Текст книги "Мятежная совесть"

Автор книги: Рудольф Петерсхаген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Рудольф Петерсхаген
Мятежная совесть

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Предисловие

В октябре 1956 года мне неожиданно позвонили из Министерства обороны и спросили: нет ли у меня знакомого ректора университета в Германской Демократической Республике?

У многих советских людей, прошедших с боями через Германию, осталось там немало друзей и знакомых. Годы идут, былое тускнеет в памяти, многое из пережитого в дни Великой Отечественной войны забывается. И все же я сразу догадался, о каком ректоре может идти речь, вспомнил старинный немецкий город Грейфсвальд, его памятники, университет и ночную встречу с профессором Энгелем.

В апреле 1945 года 2-й Белорусский фронт форсировал в районе Гартца, южнее Штеттина, реку Одер и продолжал стремительное наступление на гамбургском направлении. На правом фланге фронта наступала Ударная армия генерал-полковника Федюнинского, в состав которой входила и наша Лужская ордена Суворова II степени стрелковая дивизия. 29 апреля дивизия овладела Анкламом и имела задачу взять город Грейфсвальд.

В час ночи на 30 апреля командир одного из полков дивизии полковник Мельников доложил мне, что в расположение его части прибыли парламентеры из Грейфсвальда. Я приказал проводить их ко мне в штаб, находившийся в ту ночь в Анкламе, и тотчас доложил о них командиру корпуса генерал-лейтенанту Поленову, который в свою очередь сообщил об этом командующему армией. Переговоры с парламентерами генерал-полковник Федюнинский поручил мне.

Парламентеров доставили в Анклам. Глава делегации доктор Вурмбах предъявил полномочия и представил мне своих спутников – полковника медицинской службы в резерве профессора Катша, куратора Грейфсвальдокого университета Кунерта и ректора профессора Энгеля, того самого, который разыскивал меня одиннадцать лет спустя.

– Господин генерал, – произнес доктор Вурмбах, – в нашем старинном городе скопилось много беженцев. В Грейфсвальде находится один из древнейших немецких университетов. Мы просим вас пощадить старинный университетский город, не допустить пролития крови мирного населения. Мы прибыли договориться с вами о сдаче города без боя и о капитуляции гарнизона. Каковы будут ваши условия?

Я ответил, что фашистская армия совершила на моей Родине неслыханные злодеяния, разрушила и сожгла сотни тысяч сел и городов, расстреляла, повесила, умертвила в душегубках десятки и сотни тысяч ни в чем неповинных людей, чинила насилия и бесчинства над мирными жителями и военнопленными. Но Советская Армия даже в условиях такой жестокой войны верна принципам гуманности. Она всегда стремится избегать пролития крови мирного населения и бессмысленного разрушения сел и городов на территории врага. Судьба города, заявил я, зависит от командования немецкого гарнизона, от самих немцев.

Затем мы предложили следующие условия капитуляции гарнизона и сдачи города.

1. В пять часов утра 30 апреля прекратить боевые действия. С этого момента не должно быть сделано ни одного выстрела.

2. К девяти часам утра 30 апреля снять войска с обороны и сосредоточить их на южной окраине Грейфсвальда, у дороги на Анклам.

3. В десять утра в город прибудут представители советского командования принимать капитуляцию. За нарушение условий сдачи города отвечают парламентеры и командование гарнизона.

Парламентеры посовещались, и доктор Вурмбах заявил:

– Господин генерал! Мы принимаем ваши условия и обязуемся выполнить их. Но мы опасаемся, что, узнав о нашей поездке, фашисты попытаются захватить военную и гражданскую власть в городе и помешать нам выполнить условия капитуляции.

