Текст книги "Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти"

Автор книги: Ру Ай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Мимолетность и человеческие отношения

Думаю, что именно близкие отношения с людьми помогли мне преодолеть страх смерти. Я очень ценю свои отношения с семьей – с женой и четырьмя детьми, с внуками, с сестрой и с моими близкими друзьями, многих из которых я знаю десятки лет. Я всячески стараюсь поддерживать и укреплять давние дружбы – ведь у нас не могут появиться новые старые друзья.

Прекрасная возможность устанавливать связи с людьми – одна из причин, по которой профессия психотерапевта является очень благодарной. Я стараюсь устанавливать близкий и искренний контакт с каждым пациентом, на каждом сеансе. Недавно в разговоре со своим коллегой и близким другом я заметил, что, хотя мне уже 75 лет, я даже не думаю о выходе на пенсию.

– Эта работа приносит мне огромное удовлетворе ние, – сказал я. – Я занимался бы психотерапией и бесплатно. Я считаю это своей привилегией.

Он отреагировал моментально:

– Порой я думаю, что готов сам платить за то, чтобы мне позволили этим заниматься.

Но действительно ли установление связей – бесценно? В конце концов вы можете спросить: если уж мы рождаемся одинокими и обречены на одиночество смерти, какую ценность могут иметь отношения с людьми? Всякий раз, обдумывая этот вопрос, я вспоминаю комментарий одной умирающей женщины, участницы моей группы: «Ночь черна, как смоль. Я одна плыву на лодке по заливу. Вижу огни других лодок. Я знаю, что не могу до них добраться, не могу поплыть вместе с ними. Но как же меня успокаивает один вид всех этих огней, озаряющих залив!»

Я согласен с ней – насыщенные отношения смягчают боль мимолетности. Шопенгауэр и Бергсон, например, считали человеческие существа индивидуализированными проявлениями всеобъемлющей жизненной силы («Воля», «Сила жизни»), которая вбирает в себя человека после смерти. Сторонники теории реинкарнации скажут, что некая сущность человека – дух, душа, божественная искра – сохранится после его смерти и воплотится в новое существо. Материалисты заметят, что после смерти наша ДНК, наши органические молекулы и даже атомы углерода рассеются в пространстве и со временем образуют иную форму жизни.

Что до меня, то эти модели сохранения жизни едва ли могут облегчить боль мимолетности. Их утешения холодны: судьба моих молекул вне моего личностного сознания не вызывает никакого интереса. В отличие от сохранения ДНК, «волновой эффект» имеет ощутимую ценность, указывая нам, в чем можно найти смысл.

Тем не менее мысль о такой «переходности» с возрастом посещает меня все чаще и чаще. Вспоминается случай на недавнем сеансе групповой терапии.

В течение 15 лет я участвовал в работе самодеятельной группы поддержки, в которую входили еще десять психотерапевтов. Недавно в течение нескольких месяцев группа занималась ситуацией Джеффа, который умирал от неоперабельного рака. С того самого момента, как Джефф узнал о своем диагнозе (это было около трех месяцев назад), он незаметно стал нашим проводником в страну умирающих. Смело, умно и открыто рассказывал он о том, как готовится встретить смерть. На последних двух встречах мы заметили, что Джефф значительно ослабел.

На одной из этих встреч я глубоко задумался над мимолетностью. Сразу после занятия я попытался записать свои мысли. (Хотя мы обязаны сохранять конфиденциальность, Джефф и другие участники согласились сделать исключение специально для этого случая.) Вот что я записал:

Джефф говорил о том, что будет потом, когда он слишком ослабеет, чтобы посещать группу или просто участвовать в занятиях, если она будет собираться у него дома. Было ли это его первой попыткой попрощаться с нами? Хотел ли он смягчить наше горе, пытаясь отдалиться от нас? Он говорил, что в нашей культуре к умирающим относятся как к мусору, грязи, поэтому все мы сторонимся умирающих.

– Но разве это справедливо для нашей группы? – спросил я.

Он оглядел участников группы и покачал головой.

– Нет, не справедливо. Здесь у нас все по-другому: ты и ты, каждый из вас – вы остались рядом со мной.

