Текст книги "Крайняя маза (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

34. Россия исправит ошибку

Стылый держал себя в руках. Он давно чувствовал, что его карьера именно так и кончится.

В бетоне.

За что боролся, как говорится, на то и напоролся. Он знал, что несколько дней его будут поить, кормить, подмывать. И издеваться, преимущественно психологически. В том числе и обещать освобождение. "Ты посиди там, в бетонной конуре, перекуйся, а потом мы тебя выпустим". Так будут обещать, что иногда он будет верить. А "потом" не будет. Потом он исчезнет. В воде, в земле, в огне – не важно.

Он исчезнет.

Его не будет.

Чтобы не насиловать себя дурными мыслями Стылый задумался о людях. Может быть, и в самом деле все несчастья оттого, что многие люди никому не нужны и потому не нужны себе? Вот если бы Борис Михайлович был нужен людям... Да что людям... Если бы он был нужен отцу и матери...

Стылый все знал о Борисе Михайловиче. Мать, брошенная отцом, избивала его. Тетка, у которой он жил с шестнадцати лет, была занята собой. Все силы у нее были направлены на то, чтобы "выглядеть". Нет, она принимала участие в судьбе племянника, она устраивала его в лучшие учебные заведения, делала подарки преподавателям. Говорила, что надо хорошо учиться, чтобы хорошо зарабатывать, чтобы быть уважаемым человеком. А вот поцеловать и с неподдельным интересом посмотреть ему в глаза она не умела.

Отец Бориса Михайловича также принимал участие в судьбе сына. Он покупал ему мотоциклы, не скупясь, давал деньги "на девочек и конфеты". После института устроил в организацию, ведавшую распределением сельскохозяйственной техники по совхозам и колхозам. Через два года, после того, как на него было заведено дело стоимостью 18 миллионов советских рублей, Борис выстрелил себе в сердце.

Пуля прошла мимо, его спасли, потом судили и дали двенадцать лет. Отец, демонстрируя свою непричастность, на время следствия уехал в Казахстан, в длительную командировку. Сидел он около года, потом его вытащили.

Нет, никому не нужен Борис Михайлович. Не был нужен и сейчас не нужен. Супруге и детям тоже. Им нужны его деньги. Если бы им был нужен он, разве они позволили бы ему двадцать четыре часа в сутки находиться под дамокловым мечом? Да, у него все схвачено, но ведь стоит стать замминистра "несхваченному" человеку и все! Или эта Остроградская... Сделают на нее ставку люди из Белого дома и тоже все! А этот Евнукидзе? Евнухидзе, как его Юла называет? Племянник у него подрастает, в фирму метит... Если добьется своего, – а как тут не добиться? – тоже все. Вахтером через год сделает. Это в лучшем случае. А в худшем – образцово-показательным трупом с тремя дырками в голове. И как экономический деятель, как предприниматель Борис Михайлович тоже никому не нужен. Даже тем, кого он снабжает дешевым мясом. Кому нужен предприниматель, поставляющий из Западной Европы зараженную говядину? Сто тысяч тонн в год? Или триста тысяч тонн куриных тушек из Южной Америки? Куриных тушек, пахнущим неизвестно чем? Только тем, у кого он в руках. Ну, еще западноевропейцам и южноамериканцам.

А сам Стылый? Родился в деревне. Сто километров от железной дороги. Отец тракторист, мать доярка, шестеро братьев и сестер. Труд с утра до вечера. Водка. В церкви все обещают на том свете. Он уехал, поступил в ВУЗ. Взяли в органы. Берег великое государство, оно развалилось. Попал в "Северный Ветер". Следил за ублюдками, ликвидировал, доносил. И все для того, чтобы кучка хорьков могла бояться божьей кары в комфорте и сытости. Если бы Стылый не родился, ничего бы не изменилось. А он родился и попал в бетон.

Ну и что? Всегда был в бетоне. В деревне, в органах, в "Ветре".

Как освободиться?

