Текст книги "Века и поколения: Этнографические этюды"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Илья Гаврилович смотрел на вымершее селение. Темнело. Нигде не горели светильники, кроме одного окна в доме теперь уже бывшего губернатора колонии Росс Александра Гавриловича Ротчева. Он, как капитан корабля, не устоявшего под натиском стихии, покинет селение последним. Илья Гаврилович долго смотрел на мерцающий огонек в его окне и медленно спустился в долину к ранчо Василия Хлебникова, где ночевал последние дни. В селении от безлюдья жутко, а каким оно было жизнерадостным и буйным всего год назад!

В Калифорнию из Ново-Архангельска Вознесенский выехал на бриге «Елена» 7 июля 1840 г. Через тринадцать дней бриг прибыл в залив Бодего, а 1 августа посланец Академии переехал в колонию Росс в гостеприимный дом губернатора Ротчева. От первого дня до последнего Вознесенский не знал никаких хозяйственных забот, ему была оказана всяческая помощь и людьми и средствами со стороны хозяина. О таких условиях для работы можно было только мечтать. Вознесенский начал сбор обильной жатвы по всем видам программ и поручений. Он составлял гербарии, приобретал этнографические предметы.

Прошло совсем немного времени, и на корабле «Николай», который уходил из Ситхи в Россию, было отправлено в адрес музеев Академии 13 ящиков и два бочонка. С 23 октября 1840 г. по 20 февраля 1841 г. коллекции ежедневно обогащались новыми приобретениями. За четыре месяца Илья Гаврилович обследовал окрестности колонии Росс и побывал в горах, где среди исполинских сосен и величественных кедров обитали небольшие группы индейцев. В первые месяцы встречи с ними были редкими, но и тогда удалось приобрести интересные предметы их быта и украшения.

Обо всем этом Вознесенский успел написать в письме от 15 ноября 1840 г. Брандту и от 16 февраля 1841 г. Шрадеру. Две посылки – сухопутная из Охотска с экспонатами, собранными еще по дороге в Ситху в Бразилии и Чили, и дарами самого Куприянова музеям и морская – были уже отправлены в Петербург.

Спускаясь к ранчо Хлебникова по еле приметной в ночном сумраке тропинке, Вознесенский вновь переживал дни, проведенные в селении Росс. Он вспомнил письмо к Шрадеру: «После отправления всех собранных мною предметов по части этнографии, которые следуют на кругосветном корабле „Николай“ из Росса, – с того дня и до сего времени я не имел благоприятного случая делать мену с индейцами. Ныне же, предпринимая путь на несколько миль вовнутрь Калифорнии, я надеюсь там, по уверению туземцев, найти некоторые жилища племен индейцев, кочующих по р. Рио-дель-Сакраменто. При мирных обстоятельствах я буду стараться приобретать всевозможные вещи от жителей сей страны». При мирных обстоятельствах… Когда Илья Гаврилович писал эту фразу, он даже не предполагал, что ждет его в долине Сакраменто.

Из Сан-Франциско по реке Сакраменто в сопровождении своего помощника креола Филарета Дружинина, приставленного к нему еще Куприяновым, и двух местных жителей-россиян Вознесенский отплыл на лодке 20 февраля. Поездка в долину Сакраменто длилась тридцать один день. Исследователь достигал гряды трехвершинных гор, ночевал на золотоносных берегах притоков Сакраменто, встречался с лесными индейцами и чуть было навсегда не остался в тех девственных дебрях…

Тропинка в темноте совсем исчезла, и только вырвавшийся из-за туч лунный свет разом озарил округу – океанский простор, очертания строений Росса, долину Хлебникова и лежащий рядом с тропинкой погост. Кресты над могилами православных россиян и крещеных креолов, индейцев, идолы над оставшимися язычниками. Вознесенский вздрогнул, когда прямо над собой увидел большой крест, раскинувший в темноте перекладины-руки. К этой могиле он хотел прийти завтра, 5 сентября, покидая землю колонии Росс. Вместе с Филаретом они соорудили из плавника подобие креста и водрузили над могилой Аши – неожиданного помощника и спасителя во время трагической встречи в долине Сакраменто.

