Текст книги "Ведьмино отродье"

Автор книги: Розмэри Сатклифф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава 10. Приют Святого Варфоломея

Смитфилд – это было открытое место меж стенами Лондона и Быстрой речкой. Кроме субботней конной ярмарки оно служило для игрищ, для скачек. Часть его занимал базар, куда сходились люди со своим скотом, овцами, свиньями, а в другом конце – преступников вешали. Место было так истоптано ногами, так избито копытами и изрыто колесами, что напоминало теперь болото. Казалось бы, не лучшее место, чтобы строить приют и обитель, но под грязью и затоптанной травой почва оставалась твердой, здоровой, а вода в ручьях, стремившихся к речке, – прозрачной и чистой.

У Святого Варфоломея, – сказал Роэр Ловелу на другой день после его появления в Смитфилде, – глаз острый, что до земли.

Ловелу же подумалось – у Святого Варфоломея? Может, у каноника-августинца, прежде королевского менестреля? Но, обернувшись и взглянув на худую черную фигуру, он ничего не увидел в светлых блестящих глазах Роэра, кроме отраженного света солнца. Роэр, склонив голову набок, дружески насвистывал скворцу, который подбирал крошки, оставшиеся после отобедавших мастеровых.

Строить приют собралось много народу, в основном, разнорабочие, кладчики, но было и несколько вольных каменщиков, знатоков своего ремесла, которые подгоняли камень к камню точнее нельзя, мастерски украшали кромки арок шевронами, а поэтому и себя несли высоко по сравнению с прочим трудовым людом. Да, много народу приходило помочь – кто чем, лишь бы ускорить работу, – ведь Роэр позвал. Роэр-проповедник мог сыграть на чувствах внимавших ему, как Роэр – королевский менестрель – играл на лютне. И всякий раз после того, как он появлялся в какой-нибудь городской церкви, приходили в Смитфилд люди и предлагали помощь: хоть на день, но отрывались от собственных своих занятий. А их занятия были из самых разных, известных в городе и округе. Однажды на строительстве появился даже грабитель, во весь день не замаравший рук грязным делом. Часто приходили молодые люди благородного сословия, чьим занятием было обучение рыцарскому искусству; они сбрасывали расшитые туники и в одних нательных рубахах да штанах в обтяжку брались за работу с пылом, в свете невиданным.

Как раз они-то мастера-каменщика Беорнфреда чуть не лишили рассудка.

– Немножко терпения, мой нежнейший из цвета зодчества, – говорил ему однажды Роэр в присутствии Довела. – Подумайте, сколь целебно сие для вашей души, равно как и для их душ.

– Но они ж не способны ряд кладки поднять! – почти ревел Беорнфред, и его обветренное лицо морщилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет. – Эта стена… весь ваш прекрасный приют теперь рухнет, только кошка вблизи чихнет!

Тогда Роэр повернулся, для пробы упер свой длинный палец в мощный выступ стены и медовым голосом протянул:

– А вро-о-оде бы крепко стоит.

Шли месяцы, и перед Ловелом, как некогда прежняя, раскрывалась новая жизнь. Центром ее для Ловела и, как он думал, для Роэра тоже был не расчищенный, выровненный, отмеченный колышками участок земли, на котором поднимется когда-нибудь монастырь, но – приют, уже обретавший зримые очертания рядом. Две длинные палаты с главным очагом меж ними, часовенка с алтарем, где учитель начал ежедневно служить мессу, к которой прийти пока было некому, кроме Довела да изредка горстки мастеровых. Однако у приюта еще не было никакой крыши – всего навес из тростника над алтарем.

Приют строили из камня, каменной же замышлялась монастырская церковь, но вокруг появились низенькие домишки, плетенные из веток, обмазанные глиной (не отличавшиеся от хибарок строителей, даже уступавшие им по размерам), в которых будут кухни, службы, жилье для попечителя и для братии… А вот с южной стороны приюта, ближе к городским стенам, на незанятой земле Ловел, еще не прожив в Смитфилде и трех дней, завел свой аптекарский огород.