Костя Чединов, приятель, сказал, что лично он освободился. В религии. Работает с утра до ночи в лечебнице при монастыре. Обиходит крайних алкоголиков, наркоманов. Возвращает к полноценной жизни недоумков. Глаза светлые, как у бога. Пятеро детей. Такие же, как отец.

А Смирнов говорит: не надо беречь динозавров. Все должно развиваться на природе. Тогда у человечества появится шанс не остаться прямоходящими пресмыкающимися. Или вообще остаться.

Что-то в этом есть.

А гуманизм? Человеколюбие? Ведь умирающих надо спасать, а больных лечить. Никто с этим не спорит. В западном мире сейчас вылечивают всех. И естественный отбор разводит руками. И получается, что без Гитлера не обойтись. Только ему подобные обладают злой волей, необходимой в критических ситуацией, только они могут загнать в газовую камеру всех недоумков.

Загнать ради будущего сверхчеловека? И первым в огонь попадет сам Смирнов, Смирнов, радетель будущего человечества. И все умники, ему подобные. А оставшиеся будут ходить взад-вперед строем и кричать "Хайль". Нет, не надо никого в газовую камеру. Нужны не газовые камеры, а здоровый капитализм, за который ратует Борис Михайлович, капитализм, который все расставит по своим местам.

Жадных сгубит жадность, сильные, умные женятся на красивых и здоровых женщинах и нарожают здоровых ребятишек, а слабые и больные вымрут...

Тоже ничего хорошего. Сильные, умные и предприимчивые со временем начнут себя клонировать, а всех остальных стерилизуют... И получается, что ни зло в виде фашизма, ни добро в виде гуманизма не способны спасти человечества. Только природа... Только то, что создало человечество, как таковое...

Прав Смирнов. Не надо ставить запруд природе.

– Ты что задумался? – услышал Стылый голос Бориса Михайловича, неслышно появившегося в подвале.

– Да вот, думаю над словами твоего Женечки, – раскрыл глаза Стылый, чтобы увидеть немигающий взгляд своего начальника. – Опасается, он, что мир погибнет, если он заделается гомосексуалистом. Ответственный, он понимаете.

– Шутишь? – присел Борис Михайлович на корточки.

– Да нет... Он и в самом деле такой. Говорит, что мир погибает, оттого, что слишком много стало никому не нужных людей...

– Что ж, он прав. Это обезьянам и прочим животным хорошо, когда они никому не нужны. А никому не нужные люди создают нездоровую политическую ситуацию или просто бунтуют.

– А как вы считаете, погибнет человечество или нет?

– Нет, не погибнет. Россия спасет его!

– Россия? Каким же это образом?

– Очень просто. Россия виновата перед всем миром... Из-за нее, революционной, советской, и только из-за нее, нормальный западный капитализм с его жестокой конкуренцией – то есть своего рода естественным отбором – превратился по сути дела в социокоммунизм со всеми его вредоносными проявлениями в виде необузданного социального обеспечения, необузданной медицины и непродуманного гуманизма. Да, Россия виновата и ей предстоит исправить свою ошибку...

– Каким же это образом?

– Через десять пятнадцать лет мы покорим Европу и возродим в ней природный капитализм...

– Покорим Европу!?

– Если бы не Октябрьская революция, Европа давно была бы нашим субъектом федерации.

– Ну, это вы хватили!

– Отнюдь! Если бы не революция, вместо турков, алжирцев, негров, индийцев в Европе работали бы славяне. Они хлынули бы в нее сразу же после Первой мировой войны, и Второй мировой просто бы не было, потому что к концу тридцатых славяне составляли бы в оккупированной Германии не менее четверти населения.

– А как вы теперь собираетесь покорить Европу?

– Тихой сапой. Многие европейские государственные деятели сейчас склоняются к мысли, что только русская рабочая сила, белая сила, дешевая и несгибаемая способна предотвратить превращение Европы в чернокожий континент.

– Ну, покорили вы Европу, что дальше?

