Текст книги "Книга Розы"

Автор книги: Роза Эпштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 9
В эвакуации

Еще до отправки Бориса в армию произошел такой случай. Из всей нашей семьи карточку иждивенца получала только мачеха. Берта Абрамовна вела хозяйство и выкраивала время для шитья. Когда однажды отец не вернулся с тукосмесительного завода, где работал мастером, Берта всю ночь не находила себе места – сходила с ума от всевозможных предположений. Наутро послала меня к Белле:

– Скажи, что папа не пришел. Пусть узнает, что случилось.

Белла, к тому времени работавшая инженером в строительной организации, первым делом отправилась на завод.

– Эпштейн задержан за хищение куска кожемита, – сказали ей там. Белла попросила разрешения поговорить с отцом. Ей разрешили. Отец рассказал, что увидел тот кусок лежащим в грязи на территории завода и поднял его, подумав, что пригодится ботинок Борьке отремонтировать – сын давно уже ходил с оторванной подошвой. Нес находку, не скрываясь, поскольку на заводе кожемит не производили, и был задержан.

– Борька босиком практически ходит. Неужели, лучше пусть в грязи тот кожемит сгниет? – возмущался отец.

С завода Белла помчалась к начальнику своего стройуправления Кадырову. Чуть не плача, изложила все и попросила помочь.

– Не плачь, – успокоил Кадыров. – Сейчас поедем, и выпустят твоего отца.

И действительно, через двадцать минут после их приезда на завод нашего отца отпустили. Но он никак не хотел уходить, все требовал, чтобы партком вмешался:

– Это же бесхозяйственность! Почему нельзя выставить отходы для людей? Глядишь, кому-то бы еще пригодились для дела.

Как я уже говорила, вначале отец устроил меня через райком комсомола на одеяльную фабрику «Итифак». Потому что надо было где-то получать хлебную карточку. На иждивенческую карточку давали 400 граммов в день.

– А вона кака кобыла. Яки четыреста грамм? Накормишь ее? – рассуждал отец.

Да еще и не каждый день хлеб давали – день есть, день нет. Приходишь в магазин, очередь занимаешь в ночь, на ладони пишешь чернильным карандашом номер. А утром магазин открывают и объявляют:

– Считайте на шестьдесят человек.

А очередь уже человек двести. Счастливцы хлеб получали. Прямо в магазине им нарезали пайки по 400 граммов. И если тебе повезло – деньги заплатил, пайку взял, – то дай бог ноги.

На фабрику я ходила через переезд. А там находился отдел кадров железной дороги. Я внимания не обращала на него. Попадалась иногда навстречу русская девочка, я с ней здоровалась. Оказалось, она инспектором в отделе кадров работала. А начальником у нее был военный летчик после ранения. И вот иду я как-то на работу и вижу возле дверей отдела кадров четырех женщин. Из любопытства подошла и спрашиваю:

– А что вы тут стоите? На работу устраиваитесь?

А сама уже вижу на дверях объявление: «Требуется диктор на вокзал Коканд. Знание узбекского языка обязательно». У этих женщин, оказывается, была привилегия – мужья на фронте, а дети – с ними в эвакуации. Но никто из них не знал узбекского языка. Стоят они, впечатлениями обмениваются.

– У меня хозяйка-узбечка так противно разговаривает, – делится одна. – Пренеприятнейшая баба.

А я слушаю и про себя думаю: «Раз ты считаешь, что хозяйка противно разговаривает, то тебя на работу не примут. Надо с уважением относиться к чужой культуре – ты же живешь здесь».

А меня женщины спросили:

– Ты узбекский знаешь? Видишь, что тут написано?

– Узбекча бересам, – ответила я.

– Что это? – удивились они.

– Узбекский знаю.

Дело в том, что в Коканде я очень быстро на училась базарной речи – усвоила отдельные слова на узбекском языке. В общем, решила я тоже встать в очередь. Одна кандидатка зашла и быстро вышла, вторая – тоже, третья – в слезах. Она надеялась, раз муж на фронте и трое детей, то обязательно возьмут.