В последнюю поездку к лесной поляне, где были замечены костры индейцев, Вознесенский отправился вдвоем с Филаретом. Они пристали к берегу поздно вечером. На поляне никого не было видно. Выбрав удобное место, они соорудили навес и устроились на ночлег. Заснули быстро. Проснулись от гортанного крика людей, шума на поляне и ярких факелов. Им связали руки и ноги. В отблеске факелов мелькали мрачные лица лесных индейцев, потрясавших над ними каменными копьями и топорами. Невозможно было понять, что случилось, но можно было быть уверенным в трагическом исходе для них. Илья Гаврилович попытался приподняться и громко выкрикнул те несколько индейских слов, которые знал. Стоял такой шум, что его никто не услышал. Страха не было, было ощущение какой-то нелепости. Никто из индейцев не нападает на спящего, если спящий не враг. Ни у Ильи Гавриловича, ни у Филарета не было еще встреч с этим лесным племенем. В чем дело? Филарет попытался крикнуть по-алеутски, по-тлинкитски, на языке атапасков – индейцев внутренних районов.

Шум немного стих, и из рядов воинов, совершавших явно торжественный обряд перед жертвой, отделился один и, высоко подняв факел, пристально посмотрел на пленных. Резким взмахом топора он рассек веревку на ногах и поднял Вознесенского. Руки так и остались связанными. Воин что-то быстро-быстро говорил и беспрестанно показывал факелом вверх на дерево, под которым путешественники устроились на ночлег. Каждый раз, когда воин вскидывал факел, собравшиеся на поляне издавали грозное рычание. Что-то им хотелось объяснить, но Вознесенский не понимал чужого языка и, только посмотрев вверх, увидел в свете факела, что их навес устроен под необычным деревом. Это был столб, где вместо ветвей были деревянные изображения огромных воронов. Не иначе как приезжие осквернили святилище, и по законам племени их ждала смерть. Объяснить что-нибудь было невозможно.

Воин вновь высоко поднял факел и бросил его в сторону на кучу хвороста. Запылал костер, его тут же окружили индейцы двумя рядами и запели какую-то печальную торжественную песню. В хор и хоровод включились все, и казалось, о пленниках забыли. Филарет пытался освободиться от пут, напрягал усилия и Илья Гаврилович, тем более что их ружья и патронташи остались нетронутыми. Но освободиться не удалось и оставалось ждать своей участи. Песня летела к небу, и пляска становилась все быстрее и быстрее, а пламя костра взлетало к вершинам сосен и ярко озаряло священный столб.

Легкий плеск весла послышался с реки. Зашелестела трава, и из темноты выглянуло знакомое лицо местного креола Аши, восемнадцатилетнего юноши, которого Вознесенский раза три или четыре встречал вместе с Филаретом во дворе дома Ротчева.

– Тсс! Я выйду вороном, я спасу! – успел шепнуть Аши.

Но смысл его слов не был понятным.

Танец затихал, а песня гремела над поляной. Вдруг кольцо разорвалось и двое воинов бросились к навесу. «Сейчас все будет кончено», – подумал Илья Гаврилович, но индейцы схватили их одеяла, патронташи и ружья и понесли к костру. Они крикнули и бросили все имущество в костер. «Что-то будет сейчас», – подумал Вознесенский, но многоголосый крик заставил его резко повернуться к костру.

Танцевавшие застыли в ужасе, кое-кто упал на землю ниц. От леса к костру приближалось странное существо. Огромное, черное, оно шло прямо, как ходит человек, но там, где должны быть голова, руки, ноги, тело, – там всюду были перья ворона. На поляну вышел сам хозяин – дух Ворона и медленно приближался к перепуганным индейцам, считавшимся детьми Ворона. Дух Ворона подошел к костру совсем близко, когда в огне начали рваться патроны. Ужас охватил всех, и индейцы бросились с криками в чащу леса, а из костра вылетали все новые и новые выстрелы. Через мгновение никого не осталось на поляне. Дух Ворона подошел к пленникам и разрубил их путы. Филарет с ужасом отпрянул от чудища, а Вознесенский радостно схватил за воронью руку спасителя:

– Аши!

– Да, господин, это я, Аши – дух Ворона!

Сильный взрыв прозвучал от костра, и Аши неожиданно повалился на руки Ильи Гавриловича. В огне разорвалось заряженное картечью ружье Вознесенского.

Спасти Аши не удалось: рана оказалась очень серьезной. Он потерял много крови, и, когда путешественники прибыли в колонию Росс, он прожил только сутки. Аши остался в земле под этим огромным крестом, а среди всех коллекций самой редкой стала кукшуй – парка из вороньих перьев, употребляемая во время торжественных обрядов. Долго не укладывал ее в ящик Илья Гаврилович, готовя очередную посылку в Академию.