– Дальше последует отмена большинства социальных гарантий. Не можешь работать, не хочешь, алкоголик ты, наркоман, дебил или просто худосочный поросенок – твое дело. Никто не будет за свои денежки сохранять тебя и твой унылый генофонд для будущих поколений. Единственно, что сделает для тебя общество – это выпишет бесплатный билет в Африку. Бездельничай, разлагай и разлагайся в ней, пораженной СПИДом. И все! Через десять лет в Евророссии не будет не нужных людей и будущее человечества будет спасено.

– А Америка?

– Через десять-пятнадцать, максимум через двадцать лет Северная Америка станет латинской, точнее, негритянско-латинской. А ты знаешь процветающее негритянское или латинское государство?

– Да вы фашист, батенька!

– Нет, я не фашист. И никогда не смогу им стать. Есть в них что-то такое, что мне не нравится. Они мне кажутся изготовленными...

– Вам бы с Женечкой на эту тему поговорить. В постельке под балдахином. У него такая нежная беленькая шейка.

Борис Михайлович вздохнул. Глаза его заблестели. Стылый вдруг понял, что экспромт спас его от поругания.

– Сегодня, часа через два вы меня должны освободить, – сказал он, решив ковать железо пока горячо. – Если вечером я не встречусь с Женечкой, он выпустит на вас ребят Паши Центнера. Так мы договорились.

– Никого он не выпустит, – махнул рукой Борис Михайлович. – Я проанализировал все, что вы мне за два дня наговорили, и нашел массу нестыковок. Потом подумал, подумал и решил, что не будет твой Женечка из-за тебя улей ворошить, если даже он у него есть. И потому завтра утром твое продажное сердце перестанет биться. Тихо так, без боли. Если, конечно, напишешь признание, что Остроградская убеждала тебя лишить меня жизни. А если не напишешь, то умрешь через неделю. От неизбывной боли. Что Женечки передать? Что у него нежная белая шея?

Стылый молчал. Борис Михайлович с трудом поднялся на затекшие ноги и пошел к выходу. Когда он уже поднимался по лестнице, Стылый крикнул:

– Передайте ему, что он пидар с кривыми ногами!

35. Окаменел. Затем стал ватным

Мария Ивановна в очередной раз покорила Смирнова. "Все-таки лучше ее женщины в мире нет, – думал он, принимая душ. – А Юле надо звонить... Сказать, что прибило «Северным Ветром» к другому берегу и попросить амнистии. Она поймет. Умная женщина. И почему только от нее все уходят? Наверное, из-за ума. Ума и настырности.

Нет. Не буду звонить. Не надо суетиться. Сначала надо разобраться с Шуриком".

Сделав воду холоднее, Евгений Александрович с чувством запел:

Я шила платье белое,

Когда цвели сады,

Но что же я поделаю —

Другую встретил ты".

После душа Мария Ивановна подала кофе. По ее глазам было видно, что песня, исполненная Смирновым в ванной, пришлась ей по сердцу.

– Значит, ты решил связаться с друзьями Паши... – сказала она, усаживаясь напротив любовника.

– А что делать? Я виноват перед Стылым.

– Ну и что? Подумаешь!

– Видишь ли, у меня пионерское воспитание...

– Он изнасиловал твою женщину...

– Его заставили. Обещали изнасиловать мать и дочь.

Мария Ивановна посмотрела снисходительно, если не жалостливо.

– Ты смотришь на меня, как на ребенка, – обиделся Смирнов.

– А ты и есть ребенок. Капризный, упрямый ребенок. И глупый к тому же.

– Ну и пусть ребенок. Зато я гадостей никому не делаю. Давай телефон Пашиных друзей.

– Ты все продумал? Не отшлепают они тебя?

– Не отшлепают.

– Как я поняла, ты намерен позвонить этим людям и сказать, что Пашу убил Борис Михайлович. И в виде благодарности за свою информацию попросишь освободить ни в чем не виновного Шурика, так?

– Да.

– Конгениально. А если они тебе не поверят? А Евнукидзе точно не поверит. А когда он не верит человеку, то одним человеком на Земле становится меньше.

– Шурик скажет им то же самое, что и я. Это элементарно. Мы с ним мыслим примерно одинаково.

– Скажет, что закопал Пашу на берегу Пономарки?