Как показали дальнейшие события, эти опасения были не напрасными. Доктор Вурмбах попросил помочь парламентерам вернуться к линии фронта, так как один из автомобилей делегации сломался. По моему приказу начальник штаба дивизии полковник Федоров выделил для парламентеров машину и охрану во главе с моим адъютантом старшим лейтенантом (а не старшим сержантом, как пишет автор) Руденко:

Проводить парламентеров предполагалось до линии фронта, но когда они миновали фронт, Руденко решил последовать с ними дальше, до Грейфсвальда. И не зря. В двенадцати километрах от города у деревни Гансхаген парламентеры едва не столкнулись с мчавшейся из города легковой машиной с вооруженными гитлеровцами. Руденко приказал окружить машину. Фашисты открыли было огонь, но наши автоматчики опередили их. Трое фашистов было убито, а шофер ранен. Судя по рассказу шофера, когда фашисты в Грейфсвальде узнали о намерении коменданта сдать город без боя, они решили выехать навстречу парламентерам и расстрелять их.

Полковник Петерсхаген, военный комендант и начальник гарнизона Грейфсвальда, точно выполнил все наши условия. В тот же день в городе сдалось в плен около двенадцати тысяч солдат и офицеров фашистской армии. В десять утра 30 апреля в город прибыли командующий армией генерал-полковник Федюнинский и командир корпуса генерал-лейтенант Поленов. В одиннадцать часов в городской ратуше состоялось оформление акта капитуляции. Мне не пришлось присутствовать на этой церемонии – дивизия продолжала наступление на Гриммер, Штральзунд и другие германские города.

И вот одиннадцать лет спустя об этих событиях мне напомнил один из парламентеров – ректор университета имени Эрнста Морица Арндта профессор Энгель, разыскавший меня в канун празднования 500-летия университета. Наряду с деятелями культуры и науки из различных стран на юбилейное торжество в старинном университете был приглашен и представитель Советских Вооруженных Сил. Этот факт свидетельствовал о признании германским народом исторических заслуг Советской Армии, спасшей немецкую национальную культуру от фашизма. Выступая на торжествах, Отто Гротеволь отметил, что мир, а с ним и блага всего трудового народа гарантированы лишь при новом, демократическом общественном строе. Он напомнил также о опасении Советской Армией Грейфсвальда и его старинного университета.

Профессора Энгеля я уже не застал в живых – он не дожил до юбилея, но, как с добрыми друзьями, встретился с новым ректором университета профессором Катшем и бывшим начальником гарнизона и военным комендантом города Рудольфам Петерсхагеном, которому за патриотические подвиги была вручена медаль Эрнста Морица Арндта.

Книга Рудольфа Петерсхагена «Мятежная совесть», изданная в 1957 году в ГДР, вновь напомнила мне эпизоды минувшей войны и позволила заглянуть за кулисы знакомых событий, происходивших по ту сторону фронта, в стане противника. Бывший кадровый полковник германского вермахта, заслуживший в рядах гитлеровской армии «Рыцарский крест», Петерсхаген рассказал на страницах этой книги, что заставило его вопреки приказу Гитлера сдать Грейфсвальд советским войскам без боя.

Рудольф Петерсхаген прошел трудный, извилистый, поистине трагический путь из стана фашистской армии в лагерь создателей демократического строя Германии, в ряды сторонников мира. Сталинград стал поворотным пунктом в сознании Петерсхагена, который командовал под Сталинградом полком и уже тогда понял пагубность гитлеровского похода на Восток. Война проиграна – это почувствовали многие офицеры и солдаты в Германии после траурного для фашизма дня, дня разгрома и пленения 6-й армии Паулюса. Выходцу из военной среды, Р. Петерсхагену нелегко было порвать с многолетними традициями германского офицерства и в канун полного разгрома гитлеровской Германии сделать шаг, окончательно поставивший его вне милитаристской касты и открывший путь к народу. Этого шага Петерсхагену никак не могут простить его прежние соратники и начальники по фашистской армии, ожившие ныне в рядах бундесвера под крылышком американского империализма. Недаром Петерсхагена так преследовали агенты американской разведки Си Ай Си, заточившие его на долгие годы в американскую тюрьму для военных преступников, где подлинные военные преступники, пользуясь благосклонным вниманием и защитой своих новых покровителей, писали мемуары, а сторонники мира подвергались неслыханным издевательствам.