В ночь на 5 сентября 1841 г. Илья Вознесенский стоял над могилой Аши. Давно свезены на корабль упакованные, препарированные предметы животного и растительного царства, костюмы и оружие из русских владений в Калифорнии. Когда утром 5 сентября Вознесенский с Филаретом поднялись на борт «Елены», к бригу причалила последняя лодка с Ротчевым – комендантом бывшей колонии Росс. Он молча поднялся на палубу, сняв фуражку, долго смотрел на покинутое селение, пока, выбрав якоря, бриг уходил в открытый океан, взяв курс на Ново-Архангельск. Вряд ли мог последний правитель колонии Росс предвидеть будущее этого края, где через семь лет колонизаторы уничтожат коренное индейское население, с которым россияне всегда старались жить и жили в дружбе и мире.

…Свершилось! – воскликнул Федор Федорович Брандт и с письмом Вознесенского поспешил к Триниусу, где его ждал не меньший сюрприз. В Музейный флигель прибыли первые две посылки от Вознесенского. Богатейшие собрания стали поступать регулярно. Теперь конференция настаивала на подробном освещении деятельности Ильи Гавриловича. Четыре музея – Зоологический, Ботанический, Минералогический и Этнографический – каждый раз с нетерпением ожидали новых поступлений с Американского континента.

А Вознесенский, покинув колонию Росс, в начале 1842 г. вновь отправился на компанейском судне в Калифорнию, но теперь уже в ее южную часть. С лета 1842 по весну 1845 г. Вознесенский снова на севере, где проводил исследования и сбор материалов на острове Кадьяк и в Кенайском заливе, делал зарисовки и приобретал различные предметы у алеутов, тлинкитов и атапасков. По его настоянию многие деятели компании, в том числе и главный правитель российских колоний в Америке А. К. Этолин, помогали приобретать коллекции для Академии, посылали ей в дар свои собственные собрания.

В 1843 г. конференция, учитывая, что Вознесенский добился поразительных результатов, продлила срок пребывания его в командировке, дабы дать возможность ему посетить Камчатку и Курильские острова. Затем этот срок продлевался еще дважды. С 16 мая 1845 г. по 30 сентября 1848 г. Илья Гаврилович Вознесенский ведет работу в крайних северо-восточных районах России, и отовсюду через Петропавловский порт морем, через Охотск сушей в музеи Академии идут посылки с зоологическими, ботаническими, этнографическими и минералогическими коллекциями.

Для конференции стало уже привычным слушать отчеты академика Брандта о новых научных делах и подвигах Вознесенского. Вот почему заявление Федора Федоровича 9 июня 1848 г. на заседании конференции о том, что более года от Вознесенского нет известий, всех серьезно встревожило. Некоторые поговаривали о необходимости начать розыски, другие же даже вели речь о некрологе. Решили повременить. 11 августа Брандт сообщил, что получено письмо от 17 ноября 1847 г. и исследователь думает в 1848 г. вернуться в Санкт-Петербург.

Между прочим, в письме не было ни слова о том, что, отметив свое тридцатилетие на берегу Охотского моря, Илья Гаврилович стал чувствовать недомогание, постоянную боль в груди – следствие длительных простуд, вынужденного купания в холодном океане, когда его спасли алеуты, огромного перенапряжения физического и нервного.

В личном письме Брандту от 12 июля 1848 г. Илья Гаврилович сообщает, что врачи, боясь за состояние его здоровья, не рекомендуют возвращаться в Петербург через Охотск и далее сухим путем, так как поврежденные легкие могут не выдержать нездорового климата и длительной езды на лошадях. Оставался один путь – перебраться на остров Ситху и, воспользовавшись кораблем компании, вернуться на родину.

30 сентября 1848 г. Илья Гаврилович Вознесенский на корабле «Атха» покинул Ситху и, совершив кругосветное путешествие, 22 июля 1849 г. прибыл в Кронштадт.

Десять лет Илья Гаврилович Вознесенский не был на родине. Из них девять он выполнял задания Академии по сбору «естественных и искусственных произведений» природы и людей в Северо-Западной Америке, на Камчатке, Курилах и прилегающих районах крайнего северо-востока России.

