Текст книги "Возвращение домой.Том 2."

Автор книги: Розамунда Пилчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Джереми понимающе улыбнулся:

– Да, я знаю, и прости меня за мою назойливость. У меня не было мысли лезть в твою личную жизнь. Просто я отлично знаю Эдварда… его хорошие стороны и его недостатки… и я волновался. Боялся, как бы он не причинил тебе боли.

– Все это в прошлом. Я уже могу говорить об этом.

– Вот и славно. – Он уже допил кофе. Поставил чашку н взглянул на часы. – Ну, если ты собираешься показать мне свои владения, то, пожалуй, можно приступить, а то скоро мне пора будет откланиваться.

Они поднялись, вошли в дом, и в атмосфере покоя и умиротворенности, которая царила в старых комнатах, рассеялись последние остатки сковывавшей их неловкости, сменившись хозяйской гордостью со стороны Джудит и безграничным энтузиазмом со стороны ее гостя. Он, разумеется, бывал в доме не раз при жизни тети Лавинии, но проникнуть дальше гостиной и столовой ему еще не случалось. Сегодня же они предприняли последовательный осмотр всего дома, начав с верха, с новой детской в мансарде, и закончив кухней.

– Диана и полковник подарили мне всю мебель и все, что им было ненужно, так что и покупать ничего не пришлось. Конечно, обои выцвели, и занавески износились, но мне всегда так было больше по душе. Даже проплешины на коврах. Так все выглядит приветливо и знакомо, точно морщины на милом лице. Есть, понятно, пустые места – там, где находились вещи, которые забрали в Нанчерроу, но я без них прекрасно проживу. А кухня оборудована превосходно…

– Как вы греете воду? – Его практичность была приятна Джудит.

– На плите. Это чрезвычайно удобно, правда, нужно заправлять топку дважды в день. Единственное, чего мне не хватает, так это приличного холодильника, но пока не было времени этим заняться, а в магазине в Пензансе ничего нет, придется, видимо, ехать в Плимут. Мистер Бейнс еще поговаривает об устройстве второй ванной, но, честно говоря, в этом нет особой необходимости. Лучше было бы провести центральное отопление, как в Нанчерроу, но с этим, боюсь, придется подождать до конца войны…

– Для центрального отопления понадобится еще один паровой котел.

– Его можно установить за судомойней…

Джудит показала ему место, которое имела в виду, и еще пять приятных минут прошли в обсуждении этого вопроса и трудностей, связанных с проводкой труб через старые, толстые каменные стены. А затем к ним присоединились Филлис с Анной – они собирали горох к обеду, – и, еще поговорив о том о сем, Джереми опять взглянул на часы и сказал, что теперь ему действительно пора.

Джудит пошла проводить его до машины.

– Сколько ты пробудешь в Нанчерроу?

– Пару дней.

– Мы еще увидимся? – спросила она.

– Ну конечно. Знаешь что, приходи-ка ты сегодня ближе к вечеру, прогуляемся вместе в бухточку. Возьмем с собой всех желающих. Можно искупаться.

Это была заманчивая идея. Джудит так давно не была в бухточке.

– Ладно. Я на велосипеде приеду.

– И купальник захвати.

– Ага.

– Тогда, значит, около трех?

– Идет. А если у них окажутся другие планы и потребуется твое участие, тогда просто позвони мне.

– Хорошо.

Он сел в машину, она стояла и смотрела, как он уезжает. А потом вернулась на кухню, села за стол и стала помогать Филлис и Анне лущить горох.

Гортензии по сторонам длинной подъездной аллеи Нанчерроу были в самом цвету, и в рассеянном солнечном свете, просачивающемся сквозь ветви высоких деревьев, Джудит казалось, будто она катит на велосипеде по дну лазурной реки. Перед выездом она переоделась в шорты и старую рубашку. В корзинке велосипеда лежали полосатое пляжное полотенце, купальник, толстый свитер и пакетик хрустящего имбирного печенья – перекусить после купанья. Ей невтерпеж было окунуться, и она надеялась, что Лавди, а может быть, и Афина составят им с Джереми компанию.

Она выехала из коридора деревьев, и шины зашуршали по гравию. Слабый утренний туман уже разошелся, но по-прежнему дул мягкий западный ветерок. Окна Нанчерроу отсвечивали на солнце, куры Лавди, запертые в своем проволочном загоне сбоку дома, громко квохтали.