В послевоенные годы на Западе вышло немало сочинений бывших фашистских генералов и гаулейтеров, битых доблестной Советской Армией. Одна из характерных особенностей этих книг, написанных с явно реваншистскими целями, – стремление свалить всю вину за преступления против человечества на Гитлера и его ближайших подручных и таким образом реабилитировать германский генералитет. Петерсхаген решительно осудил не только Гитлера и его окружение, но и всю фашистскую политику, всю военную касту фашистской Германии. С большой реалистической силой, с едким сарказмом и неопровержимой достоверностью автор книги дает портреты и характеристики многих представителей вермахта – Рейнгардта, Кюхлера, Листа, Мильха, Дитриха, Рейнеке. Какими грязными, тщеславными людишками, бесстыдными карьеристами, бессовестными стяжателями, способными ради личной выгоды продать и перепродать кому угодно интересы немецкого народа, выглядят эти высшие руководители гитлеровского вермахта!

Книга Петерсхагена содержит большой фактический материал, недостаточно широко известный советскому читателю, и является ценным антифашистским и антимилитаристским документом, вскрывающим опасность возрождения фашизма в Западной Германии. Особый интерес представляет вторая часть книги, озаглавленная «Лишение свободы в „свободном мире“, где автор показывает, как американские империалисты в первые же годы после разгрома фашизма кощунственно нарушили союзнические договоры и стали возрождать фашизм.

К книге, разумеется, можно предъявить и определенные претензии. В ней нет анализа истинных причин возникновения войны с Советским Союзом и причин поражения немецко-фашистской армии. Спорны и некоторые характеристики роли Комитета «Свободная Германия». Но эти отдельные недостатки искупаются большой откровенностью и искренностью повествования, позволяющего судить об эволюции сознания кадрового немецкого офицера на протяжении последних пятнадцати лет – от Сталинграда до полного разгрома фашизма, от плена до возвращения на родину, в Германскую Демократическую Республику, а затем и личного столкновения автора с фальшивой западной «демократией».

Книга Петерсхагена была положительно встречена читателями ГДР и уже выдержала несколько изданий. Немалый интерес представляет она и для советского читателя.

Генерал-лейтенант БОРЩЕВ С. Н.

Крушение и возвращение

В конце июля 1942 года мы вышли из степей между Доном и Волгой, и перед нами, точно мираж, предстала широкая, растянувшаяся на тридцать пять километров индустриальная панорама. Мы были ошеломлены. Сталинград!

6-й армии фельдмаршала Паулюса было приказано во что бы то ни стало овладеть городом. Тем самым предполагалось нанести уничтожающий удар по «колоссу на глиняных ногах».

В последних числах августа передовые части 6-й армии проникли в цеха Тракторного завода. И все же 6-я армия не смогла овладеть городом. Не смогла она и помешать Красной Армии по ночам регулярно переправлять через Волгу свежие войска и боеприпасы. Советская оборона становилась все крепче, а потери немцев росли. В 92-м Грейфсвальдском моторизованном пехотном полку, которым я тогда командовал, количество раненых непрерывно увеличивалось.

В первых числах сентября я тоже был ранен в правую руку, но остался при части.

Несколько дней спустя, когда я лежал в землянке, позвонил командир дивизии и дружески предложил мне: – – Вам необходим покой. Так вот, послушайте. Вскоре сюда должен прибыть радиокомментатор Ганс Фрицше, чтобы подготовить большую передачу «Падение Сталинграда». Предполагается, что от каждого армейского корпуса по берлинскому радио выступит один из награжденных «Рыцарским крестом». Отправляйтесь-ка домой, подлечите рану и заодно используйте свой отпуск – ведь он вам уже давно полагается. А когда понадобитесь радиокомментатору, то окажетесь под рукой.

Генерал Коллерман решил порадовать меня. Он был старым фронтовиком и хорошо относился к своим подчиненным.