– Нет, что попал в переплет, потому что не хотел делать этого. Они поверят.

– Могут и поверить. Евнукидзе хочет поставить на место Бориса Михайловича своего сына...

Мария Ивановна замолчала. Ей вдруг пришло в голову, что вместе с Борисом Михайловичем без сомнения будет уничтожена и Юлия Остроградская. И тогда ничто более не будет связывать ее и Смирнова с этим страшным миром.

– От Юлии я уйду, – прочитав ее мысли, вздохнул Смирнов. – Если ты поклянешься, что не будешь больше делать гадостей. Типа того, что сделала с Шурой.

– Послушай, мне вдруг в голову пришло, что ты хочешь спасти Шуру, чтобы... – сузила глаза Мария Ивановна.

– Чтобы нас с тобой спасти, – зло выпалил Смирнов. – Чтобы ничего на нас с тобой не висело.

Щеки Марии Ивановны, точнее, ее простодушной ипостаси, зарумянились.

– На нас? Ты что, жениться на мне собрался? – проговорила она, не вуалируя, как обычно, вопроса.

– Это моя беда. Я женюсь на любимых женщинах. Юлю, правда, жалко...

Коварная ипостась Марии Ивановны решила, что самое время рубить узлы:

– А ты ее не жалей... Ты ничего о ней не знаешь...

– А ты знаешь?

Спросив, Смирнов испугался. Знания умножают печали, а их и так девать некуда.

– Я знаю. Это она все устроила...

– Что устроила?

Добропорядочная ипостась женщины пыталась сладить с мстительной, но ту понесло.

– Все устроила. Стылый – ее давний любовник. Вернее, первый. В фирму он попал благодаря Остроградской. Это она сказала Борису Михайловичу, что есть человек, которого можно завести, и у которого есть ниточки, за которые можно сто лет дергать. И никуда он в Хургаду не ездил, и никому кишок под водой не выпускал.

Смирнов застыл. И сказал первое, что пришло в голову:

– Он загорелый вернулся...

– Этот загар в виде ультрафиолетовой лампы у меня на антресолях лежит. А тот звонок помнишь? Который прозвучал, когда ты Шурику зад запаивал? Так это ее брат звонил...

Смирнов окаменел. Затем стал ватным. Затем ему показалось, что весь он обмазан калом.

– Ты лжешь... – поморщился он, брезгливо оглядывая руки.

Мария Ивановна поднялась и пошла к бару. Через минуту перед Евгением Александровичем стоял стакан виски со льдом. Высокий стакан, граммов на двести.

Марии Ивановне было известно, что Смирнов не любит виски. Особенно разбавленный талой водой. Она принесла его с тайной мыслью, что борьба с отвращением к заморскому самогону отвлечет любовника, нет, уже жениха, от непродуманных поступков.

– Все равно лжешь, – взяв стакан, сказал Смирнов. Но уже не так уверенно.

– Саша ее двоюродный брат, – продолжала Марья Ивановна неторопливыми словами топить броненосец соперницы, – Он полтора года жил в доме ее родителей. Сам подумай – ему восемнадцать, ей, твоей Джульетте – шестнадцать. Они не могли не лечь в постель. Брат и сестра с перпендикулярным будущим, соответственно никаких обязательств, просто секс. А когда просто секс, он далеко идет, вот и дошел до твоей квартиры...

Смирнов выпил.

Поморщился.

Поставил стакан на стол.

Смотрел на него десять секунд.

Отодвинул.

Придвинул к себе.

Подумал: "Надо быть проще".

Вынул пальцами оплавившийся кубик льда. Съел, хрустя, тут же принялся за второй. Покончив с ним, огорченно посмотрел на опустевший стакан. Мария Ивановна принесла бутылку и лед в серебряном ведерке. Налив треть стакана, Смирнов буркнул, не обратив к женщине лица:

– Жрать хочу.

Мария Ивановна принесла жареную курицу. В апельсиновом соку. Выпив виски (уже без гримасы отвращения), Смирнов начал есть, держа тушку обеими руками.

Он вгрызался.

Рвал мясо, мотая головой.

Глотал, не прожевав.