Поблизости не видно было ни души, но парадная дверь была распахнута. Джудит прислонила велосипед к стене дома, взяла купальные принадлежности, свитер и только повернулась, чтобы отправиться на поиски людей, как чуть не вскрикнула от неожиданности: перед ней стоял Джереми – вырос как из-под земли.

– Ах ты негодник! До смерти напугал! Как это ты так незаметно подкрался?

Он взял ее за обе руки повыше локтей и держал крепко, как будто боялся, что она вырвется и убежит.

– Не надо тебе входить, – сказал он.

Лицо у него было напряженное и, несмотря на загар, очень бледное, на щеке под скулой билась жилка. Джудит ошалело уставилась на него.

– Почему?

– Полчаса назад позвонили… Эдвард погиб.

Хорошо, что он держал ее, потому что колени у нее задрожали и на миг ее охватило ужасное смятение – ей показалось, будто она разучилась дышать и вот-вот задохнется. Эдвард мертв. Она замотала головой в яростном неприятии.

– Нет! Только не он… Джереми, только не Эдвард!

– Звонил командир его подразделения. Он говорил с полковником.

Эдвард.

То, чего все они так долго боялись, смутно, в глубине души с ужасом ожидали, – в конце концов случилось, грянуло как гром. Она посмотрела Джереми в лицо – в его глазах, за стеклами очков, без которых почти невозможно было его представить, блестели слезы. «Какое горе для всех нас, – подумала она. – Все мы, каждый по-своему, любили Эдварда. Для каждого из нас и для каждого, кто его знал, это будет огромной утратой».

– Как это произошло? – потребовала она. – Где все это было?

– Над Дувром, в «Адском углу»[12]12
  Так называли побережье Англии у Дувра, подвергавшееся усиленной бомбардировке и артобстрелу во время Второй мировой войны.


[Закрыть]. По судам в порту был совершен мощный удар с воздуха. «Штуки», пикирующие бомбардировщики, и истребители «мессершмитты». Массированная, интенсивная бомбежка. Наши истребители врезались во вражеские ряды. Они уничтожили двенадцать немецких самолетов, но потеряли три собственных машины. Одной из них был «спитфайр» Эдварда…

Не может быть, чтобы не было никакой надежды. Потрясение внутренне опустошило Джудит, выжало из нее все силы, но теперь ее вдруг охватила бессмысленная ярость.

– Но откуда они знают?! С чего они взяли, что он мертв? Откуда такая уверенность?

– Летчик с другого «спитфайра» изложил все в своем докладе после выполнения задания. Он видел собственными глазами. Прямое попадание. Столб черного дыма. Самолет стал стремительно падать и штопором вошел в море. А потом – взрыв. Никто не катапультировался, никто не выбросился с парашютом… Никто не мог остаться в живых.

Она безмолвно выслушала эти страшные слова, и последняя надежда умерла навсегда. А потом он шагнул вперед и обнял ее. Она выронила на землю свернутые в узел полотенце со свитером, обвила руками его талию, прижалась щекой к его плечу, к пахнущей чистотой рубашке, к его теплому телу; так они и стояли, утешая друг друга. Она думала о родных Эдварда, которые находились сейчас где-то здесь, в доме. Любимцы фортуны Кэри-Льюисы, сраженные безутешным горем. Война добралась и до них, вторглась в красивый, счастливый, солнечный дом. Диана и полковник, Афина и Лавди. Как удастся им смириться с ужасом этой потери? Об этом лучше было не думать. Ясно одно: ей, Джудит, нет места в их семейной скорби. Да, когда-то она ощущала себя одной из Кэри-Льюисов; когда-нибудь, наверно, так будет снова; но сейчас, в этот момент, она была в Нанчерроу чужой, посторонней.

Она отстранилась от Джереми, осторожно высвободившись из его объятий, и заговорила:

– Нам нельзя здесь находиться, ни тебе, ни мне. Нельзя оставаться. Мы должны уйти, немедленно. Оставить их.

Сбивчивый, торопливый лепет… но он понял смысл ее слов.

– Иди, если хочешь. Да, тебе лучше уйти. Домой, к Филлис. А я должен остаться. Всего на пару дней. Полковник, наверно, переживает за Диану. Ты же знаешь, как он о ней всегда печется… Так что лучше, если я буду рядом. Может, ему потребуется моя помощь. Пусть даже всего несколько слов в утешение.