– Когда Сталинград будет взят, вы произнесете в Берлине торжественную речь, а в конце сентября вернетесь к нам для новых подвигов!

Как легко и непринужденно звучало это в его устах! Я был тронут и поблагодарил генерала. А он уловил в моем ответе сдержанную нотку и поинтересовался, что мне не нравится в его проекте. Я не стал скрывать:

– Господин генерал, боюсь, не затянулся бы мой отпуск. Не верится, чтобы Сталинград был взят в ближайшие дни…

– Предоставьте это нам, а сами убирайтесь-ка поскорей отсюда! – шутливо приказал он.

Я ответил ему в тон:

– Слушаюсь, господин генерал!

И через два дня устроил жене сюрприз, появившись в Грейфсвальде.

Прекрасные осенние дни летели неудержимо. Сводки верховного командования ежедневно сообщали о новых успехах. На Эльбрусе – самой высокой вершине Кавказа – водружен флаг со свастикой.

А «падение Сталинграда» все никак не состоится.

О «победном гимне» Фрицше, в котором я должен был выступать солистом, никто больше не вспоминал. Геббельсовские трубы и литавры перестроились на новый лад:

«Героическая борьба до последнего!»

«Сплоченность в беде!»

«Война будет тотальной!»

Как опытный солдат, я понимал, что за всем этим кроются ожесточенные оборонительные бои. Вероятно, наступление провалилось, и немецкое командование вовсе не по доброй воле приняло решение «об отказе от дальнейших завоеваний».

Но в геббельсовском толковании все выглядело иначе. Для наступления нет сил, а Геббельс разъясняет: «Мудрейшее решение всемогущего фюрера! Нам достаточно завоеванного. Надо лишь с толком воспользоваться им». Так от призывов к завоеваниям он переключился на призывы к защите завоеванного. Мало кому эта перемена бросилась в глаза. Большинство усвоило раз и навсегда – для фюрера и рейха жертвовать всем, даже последним. Беду своего фюрера Геббельс превращал в добродетель, а вокруг военных неудач Германии подрисовывал нимб превосходства.

Такая перемена насторожила меня и заставила призадуматься.

В Грейфсвальде многочисленные друзья наперебой приглашали меня в гости, и постепенно я все яснее стал представлять себе настроения в тылу.

Однажды мы с женой были в гостях у генерала авиации Ферстера, который, разумеется, не мог упустить случая поговорить с награжденным участником похода на Восток. Роскошь приема была поразительной даже для довоенного времени. А ведь мы уже третий год вели войну…

Хозяин был одет чересчур тщательно и хотел казаться значительным. Он держался очень уверенно и первый бокал поднял за здоровье «великого полководца и вождя германского народа Адольфа Гитлера».

Я невольно покосился на портрет Вильгельма II со знакомой подписью закорючкой.

– Собственно, я рассчитывал распить с вами бутылочку за взятие Сталинграда, – покровительственно произнес генерал. – Но фюрер, видимо, хочет заманить в ловушку побольше советских войск. Шампанское я все же заморозил. Отличнейшего качества, вывезено из Франции.

Чокаясь со мной, он закатил глаза и прищелкнул языком. Второй бокал генерал поднял за меня. Мне он не давал вымолвить ни слова, а сам болтал без умолку и без стеснения:

– Имею точные сведения с Восточного фронта. Русские плохо вооружены и плохо обмундированы. Они идут в бой только под револьверами комиссаров. Для нас война с ними, должно быть, так же увлекательна, как охота на зайцев в моем силезском имении.

Генерал был в отличнейшем расположении духа, смеялся, хвастал своим «Рыцарским крестом». Этот крест он получил за бомбардировки Южной Англии, хотя в проигранной «битве за Англию» он не слышал ни единого выстрела.