Пока я ждала своей очереди, читала развешанные распоряжения, подписанные начальником железной дороги. Подумала тогда, что начальник дороги – это начальник над рельсами. И вот захожу в помещение и хулиганисто так говорю:

– Селям алейкум. Якши месыз? («Здравствуйте. Как поживаете?»)

Инспектор хоть и русская, но из местных – училась в узбекской школе. Спрашивает меня по-узбекски, знаю ли я их язык.

– Азмас, – отвечаю. – Немножко.

Начальник ее попросил:

– Поговори с ней еще о чем-нибудь.

И девчонка опять мне что-то стала говорить, а я ей – отвечать. А в узбекском языке есть такая особенность. Можно два часа с узбеками разговаривать и произносить только «а» с разной интонацией:

– А?

– А!

– А-а…

И наговоришься вдоволь.

Ну, я и стала в ответ акать. Поговорив так со мной, инспектор заверила начальника, что я знаю узбекский. Начальник посмотрел на меня внимательно. По всему было видно, что ему не по себе из-за отказа последней женщине. Это я поняла, как только вошла и поздоровалась. Лицо его мне показалось расстроенным. Но дело в том, что диктор должен объявлять поезда на узбекском языке. Например: «Уртакляр пассажирляр поездга “Джалалабад – Ташкент” кеты урта путь». Что я и стала делать, потому что меня приняли диктором.

У диктора была своя радиорубка. Из аппаратуры – микрофон, адаптер и маленький радиоприемник, я по нему слушала все выпуски Совинформбюро и концерты. Попасть в радиорубку можно было, пройдя через справочное бюро, в котором работали местные женщины. У них я и спросила, правильно ли объявляю?

– Нет, садись, пиши, – сразу сказали они, послушав мою речь, и помогли правильно написать тексты объявлений и расставить ударения. Я им по три раза прочитала. На третий раз женщины одобрили:

– Теперь правильно. Можешь объявлять.

Поездов через Коканд проходило немного – пять-шесть за сутки, но два из них днем и три – ночью. Ночью, значит, нужно ночевать там. Работа мне нравилась. Зарплата была 400 рублей и карточка на 600 граммов хлеба в день.

На перроне стояло три ларька для обеспечения паровозных бригад, когда они уходили в рейс. Продавщицы выдавали машинистам пайку хлеба, кусочек сахару, кусочек колбаски и соли щепотку. Хлеб сразу солью посыпали. Отпуская продукты, они вырезали из карточки талончики на 100 граммов мяса, на пять граммов жиров, на 50 граммов сахара. Хотя за точность цифр уже не ручаюсь. И эти талончики надо было наклеивать для отчетности на тетрадный лист. Для этого продавщицы нанимали какую-нибудь девчонку из работающих на вокзале. И вот у одной в ларьке не хватило хлеба. Оказалось, девчонка не все талончики наклеивала на бумагу, часть тайком лепила на грудь себе. И когда продавщица обнаружила недостачу двух буханок хлеба, то сразу приперла помощницу:

– Раздевайся!

Та стала возмущаться:

– Зачем это? Отцепись от меня.

Продавщица рванула за ворот ее платье и увидела наклеенные на грудь талончики.

– Представляете, сколько времени она меня обворовывала? – жаловалась тетка девчатам из справочного. Она была сытая, гладкая, к ней летчик ходил местный. Как ему улетать, так она ларек закрывает и табличку вешает: то «Учет», то «Переучет». В ларьке ведь и постели были. Женщины из справки подсказали этой продавщице:

– А ты Розу возьми. Такая девочка хорошая. Воспитанная, грамотная, порядочная. Она у тебя никогда ничего не украдет.

Поэтому она мне и предложила эту работу. И пообещала:

– А я тебе за это буду хлебные корочки отдавать.

Хлеб привозили горячим, и корки у него отваливались. Их на усушку-утруску списывали. Я тогда подумала:

– Что это за работа? Наклеивай себе да наклеивай. Мясо к мясу, хлеб к хлебу, жиры к жирам.

И согласилась, но уточнила:

– А сколько корочек дашь?

– Сколько отвалится, столько и дам. Не волнуйся – голодной не будешь.