– Правильно, еще один мужчина в доме. На месте полковника я бы хотела, чтобы ты остался. О, Джереми, как бы я хотела быть такой, как ты! Сильной. Ты так много можешь дать им в эту минуту, а я… я чувствую, что мне совсем нечем им помочь. Я просто хочу сбежать. Вернуться домой, к себе. Ужасно, правда?

Он улыбнулся.

– Тут нет ничего ужасного. Если хочешь, я тебя довезу.

– У меня велосипед.

– Езжай осторожно, пожалуйста.

Он нагнулся, поднял ее полотенце и свитер, стряхнул с них пыль и песчинки и положил в корзину велосипеда. Потом взял велосипед за руль и подвел к ней.

– Ну, в путь.

Она все еще медлила.

– Скажи Диане, что я еще приду. Передай мои соболезнования. Объясни ей все.

– Непременно.

– Не уезжай, не попрощавшись со мной.

– Хорошо. Когда-нибудь мы еще сходим в бухточку. Почему-то от этих слов слезы навернулись ей на глаза.

– Ох, Джереми, почему это случилось именно с Эдвардом!

– Не спрашивай меня. Откуда мне знать?

Больше она ничего не сказала. Села на велосипед и медленно покатила прочь. Он провожал ее глазами, пока она не свернула на изгибе аллеи и не скрылась за деревьями.

Почему это случилось именно с Эдвардом?

Через минуту-другую он повернулся и, поднявшись по ступенькам, зашел в дом.

Джудит плохо запомнила свое возвращение из Нанчерроу в Дауэр-Хаус. Ее ноги словно сами по себе нажимали на педали, работая механически, точно поршни. Она ни о чем особенно не думала. Ее мозг онемел, словно рука или нога от сильнейшего удара. Чуть позже начнется боль, потом она станет нестерпимой. Но пока у Джудит была только одна мысль – скорее добраться до дому, будто она была раненым зверем, спешащим укрыться в своем убежище, логове, норе, берлоге…

Добравшись наконец до ворот Нанчерроу, она снова выехала из аллеи на простор, на солнце, и понеслась под гору в глубокую долину, на дне которой был расположен Роузмаллион. Внизу свернула в деревню и поехала по дороге мимо речки. Какая-то женщина, развешивавшая белье, окликнула ее по имени. «Эй! С хорошей погодой!» Джудит едва ее расслышала и даже не повернула головы.

Поднимаясь по крутому склону, она крутила педали до тех пор, пока окончательно не выбилась из сил, тогда слезла с велосипеда и остаток пути шла пешком. У ворот Дауэр-Хауса ей пришлось на минутку остановиться, чтобы перевести дух, затем она продолжила путь и потащила велосипед по усыпанной галькой подъездной дороге. У двери она бросила его наземь, так и оставив лежать с выкрученным, как сломанная шея, рулем и все еще медленно вращающимся передним колесом.

Дремлющий в послеполуденном свете дом ждал ее. Она приложила ладони к старому камню крыльца; гревшийся на солнце все утро, он был еще теплым. Как человек, подумала она. Живое существо с дыханием и пульсом.

Минуту спустя Джудит вошла в холл, тут царила тишина, только медленно тикали высокие с маятником часы, стоявшие на полу из плитняка. Она замерла и прислушалась.

– Бидди! – позвала она. – Бидди!

Ни звука в ответ. Понятно, Бидди еще не вернулась.

– Филлис!

Однако Филлис тоже не откликалась.

Джудит прошла в конец холла и открыла застекленную дверь, ведущую на веранду. За верандой раскинулся сад, там она и увидела Филлис, сидящую на траве, на расстеленном пледе, тут же были Мораг и Анна со своими игрушками: резиновым мячом, который купила ей Джудит, и оловянным кукольным чайным сервизом, который Бидди откопала, разбирая хлам в мансарде,

Джудит прошла через веранду и вышла на лужайку. Мораг, заслышав ее шаги, села и негромко гавкнула. Филлис обернулась, чтобы посмотреть, кого – или что – заметила собака.

– Джудит! Мы не ждали тебя так скоро. Ты что, не пошла купаться?

– Нет.