– Слабо вооруженных и плохо одетых русских солдат я видел только в самом начале войны, – не выдержал, наконец, я. – Русский полковник, попавший к нам в плен, сказал мне за бутылкой вина: «Нас захватили врасплох. Кто мог предположить, что Гитлер так коварен и глуп». Я, конечно, понял, что он подразумевает под коварством, – ведь нападение на Советский Союз претило чувствам порядочных военных. 22 июня 1941 года многим из нас было не по себе. Но что этот русский подразумевал под глупостью, тогда мне еще не было ясно. Теперь я, кажется, начинаю понимать…

Наступила мертвая тишина. Генерал заерзал в кресле. Его супруга сделала ему знак. Он поднялся, подошел к телефону и нарочито громко сказал:

– Ничего, фюрер справится!

И старательно накрыл аппарат диванной подушкой. Мое недоумение было встречено всеобщим весельем.

– Вы же знаете, мой дорогой Петерсхаген: «Тебя слушает враг!»{1} Неужели вы забыли о нашем милом гестапо?

Генерала словно подменили. Он сбросил маску дешевого оптимизма и стал серьезно говорить о положении нашей авиации.

– Битву за Англию мы проиграли с тяжелыми для нас потерями в людях и технике. – И он снова взглянул на телефон: – Как хорошо, когда аппарат прикрыт подушкой. Здесь, в тылу, мы приобрели некоторый опыт…

И генерал рассказал о судьбе двух своих подчиненных, молодых офицеров, уцелевших в битве за Англию. Один из них позволил себе остроту, которую генерал сейчас охотно повторил, о «некоем ефрейторе первой мировой войны, который, к сожалению, не пал смертью храбрых». Второй офицер где-то в ресторане во всеуслышание заявил: «Первую мировую войну Германия проиграла, а второю мы тоже… выиграем!»

За острословие оба поплатились жизнью.

– В таких случаях не помогает ни чин, ни даже «Рыцарский крест». Об этом можно лишь думать, но уж никак не говорить вслух.

И этот самый генерал в начале вечера торжественно осушил бокал за здоровье фюрера!

Значит, он говорил не всегда то, что думал. Все зависело от подушки. Стоило ей очутиться на аппарате – и генерал сбросил маску. Из-за диванной подушки выглянул человек, ни во что не верящий, но в страхе перед вездесущим гестапо притворяющийся, будто он верит в успех кровавой войны, в которую ввергнута страна. А в это время на фронтах гибли миллионы храбрых, преданных немецких солдат и в самой Германии под градом бомб умирали десятки тысяч беззащитных женщин и детей…

Часы пробили десять. В это время в Германии всегда слушали сводку верховного главнокомандования. Генерал включил радио. Особенно напряженно слушали вести с фронтов: «При отражении террористического налета вражеской авиации на западные районы Германии сбито четырнадцать бомбардировщиков противника. С нашей стороны потерь не было…»

Слушать дальше помешала одна из женщин, вдова летчика. Она возмутилась:

– В день, когда был сбит мой муж, сводка верховного главнокомандования тоже утверждала: «Потерь не было»! Его гибель не сочли за потерю. Кому это нужно?.. Зачем нам Сталинград? За что мы сражаемся?

В отчаянии она не помнила, что говорила. Всем было мучительно неловко.

Я облегченно вздохнул, когда мы вышли на улицу.

– Какой кошмарный вечер! – сказала наша спутница, жена моего бывшего командира полка. – К чему это приведет?

Я молчал.

– Вы думаете, мы проиграли войну?

– Я думаю, что выиграть ее мы уже не можем. Женщины молча взглянули на меня, очевидно потрясенные моими словами.

– Послезавтра я еду в свой полк под Сталинград. Там меня ждут.

Я был недоволен ни своим ответом, ни собою, сознавая, что от сомнений спасаюсь бегством на фронт.

Прошел сентябрь. Наступил день отлета в Сталинград. Я не хотел напоследок огорчать жену, но от нее не ускользнула моя задумчивость. Она понимала, что я тревожусь за судьбу 92-го Грейфсвальдского полка и всей 6-й армии.