Благодаря его упорству и старанию музеи Академии обогатились редкими собраниями, которые и по сей день служат науке. Им было собрано и доставлено в Зоологический музей около 6 тысяч экспонатов, в Ботанический – свыше 7 тысяч, Минералогический – почти тысяча, Этнографический – свыше тысячи.

Все коллекции были превосходно препарированы, законсервированы и упакованы, что позволило современникам считать их лучшими собраниями музеев.

Заслуги Ильи Гавриловича Вознесенского были несомненны, и Академия решила хлопотать о награждении исследователя. В 1851 г. в представлении Академии было записано: «Конференция Академии наук свидетельствует, что многотрудное поручение последней экспедиции исполнил Вознесенский с самоотверженностью и совершенным успехом.

Ученые плоды этой замечательной экспедиции богатством, разнообразием и важностью превзошли все ожидания Академии. Собранные им предметы из трех царств природы и по части этнографии заключались в 150 ящиках, доставивших богатейший материал нашим ученым естествоиспытателям. Множество новых видов животных и растений уже описано, число их дойдет до 400 и более…

…Сверх этого он обучал искусству препарирования многих лиц, проживающих в тех краях, которые продолжат ныне, по его наставлениям, собирать для Академии естественные произведения.

Столь редкий пример самобытного дарования и добросовестного исполнения обязанностей и столь вещественная польза, принесенная десятилетним путешествием Вознесенского, подвергавшего жизнь свою из любви к науке беспрерывной опасности и расстроившего свое здоровье, вынуждает… представить о заслугах его Академии на начальническое внимание…»

Вознесенский вернулся в Петербург, когда с должности консерватора ушел Шрадер. Казалось бы, за долголетнюю, плодотворную работу и большие заслуги Академии следовало бы не только просить орден, но и назначить Вознесенского консерватором. Но это простое дело в царской России оказалось невозможным. Человек, совершивший научный подвиг, сделавший то, что под силу было целой экспедиции, не мог занять место консерватора, так как он принадлежал к низшим социальным кругам. Академик А. А. Штраух, который в 80-х годах был директором Зоологического музея и который высоко ценил заслуги Вознесенского, писал, полностью соглашаясь с такими порядками, что Илье Гавриловичу «ни происхождение, ни воспитание не давали права занять классной должности…»

Горькая участь людей, трудом и жизнью своей возвеличивавших и прославлявших русскую науку, отечество, в котором они оставались пасынками!

Только настойчивые усилия Ф. Ф. Брандта и других академиков позволили добиться по «высочайшей милости» разрешения в 1852 г. зачислить И. Г. Вознесенского на действительную службу с производством в чин губернского секретаря.

Несоизмеримы были награды и «титулы» в сравнении с содеянным.

Получив действительную службу, переселившись наконец из академической каморки в небольшую квартиру, облюбованную еще накануне экспедиции, Илья Гаврилович в 1858 г. женился, но уже через три года овдовел, оставшись вдвоем с малолетней Надеждой.

Житейские невзгоды подтачивали здоровье. Не хватало средств на обучение дочери, на врачей и лекарства. В ночь с 17 на 18 мая 1871 г., успев до болезни дать нужные советы по сбору коллекций Николаю Николаевичу Миклухо-Маклаю, отправлявшемуся к островам Тихого океана, Илья Гаврилович скончался.

Из жизни ушел человек, таланту и полувековому труду которого четыре музея бывшей Кунсткамеры обязаны ценнейшими коллекциями, упрочившими авторитет русской науки. Этот человек ничего не сумел накопить лично для себя, оставив дочь без всяких средств к существованию. Судьба ее осталась неизвестной. Умер академик Брандт, последний из тех, кто благословлял Илью Гавриловича на подвижничество и подвиг. Вскоре после смерти Вознесенского забылись его дела.

Спустя много десятилетий, в годы Советской власти, благодарные потомки восстановили справедливость, воздали должное человеку, чей титанический труд в свое время превзошел «все ожидания Академии» и в нашем сегодняшнем бытии поражает грандиозностью содеянного. В бывшей Кунсткамере был выделен зал коллекций И. Г. Вознесенского. Советские этнографы посвятили ему специальный труд по этнографии Америки, на страницах научных изданий появились извлеченные из архивов его рукописи и рисунки.

Уже после смерти Ильи Гавриловича завершал на Новой Гвинее свои изыскания Николай Николаевич Миклухо-Маклай, результаты их означали триумф русской этнографии, утверждавшей передовые идеи в мировой этнографической науке.