Кто-то говорил, что нужно разграничить заботу о нем с грубым вмешательством: не слишком ли много мы у него просим? «Ведь он – наш учитель, – сказал тот человек, – он учит нас умирать». И он прав. Я никогда не забуду Джеффа и его уроки. Но его энергия иссякает.

Джефф говорил еще, что традиционная терапия, которая имела смысл раньше, больше не представляет для него ценности. Ему хочется говорить на духовные темы, а этого врачи делать не любят.

– Что ты имеешь в виду под «духовными темами»? – спросили мы.

После долгой паузы Джефф ответил:

– Ну, что, по-вашему, есть смерть? Что вы думаете насчет умирания? Ни один врач об этом не говорит. Я начинаю думать о своем дыхании: вот оно замедляется… останавливается… а что тогда будет с моим сознанием? Что потом? Сохранится ли какая-то форма сознания после того, как не станет тела, этого бренного хлама? Никто ведь не скажет этого наверняка. Нормально ли будет попросить близких, чтобы они не трогали мое тело в течение трех дней, несмотря на разложение и вонь? Буддисты верят, что душе требуется три дня, чтобы полностью выйти из тела. А что станет с моим прахом? Не желает ли группа торжественно развеять горсточку моего праха, например, посреди зеленых лесов?

Потом Джефф сказал, что в нашей группе он существует по-настоящему, более полно, более честно, чем когда-либо и где-либо еще. На глаза мне навернулись слезы.

Внезапно, когда кто-то еще делился своим ночным кошмаром (он лежит в гробу, гроб опускают в землю, но осознание сохраняется), мне вспомнилась одна давно забытая вещь. В первый год обучения в медицинском училище я написал небольшой рассказ на эту тему – продолжающаяся работа сознания погребенного человека. (Меня вдохновил на это Г.Ф. Лавкрафт.) Я послал его в научно-фантастический журнал, получил отказ и, поскольку полностью погрузился в занятия, куда-то его задевал (и так никогда и не нашел). В течение 48 лет до этого самого момента я не вспоминал о нем. Но это воспоминание кое-что сообщило обо мне: оказывается, я начал размышлять над страхом смерти гораздо раньше, чем сам думал.

«Какая необычная сегодня встреча, – подумал я. – Интересно, в какой-нибудь еще группе обсуждались подобные темы? Ничего не нужно скрывать. Нечего замалчивать. На самые трудные, самые страшные вопросы человеческих состояний мы смотрим открыто, не отводя взгляда».

Я подумал об одной молодой пациентке, которая приходила ко мне сегодня утром и долго сетовала на жестокость и бесчувственность мужчин. Я огляделся – наша группа целиком состояла из мужчин. Каждый из этих дорогих мне мужчин был таким чувствительным, таким мягким, заботливым и воистину «настоящим». Как бы я хотел, чтобы она могла увидеть нашу группу! Как хотел бы, чтобы ее увидел весь мир!

Вот тогда-то ко мне и подступила мысль о мимолетности, – все это время она сидела в засаде. Я внезапно с болью осознал, что эта беспримерная встреча также подвержена мимолетности, как и наш умирающий товарищ, также, как и все мы, что по той же дороге плетемся к смерти. Просто она поджидает нас чуть дальше… А какова судьба этой прекрасной, великолепной, божественной встречи? Она исчезнет. Все мы, наши тела, наша память об этом вечере и эта запись моих впечатлений, тяжелое испытание Джеффа, его учительство, наше присутствие с ним рядом – все это растает в воздухе, и лишь атомы углерода будут носиться сквозь вечную мглу.

На меня нахлынула волна грусти. Наверняка можно что-то сделать, чтобы спасти эту встречу. Если бы можно было снять группу на камеру, а потом показать по самому центральному каналу, который смотрят все жители Земли!.. После этого мир навсегда бы изменился. Да, вот оно, спасение – записать, сохранить, не допустить забвения. Ну разве я не зависим от идеи сохранения? Не поэтому ли я пишу книги? Да и эти строки… зачем я их пишу? Разве это не тщетная попытка все сохранить?