* * *

Командный пункт дивизии я разыскал в глубоком овраге. Из-за жестокого обстрела овраг, казалось, непрерывно трясло, поэтому его прозвали «трясучей балкой». Впрочем, злые языки утверждали, будто прозвище связано с иным – штабные офицеры, укрывшиеся в овраге, якобы вечно дрожали от страха.

Генерал сидел в блиндаже у железной печки, бледный, заметно осунувшийся. Он обрадовался встрече со мной. Мне бросилось в глаза, что от недавней бодрости и энергии генерала не осталось и следа. Он то и дело вытаскивал из уха ватный тампон, нюхал его, передергивался от отвращения и бросал в огонь, произнося: «Фу, черт!» У генерала было воспаление среднего уха, но он и слышать не хотел о госпитале. Убежденный вояка, генерал считал, что должен находиться здесь, пока не падет Сталинград.

В 92-м полку тоже обрадовались моему возвращению. Еще в мирное время, капитаном, я командовал одной из рот этого полка. Меня все знали, и я знал, на кого могу положиться. В части произошло много перемен. Участились неудачи, полк понес большие потери. Солдаты надеялись, что с возвращением командира все изменится к лучшему. Но они ошибались. Истинные причины неудач были значительно серьезнее и заключались прежде всего в растущей мощи Красной Армии. А это изменить я был не в силах.

Настал ноябрь. Погода стояла еще хорошая. Но кто знает – может быть, завтра зеленая степь на много месяцев покроется снегом. Зима в этих краях наступает внезапно, без всякого перехода. Поэтому каждый зарывался в землю как можно глубже. Все понимали, как страшно выбираться отсюда зимой, помня прошлогодний урок «генерала Мороза». Тогда от обмораживания потерь было гораздо больше, чем от обстрела. Как мы завидовали «плохо обмундированным» русским – их валенкам и ватникам!

За время моего отсутствия настроение в полку заметно ухудшилось. Я почувствовал это, когда обходил подразделения полка. Большинство офицеров служили у меня в роте еще солдатами. В мирное время карьера офицера была бы для них закрыта – это считалось привилегией высших классов.

– Как это фюрер, зная все, решился продвинуться до Сталинграда? Стоило ли нам вообще забираться в эту ужасную страну?»

Прошел слух, что Красная Армия начинает замыкать кольцо вокруг Сталинграда. Слух оказался достоверным – 22 ноября 1942 года мы были окружены.

Все облегченно вздохнули, получив приказ готовиться к прорыву на запад. Нам казалось, что мы справимся с этой операцией. Предложение о прорыве исхдило от самого Паулюса. Но Гитлер отклонил его, и все были глубоко разочарованы.

После полного окружения наших войск моему полку поручили создать заслон в северной части котла. Между нами и Волгой находилась только 3-я моторизованная пехотная дивизия. Ее оборона проходила по высокому берегу могучей реки, покрытому виноградниками и бахчами. А на нашем участке – только голая степь да балки, от которых по совершенно плоской равнине тянулись, словно руки, многочисленные мелкие овраги, поросшие кустарником. В одной из таких балок, выходящей на север, расположился штаб полка. Мы вырыли норы в обрыве, на манер береговых ласточек, и чувствовали себя в безопасности, хотя были выдвинуты далеко вперед. Огнем стрелкового оружия нас не взять, а снаряды и мины пролетали над нами и разрывались позади, в большой балке.

Я лежал несколько в стороне, у входа в маленькую балку, и в бинокль наблюдал за степью. Вокруг ни деревца, ни кустика. Голая равнина усеяна разбитыми танками. Черные тела стальных громадин торчали над степью, точно страшные привидения. Некоторые еще дымились.

