита, то есть Он явно использовал клавиатуру. Стоит заметить, что в те времена не знали знаков препинания и нередко пренебрегали суверенитетом слов, не оставляя между ними пробелов.


[Закрыть]. Экранная мысль незыблема, пока ты этого хочешь, ее можно продумывать раз за разом сотню раз, и раз за разом она будет открывать тебе все новые и новые грани твоего сознания. Экранная мысль чрезвычайно пластична – ее можно растянуть на несколько Page Down (это легко), а можно и ужать в три слова (это невероятно трудно, но ошеломляет результатом). На дисплее все видно – ошибки орфографические (подчеркиваются красным), ошибки грамматические (они где-то в тексте, подчеркнутом зеленым, или рядом с ним), сразу же бросаются в глаза стилистические. С помощью словаря легко заменить слово на синоним и этим придать предложению требуемую окраску. Наберем, например, слово «Женщина», три раза щелкнем клавишей мыши и получим список родственных слов – дама, дамочка, баба, жена, тетка, тетенька, тетя и... мужчина. По тексту легко передвигаться – Ctrl+Home и ты в самом начале текста (или жизни), Ctrl+End – и ты в конце. Можно вырезать целый кусок жизни, вырезать и вставить в другое место или не вставить, а забыть о нем, можно между строками втиснуть кусок из другого файла и, в конце концов, получить то, что тебя удовлетворит на какое-то время. Итак, начнем...

* * *

Это был глинобитный, крашеный известкой домик на кромке глубокого оврага, прорезавшего обрывистый берег быстрой реки. Ни дома, ни оврага теперь нет – по ним прошлась автострада. Я осознал себя («затикал») маленьким светловолосым мальчиком, у которого был брат Андрей, мама Мария и отец Иосиф. Еще была сестра Лена, но она жила по съемным квартирам и была не часто. Мама Мария нас с братом кормила три раза в день и, хотя мы почти во всем различались, одевала, как близнецов, в одинаковое – умелая домашняя хозяйка, она обшивала не только нас, но и соседей, тем прирабатывая.

Все вокруг тогда было мною – голубое небо, двор под виноградником, четыре яблони (их посадил отец Иосиф – по одной на каждого), персиковое деревце, кухня, в которой ели зимой, и курятник за сетчатой оградой. Однажды я в него мочился, и петух клюнул меня в писку. Это была драма: день или два я боялся, что с ней что-то случится. С братом мы играли во дворе и на улице – узком тупике на краю оврага. Проголодавшись, бежали к маме, она давала нам по куску ноздреватого серого хлеба – пахучего, теплого, только из магазина, – и сахар, один или два кусочка – ничего вкуснее я в жизни не ел. Ребятни в соседних домах было много, почти все девочки. Одна из них, Ева, пухлогубая, кровь с молоком полька, мне нравилась. В глазах ее таилось что-то недетское, сейчас я знаю что. Она, рано вкусившая плод познания, знала о взрослой жизни, ее перипетиях и удовольствиях несоизмеримо больше нас, и эта жизнь тянула ее, как тянет в себя пропасть. Как-то нам с Андреем заговорщицки сообщили, что мать у нее проститутка и "пьет малофью". Что это означает, я не знал (как и сообщивший) и потому воспринял сведение как определенного рода особенность, присущую некоторым взрослым незамужним женщинам. Однажды Ева поделом толкнула меня в ежевику – я приставал к ней, особенной, – и это добавило к первой моей пассии уважения.

Кроткий на вид, я был тем еще мальчиком. Заборы виделись мне барьерами, форточки – лазейками на свободу, крыши – шагом к небу. Испытания ради, я разорял шмелиные гнезда (и бывал ими наказан), стрелял из рогатки в милиционеров, стерегших пруд с питьевой водой и не боялся темноты.

К воде я привык лет в пять – каждый день мама ходила после завтрака по магазинам, и мы с братом сбегали на канал, доставлявший воду на небольшую ГЭС, одну из каскада. Тек он в высоких и крутых бетонных берегах и был глубок, стремителен, но не страшен – через каждые пятнадцать-двадцать метров его пересекали проволоки, за которые можно было зацепиться. Реже мы бегали на бурливую голубую речку, питавшую канал – она была дальше, – и также ее не боялись: быстрые воды отзывчивы на ласку как всякое сильное существо – достаточно было их погладить ладошками, и они выносили на берег или спокойное место. А тихие воды едва меня не убили. Как-то убежав на городской пруд, я, фактически не умевший плавать, утонул. Неподвижная вода равнодушно поглотила меня, решившего (испытания ради) перебраться на другой берег – в то время я не знал, что равнодушное бессмысленно гладить, его надо бить со всех сил. Вода поглотила голубое небо, мое детское тело, мою жизнь, но не все. Что-то оставалось вовне. Это было Нечто бесстрастно видящее. Это было Око. Оно видело воду, илистое дно, усеянное бутылками, видело меня, видело живым, видело, как свою часть. Оно вошло в меня зрением.