Я так обрадовалась! Приносила эти корочки домой. Берта их просушит на солнце, потом разомнет и делает нам затируху (суп такой). Вся семья была довольна.

Уходя из ларька, я каждый раз говорила продавщице:

– Проверяй, что я у тебя ничего не взяла, и ты меня не обидела.

Продавщица бросала эти корочки на пол, а мне обидно было, как это хлеб бросать на пол? Ведь ты ходишь не только по ларьку, но и в туалет, и по перрону. И на этот грязный пол она складывала даже буханки. Я и скажи ей:

– Ты почему с хлебом так обращаешься?

– А куда я его дену – в задницу что ли? – огрызнулась тетка.

– Зачем так? Вот у тебя мешки есть из-под сахара, из-под соли, еще какие-то. Я пол промою хорошо, расстелю мешки. Сюда и будем складывать.

– Санэпидстанция еще выискалась! Мало мне той, – взъелась продавщица.

– Не обижайся на меня, – говорю. – Но людей уважать надо.

Куда там! Бывало, сахар просыплет, соберет вместе с пылью и выдает машинистам. Что такое 50 граммов сахара? В кулечек из газетного обрывка насыплет горсточку, да еще хоть чайную ложку, но украдет.

От поезда до поезда у меня времени хватало. Принесет мне продавщица два-три кулька с талонами. Я запираюсь, сижу и клею гуммиарабиком (клей так назывался). А хлеб теперь я поднимала не с пола, а с чистого мешка. Она увидит, как я грызу корочку, и скажет:

– Объела всех мышей. То хоть мыши жрали эти корочки.

– Чем мышам, лучше детям, – говорю. – Знаешь, сколько эвакуированных детей голодает?

– Ты мне сейчас еще про комсомол начни рассказывать!

В это время я познакомилась с курсантом авиаучилища связи Володей. Он приходил к окну моей дикторской, хотя вход был воспрещен. Симпатичный такой. У нас не было с ним ни поцелуев, ни признаний. Встречались на перроне, потому что я боялась, что начальник вокзала увидит. Он писал стихи по три листа. Мне запомнилась одна строфа:

 
Прости, мой друг, коварство тех цветов,
Которые тебя моею называют.
Ведь каждый в жизни ищет то,
Чего никто и никогда не получает.
 

Потом он уехал в Москву учиться в Академии имени Жуковского.

В общем, объявляю я поезда день за днем – работаю. А тут начальник станции Серенко, как-то услышав новый голос, поинтересовался:

– А кто там у нас объявляет?

Ему женщины в справочном сообщили:

– Это Роза. Такая дивчина хорошая.

И чем я им так понравилась? Я ведь с ними только «здравствуйте» и «до свидания».

Тогда Серенко заходит ко мне и спрашивает:

– А что ты тут делаешь?

– Я диктор, – говорю. А сама отмечаю, что в петлицах у него три гайки – значит, начальник.

– И давно ты работаешь?

– А кто вы такой, дядечка? – задаю встречный вопрос.

– Я – начальник станции.

Когда я в отделе кадров оформлялась, меня спросили:

– Кем ты хочешь стать?

Прочитав только что в приказах подпись «начальник дороги», я, не задумываясь, ответила:

– Начальником дороги.

Кадровик посмотрел на меня и одобрил:

– Плох тот солдат, который не хочет быть генералом.

А девчонка-инспектор засмеялась.

– Такая здоровая девчонка и сидишь тут, ничего не делаешь, – заметил Серенко и увидел мою подработку – я талончики прикрыть не успела. – Понятно, хорошее место выбрала.

Потом начал он меня обо всем расспрашивать. А поскольку Тоня из справки меня предупредила, что это самый большой начальник, то отвечала я ему честно.

– В общем, так, Роза Эпштейн, завтра в восемь утра на третий путь идешь стрелочницей, – в завершение беседы сказал начальник станции.

– Я же не умею и не знаю, – растерялась я.

– Там тебе все расскажут. Пойдешь младшей стрелочницей. Потом станешь старшей стрелочницей. А потом я тебя заберу к дежурному по станции оператором. Вырастешь у меня в хорошего движенца.