Подойдя, Джудит опустилась на плед рядом с Филлис. От лежащей на солнце плотной шотландки исходило приятное тепло, как от толстого свитера, натянутого после купания в ледяной воде.

– Но почему? Сегодня такой…

– Филлис, мне надо кое-что у тебя спросить. Напряженный тон Джудит заставил Филлис нахмуриться.

– Что случилось?

– Если я уеду… если мне придется уехать, ты останешься здесь? Позаботишься о Бидди?

– Что такое ты говоришь?!

– Видишь ли, в чем дело… я с ней еще не говорила, но думаю, она, наверно, захочет остаться здесь, в Дауэр-Хаусе, с тобой. И понимаешь, ты не должна ее бросать. Ее нельзя оставлять одну. Ей становится страшно одиноко, она думает о Неде и тогда, чтобы взбодриться, начинает пить виски. Я хочу сказать – пьет по-настоящему, пока не напьется до бесчувствия. Так бывало раньше, когда она жила в Девоне и я оставляла ее одну; миссис Дэгт мне рассказывала. Это одна из причин, почему я привезла ее с собой в Корнуолл. Я должна сказать тебе это сейчас, пока ее нет, так что все это – между нами. Так ты не бросишь ее, Филлис, нет?

Вполне естественно, что Филлис была сбита с толку.

– Но, Джудит, к чему весь этот…

– Ты ведь знала, что я уеду. Когда-нибудь. Поступлю на службу. Я не могу остаться тут насовсем.

– Да, но…

– Завтра я еду в Плимут и оттуда в Девонпорт. На поезде. Там запишусь добровольцем в женскую вспомогательную службу ВМС, Конечно же, после этого я вернусь домой. Пройдет как минимум две недели, пока я получу распределение. А тогда уж уеду по-настоящему. Но ты никогда не оставишь Бидди, правда, Филлис? Пообещай мне. Если тебе с Анной надо будет отлучиться, то, может, ты договоришься с кем-нибудь, кто мог бы пожить тут с ней…

Филлис видела: Джудит вгоняет себя в невменяемое состояние. И ради чего, спрашивается? Завелась ни с того ни с сего, теперь чуть ли не в истерике и несет какую-то околесицу. Филлис была ошеломлена и вместе с тем встревожена. Она положила руку на плечо Джудит, и ей вспомнилось, как она однажды пыталась успокоить нервную кобылку.

– Послушай… – Она нарочно говорила медленно и тихо. – Ну, что ты разволновалась? Конечно, я ее не брошу. С какой стати мне ее бросать? Все мы знаем миссис Сомервиль. Мы прекрасно знаем, что она любит пропустить вечером стаканчик-другой.

– Это не просто «стаканчик-другой»! – почти закричала на нее Джудит. – Как ты не понимаешь!..

– Я понимаю. И даю тебе слово. А теперь успокойся.

Это подействовало. Внезапная вспышка раздражения погасла. Джудит прикусила губу и замолчала.

– Так-то лучше, – похвалила Филлис. – Теперь давай поговорим спокойно. О тебе. Я знаю, что ты уже давно собираешься пойти служить. Но почему так вот сразу? Что за спешка? Едешь в Девоипорт завтра же. Когда ты это вздумала? Что тебя толкнуло на это решение?

– Не знаю, само собой решилось.

– Что-то стряслось?

– Да.

– Именно сейчас?

–Да.

– Тогда расскажи все своей Филлис.

Филлис говорила с ней так же, как в старые времена, когда они жили в Ривервью и Джудит болталась на кухне, донимая Филлис своими переживаниями о результатах экзаменов или жалобно сетуя на то, что ее не пригласили на какой-нибудь день рождения.

Расскажи своей Филлис.

Джудит глубоко вздохнула:

– Эдвард Кэри-Льюис погиб. Его самолет сбили над Дувром.

– О Боже…

– Джереми только что сказал мне. Поэтому мы и не пошли купаться. Я поехала домой. Захотела домой. Я так захотела к тебе… – Вдруг лицо ее по-детски скривилось. Филлис притянула ее к себе и сгребла в неуклюжие объятия; целуя Джудит в голову, принялась укачивать ее, как малого ребенка. – Мне кажется, я этого не переживу, Филлис. Не хочу, чтобы его не было. Я всегда знала, что он – где-то есть, в голове не укладывается, что теперь его нет. Теперь он – нигде…

– Тсс…

И пока Филлис качала Джудит, она вдруг поняла, Все стало на свои места. Любовью Джудит был Эдвард Кэри-Льюис, а не Джереми Уэллс. Она была так уверена, лелеяла надежды – и все время ошибалась. Джудит отдала свое сердце молодому Кэри-Льюису, и вот – он мертв.