С южной стороны приюта росли три старые бузины, и Ловел побеспокоился, чтобы они оказались защищенными от случайных животных на скорую руку поставленным плетнем. В продолжение всех этих месяцев Ловел с любыми помощниками – кого только мог раздобыть, – а часто сам вырубал на будущем огороде кустарник, вскапывал землю. В мыслях он видел свой огород разбитым на аккуратные грядки с узенькими тропками меж ними, засеянным и украшенным всевозможными травами и цветами, какие он с братом Джоном выращивал на аптекарском огороде в Новой обители. Наперстянка и чистотел, окопник и рута… На нескольких тщательно подготовленных местечках из земли поднялись ростки, черенки – присланные из других монастырей дары, – которым предстояло зимовать, прикрытыми соломой, а еще была дикая поросль, собранная по полям, лесам, с живых изгородей в округе. И среди первых трав Ловел посадил, мысленно прося прощения у брата Джона, розовато-белый тысячелистник, который нашел у дороги в Кларкенуэл. Не может столь целебная для загноившихся ран трава быть дьявольской, что бы там брат Джон ни говорил. Но на всякий случай Ловел прошептал тогда известный от бабушки заговор травников, осторожно освобождая из земли корень:

Благословен ты, тысячелистник, от земли сей произрастающий, ибо, на Голгофе найденный, Спасителя нашего Иисуса Христа целил. Боль кровоточащих ран его утолил…

Ловел бережно вытащил первый корешок.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа беру тебя от земли сей.

Будь трава дьявольской, сразу бы увяла у него в руке, почернела и завоняла… Ловел с беспокойством оглядел кустик, но серовато-зеленые листья и щиток беловатых цветочков оставались, как и были, свежими.

Ловел вырыл еще несколько кустиков, принес на приготовленную для них грядку, заботливо, будто сам тополь бальзамический, посадил. И в тот момент понял: его аптекарский огород народился.

Еще осень не сменилась зимой, еще приют предстояло строить и строить, а Ловел уже ухаживал не только за травами, но за болящими. Началось с ветхого старичка, которого родные просто подкинули на порог, как нежеланного младенца. Потом был матрос-чужеземец, его полоснули ножом во время драки в таверне. Потом была женщина с ребенком на руках, очень, по ее словам, больным; женщина молила Ловела его вылечить, но больной оказалась женщина, ребенок – мертвым.

Они похоронили дитя, и Ловел отметил место, посадив на могилке собачий шиповник, а о женщине они все заботились, пока она не поправилась. Матрос тоже подлечил рану и ушел, поклявшись отомстить обидчику. Старик умер, и его похоронили рядом с дитятей. Но теперь целым потоком потянулись страждущие, просящие об исцелении или хотя бы о позволении умереть под кровлей среди добрых людей. И Роэр никому не отказывал. Так приют Святого Варфоломея зажил, опекаемый помимо Довела еще двумя пришлыми монахами, которые смотрели за хворыми. В кухне варилась похлебка. В часовне пред алтарем горели свечи. А крыша была временная, плетеная из тростника, и плохо защищала от зимних дождей и ветров.

Одним днем в преддверии весны, когда на аптекарском огороде чистотел раскрывал желтые цветки-глазки, Ловел принес обет каноника-августинца пред лицом Ричарда де Бельмейса, епископа Лондонского.

Ловел охотнее бы принес клятву Роэру, но, услышав от Ловела об этом, Роэр улыбнулся своей быстрой, летящей улыбкой.

– Прежде паж при короле, теперь оруженосец при рыцаре? Чтобы стать каноником, нужен епископ, брат Отрепыш, а я даже и не приор, хотя имею серьезное предчувствие, что когда-нибудь сделаюсь им. – Роэр бросил взгляд на низкий каменный фундамент будущей монастырской церкви. – Пока я попечитель приюта Святого Варфоломея, не более. Не в моей власти возвести тебя в рыцарство. Поэтому я постою с тобой рядом, когда ты будешь давать обет его преосвященству епископу Лондонскому, пожа-лующему к нам в будущем месяце проинспектировать ход работ.

Так, с Роэром по одну сторону и перебравшимся в Смитфилд со строительства собора Святого Эгидия у Крипплгейт учителем Алфуином по другую, в пустой приютской часовенке Ловел принес обет Ричарду де Бельмейсу.

Только накануне закончили крышу, и на ней, островерхой, мастеровые воткнули убранное деревце – знак, возвещавший о радостном событии миру.