– А что такое движенец? – спросила я потом у Тони.

– Движенцы – это те, кто работают на путях.

Пока между поездами было время, пошла я искать, где этот третий пост. Нашла. Старшим стрелочником там работал узбек. Он маршруты, куда какие стрелки направить, задавал по-узбекски, а матом крыл на чистом русском. У него в помощниках были младшие стрелочники: Сильва, студентка филфака Ташкентского университета, и хроменький мальчик, у него одна нога короче другой. Сильва в Коканд с семьей перебралась и за возможность получать 800 граммов хлеба бросила университет и пришла работать на станцию. Через неделю я уже работала вместе с ней. Стерва первостатейная, она и по-узбекски, и по-русски говорила хорошо, ничего не боялась, знала свои права – могла и матом послать. Для меня же все это было ужасно. Старший стрелочник, узбек, приносил с собой в какой-то чаплыжке вареный рис и лепешку. Что это за еда для мужика на двенадцать часов? Теперь-то понимаю, он же голодал, как и мы. Но Сильва на него злилась:

– Пошел жрать, зараза! Еще и в столовку пойдет.

– Ну и пусть идет – он же мужик, – урезонивала я напарницу.

Старший стрелочник заметил мой интерес к работе. Я искренне старалась узнать, что к чему. Стрелочная улица, которую я обслуживала, насчитывала 49 стрелок. Потом я читала, что на крупнейшей станции Южной железной дороги стрелочная улица имела 31 стрелку. А тут 49! Побросай-ка эти стрелки – у каждой противовес чугунный весит больше пуда. И надо ж – стрелку к стрелке, чтобы маршрут был правильный. Этот узбек издали все видел. Бывало, что и ошибешься – не на тот путь перевернешь, а это приведет к крушению. Он тут же заметит, скажет:

– Ну-ка беги, тридцать четвертую быстро сделай правильно!

– Двенадцатую ты как поставила? Неприлегание к главному рельсу!

Если стрелка не совсем прилегла, так надо еще и придавить, чтобы абсолютное прилегание было, иначе при движении поезда она отойдет под колесом. Чтобы все это усвоить, я все руки себе расписывала номерами стрелок, какая к какой должна выставляться. А жара стояла такая, что чернила с потом расплывались – ничего не разберешь. Так у меня и ляжки исписаны были номерами стрелок. Старший все это видел и оценил. И когда начальник станции как-то спросил у него: «Ну, как там девки? Справляются?» – похвалил:

– Уж больно Роза хорошая.

И месяца через четыре приходит к нам Серенко и говорит:

– С завтрашнего дня, Роза, выходишь к дежурному по станции оператором.

– А я сумею?

– Сумеешь, но дежурства два попрактикуешься.

Глава 10
На пути к профессии

Оператор ведет учет поездов: сколько поездов прошло, их номера, количество вагонов. Натурный лист, в который все записываешь, – большая книжка на ту и на другую сторону – на четное и нечетное направления.

Я сразу спросила у Серенко:

– А сколько хлеба там положено?

Он улыбнулся:

– Ты остаешься младшим стрелочником по штату, и твои восемьсот граммов с тобой будут.

Я тогда посчитала это несправедливым. Со мной работала молодая женщина, которая значилась оператором и получала 650 граммов, а я – 800. Мне стало стыдно. Пошла к заместителю начальника станции:

– Вы знаете, товарищ Ратовский, конечно, мне жалко, но ничего не сделаешь. Оля получает шестьсот пятьдесят граммов хлеба, а я восемьсот.

– Так чего тебе, мало что ли?

– Нет, наоборот.

Ратовский посмотрел на меня внимательно и отправил:

– Иди, работай!

Тогда я отцу рассказала про такое неравенство. Отец меня поддержал, а Берта стала кричать:

– Что ты лезешь в эти дела? Дали – бери!

Но отец не согласился с ней и посоветовал:

– Нет, Роза! Ты сказала Ратовскому, а теперь еще скажи Серенко. Чтоб тебя никто не упрекнул.

Это потом я узнала, что такое «подснежники». В парткомах у нас кто сидел? Слесари да токари. И получали за слесаря и токаря, которые работали в грязи и чаду.