– Тсс… ну-ну,..

– О, Филлис…

– Поплачь, поплачь.

«Жизнь так жестока, – думала Филлис, – не говоря уже о войне. Но что толку мучиться и держать горе в себе? Лучше дать волю чувствам, выплеснуть их наружу в потоке слез, пусть природа возьмет свое и пусть великий целитель время делает свое дело».

Три дня прошло, прежде чем Джудит снова появилась в Нанчерроу. Был первый день августа, и шел дождь – теплый проливной корнуолльский дождь, оживляющий сады и поля, освежающий воздух. Вздувшаяся река клокотала под мостом, цветы курослепа, растущего по зеленым берегам, скрылись под водой, на дорогах стояли лужи, и с веток градом срывались крупные капли.

В черном непромокаемом плаще, но с непокрытой головой, Джудит катила на велосипеде. От деревни на холм она поднялась пешком, у ворот Нанчерроу снова села на велосипед и поспешила дальше, по извилистой сырой аллее. Все вокруг блестело, омытое дождем, и гортензии склонили свои шапки под грузом тяжелых капель.

Добравшись до дома, она поставила велосипед у парадной двери, вошла и тут же остановилась, заметив старую детскую коляску Кэри-Льюисов, классическую, как «роллс-ройс». Коляска стояла в передней, видимо, пережидая дождь, чтобы, как только он кончится, Клементину можно было снова вывезти в сад за необходимой порцией свежего воздуха. Джудит расстегнула плащ и бросила его на деревянный резной стул; вода закапала с него на выложенный плитняком пол. Потом, подойдя к коляске и заглянув в нее, Джудит залюбовалась прелестным ребенком с пухлыми щечками-персиками и темными шелковистыми волосиками на украшенной оборками батистовой наволочке. Клементина крепко спала, замотанная в тонкую шаль, но одну ручку ей каким-то образом удалось высвободить, и, словно крошечная морская звезда, с трогательной складочкой на запястье, она лежала ладошкой кверху на розовом шерстяном одеяльце. Было что-то вневременное в безмятежном младенческом сне, над которым не имели власти никакие трагедии, уже произошедшие или происходящие в данный момент. Джудит пришло в голову, что это-то и есть невинность. Она прикоснулась к ручке Клементины, увидела крохотные безупречные ноготки, втянула в себя исходящий от малышки аромат – смесь запахов чистоты, шерсти и гигиенического талька фирмы «Джонсон и Джонсон». Один только взгляд на эту малютку утешал и ободрял несказанно.

Немного погодя она оставила спящую девочку и прошла в холл. В доме было тихо, но на круглом столе у подножия лестницы стояли цветы и, как обычно, лежала кипа писем с наклеенными марками, ждущих, когда кто-нибудь отнесет их на почту. Джудит минутку постояла, но никто так и не появился, и она двинулась по коридору к малой гостиной. Дверь была открыта, и на другом конце комнаты, в эркере, она увидела Диану, сидящую за письменным столом, который раньше находился в большой гостиной, но был переставлен сюда, когда ее закрыли на время войны.

Перед Дианой были разложены письменные принадлежности, но ее авторучка лежала на столе, а сама она просто сидела и глядела в окно на дождь.

Джудит позвала ее по имени. Диана обернулась, и какое-то мгновение ее прекрасные глаза оставались пустыми, как бы невидящими; потом прояснились – она узнала девушку.

– Джудит! – Она протянула руку. – Дорогая, ты пришла.

Джудит вошла, закрыла за собой дверь, быстрым шагом пересекла комнату и наклонилась к Диане, чтобы обнять ее и поцеловать.

– Так приятно видеть тебя.