А этнография как наука в XIX в. уже была представлена в России Этнографическим музеем Кунсткамеры и с 1845 г. – этнографическим отделением Российского географического общества.

В 1839 г. создается этнологическое общество во Франции, такие же общества возникают в Нью-Йорке (1842) и Лондоне (1843).

В конце XIX в. в Оксфорде организуется кафедра антропологии, профессором которой становится основатель эволюционной школы в этнографии Эдвард Тэйлор.

Конечно, Илья Гаврилович Вознесенский и Николай Николаевич Миклухо-Маклай были не единственными представителями русской науки, внесшими вклад в этнографию. В XVIII, XIX и начале XX в. прославились путешественники и ученые С. П. Крашенинников и П. С. Паллас, В. В. Юнкер и Н. М. Пржевальский, П. П. Семенов-Тяньшанский и В. В. Радлов, П. К. Козлов и М. М. Ковалевский, В. Г. Богораз и Л. Я. Штернберг, В. К. Арсеньев и многие, многие другие.

Конечно, не только Россия трудом своих сыновей вносила вклад в познание других народов, зарубежная Европа и Америка могли гордиться такими исследователями, как Э. Тэйлор и Д. Ф. Мак-Леннан, А. Бастиан и Дж. Фрэзер, такими путешественниками – первооткрывателями для Европы народов Черного континента, как Д. Ливингстон, Мунго Парк, А. Г. Лэнг, X. Клаппертон и особенно Рене Кайе. Деятельность последних в самом сердце Африканского континента нередко предшествовала последующей колонизации народов алчным капиталом, но, как справедливо пишут о них советские ученые-африканисты Ю. Н. Зотова и Л. Е. Куббель, «трагедия этих исследователей заключалась не только в том, что почти все они погибли во время путешествия от невзгод и болезней, но и в том, что большинство этих людей были искренне уверены в благородных целях своих экспедиций, считали себя носителями более высокой культуры, к которой надо приобщить „невежественных“ африканцев. Они не были расистами, и многие из них открыто выступали против рабства и европейской работорговли».

Путешественники, гуманисты, ученые разных стран обогатили мир своими открытиями жизни, культуры, истории других народов, и велика в этом была заслуга россиян, деятелей русской науки.

Со второй половины XIX в. в Западной Европе и в России этнография становится самостоятельной отраслью знаний, наукой о всем культурном разнообразии населения Земли.

ГЛАВА 4. СТАРТОВАЯ ПЛОЩАДКА ЦИВИЛИЗАЦИИ

Во время второго кругосветного путешествия Джемса Кука на борту его корабля находились двое Форстеров: отец – Иоганн (1729–1798) и сын – Георг (1754–1794), немецкие натуралисты, собравшие обильный материал и выдвинувшие теорию о трех стадиях развития всего человечества: «детство, или дикое состояние», «юношество, или варварское состояние», и «зрелость, или благонравное состояние». Народы, известные к тому времени, Форстеры распределили по трем ступеням, но они не могли сказать, как и почему происходило такое развитие, почему одни народы задержались на эволюционном пути, другие ушли вперед.

Среди авторов, переживших XVIII в. и пришедших к некоторым прозорливым заключениям, важное место принадлежит шотландскому юристу Адаму Фергюссону (1724–1816). В книге «Опыт истории гражданского общества» он разделил историю человечества на три периода – дикости, варварства и цивилизации. Первые два похожи на форстерское деление, но Фергюссон, современник Великой французской революции, отметил, что грань между дикостью и варварством обозначена введением частной собственности, явившейся результатом перехода людей от основного вида деятельности – охоты и рыбной ловли к земледелию и скотоводству.

Вся эпоха древнекаменного века – это эпоха господства хозяйственно-культурного типа, связанного с охотой и рыболовством, с собирательством дикорастущих съедобных кореньев, плодов, трав, насекомых. Такой хозяйственно-культурный тип очень часто называют «присваивающим». Человек не создает, не производит продукты растительного и животного мира, а просто берет произведенное природой. И все-таки это определение вряд ли справедливо, так как наши далекие предки создавали орудия труда, чтобы добыть готовый природный продукт, и в этом была выражена их разумная деятельность.