Мне вспомнилась строка Дилана Томаса о том, что влюбленные умирают, но любовь продолжает жить. Я был тронут, прочитав это впервые, но теперь мне стало интересно: где же она продолжает жить? Или это идеал платоников? Кто услышит грохот падающих деревьев, если поблизости нетушей?

Постепенно в мой разум проникли идеи «волнового эффекта» и человеческих отношений, принеся с собой облегчение и надежду. То, что произошло в группе сего дня, повлияет на каждого участника, может быть, необратимо. Вовлечены мы все, и мы обязательно, прямо или косвенно, передадим другим людям то, чему научились сегодня. Все люди, слышавшие рассказ Джеффа, передадут его другим. Мы просто не может не поделиться столь серьезным уроком. Волны мудрости, сочувствия и достоинства пойдут дальше, дальше и дальше…

Эпилог: две недели спустя мы встретились у постели умирающего Джеффа, я еще раз попросил у него разрешения опубликовать эти заметки и спросил, хочет ли он, чтобы я заменил его имя. Он позволил мне использовать его настоящее имя, и хочется думать, что через эти записи к нему проникла идея «волнового эффекта», даруя последнее утешение.

РЕЛИГИЯ И ВЕРА

Не думайте, что я впадаю в ересь. Насколько я помню, у меня никогда не было никаких религиозных убеждений. В детстве по большим праздникам я ходил с отцом в синагогу. Служба проходила на английском языке – бесконечная хвалебная песнь могуществу и славе Господа. Меня привело в замешательство, что все прихожане воздавали почести божеству жестокому, самодовольному, мстительному, ревнивому и жадному до похвал. Мои взрослые родственники стояли, склонив головы в молитве, а я внимательно смотрел на их лица, ожидая увидеть улыбку. Но они продолжали молиться. Тогда я взглянул на своего дядю Сэма – великого шутника и балагура – в надежде, что он подмигнет мне и прошепчет: «Эй, малыш, не принимай всю эту чушь близко к сердцу». Но он не подмигнул и не улыбнулся: смотрел строго перед собой и продолжал молиться.

Уже во взрослом возрасте я побывал на похоронах своего друга-католика и слушал, как священник провозгласил, что мы все увидимся на Небесах, и встреча будет радостной. И вновь, как в детстве, я посмотрел на окружающих меня людей, и на каждом лице увидел лишь пламенную веру. Я ощутил себя в плену обмана. Своему скептицизму я по большей части обязан жестоким педагогическим приемам моих религиозных учителей. Если бы в детстве судьба свела меня с хорошим, чувствительным, утонченным педагогом, как знать, возможно, это наложило бы на меня свой отпечаток и я, как все эти люди, не мог бы представить себе мир без Бога.

В этой книге о страхе смерти я сознательно не приводил утешений, которые предлагает религия, потому что сам нахожусь перед тягостной дилеммой. С одной стороны, я уверен, что многие из описанных идей представляют ценность и для читателей со стойкими религиозными убеждениями, и старался не написать ничего такого, что могло бы оттолкнуть их и от моей книги, и от их веры. С другой стороны, в своей работе я исхожу из светского экзистенциального мировоззрения, которое свободно от поверхностных религиозных верований. Мой подход заключается в том, что жизнь (в том числе и человеческая) зарождается по воле случая, наше бытие – конечно, и, как бы нам этого ни хотелось, нам не на кого рассчитывать в мире, кроме самих себя. Никто, кроме нас самих, не поддержит, не оценит наше поведение, не предложит ясную жизненную схему. Судьба наша не предопределена, и каждому из нас приходится решать самостоятельно, как прожить свою жизнь возможно более полно, счастливо и осмысленно.

Каким бы суровым ни показался подобный взгляд на жизнь, мне он таким не представляется. Я – за реализм. Я разделяю мнение Аристотеля, что рациональный разум есть свойство, которое выделяет человека из всех живых существ, и мы должны стремиться к его совершенствованию. Ортодоксальный религиозный подход, то, что людям нужно верить в чудеса и в некие иррациональные идеи, всегда приводил меня в недоумение.