Лицо у нее было бледное, осунувшееся, невыразимо усталое, однако выглядела она, как всегда, элегантно – в полотняной плиссированной юбке и небесного цвета шелковой рубашке, на плечи был накинут кашемировый джемпер. И ее жемчуг, и серьги, и помада, и тени для век, и духи – все было на месте, все как всегда. Джудит не могла не восхититься, а еще – не почувствовать огромного облегчения: застать Диану в неопрятном виде, растрепанную, одетую кое-как было бы равносильно концу света. С другой стороны, Джудит прекрасно понимала: то, что Диана продолжала следить за собой, было чем-то вроде брони, средством психологической защиты, и то, что она по-прежнему тратила на себя, на свой внешний вид столько времени и сил, говорило о ее большом мужестве. При одном взгляде на нее всегда душа радовалась. И теперь, ради родных, ради Неттлбедов и Мэри, она обязала себя не распускаться.

– Уж и не чаяла тебя увидеть.

– Ах, Диана, как я вам сочувствую…

– Дорогая, прошу тебя, не будем… Какая гадкая погода! Ты приехала на велосипеде? Должно быть, промокла до нитки. Присядь на минутку, поболтаем.

– Я вам не помешала?

– Помешала, но я и хотела, чтобы мне помешали. Всегда терпеть не могла писать письма, а тут столько их пришло, и я просто обязана постараться всем ответить. Забавно, я всегда считала, что эти письма с соболезнованиями – простая дань вежливости, и писала их потому, что так положено. Я не понимала, как много они значат. А теперь перечитываю их снова и снова, и даже самые банальные соболезнования наполняют меня гордостью и греют душу. И знаешь, что самое удивительное? Все говорят об Эдварде по-разному, как будто каждый ведет речь о каком-то своем Эдварде. Кто-то говорит о его доброте и душевной щедрости, кто-то вспоминает какой-нибудь забавный случай, кто-то рассказывает о том, как он проявил особенную чуткость, или всех развеселил, или просто был очень мил. А Эдгар получил очень трогательное письмо от командира Эдварда. Вот бедняга, представь только – ему приходится писать безутешным родителям, всякий раз ломая голову над тем, что сказать.

– И что он написал об Эдварде?

– Каким молодцом он показал себя во Франции и потом в Кенте. Как он никогда не падал духом и не терял чувства юмора, как любили и уважали его товарищи. По его словам, Эдвард под конец был очень измотан – слишком много приходилось делать боевых вылетов, но он ни разу не показал своей усталости, ничто не могло его сломить.

– Полковника такие слова не могли оставить равнодушным.

– Да. Он носит это письмо у себя в бумажнике. Наверно, так и не расстанется с ним до своего смертного часа.

– Как он?

– Не может прийти в себя. Но, как и все мы, старается не показывать вида. Вот тебе еще одна странность. Каждый из нас: Эдгар, Афина, даже малышка Лавди – все нашли для себя в чем-то утешение, открыли какие-то внутренние ресурсы, о существовании которых раньше никто и не подозревал. Афина, естественно, занята своей малюткой. Такая чудная! А Лавди каждое утро встает все раньше и раньше и спешит на работу в Лиджи. Забавно, по-моему, она в общении с миссис Мадж черпает какие-то моральные силы. Видно, когда нам приходится поддерживать других, то и самим становится легче. А я все думаю о Бидди, о том, каково ей было, когда у нее погиб Нед. Ужасно, что у нее больше нет детей, что ей не на кого больше тратить материнское чувство. Как она, должно быть, все это время страдала от одиночества! Несмотря даже на то, что ты была рядом. Наверно, ты ей жизнь спасла.

– Бидди велела передать: если вы не против, она придет вас проведать, но ей не хочется навязываться.

– Скажи ей, пусть приходит когда угодно, в любой день. Я только рада буду поговорить… Тебе не кажется, что Нед и Эдвард сейчас где-то вместе и отлично проводят время?

– Не знаю, Диана.

– Какую глупость сморозила! Просто пришло в голову. – Она отвернулась и стала опять глядеть в окно, на дождь. – Когда ты пришла, я как раз пыталась вспомнить одно стихотворение, которое всегда читают одиннадцатого ноября, в день памяти погибших в Первой мировой войне. Но на стихи у меня всегда была плохая память. – Она помолчала, потом снова повернулась к Джудит с улыбкой на губах. – Что-то о вечной молодости. О нестарении.

Джудит моментально поняла, что она имеет в виду, но строки эти настолько будоражили чувства, что она не была уверена, сможет ли произнести их вслух и не расплакаться.

– Биньон, – подсказала она. Диана недоуменно нахмурилась. – Лоренс Биньон[13]13
  Биньон Лоренс (1869-1943) английский поэт и художественный критик


[Закрыть], знаменитый в конце прошлой мировой войны поэт. Это он написал.