Насытившись, выпил еще (с гримасой отвращения) и спросил, уже более чем хмельной:

– А ты откуда знаешь?

"Откуда" у него как бы вынырнуло из воды.

– Саша рассказал. Когда я ему понадобилась...

– Боялся, что я зароюсь в твоей постели и перестану мстить за Юлию?

– Да. Это он придумал историю с моим выходом замуж за Василия Григорьевича. Кстати, у меня большие проблемы с этим человеком. Он, Пашина шестерка, узнал об его исчезновении, и прет теперь, как асфальтовый каток, вернее, дерьмовый каток, руку и сердце требует. Налоговой полицией угрожает. Ему очень просто меня посадить...

– Значит, никакого изнасилования не было, – не слушал Смирнов.

– Да, – не обиделась женщина. – Они просто трахались на твоих глазах. Вспоминали молодость.

– Здорово придумано... Представляю, как она балдела. Уважаю.

Губы Марьи Ивановны тронула улыбка.

– Она же в Сорбонне училась.

– А почему ты мне раньше не сказала? – Смирнов впервые за десять минут посмотрел в глаза женщины. Он никогда не умел смотреть в глаза человека, который может делать гадости...

– Шура запретил. Сказал, что убьет, если я тебе все передам.

Смирнов принялся механически грызть оставшиеся от курицы кости.

– Классно они нас в оборот взяли.

– Да, твоя Джульетта не промах.

– Волчица.

Алкоголь сделал свое дело. Смирнову стало хорошо. Он с удовольствием закурил.

В жизни ничего не изменилось. Она была точно такой же, что и пятнадцать минут назад.

И сам он не изменился.

И Юлия.

И Мария Ивановна.

И сигареты точно такие же.

– Значит, она решила убрать моими руками соперника... – сказал он, затушив окурок в голове Венеры.

– Не совсем так. У нее была проблема Бориса Михайловича, и был ты, был Евнукидзе, был Стылый, был Паша... Короче полный шахматный набор. А Юлия, как ты знаешь, человек масштабный, вот она и придумала комбинацию...

– И стоит на проигрыш... Стоит, потому что не учла твою точеную фигурку.

– Почему же, она брала ее в расчет.

– Как фигуру "Бывший завмаг, восемь классов плюс торговый техникум"?

– Нет, как "королевскую подстилку". Ну, бандитскую, если хочешь.

– А ты ферзь...

Марья Ивановна чуть заметно качнула головой.

"Да, я ферзь. Я – королева".

– Юлия уважает шахматы... – задумался Смирнов, отведя глаза от довольного лица женщины. – Регулярно, правда, не играет, но этюды с заковырками, сложные партии разбирает даже на работе.

– Партия, в которой мы с тобой участвуем, тоже не проста. В ней преследовались, и преследуется многие цели. В частности, – Саша об этом говорил – она рассчитывала в ее продолжение переделать тебя. Переделать так, чтобы ты мог стать сильной ее фигурой, фигурой, способной легко сладить и с Евнукидзе, и с ему подобными. Она любит фигуры.

– Ну-ну. Еще немного и мое чувство к Юлии воскреснет. Похоже, я в ее глазах Джеймс Бонд и Кощей Бессмертный в одном лице.

Евгений Александрович выпил еще. За Джеймса Бонда и Кощея Бессмертного в своем лице.

– Ошибаешься, ты для нее если не пешка, то вполне управляемая фигура, – угрюмо ответила Марья Ивановна, явно недовольная тем, что любовник потихоньку надирается. – Я как столкнулась с ней в первый раз, так сразу и увидела ее, до дна увидела. Для нее все люди – или пешки, или фигуры. А она игрок. Она может провести тебя в ферзи, а может пожертвовать. Помнишь "Основной инстинкт"?

– Конечно, помню. Ричард Гир, Шарон Стоун, Ума Турман. Хитрая сучка вокруг пальца обводит прожженного психоаналитика и его руками убивает своего зловредного мужа... Хороший фильм.

– Тебе, наверное, эта Шарон Стоун нравится?