Попробуйте провести один мыслительный эксперимент. Вглядитесь в солнце, посмотрите немигающим взором на свое место в жизни, попытайтесь жить, не опираясь на перила, предлагаемые религиями, – я говорю о разнообразных идеях продолжения, бессмертия, реинкарнации. Все они отрицают, что смерть есть конечный пункт. Однако именно такова позиция автора этой книги. Думаю, что мы можем нормально жить и без спасительных перил. Я согласен с Томасом Гарди, который сказал: «Если существует путь к лучшему, он, без сомнения, требует сначала взглянуть на худшее».[46]46
  Hardy, T. «De ProfundisII» (1895—96). Poems of the Past and the Present, http://informations.com/etexts/gutenberg/ dirs/etextO2/pmpstlO.htm.


[Закрыть]

Без сомнения, религиозные убеждения снижают страх многих людей. Однако мне все это представляется лишь попыткой «обойти» тему смерти: смерть отрицается, она не окончательна, смерть «обессмерчивается». Поэтому я не доверяю утешениям, которые предлагают религии, и не пишу о них.

Как в таком случае я строю работу с религиозными людьми? Разрешите мне ответить своим излюбленным способом – с помощью истории из жизни.

История Тима: «Зачем Бог посылает мне эти видения?»

Несколько лет назад мне позвонил мужчина по имени Тим и попросил об одной консультации. Причину своего обращения он назвал так: «Самый важный вопрос существования… ну, или моего существования».

Затем он добавил: «Повторяю, одна-единственная консультация. Я – религиозный человек».

Через неделю он переступил порог моего кабинета, в белом, заляпанном красками одеянии художника, с огромной папкой рисунков в руках. Это был невысокий полный мужчина 65 лет, с большими ушами и ежиком светлых волос. Он улыбался так широко, что видны были его зубы, напоминавшие белый забор, в котором не хватало нескольких штакетин. Очки у него были с такими толстыми стеклами, что я невольно подумал о донышках бутылок из-под кока-колы. Он достал маленький магнитофон и попросил разрешения записать наш сеанс.

Я согласился и начал задавать ему ознакомительные вопросы. Итак, ему 65, последние 20 лет работал в строительстве, четыре года назад вышел на пенсию и собирался посвятить себя живописи. А затем он перешел к сути, и мне даже не пришлось подталкивать его к этому.

– Я позвонил вам, потому что однажды прочел вашу книгу «Экзистенциальная психотерапия», и мне показалось, что вы – мудрый человек.

– А почему же, – спросил я, – вы хотите встретиться с этим мудрым человеком всего единожды?

– Потому что у меня всего один вопрос, и я верю, что вы достаточно мудры для того, чтобы ответить на него за один сеанс.

– Удивленный столь быстрым и ясным ответом, я взглянул на него. Он отвел глаза, посмотрел в окно, засуетился, дважды вскочил со стула, уселся обратно и крепче сжал свою папку.

– Та единственная причина – внутри?

– Я знал, что вы об этом спросите. Я часто могу предугадать, что люди собираются мне сказать. Но я возвращаюсь к вашему вопросу. Я назвал вам главную причину, но она не единственная. На самом деле их три. Первая: мои финансовые дела в порядке, но не блестящи. Вторая: ваша книга мудра, но из нее явствует, что вы – неверующий, а я здесь не за тем, чтобы защищать свою веру. Третья: вы – психиатр, а все психиатры, с которыми я имел дело, пытались подсадить меня на «колеса».

– Тим, я ценю вашу прямоту и ваш способ выражения мыслей. Попытаюсь ответить вам тем же. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам за одну встречу. В чем заключается ваш вопрос?

– Кроме строительства, чем я только не занимался вжизни… – быстро заговорил Тим, словно отрепетировал свою речь заранее. – Я был поэтом. В молодости был музыкантом, играл на фортепиано и на арфе и сочинил несколько произведений и одну оперу, которую поставили в местном театральном кружке. Но последние три года я не занимаюсь ничем, кроме живописи. Вот здесь, – он кивнул на свою папку, которую все еще сжимал в руках, – мои работы только за прошлый месяц.

– А в чем вопрос?