Однако термин «присваивающий тип хозяйства» живет в науке, и мы не будем забывать о нем, как отражающем лишь одну сторону деятельности древних людей. Будем помнить о самом главном, что именно этот хозяйственно-культурный тип, который существовал почти два миллиона лет, дал нашим предкам возможность накопить опыт, необходимый для перехода к земледелию и одомашнению животных. Возникновение земледелия было итогом наблюдений над ростом и созреванием съедобных растений, опытом, который накопили собиратели, а животноводство начиналось с сохранения детенышей убитого животного, оставлением их в загоне у жилища охотника.

В справедливости такой догадки убеждают материалы этнографии культурно отсталых народов, в частности австралийцев. Первые европейцы, побывавшие на землях австралийских аборигенов, видели, как женщины закапывали в землю «на хранение» собранные клубни дикого ямса. Стоило бы подождать дни и месяцы, и закопанный «на хранение» клубень дал бы урожай, но жизнь австралийца не давала времени для такого ожидания. Вот почему в этнографии существует крылатое выражение «австралийцы стояли накануне земледелия». Важного «чуть-чуть» им не хватило, чтобы совершить такой же гигантский шаг, который совершили народы Евроазиатского, Африканского и Американского континентов.

Мыслители XVIII в. по-разному пытались оценить значение добытого этнографического материала о народах мира и прошлом человечества. Замечательные философы Руссо и Дидро идеализировали древность, представляя ее как счастливую пору детства человечества. Монтескье выводил зависимость нравов и обычаев людей от географической среды обитания, Вольтер и Кондорсе рассматривали внеевропейские народы как представителей ранней стадии прогрессивного развития человечества.

В XVIII в., обогащенном знаниями всех прошлых эпох, на основе только этнографического материала были сделаны выводы о первобытном обществе как обществе, не знавшем частной собственности, как о равноправной общине без аппарата принуждения – государства, как обществе, являющемся определенной стадиен в прогрессивном развитии всех исторических народов, и т. п.

Многие выводы о прошлом были удачным предвидением, но пока не истиной. Данные этнографии еще не были связаны с данными археологии и антропологии, которые только-только формировались как научные дисциплины. Им суждено было проявить себя в XIX в., когда буржуазия и ее апологеты обрушились на выводы ученых XVIII в., особенно на положения о преходящем характере частной собственности и государства. После Великой французской революции буржуазия, отбросив прогрессивные идеи, пыталась доказать незыблемость и извечность тех институтов, которые составляли основу ее существования, – частной собственности, моногамной семьи, государства, религии. Однако начавшееся узнавание и познавание мира нельзя было остановить.

В копилку этнографических знаний прошлые века и тысячелетия к XIX в. принесли много драгоценных сведений, которые суждено было дополнить в невиданных прежде масштабах новому столетию. Новое столетие продолжало начатое предками освоение Земли, осмысление жизни на ней.

Эпоха великих географических открытий породила интерес и начатки знаний о многоликой Земле, о пути, пройденном миром от первобытности до цивилизации. XIX и XX вв. значительно обогатили фактами науку о прошлом человечества, его культуре, его социальных институтах.

Каждое такое открытие, если оно толковалось объективно, буржуазия встречала в штыки, сознательно извращала факты о миллионолетней истории доклассовой эпохи.

Тысячу раз справедливо замечание, что вся писанная история есть история классовой борьбы, но столько же раз справедливо и то, что на уровне современной науки жизнь человечества измеряется уже более чем миллионом лет, тогда как письменная история насчитывает всего пять тысячелетий. Пять тысячелетий – мгновение, прожитое человечеством, заполненное классовыми битвами, взлетом и падением цивилизаций, периодами рабства, феодализма, капитализма и начавшейся новой эпохи – социализма, первой фазы эры коммунизма.

Отнимем пять тысяч лет от прожитого человечеством, и мы получим практическую бесконечность его предшествующей эры – эры доклассовой. Столь же бесконечно будущее – бесклассовая организация содружества людей Земли.

Если частная собственность, классово-антагонистическое государство, моногамная семья, религия, как утверждают идеологи буржуазии, есть вечные институты, то создание коммунистического общества невозможно. Но если человечество создало эти институты в определенную и крайне незначительную по масштабам времени социально-экономическую эпоху, то коммунизм – историческая неизбежность, наступление его ничто и никто не может остановить.