И я увидел это, и пошел ко дну, и, оттолкнув его ногами, выскочил к свету, и утонул вновь, чтобы вновь выпрыгнуть. Попрыгав так, выбрался на мелкое место, потом на берег (другой!), выбрался в жизнь.

Было ли то Око Богом? Не знаю. Если ты видел Око, если оно спасло тебя, то это не имеет значения и веры прибавить не может, ибо вера есть отношение к неизведанному.

А вот мама Мария верила в Бога, иногда страшила им, но мы не боялись и воспринимали его как человека, неслышно и незримо обитающего рядом, совсем как сосед, о котором мы знали только то, что он Глущенко. Бог был лишним в нашей жизни, потому что в ней богом была мама Мария.

* * *

Странные совпадения... Первая любовь – Ева, мама – Мария, отец – Иосиф, сестра – Лена, почти Магдалена, а я чуть не убил брата.

* * *

...Отец Иосиф, вернувшись из командировки, решил устроить семейный праздник с купанием в городском пруду и последующим ужином в ресторане над водой. Когда все собрались, он ушел ловить такси. Мы с Андреем, смирно посидев минут десять, просочились на улицу и с чего-то стали бросаться в друг друга камнями.

Кажется, что-то злило меня. Что? День рождения?..

Да.

Семейный праздник был затеян по поводу дня рождения Андрея. Тогда я впервые узнал, что есть дни рождения, и что их празднуют.

– А когда будет мой? – спросил я маму Марию, узнав о поводе семейного торжества.

– Будет, – ответила она так, что я понял: мой день рождения и день рождения Андрея – не одно и тоже.

...Брат стоял внизу, на дороге, спускавшейся по дну оврага, мне досталась позиция семью метрами выше, на одной из садовых террас. Мы кидались комьями иссушенной земли, потом в руку сам по себе лег "железный" камень – голыш, надежный и притягательный. Я бросил его и оцепенел, отчетливо поняв, что ничто на свете не помешает ему убить Андрея.

Камень неотвратимо летел прямо в его жизнь, он летел пробить ему голову.

Я, смятенный, закричал, и время остановилось.

Его остановило раскрывшееся Око. Оно смотрело вниз, смотрело, объяв это ничто, объяв меня, объяв голыш, объяв мир.

Мир съежился, подался к проткнувшей его траектории, камень зримо замедлил стремление и не смог убить.

Я понял, что на свете нет ничего невозможного.

Камень в моих руках был ножом Авраама.

Око что-то спасло тогда. Не Андрея, не меня, а именно что-то.

* * *

Брат упал, я бросился к нему. Камень попал в бровь у самого виска. Кровь текла обильно.

Плача от горя, приправленного осколками несостоявшегося праздника, я привел брата наверх; как раз явился отец Иосиф, поймавший такси, и все спешно уехали в больницу. Я остался наедине с преступлением, и на цементе дорожки безжалостно алела кровь. Взяв половую тряпку, я открыл кран на водопроводной колонке и, горько плача, замыл следы несчастья.

Когда они вернулись, мама Мария и до бровей перевязанный Андрей посмотрели на меня, как на Каина, который совершил то, что должен был совершить. Отец Иосиф ничего мне не сделал и даже похвалил за труд.

* * *

Отец Иосиф был ревизором по сельскому хозяйству, и дома жил редко. Время от времени мама Мария говорила, что сегодня папа приедет, и мы с утра, ожидая его, сидели у своей калитки. Он, задумчиво смотревший в сторону-вниз, появлялся в переулке с полудюжиной кульков в охапке – картина возвращения отца накрепко запечатлелась в моем сознании. В кульках были карамель, печенье, халва, еще что-то – мама Мария, поголодавшая в тридцатых, многое прятала, и не показав.