Неподалеку от меня, скорчившись, сидели солдаты моего штаба. Они болтали, не обращая на меня внимания. Дело мое – я волен слушать или не слушать. Кто-то выразил удивление, что здесь, на «задворках вселенной», в такое время года еще светит солнце. Адъютант полка обер-лейтенант фон Рейбниц, скользнув указательным пальцем по карте, разъяснил:

– К вашему сведению, Сталинград расположен на одной широте с такими городами Великой Германской империи, как Брюнн, Страсбург и Париж…

Ему хотелось прослыть человеком благонадежным, образованным и знающим толк в гуманитарных науках. Солдаты стали с интересом разглядывать карту.

– Н-н-да! Все обернулось иначе, чем мы предполагали… – произнес вдруг радист.

Фон Рейбниц нахмурился. Он недолюбливал этого смышленого паренька, но тот был хорошим радистом. Обер-лейтенант знал, на что намекает радист, – на недавно сброшенные листовки и прежде всего на советские радиопередачи через линию фронта.

Все молчали, а радист продолжал:

– Во всяком случае ясно: наш Францель жив. Я отчетливо слышал его голос, да и его верхнесилезский говор нельзя не узнать.

– Бог ты мой… Как можно быть таким тупицей! – набросился на него фон Рейбниц. – Еще несколько предательских выступлений, и ему отрежут язык. Ваш «польский друг» умолкнет навеки. Для честного немецкого солдата русского плена не существует!

(Позже этот самый обер-лейтенант фон Рейбниц пренебрег рекомендацией: «во избежание бесчестного плена пойти на героическое самоубийство». Он предпочел стать «бесчестным немецким солдатом». А ныне он офицер армии НАТО.)

На одном из разбитых танков я заметил белый флаг. Все подползли к самому краю оврага. Отчетливо было видно, что какой-то раненый делает отчаянные попытки обратить на себя внимание.

– Этого я еще позавчера заметил! – воскликнул радист. – Тогда он махал рукой, а теперь соорудил флаг.

– Ему уже ничем не поможешь, придется бедняге там помирать, – сочувственно произнес унтер-офицер.

– Если это красный, русский, туда ему и дорога! – изрек верноподданный фон Рейбниц.

Все снова занялись истреблением вшей. Своя рубашка ближе к телу.

– Что это такое? – солдат заинтересовало маленькое насекомое, выползшее под теплые лучи солнца.

– Скорпион или еще какая-нибудь гадость, – заявил обер-лейтенант, рассматривая сквозь большие роговые очки незнакомый ему трофей. – Ничего другого в этой проклятой стране не встретишь.

– Покажите полковнику, он, наверное, знает, что это!

Трофей со всеми предосторожностями был доставлен ко мне.

– Да это же богомол!

Все с любопытством разглядывали кузнечика. Такие не встречаются в наших краях. Богомолы питаются насекомыми.

– Действительно, молится! Как смешно он сложил передние лапки!

– Хорошо, что в этой безбожной стране хоть насекомые молятся, – съязвил обер-лейтенант.

Солдаты взглянули на меня. Они знали, что я не выношу злобных замечаний. Пришлось ответить.

– Разве вы не заметили, что во многих крестьянских избах висят иконы? Значит, люди верят в бога. Не надо бухать в колокола, не заглянув в святцы. А то легко и ошибиться. – Я старался говорить спокойно и примирительно, чтобы не подорвать авторитет адъютанта полка.

Он побурел. А радист не удержался от ехидной улыбки.

Солнце затянуло облаком, и сразу стало прохладно. Все как по команде надели рубахи. Это был последний солнечный день в Сталинграде, а для большинства – последний теплый день в жизни.

Зима пришла внезапно. Белым саваном укрыла она степь и 6-ю армию.

Крайне озабоченный, я отправился к генералу, чтобы доложить о положении на своем участке. Когда я вошел, он сидел все у той же раскаленной печки. Генерал выглядел еще хуже и по-прежнему вынимал ватные тампоны то из одного, то из другого уха. Передергиваясь от гадливости и ругаясь, он бросал их в огонь.

– Хорошо, что вы пришли. Мне надо проинформировать вас о положении на участке дивизии. – После паузы он продолжал как бы про себя, удрученным тоном: – Боюсь, мне придется лечь в госпиталь… до того, как мы возьмем этот чертов город…

Я понял, что генерал хотел подготовить себе заместителя.