– Все мои рисунки и картины – просто копии видений, которые посылает мне Господь. Почти каждую ночь на грани сна и бодрствования ко мне приходит божественное видение. И весь следующий день – или несколько дней – я просто копирую его на бумагу. Так, вот мой вопрос: зачем Господь посылает мне эти видения? Взгляните.

Он аккуратно открыл папку, явно не желая, чтобы я увидел все работы, и достал большой рисунок.

– Вот это, например, было на прошлой неделе.

Это был замечательный рисунок, с большой тщательностью выполненный пером. Обнаженный мужчина лежал на земле лицом вниз, обнимая поверхность; скорее даже это походило на акт любви. Кусты и деревья протягивали к нему свои ветви, и, казалось, ласкали. Вокруг него собрались разные звери – жирафы, скунсы, верблюды, тигры – и все с благоговением взирали на него, задрав головы. В нижней части рисунка была надпись: «Я люблю землю-матушку».

Тим принялся вытаскивать один рисунок за другим. Я был изумлен его причудливыми, запутанными, захватывающими рисунками и картинами, которые изобиловали архетипическими символами и элементами христианской иконографии (он писал акриловыми красками). Было в этой папке и несколько очень ярких мандал. Посмотрев на часы, я был вынужден оторваться от своего занятия.

– Тим, наш сеанс подходит к концу, и я хочу попытаться ответить на ваш вопрос. Позвольте мне поделиться своими наблюдениями. Во-первых, вы – исключительно творческий человек, и это проявлялось в течение всей жизни – музыка, опера, поэзия и теперь ваши удивительные рисунки. Во-вторых: у вас очень низкая самооценка: не думаю, что вы признаете и цените свои таланты. Пока все правильно?

– Думаю, да, – ответил Том. Он выглядел обескураженным и снова уставился в окно. – Я уже не первый раз это слышу.

– Так вот, я считаю, что и эти идеи, и ваши замечательные рисунки приходят из источника творчества, который находится внутри вас. Но поскольку ваша самооценка низка, вы так сильно сомневаетесь в себе, что даже не можете поверить, что способны сотворить такое… Вы автоматически приписываете все это кому-то другому, в данном случае – Богу. Итак, мое мнение: даже если вашим даром вас наградил Господь, я убежден, что вы, и только вы, создаете эти образы и рисунки.

Тим внимательно слушал меня и кивал. Он указал на магнитофон (помните, он попросил у меня разрешения записать наш сеанс) и сказал:

– Я хочу запомнить ваши слова, и я буду снова и снова прослушивать эту кассету. Думаю, что вы дали мне именно то, что мне было нужно.

Таким образом, работая с религиозными людьми, я следую заповеди, которая занимает первое место в моей личной иерархии ценностей: забота о пациенте. Я не имею права ни во что вмешиваться. Не могу представить себе, чтобы я попытался подорвать чью-либо систему убеждений, если она приносит этому человеку пользу, пусть лично мне она кажется совершенно фантастической. Так, если ко мне обращается за помощью религиозный человек, я никогда не бросаю вызов его убеждениям; как правило, они формируются у людей очень рано. Напротив, я часто ищу способы укрепить их веру.

Как-то я работал со священником, который всегда находил утешение в «беседах» с Иисусом перед пятичасовой мессой. В то время, когда мы начали общаться, он был так измотан административными обязанностями и конфликтом с другими служителями своей епархии, что ему пришлось сокращать эти беседы, а иногда и вовсе отменять их. Я начал узнавать, почему он лишает себя того, что приносит ему такое утешение и поддержку. Вместе мы работали над снятием его блоков. Мне ни разу не пришло в голову поставить его привычку хоть под малейшее сомнение.

Однако я помню и одно грубое нарушение моего же принципа – не бросать вызов вере пациентов. Тогда я изменил своему терапевтическому подходу.

История раввина: «Как вы можете жить без религии?»