Если путь к коммунизму сравнить с устремлением в бескрайние просторы Вселенной, то вся прошлая история, и особенно ее ранний бесконечно длительный период, была стартовой площадкой человечества. В тот период закладывались основы цивилизации и в тот период, учитывая низкий уровень производства и культуры, социальные структуры отражали неосознанные еще, но естественные потребности людей и их коллективов. Социальные институты коммунизма – бесклассовой эры – будут высшей формой осознанной воли содружества людей.

И сегодня миру капитализма для дискредитации коммунизма, для того, чтобы объявить бессмысленной борьбу против якобы извечно свойственных человеку индивидуализма, стремления к стяжательству, противопоставления коллективу, агрессивности по отношению к слабым сородичам ничего другого не остается, как надругаться над фактами прошлого, фальсифицировать их. В установлении правды и истины велика роль этнографии.

Этнография со своими данными, обобщениями огромного количества фактов выходит на передовую линию в современной идеологической борьбе, и нередко представители ее из мира капитализма, будучи честными исследователями, оказываются в одном лагере с марксистскими учеными.

Марксизм-ленинизм вобрал достижения мыслителей прошлого и настоящего. Фундамент марксистско-ленинского мировоззрения был заложен ходом прогрессивного развития человеческой мысли. Вот почему в оценке прошлой истории коммунисты опираются на труды и изыскания античных и средневековых исследователей и философов, деятелей науки близких к нам столетий и нашего века, наших дней.

Великий поэт и философ Древнего Рима Лукреций Кар в поэме «О природе вещей» дал удивительную картину прошлой доклассовой истории, гениально предугадал, что первобытное общество не знало частной собственности. Великий французский философ Жан-Жак Руссо предположил, что первобытные люди жили общинами, не знавшими частной собственности, основывающими свое благо на содружестве равноправных индивидуумов. Это только небольшая толика верных предположений, прозорливых гипотез, подкрепленных случайными фактами.

Наука о доклассовом обществе стала на прочную основу факта в 1877 г. – после выхода в свет труда замечательного американского ученого Моргана «Древнее общество, или Исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации». Юрист по образованию, Льюис Морган (1818–1881) провел два десятилетия среди ирокезов, был усыновлен ирокезским племенем, получил редкую возможность оценить на уровне знаний своей эпохи экономику и социальную структуру общества, только начавшего выходить из доклассовой стадии. Его труд показал выдающееся значение этой стадии для истории человечества. Морган так писал в заключение своего исследования: «Мы имеем все основания не забывать, что нашими современными условиями жизни с ее многочисленными средствами безопасности и благосостояния мы обязаны борьбе, страданиям, героическим усилиям и упорному труду наших варварских и еще более отдаленных диких предков».

Это была не прекраснодушная фраза, ностальгия по утраченному «безмятежному детству» человечества, это был научно обоснованный вывод о роли древнего общества, который принципиально расходился в фактах и их объективной оценке с официальной апологетикой капитализма.

Почти сто лет Моргана замалчивали на его родине, в странах капитала Старого Света и в конце концов в наш век объявили этого деятеля, далекого от политической борьбы пролетариата, коммунистом. Вот те полные оптимизма и научной мудрости слова Льюиса Моргана, которые суд капитализма не мог простить ученому: «С наступлением цивилизации (так называет Морган эпоху классового общества. – Р. И.) рост богатства стал столь огромным, его формы такими разнообразными, его применение таким обширным, а управление им в интересах собственников таким умелым, что это богатство сделалось неодолимой силой, противостоящей народу. Человеческий ум стоит в замешательстве и смятении перед своим собственным творением. Но все же настанет время, когда человеческий разум окрепнет для господства над богатством, когда он установит как отношение государства к собственности, которую оно охраняет, так и границы прав собственников. Интересы общества, безусловно, выше интересов отдельных лиц, и между ними следует создать справедливые и гармонические отношения. Одна лишь погоня за богатством не есть конечное назначение человечества, если только прогресс останется законом для будущего, каким он был для прошлого. Время, прошедшее с наступления цивилизации, – это ничтожная доля времени, прожитого человечеством, ничтожная доля времени, которое ему еще предстоит прожить. Завершение исторического поприща, единственной конечной целью которого является богатство, угрожает нам гибелью общества, ибо такое поприще содержит элементы своего собственного уничтожения. Демократия в управлении, братство внутри общества, равенство прав, всеобщее образование осветят следующую, высшую ступень общества, к которой непрерывно стремятся опыт, разум и наука. Оно будет возрождением – но в высшей форме свободы, равенства и братства древних родов».