– Ты лучше, – Евгений Александрович чмокнул Марию Ивановну в щечку. – Шарон Стоун по сравнению с тобой очень уж правильная. Шаловливая школьница.

Некоторое время они целовались. В течение этого занятия никаких количественных изменений в организме Смирнова не произошло и он, решив, что для постели слишком пьян, оторвался от женщины и спросил:

– А Стылый? Он же в результате всех этих комбинаций получился бы третьим лишним?

– Стылый делает то, что говорит Юлия. Он – пешка, пешка давно потерявшая если не жезл, хранившийся в ранце, то кураж. Должность начальника СБ – для него предел. Да ты что меня допрашиваешь? Она послезавтра приезжает, вот и расставишь все точки над i.

Смирнов налил еще пятьдесят граммов. Выпил и через минуту понял, что жизнь изменилась. Изменилась в лучшую сторону – ему теперь не надо разрываться между Юлией и Марьей Ивановной.

И не надо спасать Стылого.

– Ничего я не допрашиваю, – сказал он, с удовольствием рассматривая женщину, решившую все его проблемы. – Просто мне все надо уяснить, а не получается... И вопросов куча. Ты знаешь, как мы с ней познакомились? Она вошла в мою не захлопнувшуюся дверь и попросилась в ванную прокладку сменить...

– Примерно полгода назад?

– Да.

– Это просто. Саша мне рассказывал. По распоряжению Бориса Михайловича он следил за Пашей – Пашина контора, как ты знаешь, контролирует "Северный Ветер". Просто так следил – у него работа такая все про всех знать. Юлии результаты наблюдения показались интересными, и она решила лично все проверить...

– Она всегда все лично проверяет, – покивал Смирнов. – Чего, чего, а начальник она первоклассный.

– Решила проверить и чуть не прокололась. После того, как мы с Пашей вошли в квартиру, она решила осмотреть лестничную площадку, двери и тому подобное. А Паша забыл в машине цветы. Букет роз. Вышел от меня за ними и чуть на нее не наткнулся. Спасла ее твоя приоткрытая дверь.

– Послушай... А ты... А ты с...

– Что я?

– Ну, ты все знаешь. О Шуре, о Юлии. В том числе и разные интимные подробности. Такие подробности обычно сообщают в постели...

– Нет, ничего у нас с Шурой не было. А он на меня облизывался. Весь масляный такой сидел. И много говорил, показывая, какой он сведущий... Юлией хвастался, тем, как ловко тебя охмурил...

Смирнов смотрел на нее пристально. Он верил и не верил. Мария Ивановна выдержала взгляд и сказала:

– Я – женщина порядочная. Ты это должен усвоить, если хочешь со мной жить. И еще ты должен знать, что после той встречи в задней комнате, я только о тебе и думала. Да и раньше ты мне нравился... Ты совсем другой. Ты – там, где я хотела бы жить.

– Ну-ну. Я растаял. В кои веки сижу с порядочной женщиной.

Смирнов вспомнил, чье место он занял в постели хозяйки квартиры.

– Да, с порядочной, – в который раз прочитала его мысли Марья Ивановна. Прочитала и мстительно сжала губы:

– А вот твоя Юлия...

– Что моя Юлия?

– Тебе, что в голову не приходило, какая это женщина могла придумать собственное изнасилование в присутствии любовника?

– Какая? – почернел Смирнов, вспомнив, как потомственная интеллигентка Элеонора Кирилловна Понятовская, не моргнув глазом, согласилась провести ночь с ним, двумя его приятелями и волкодавом.

– Да такая! – глаза Марии Ивановны стали жесткими, тело ее напряглось.

– Какая? Говори!

– Не скажу!

– Почему не скажешь?

– Да потому что вся ее грязь на меня перейдет! Ты сам в ней меня потом изваляешь!

К взаимному облегчению обоих в дверь позвонили. Мария Ивановна прошла в прихожую и, посмотрев в глазок, обернулась к Смирнову:

– Это Рая, уборщица.

Открыв дверь, вместо Раи она увидела трех парней в кожаных куртках. Позади них стоял... Паша Центнер.