Дежурным по станции был Михеич – мужик грамотный, умница невозможный, но пьянь. Когда я с ним работала оператором, он придет утром, разбросает станцию: это туда, это сюда. Мне даст заданий сорок и уходит. Вышел и пропал. Поезд прибывает, запрашивает путь. Но я не имею права принять поезд. Я же оператор, а не дежурный по станции. Тогда включаю посты – первый, второй, пятый – всех, кто участвует в приеме поезда:

– Девочки, тут вот Наманган запрашивает. Какой у нас путь свободный?

– А что, Михеича нет?

– Да он сейчас придет, – говорю.

– Все понятно. Роза, не беспокойся, у нас четвертый путь свободный. Будем гонять только по четвертому пути с Намангана. Все сделаем!

– Пожалуйста, девочки! Только никому не говорите, ладно?

Михеич утром часов в пять приходит, посмотрит по моему журналу, сколько поездов отправила, сколько приняла:

– Корова, ты чего это сюда приняла этот поезд? Ты его должна была туда принять. А почему?

Я соображала быстро:

– Сюда надо было принять потому, чтобы потом уже не переставлять его. А тут пришлось вторую маневру делать.

– Вторую маневру! Корова! Думать надо.

Меня так это обижало. Где поплачу, где проглочу.

Обидит он меня, а я отойду в сторону и сглотну. Когда водой горячей запью обиду в кубовой. Оператором проработала месяца два. И опять приходит начальник станции и интересуется у Михеича, как новенькая справляется.

– Нормальная девка, – говорит Михеич. – Ей бы еще жениха хорошего.

Тогда Серенко направляет меня на новый участок:

– Роза, пойдешь в списчики.

Я уже знала, кто такие списчики. Вот идет поезд с сокращенной скоростью, допустим, три километра в час. А на этот поезд нужно заполнить натурный лист. С первого вагона записываешь до последнего. Берешь железку, на нее натурный лист, на него копирку и на копирку другой лист. И вот я пишу. А когда дошла до последнего вагона, то передаю натурный лист главному кондуктору, который стоит на тормозной площадке последнего вагона. Бывает так – прошел вагон, какую-то цифру не дописала, но не побежишь назад – уже следующий вагон наступает. Уже надо этот номер вагона писать. В паре со мной Сильва работала. Она один поезд списывала, я другой. Посетую:

– Сильва, я три номера не дописала.

– Х… с ним! Допишут, найдут – был бы вагон.

Когда мы с Сильвой работали, она предложила как-то:

– Давай поспим.

Между поездами у нас два с половиной часа. Но в то время заснешь на посту – засудят. Я не согласилась:

– Нет, я не буду. А ты хочешь – спи.

– Да посмотри, у тебя уже глаза слипаются. А нам еще сколько поездов писать! – продолжила уговоры напарница.

– А где ж ты ляжешь поспать? На путях – тебя прирежут.

– Идем, я знаю место.

И привела меня в конец перрона, где лежала перевернутая ванна. Мы приподняли ее, подложили два кирпича с одной стороны, два кирпича – с другой.

– Лезь быстрей! – скомандовала Сильва.

Дни в Коканде жаркие, а ночи холодные. Прижмемся друг к другу, согреемся. Но Сильва предупреждала кубовщицу:

– Смотри, как только объявят поезд, ты нас разбуди. Постучи по ванне.

Кубовщица знала, где мы спали. Но, когда подметала перрон, то мусор заметала под эту ванну. И вот я вылезла оттуда – кошмар – вся в пыли, в грязи. Стала ругаться на тетку. А она говорит:

– Куда ж я мусор вынесу?

– Как же мы выйдем отсюда к людям? – возмущаюсь я.

А Сильва, стерва, не унывает:

– Какая проблема? Умыла рожу? Ну и пошли писать.

Сильва же однажды предложила и дельное:

– Роз, давай знаешь, что сделаем. Ты пишешь первый вагон, я – второй, ты – третий, я – четвертый. То есть через один вагон. Тогда мы успеем. Раз мы успеем, то отдаем кондуктору два натурных листа. Они их потом совместят на стоянке.