Глава 11. Земля Обетованная

Почти три года минуло с тех пор, как Ловел покинул Новую Обитель и отправился в Лондон – помочь Роэру обратить невероятную мечту в явь. А теперь казалось, приют, распахнувший двери всем, в нем нуждающимся, стоит так же давно, как ольховые деревья на берегу Быстрой речки. За недужными в двух больших палатах ходили восемь братьев и четыре сестры, но никто из них не ведал о целебных травах больше Довела, ни у кого руки не обладали удивительной целящей силой, какая передалась Доведу от бабки. В его ведении по-прежнему был огород и аптекарская в глубине приюта, уставленная кувшинчиками, баночками, увешанная пучками сухих трав. И спал Ловел не в длинной побеленной общей опочивальне, но на низенькой складной кровати в углу аптекарской, чтобы всегда быть рядом на случай, если он понадобится ночью.

Люди в приюте, добравшиеся сюда сами, доставленные ближними, в основном, были так стары и так больны, что им оставалось помочь разве что добрым словом да миской супа. И Ловел старался помочь. По очереди с другими братьями брал ручную тележку и отправлялся за подаянием съестным, чтобы они не голодали. Ухаживал за ними, привыкнув к тяжелому запаху нечистоплотной старости. Слушал, когда им хотелось излить душу, утешал, когда они отчаивались, делал, что мог, чтобы облегчить их боль и страдание.

Он знал: для этого он на свете и нужен, единственно в этом его призвание, и все-таки… все-таки чего-то недоставало. Сначала он не догадывался, чего. Но лежа ночами, слишком истомленный, чтобы заснуть, он со временем стал часто вспоминать слышанный в детстве сухой раздраженный голос брата Юстаса: «Для лекаря в монастыре два пути. Первый – расточать собственную жизнь по капельке с каждой больной душой, проходящей через ваши руки. Второй – сделать все возможное для больного, но держаться в стороне, чтобы сердце не надрывалось».

Ловел, наконец, понял, чего же недоставало… Он делает все возможное, держась в стороне. И не хотел, всем сердцем, всей душой не хотел, чтобы так. Но сам ли человек выбирает? Ловел обращался к Богу с молитвами, но молитвы ему никогда не давались, и он ощутил странную опустошенность, сомнение в себе, сомнение в том, что Бог избрал его на помощь страждущим.

Долго Ловел жил с сомнением, но однажды случилось нечто, поторопившее его на другой же день искать Роэра.

Роэр сидел в отведенном попечителю флигельке и воевал с цифрами приютских счетов. Он без звука подвинул счета в сторону и выслушал Ловела, открывшего свои сомнения в том, что Бог действительно избрал его целителем страждущих. Потом Роэр сказал:

– Брат Отрепыш, если руки и голова при тебе, я думаю, пока руками с головой обойдемся. Лучшего лекаря я бы не пожелал. А в силах Бог, Он даст тебе, в чем нуждаешься, когда придет время.

– Да… предназначай Он меня в лекари, – откликнулся Ловел и сделал глубокий вдох. – Но со вчерашнего дня я в этом еще более сомневаюсь. Я… с моим горбом и хромотой, я не способен вселить надежду в людей, которым стремлюсь помочь.

– Хотелось бы знать, – проговорил Роэр, – что случилось вчера?

– Меня позвали к чернорабочему, к тому, что вывихнул плечо, нося в штабеля бревна. Он не позволял мне к нему прикоснуться и сказал, чтобы я прежде свое плечо поправил, а потом портил чужие.

– Ты все равно вправил ему плечо, так ведь, – заметил Роэр, уткнув подбородок в большие костлявые руки и не сводя с Довела глаз, светлых, блестящих. – Не много тебе от меня проку, а? Но какой и советчик из королевского шута, сделавшегося духовником? ты должен сам отыскать свой путь – с Божьей помощью, не с моей, брат Отрепыш.

То было летом.

А ранней осенью выпал день, поначалу похожий на все другие, разве что не такой хлопотный, как другие. Никто тяжело не хворал, аптекарский огород стоял ухоженный. Ловел, закупорив последний кувшинчик со своим новым снадобьем из отвара шанд-ры и укропа, подумал, что может пойти прогуляться, если пожертвует обедом. Здесь – не так, как в большом монастыре с жесткими правилами, здесь, при том, что из братии многие трудились, или уходили за подаянием, или сидели при больных, здесь трапезу пропускай, если захочешь. Все равно голодным останешься, подумал Ловел, ведь из сестры Гертруды – никудышная повариха. Когда подходила ее очередь управляться на кухне – как сегодня, – жди: все пригорит, что не будет комом.

И не он один обед пропускал, – проходя по длинной палате и бросая быстрые взгляды по сторонам, чтобы увериться, что все в порядке, Ловел заметил: в часовенке работал брат Люк.