К отцу Иосифу я испытываю самые теплые чувства – он любил меня, и мог удивить неожиданным вопросом, поступком или сентенцией. Лишь однажды я был отшлепан им за кражу из буфета красивой пачки сигарет "Скачки". Она была там одна, но я взял ее, уверенный, что кража не обнаружится...

Эта прозрачная детская уверенность, что все обойдется... Все обойдется, что бы ты ни сделал, потому что мир дружествен, мир – это ты сам, это твоя особенность и часть. Убежден, я стал становиться таким, потеряв эту уверенность...

* * *

Андрея отец Иосиф также отшлепал за курение. Ему досталось и от мамы Марии – она драла его за ухо, и шипела, зло потрясая указательным пальцем. Мне от нее не досталось, и я, в отличие от Андрея, курю.

* * *

Еще я был «лунатиком». Мне говорили, что я хожу по ночам, а однажды я убедился в этом сам, обнаружив себя бездушно стоящим посреди бесплотного Ока под взорами мамы Марии, от «явления Христа народу» опустившей на колени вязание, и отца Иосифа, оторвавшего по этому же поводу глаза от календарного листочка. Душа вернулась в меня виновато удовлетворенной, так же, как я возвращался домой из рая – с канала или речки, возвращался, зная, что затянувшаяся самоволка обнаружилась. Именно с той поры мне кажется, что мое сознание, мой дух, дождавшись отключения тела, улетает прочь от него, чтобы слиться хоть на время с тем, что больше всего – с безграничной свободой. Позже, – я уже учился в школе, – мама запрещала мне читать художественную литературу на ночь и кормила успокоительными таблетками – врачи ей сказали, что у меня редкая чувствительность, и что сомнамбулизм – это разновидность эпилепсии. До сих пор помню балкон в доме на Юных Натуралистов, на котором ночевал летом – боясь упасть с третьего этажа, я опутал его верх бельевой веревкой. Насколько мне известно, последний приступ сомнамбулизма случился на пленэре, в спальном мешке – я спал в нем с Надеждой за неделю до нашей свадьбы. Посереди ночи, объятый ужасом, я выскочил из него и бросился вон из палатки, едва ее за собой не утащив.

Друзья по этому поводу едко шутили.

* * *

Думаю, тогда мое сознание (или подсознание), улетев прочь, соединилось на время с тем, что больше всего, и, узнав, что выйдет из этого брака, вернулось, чтобы бежать со мной до канадской границы. Но тело с спросонья не смогло преодолеть палаточных растяжек, и все, что должно было случиться, случилось.

* * *

Я перестал ходить по ночам, став таким. Снохождения сменились припадками негодования (эпилептической злобности, см. БСЭ). Видимо, душа, став «не выездной», заключившись в тесном теле, стала биться головой (моей) о стену безысходности.

* * *

Мама Мария ни меня, ни Андрея, не ласкала и не баловала. Она была строга с нами, и отходила только с родственниками. На праздники и иные случаи звались гости, и тогда загодя пеклись пироги и медовый хворост, с утра готовилась праздничная еда, и потом все сидели во дворе за раздвинутым круглым столом. Однажды, после того как солнце, найдя прореху в винограднике, истомило гостей, и они ушли остывать в прохладный глинобитный дом, я кинулся к столу и хватанул из граненого стаканчика уважаемого взрослыми напитка. Андрей смотрел на меня как на самоубийцу, а я чего-то особенного ждал, да не дождался.

Помню еще странный случай – он до мелочей запечатался в сознании: как-то с мамой Марией, отцом Иосифом и Андреем мы шли в гости, в дом, в котором никто никогда раньше не был. Ни с того, ни с сего, я сказал, что найду его и, пройдя несколько кварталов, указал на калитку. К своему вящему удивлению я не ошибся.

Еще помню свадьбу Лены: было много веселых юношей и девушек, играл патефон, танцевали вальс и пели "Ландыши, ландыши, светлого мая привет". Мы с Андреем на ней не присутствовали – мама наказала нам не выходить из дома, и весь день мы просидели на кровати за дверью.