Несколько лет назад молодой ортодоксальный раввин, приехавший из-за рубежа, позвонил мне и попросил о консультации. Он сказал мне, что в данный момент обучается специальности психотерапевта экзистенциального толка, но испытывает известный конфликт между своими религиозными взглядами и психологическими идеями, изложенными в моих книгах. Я согласился принять его, и через неделю в мой кабинет зашел привлекательный молодой человек, с длинной бородой, пронзительными глазами и пейсами. На нем была ермолка и нелепые теннисные туфли. Первые полчаса мы говорили общими фразами – о его желании стать психотерапевтом и о конфликте между его религиозными убеждениями и моими формулировками в «Экзистенциальной психотерапии». Поначалу он был весьма почтителен, но постепенно его манера менялась, и он начал высказывать свои убеждения с таким пылом, будто хотел обратить меня в свою веру. (Это был не первый визит миссионера в моей жизни.) Голос его все повышался, темп речи ускорялся, и я, к сожалению, потерял терпение и высказался гораздо резче и неосторожнее, чем обычно.

– Раввин, на самом деле вас беспокоит только одно, – прервал я его. – Между нашими взглядами действительно существует антагонизм. Ваша вера в вездесущего, всеведущего персонализированного Бога, который наблюдает за вами, защищает вас и разрабатывает проект вашей жизни, несовместима с самой сутью экзистенциальной позиции, на которой стою я. Она заключается в том, что мы – свободны, одиноки и случайным образом заброшены в равнодушную вселенную. И мы смертны.

– С вашей точки зрения, – продолжил я, – смерть не есть конец. Вы сказали мне, что смерть – всего лишь ночь между двумя днями и что душа человека бессмертна. В таком случае желание стать экзистенциальным психотерапевтом является для вас проблемой, ведь наши воззрения диаметрально противоположны.

– Но как же вы, – откликнулся он с выражением глубокой озабоченности на лице, – как вы-то можете жить без этих убеждений? И без всякого смысла? – Он погрозил мне указательным пальцем. – Подумайте хорошенько. Как вы можете жить без веры в существо, высшее, чем вы сами? Это невозможно, говорю я вам. Это же существование во тьме. Животное существование. О каком смысле может идти речь, если все обречено на исчезновение? Моя религия дарует мне смысл, мудрость, мораль, божественную помощь и учит, как надо жить.

– Рабби, я не считаю вашу реакцию рациональной. Все эти блага – смысл, мудрость, мораль, умение жить – не зависят от веры в Бога. Ну, конечно, религиозные убеждения помогают вам чувствовать себя спокойно, комфортно, вести добродетельную жизнь. Именно для этого и придуманы религии. Вы спросили меня, как я могу без этого жить. Я считаю, что живу хорошо. Я руководствуюсь доктринами, которые предложили люди. Я верен клятве Гиппократа, которую давал, как и любой врач. Я посвятил себя тому, чтобы лечить людей и помогать им расти духовно. Моя жизнь освящена моралью. Я испытываю сочувствие к окружающим. У меня хорошие, полные любви отношения с семьей и друзьями. Для того чтобы установить границы морали, мне вовсе не нужна религия.

– Как вы можете говорить такие слова? – перебил он. – Я глубоко скорблю о вас. Бывают моменты, в которые я понимаю, что вряд ли смог бы жить без моего Бога, без ежедневных ритуалов, без моей веры.

– А у меня бывают моменты, – ответил я, окончательно потеряв терпение, – когда я думаю, что, если бы мне пришлось посвятить свою жизнь вере в невероятное, тратить время на выполнение 613 каждодневных ритуалов и прославлять Господа, который только и ждет наших восхвалений, – я бы, пожалуй, задумался, а не повеситься ли мне!

На этом месте раввин потянулся к своей ермолке. О нет, о нет, подумал я, он же не собирается ей швыряться… Я зашел слишком далеко! Непозволительно далеко! Под воздействием эмоций я сказал больше, чем хотел. Никогда, никогда я не стремился подвергать сомнению чью-либо веру!

Но нет, он просто хотел почесать голову и выразить свое недоумение: как широка разделяющая нас идеологическая пропасть! Как далеко отошел я от своего культурного наследия! Наш сеанс закончился полюбовно, и мы разошлись в разные стороны – он на север, а я на юг. И я так и не узнал, продолжил ли он изучать экзистенциальную психотерапию.