Брат Люк был громадный тихий человек, из тех, что плывут себе мимо облаком, вроде бы ничем не обремененные, и, однако, к концу дня брат Люк успевал переделать дел больше, чем брат Андерс и брат Доминик вместе взятые. Но сколько бы он ни успевал, казалось, он еще чем-то может заняться. Как раз у брата Люка всегда находилось время и посидеть с тяжелым больным, и помочь Доведу вскопать огород, и последить в аптекарской за варевом на огне, чтоб не сбежало. Он же, брат Люк, в молодые годы малевавший вывески, вспомнил былое и принялся писать Святого Варфоломея позади алтаря в часовне.

Несколько приютских, у которых хватило сил подняться с кроватей, собрались вокруг него – посмотреть: всегда интересно смотреть на других за работой. Ловел тоже на миг задержался. Фреска была закончена. Краски яркие, как на вывеске, – брат Люк когда-то их дюжинами рисовал, чтоб над лавкой висели, прохожих на улице останавливали. Фреска изображала святого с длинной белой бородой, в голубой тунике под великолепной, в красно-розовую полоску, мантией; в одной руке он держал миниатюрную копию монастыря, другую – поднял в благословении. Святой стоял посреди сада, как Роэр и описывал святого, явившегося ему в дивном видении, – самый что ни на есть почтенный и величественный старец… Брат Люк свою работу любил и не выносил, чтобы место пропадало зря, а потому в каждом свободном уголке на картине выросли кучкой цветы, над которыми вились птицы, порхали бабочки, по стеблям которых ползли вверх жучки, у брата Люка на картине поплыли пухленькие облачка, завращались звезды, далекие города устремили в небо островерхие крыши и башни. Фреска была закончена, даже был выписан золотой нимб вокруг головы святого – напоминавший соломенную шляпу. Брат Люк тщательно прокрашивал надпись на свитке, который развертывали у ног святого два малиновокрылых ангела.

– «Так, Господь утешит Сион, – прочел Ловел, – утешит все развалины его и сделает пустыни его, как рай, и степь его, как сад Господа; радость и веселие будет в нем, славословие и песнопение».

Ловел уже видел слова, два дня назад выведенные и ждущие краски. Но теперь они читались иначе, ожив под большими руками брата Люка. И читая их, Ловел подумал: как же все здесь изменилось за три года, когда на грубой земле Смитфилда расцвела мечта Роэра, Ловел подумал о своем аптекарском огороде с тремя деревьями бузины – на страже. Земля обетованная, подумал он, земля обетованная для стольких людей, среди которых и он не забыт.

Брат Люк обернулся и, заметив его, сказал:

– Я нарочно ее так переполнил – чтоб нашим убогим всегда было на что посмотреть. Лучше ведь, чем просто на приютские стены…

– А еще для травинки место найдется?

Брат Люк на шутки не обижался. Громадный человек опустился на корточки и серьезно оглядел фреску. Потом кивнул, взял другую кисть, в желтой краске, и бережно, любовно пририсовал бабочку, усевшуюся с краю, прямо на свиток.

В голове у Ловела промелькнуло смутное воспоминание: желтая бабочка… что-то обещанное… Потом он услышал за спиной голос Роэра.

– Совершенство! Уверен, Господу нашему на этой картине только единственной бабочки недоставало!

Воспоминание же унеслось туда, откуда на миг явилось.

А потом Ловел, расставшись с попечителем на пороге приюта, отправился своей дорогой.

Впереди он видел хоры монастырской церкви, их величественные – на фоне неба – и прекрасные очертания. Пока только хоры возведены, потом будет и остальное. Но братьям не придется ждать завершенной до шпиля церкви, чтобы в ней славить Господа. Издали сооружение казалось не совсем реальным, но подходившему ближе Ловелу оно представало все явственней, все основательней, прочней, непоколебимей. Мастеровые как раз возвращались с обеда, и стройка загудела, оживилась, будто пчелиный улей. Ловел миновал навес, под которым мастер каменщиков держал свои рабочие чертежи, нанесенные на штукатурные плиты, успел увернуться от тележки, груженой тесаным камнем, и двинулся обращенным в месиво участком, где трудились над балками центрального свода плотники. В другом месте кузнецы выделывали стержни, скобы, нагели для крепления свода. А с хоров, от установленной там лебедки, неслись голоса вращавших большое колесо, которое подымало тесаный камень наверх, на леса, откуда им вторили голоса строителей, дожидавшихся камня для кладки.