– И как это звучит?

Сужденная нам старость их минует,

И время юность им навечно сохранит…

Она остановилась – к горлу подкатил комок, и она знала, что ке сможет докончить строфу.

Но если Диана и заметила ее состояние, то не подала виду.

– Лучше не выразишь, правда? Поразительно, что мистер Биньон сумел разглядеть в бездне отчаяния крупицу чего-то хорошего и написал об этом стихи.

Их взгляды встретились. Диана снова заговорила, очень спокойно:

– Ты ведь была влюблена в Эдварда, да? Нет-нет, пусть тебя не смущает, что я знаю. Я всегда знала, я все видела. Проблема заключалась в том, что он был еще слишком молод. Молод годами и ребенок в душе. Легкомысленный ребенок. Я немножко боялась за тебя, но помочь ничем не могла. Ты не должна убиваться по нему, Джудит.

– Вы хотите сказать – у меня нет на это права?

– Нет, я совсем не это имею в виду. Я хочу сказать, что тебе еще только девятнадцать и не стоит растрачивать впустую свою молодость, оплакивая несбывшиеся мечты. О Господи!.. – Она вдруг рассмеялась. – Я начинаю выражаться, как Барри[14]14
  Барри Джеймс Мэтью (1860—1937) – английский писатель, драматург.


[Закрыть] в этой его отвратительной пьесе «Дорогой Брут». Мы видели ее с Томми Мортимером в Лондоне; все в зале обливались слезами, только мы двое помирали со скуки.

– Нет, я не собираюсь убивать свою молодость… Кстати, я уезжаю. Оставляю вас всех. Во вторник я съездила в Девонпорт и записалась в женскую вспомогательную службу ВМС. Рано или поздно меня куда-нибудь определят, и я уеду.

– Ах, дорогая!..

– Я давно уже думала об этом, И все откладывала. А теперь решила: хватит. И потом, здесь я сделала все, что могла. Бидди и Филлис с Анной устроены в Дауэр-Хаусе и, скорее всего, останутся там до моего возвращения. Ничего, если я попрошу вас приглядывать за ними, проверять время от времени, все ли благополучно?

– Разумеется. В любом случае, мы будем видеться с Бидди в Красном Кресте. Чем ты будешь заниматься в ВМС? Небось будешь блистать в «женском экипаже»? Я видела на днях фото в газете – такие милашки, щеголяющие в брюках клеш. Ни дать ни взять участницы Кауасской Недели[15]15
  Имеется в виду ежегодная регата, проходящая в местности Кауас на острове Уайт (Англия).


[Закрыть].

– Нет, в «женский экипаж» я не попаду.

– Какая жалость.

– Скорее всего, буду стучать на машинке и стенографировать. На флоте это называется «делопроизводитель».

– Звучит не очень-то заманчиво.

– Это же работа.

Диана задумалась, через минуту глубоко вздохнула.

– Мне даже думать тяжко о том, что ты уедешь. Но, значит, так надо. И с Джереми мне так трудно было расставаться, когда ему пришло время покинуть нас. Никакими словами не описать, как он поддерживал нас одним своим присутствием, несмотря на то что пробыл-то всего два дня. А потом ему пора было возвращаться на службу. На другой корабль, надо думать.

– Он заезжал к нам в Дауэр-Хаус попрощаться. Это он сказал мне, чтобы я пришла вас проведать.

–Если серьезно, я считаю его одним из самых замечательных людей среди тех, кого знаю. Кстати, это мне напомнило одну вещь… – Отвернувшись, она принялась выдвигать крошечные ящички в столе и рыться в их содержимом, – Где-то тут у меня должен быть ключ. Раз ты нас покидаешь, то тебе нужен ключ…

– Ключ?!

– Да. Ключ от моего дома на Кэдоган-Мьюз. Когда началась война, я сделала с него штук пять дубликатов. И раздала: один – Руперту, еще один, естественно, Афине. И Гасу, и Джереми, и Эдварду. И у Эдварда был… ага, вот он. Тебе надо будет прицепить к нему бирочку, чтобы не потерялся. – Она бросила ключ через стол, Джудит поймала его. Маленький латунный ключик от американского замка. Она зажала его в ладони.