* * *

Сейчас Андрей выглядит моложе меня, но по-прежнему я для него младший брат, неразумный и несерьезный. Он директор большого санатория в Западной Сибири и живет с N-ой по счету женщиной, много себя старше. Недавно, гостя, спросил, почему я пишу такую чушь. И прочитал из моей последней книги:

"...Милочка приняла любимую супругом позу: став коленями на пол, легла на живот поперек кровати. Евгений Евгеньевич налил в фужер шампанского, поставил его на расстоянии вытянутой руки и пристроился сзади. Сначала он целовал жену в шею, затем в спину (Милочка вслепую поигрывала его половыми органами). Когда эрекция достигла максимума, Евгений Евгеньевич вставил член во влагалище и, внимательно смакуя ощущения, мерно задвигал задом (Милочка притворно стонала). Обычно, когда подступала эякуляция, он прекращал движения, отпивал глоток шампанского, наблюдая за любовными утехами телевизионных лесбиянок. Иногда он закуривал легкую сигарету и делал несколько затяжек. Лишь только член начинал опадать, Евгений Евгеньевич принимался целовать жену в шелковую спину, в сладкое ушко и подмышками, пахнущими ненавязчивым дезодорантом и совсем чуть-чуть – только что выступившим потом. Милочка, как правило, кончала через две паузы, и Евгений Евгеньевич присоединялся к ней лишь почувствовав (тук-тук) сокращения ее матки".

* * *

– Если из-за денег такое творишь, вот, возьми, сколько хочешь, за следующую книгу и не пиши ее, – закончив цитирование, протянул он мне пухлый бумажник.

Я навсегда потерял к нему интерес.

Потерял интерес к человеку, ближе которого у меня никого не было. Мы спали валетом в одной кровати, одним существом ходили бок об бок, положив друг другу руки на плечи, играли одними игрушками...

Игрушек у нас было немного. Облупленные деревянные кубики (мы не видели их новыми), замечательный сломанный фотоаппарат с мехами (он мог быть чем угодно – и паровозом, и кораблем, и пушкой), калейдоскоп, еще что-то.

Я твердо знал от мамы Марии, что брат старше, и потому надо ему уступать и относиться с уважением. Уступать было трудно – искусственно вскормленный Андрей, был меньше ростом и не таким подвижным, как я. Видимо, именно с тех пор к старшим, в том числе, и по положению, я отношусь снисходительно, но с пиететом.

Первую гадость в жизни – из тех, конечно, которые запомнились – я сделал вдвоем с ним. Как-то летом к маме Марии пришел родственник Роман (это он подарил нам свой сломавшийся фотоаппарат); на нем, тринадцатилетнем, был новенький, совсем взрослый кремовый костюм, такой красивый, что, казалось, гость явился из другого мира – не нашего, карамельного, а сливочно-шоколадного, блестящего и щедрого на будущее. За чаем мама по этому поводу что-то резкое сказала, и мы с Андреем, уловив ее настроение (а скорее установку), принялись оплевывать облачение пришельца.

Я до сих пор вижу этот случай воочию:

Роман, смятенно улыбающийся, уходит, убегает от нас, по цементной дорожке, окаймленной резко оранжевой календулой, а мы с Андреем, возбужденные, торжествующие, бежим, плюясь, следом.

Конечно, это не мы плевались. Это плевалась мама, оставшаяся в доме, и никак не отреагировавшая на наш поступок. Много позже, а именно составляя эти строки, я понял, почему все так получилось...

* * *

Андрей не был моим братом. Он был сыном старшей сестры мамы Марии, и младшим братом Романа. Сестра мамы Марии умерла вскоре после рождения Андрея, и его отец, поэт местного значения, попросил свояченицу оставить работу в школе (она была учительницей младших классов) и взять младенца на воспитание. Пообещав, естественно, вспомоществование. Вспомоществование есть вспомоществование, оно, видимо, было разным в то или иное время, имело тенденцию к уменьшению (писатель вскоре женился, и у него родились погодки-дочери), и в какой-то момент приостановилось (я помню, как мама Мария водила нас к нему, и они ругались). И тут явился кремовый костюм из сливочно-шоколадного мира, и был подвергнут остракизму.

Остракизм... Надо посмотреть в словаре точное значение этого слова. Посмотрю и вставлю в текст, как это делал Макс Фриш в повести "Человек появляется в эпоху голоцена" (ее, к слову сказать, я не читал, но довольно внимательно просмотрел). Герой повести, господин Гайзер выломал столбик из перил лестницы на второй этаж, чтобы снять паутину с высокого потолка, затем изжарил любимую кошку на обед, ибо электричества не было (камнепады и сели потрепали поселок, в котором он жил), и продукты в холодильнике пропали. До того, как слечь от кровоизлияния в мозг, он маникюрными ножницами вырезал из книг бесспорные сведения и повсюду прикреплял к стенам кнопками и клеем.