У печки на дворе возле одной из хибарок строителей, где мужчины как раз отобедали, на бревне сидел долговязый рыжеволосый подросток лет шестнадцати и расправлялся с остатками овсяной каши из громадного котла, помещавшегося у него на коленях. Длинным пальцем он вел по стенке, облизывал палец и опять запускал в котел. Но не занятие поглощало его внимание – он не отрываясь смотрел на высокие церковные хоры и на голубое небо, сиявшее сквозь ряд окон над хорами.

Позже Ловел так и не разобрался, что заставило его замедлить шаг, этого мальчика он прежде не видел, но признал свое – непонятное – с ним родство. Мальчик вздрогнул, заметив упавшую на него от Ловела тень, и перевел взгляд. Увидел черную сутану и неуклюже, будто мешал котел на коленях, стал подниматься Ловел покачал головой и присел рядом с ним на бревно, вытянул хромую ногу – болевшую, как часто бывало, если он ногу перетруждал. А мальчик улыбнулся щербатой – из-за недостающего зуба – улыбкой и опять сделался серьезен. Лицо, когда мальчик не улыбался, было у него очень серьезным.

– Ты новичок тут, да? – спросил Ловел.

– Да. Новый поваренок, как вы бы сказали. Я тут на побегушках.

Ловел кивнул. На любой стройке есть подобные подавальщики – мальчики, старики, которые варят кашу, разносят, подносят. Иногда они кому-то из строителей родичи, иногда подмастерья, проходящие нелегкую школу, иногда просто перекати-поле. Ловел поймал себя на том, что ему хочется узнать о мальчике больше, но в веснушчатом лице, несмотря на улыбку, крылось что-то внушившее Ловелу: выспрашивать было бы все равно, что войти в чужой дом без позволения. И вместо этого Ловел сказал:

– Я не обедал. Нельзя ли и мне пристроиться к твоему котлу?

Мальчик протянул котел.

– Конечно. Пожалуйста!

Ловел опустил в котел руку и вынул на пальце овсяной каши – почти остывшей, густой и тягучей, зато не пригоревшей и без комков.

– Хороша! – сказал Ловел, почти не лукавя. – Пришел бы к нам в приют, сварил!

– Мое место здесь. – Мальчик дернул подбородком в сторону поднимавшихся в ясное небо церковных хоров, мимо которых стрелой носились взад и вперед ласточки, уже собиравшиеся в теплые страны. – Здесь, где стены растут.

Странные слова для только что пришедшего в Смитфилд. Но мысли Ловела перебил чей-то крик от кузницы поблизости:

– Эй, Ник! Ник Редполл! Коли делать нечего, иди у мехов постой, потрудись! Или думаешь, я могу ковать крепи во славу Господню и разом следить за этим чертовым горном?!

Мальчик поставил на землю котел, возвращенный Ловелом, и наклонился поднять что-то, скрытое в сторонке, высокой травой. Ловел увидел сколоченный грубо костыль, увидел, что левое колено Ника Редполла было кривое и не сгибалось, а нога, когда мальчик встал, не доставала земли. Вот почему, подумал Ловел, он ощутил родство с рыжеволосым Ником.

Глядя вслед мальчику, ковылявшему на зов, опять летевший из кузницы, Ловел живо вспомнил свои первые дни в Новой обители, когда и он был у всех на подхвате – без места в жизни, которое мог бы назвать своим.

В церковь идти времени уже не осталось. Он повернул назад, к ждавшим его делам. Но по дороге заглянул-таки ненадолго к каменотесу, которого знал интересно, как тот продвинулся с кубами капителей, что увенчают опоры хоров.

Стоя рядом с невысоким, склонившимся над работой мастером, следя за теслом в его руках, неторопливо, уверенно вырезавших в камне орнамент, Ловел спросил:

– Ваш новый кашевар – Ник Редполл, я слышал, как его зовут, – с кем-нибудь тут в родстве?

Серл, каменотес, не отрывал глаз от тесла, снимавшего слой камня.

– Ни с кем из тех, кого я знаю, – проговорил он. – Околачивался тут, как приблудный пес, вот мастеровые и стали давать ему поручения. Из него ловкий кашевар удался. И вообще на руку скор. Похоже, стройкой интересуется. Жаль, эта его нога. Мог бы когда-нибудь сделаться кладчиком.