Я стал изливать ему душу:

– Господин генерал, о чем там думают?! В степи – ни деревца, ни кустика. Нельзя ни укрыться, ни раздобыть топлива. У солдат нет зимней одежды, а живут они в открытых землянках без печек.

Мы оба невольно взглянули на раскаленную печку – там уютно шумел чайник.

Кто-то резко постучал и тотчас же распахнул дверь. Адъютант дивизии Лейнвебер спросил, может ли генерал принять дивизионного священника; тот еле дышит, потому что добирался сюда под непрерывным огнем перебежками.

Генерал был неверующим и не любил священников. Он помрачнел.

Я хотел было уйти, но генерал настоял, чтобы я остался. А адъютант тем временем втиснул священника в землянку. Мы потеснились. Священник сел на ящик из-под снарядов. Мне показалось, что он очень постарел за последнее время. Без обиняков он заговорил усталым голосом:

– Господин генерал, прошу перевести меня домой. Сил моих больше нет. Только что на перевязочном пункте я закрыл глаза своему старому другу – командиру наших саперов.

Генерал схватил его руку и молча сочувственно пожал.

– Я очень опечален этой новой потерей. Но мы же не можем…

– Господин генерал, дело не только в этом. Скоро мне исполнится шестьдесят лет. Перенос тел павших мне не под силу.

Священник разглядывал свои руки. Мы знали, что не физическая работа сломила его – братские могилы копала приданная ему команда саперов.

– Я уже не знаю, куда девать трупы – и новые и давние. Не успеваешь похоронить одну партию, снова начинается «выравнивание» фронта. Мы отходим, и опять тяжелая, изнурительная работа.

На лице старого священника отразились ужас и отчаяние. Действительно, у него нелегкие обязанности. Проводить в последний путь и оплакать старых добрых друзей, потом выкапывать их, полуистлевших, перевозить и хоронить на новом месте. Потом снова выкапывать… И так изо дня в день. Мы понимали, как это страшно.

Генерал нервно сменил вату в ушах со всеми знакомыми уже манипуляциями. Он оглядел землянку, как бы ища поддержки, взглянул на меня и вернулся к нашему прежнему разговору:

– Между прочим, нас должны скоро сменить. – И затем добавил поспешно, но неуверенно: – Мы еще не окончательно окружены.

– Сменить нас полагалось год назад, – возразил я. – Еще тогда нас должны были отвести на отдых. Но ничего не вышло. Если нас и сменят теперь, все равно перед нашими преемниками и перед всеми войсками под Сталинградом будут стоять те же проблемы. Надо что-то предпринимать, господин генерал!..

Старому служаке наш разговор был явно не по нутру. Больной душой и телом, он цеплялся за мысль, что фюрер, мол, «все знает», что ему мы присягнули и теперь должны беспрекословно подчиняться.

– Разве у нас нет чисто человеческих обязательств по отношению к нашим подчиненным? – пытался я воззвать к его сердцу солдата.

– Вам известно, что командир 120-го полка Зенфт фон Пильзах мною отстранен?! Он был слишком мягок для здешних суровых условий.

Сверху доносился грохот выстрелов и разрывов – суровый аккомпанемент к грозным словам генерала. Дрожала земля, сквозь накат сыпался песок. Мы тревожно поглядывали вверх. В землянке воцарилось неловкое молчание. Я обрадовался, когда священник снова заговорил о своей просьбе.

– Дело не только в бесконечном переносе тел, – сказал он. – Солдаты перестали мне верить. Трудно увязать все эти страшные события с верой в слово божие. Пока мы двигались вперед, а могилы оставались позади, все шло хорошо. Но теперь, когда больше могил, чем…

– Да вы что, все с ума спятили?! – вскипел генерал. – Да, фюрер поставил перед нами неимоверно тяжелую задачу, но мы с ней справимся, чего бы это нам ни стоило!