– Но зачем вы мне его даете?

– Ну, дорогая, мало ли что… Война, люди ездят с места на место, в Лондоне народу тьма, гостиницы будут битком набиты – да и в любом случае там сумасшедшие цены, – а так у тебя хоть будет где переночевать, какая-никакая крыша над головой. Если, конечно, его не разбомбят и не случится ничего ужасного. Мне теперь в Лондон ездить незачем, а если и выберусь туда когда-нибудь и застану на Кэдоган-Мьюз кого-нибудь из вас, так ничего страшного. Места хватит.

– По-моему, это прекрасная идея. Как мило с вашей стороны и как великодушно!

– Да что ты, никакого тут великодушия. Я только буду рада, если мой дом вам послужит. Ты останешься на обед? Пожалуйста, оставайся! Сегодня пирог с крольчатиной, огромный, на всех хватит.

– Я бы с удовольствием, но надо домой.

– Лавди – в Лиджи, зато Афина дома…

– Нет. Как-нибудь в другой раз. Я только хотела с вами повидаться.

Диана поняла ее.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Я им скажу. В другой раз, так в другой раз.

Эдгар Кэри-Льюис взял себе за правило самолично разбирать приходящую корреспонденцию. Каждое утро он уносил письма, оставленные почтальоном на столе в холле, к себе в кабинет и, прежде чем передавать Диане, просматривал их сам. Полторы недели прошло со дня гибели Эдварда, а письма все продолжали приходить. Писали старые и молодые, богатые и бедные – люди всех возрастов, общественных слоев и занятий, – и полковник внимательно прочитывал каждое письмо, откладывая в сторону те, что были недостаточно деликатны (несмотря на лучшие побуждения их авторов) – такие письма, как он опасался, могли огорчить его жену. На них он отвечал сам и затем их уничтожал. Остальные же клал Диане на письменный стол, предоставляя ей самой с ними разбираться.

Этим утром в обычной кипе ежедневной корреспонденции полковник обнаружил большой конверт плотной темно-желтой бумаги, надписанный черным курсивом. Красивый почерк привлек внимание полковника; присмотревшись, он увидел абердинский почтовый штемпель. Он взял всю пачку писем с собой в кабинет, закрыл дверь, сел за стол и вскрыл увесистый конверт своим серебряным ножом для разрезания бумаги. Внутри находилось письмо и картонка, сложенная надвое и скрепленная канцелярскими скрепками. Полковник развернул письмо, заглянул в конец и увидел подпись: «Гас». Он был тронут до глубины души тем, что еще один кембриджский друг Эдварда взял на себя труд выразить им соболезнование.

«Штаб Гордонского шотландского полка,

Абердин.

5 августа 1940 г.

Глубокоуважаемый полковник Кэри-Лыоис!

Вчера только я узнал об Эдварде, поэтому и пишу вам с таким запозданием. Надеюсь, вы меня поймете и простите.

Десять лет жизни я провел в закрытых школах, сначала в Шотландии, потом вРагби, и за все это время мне так и не довелось сойтись с кем-нибудь по-настоящему близко, не находилось такого человека, с которым мне было бы абсолютно легко, неизменно весело и интересно. К тому времени, как я начал учебу в Кембридже, я уже решил для себя, что такой, видно, у меня характер – может быть, виной всему проклятая шотландская сдержанность, – и близкие отношения с кем-либо для меня невозможны. Но потом я познакомился с Эдвардом, и все изменилось. Перед его обаянием невозможно было устоять, оно даже вводило в заблуждение… Признаюсь, поначалу его невероятная притягательность отпугивала меня, и я относился к Эдварду с настороженностью… Но стоило мне узнать его получше, и все мои сомнения рассеялись, ибо под внешним шармом оказалась сильная натура человека, который знает, кто он, чего хочет и куда идет. Множество хороших воспоминаний сохранилось у меня о тех нескольких месяцах, что мы знали друг друга. Мне памятны его общительность, сердечность, безграничное дружелюбие, его добродушие и чувство юмора, его душевная щедрость. И, конечно, дни, проведенные мною со всеми вами в Нанчерроу, перед самым началом войны, и доброта, с которой вы приняли меня, совершенно чужого человека. Ничто не сотрет из моей памяти эти счастливые воспоминания, и мне остается только благодарить судьбу, что я знал Эдварда и считался одним из его друзей.