– Надо у начальника станции спросить, – говорю.

– Какого ты черта будешь ходить к начальнику станции?

– Но это ж нарушается технология. Так нельзя.

– Сиди и не гавкай. Давай попробуем, – настаивала на своем Сильва.

Короче, этот наш метод приняла вся Ташкентская железная дорога. В газете «Ташкентский железнодорожник» рассказали про него. Правда, меня не назвали, написали: «Сильва со своей списчицей Розой».

К этому времени я практически хорошо знала работу дежурного по станции. Потому что Михеич постоянно смывался, а я постоянно выполняла его работу. Стрелочники ко мне доброжелательно относились, слушались меня, никаких заторов не возникало, и о том, что Михеич постоянно пропадал, начальник станции ничего не узнал. Про меня как про дежурного по станции теперь говорили:

– Розка, ты у нас шишка на ровном месте.

Так и начался мой путь в профессию железнодорожника. Начальник станции Серенко не обманул, когда пообещал сделать из меня хорошего движенца.

Все это время, пока мы жили в Коканде, я, переживая за зятя Анатолия, ходила к военкому и просила узнать, где он и что с ним? Беллка с Фенькой меня ругали, чтоб не высовывалась. А я уговорила как-то отца пойти со мной в военкомат и вытащить из кармана партбилет, где значится стаж в Компартии с 1918 года. Это помогло подтвердить мое ходатайство об Анатолии Соболеве. Сыграло роль и то, что два брата Анатолия были в Коканде знатными людьми. А его сестра, врач-фронтовик, организовала санитарный поезд.

Глава 11
В оккупации

Из истории известно, что, когда в октябре 1941 года наши войска сдали немцам Харьков, этот город уже лишился своего стратегического значения важного промышленного центра Украины, так как оборудование почти всех крупнейших предприятий было вывезено. В том числе были эвакуированы и производственные мощности танкостроительного завода, перепрофилированного из тракторостроительного в первые дни войны. Но наступление вражеских войск было настолько стремительным, что не все предприятия успели вывезти эшелоны с оборудованием. В частности, это коснулось танкоремонтного завода, где работали Володя и Груня Шиммель. Как секретарь партийной организации цеха, Володя наравне с директором отвечал за эвакуацию станочного оборудования в тыл. Они уже погрузились в эшелон с оборудованием, когда немцы отрезали все отходы из Харькова. И эшелон остался на территории, занятой врагом. Что делать? Оставалось возвратиться в свои дома. И Володя вернулся.

Первые же дни пребывания в оккупации наполнили жизнь кошмарами и страхами. Казалось, все затаились по домам в ожидании чего-то ужасного и непоправимого. По городу были расклеены листовки, призывающие евреев и коммунистов сдаться новым властям.

Сестра рассказывала, как каждый день в страхе ожидала, что за ними придут. Прислушивалась к каждому шороху и скрипу. И когда однажды ночью в дверь негромко постучали, сердце оборвалось: это конец! Но слабый стук перешел в еле слышное поскребывание. Сердце Груни забилось так, что, казалось, заглушало все иные звуки. И все же она тихонько на цыпочках прокралась к двери, прислушалась и осторожно отодвинула защелку замка. За дверью на полу лежал парень с огненно-рыжей спутанной шевелюрой.

– Олежка, ты? – удивленно воскликнула Груня. – Ты разве не в армии?

Олег был сыном их друзей. Родители оба темноволосые, а сын – рыжий и веснушчатый – типичный еврей. Его отец, главный инженер завода, ушел на фронт. Мать за родителями в деревню уехала. Дом, где жила их семья, разбомбили.

– Тетя Груня, я это. Мы в окружение попали. Я ушел. Дайте мне попить и поесть.

«Куда ж его теперь?» – в смятении думала Груня. Но завела мальчишку в комнату, напоила, накормила и побежала к соседке Гале.

– Галя, там Олежка пришел.

– Ой! Несчастье-то какое! Давай тете Фросе скажем, – предложила Галя.

Побежали вместе к Фросе, мудрой старой женщине со сморщенным лицом, похожим на обезьянью мордочку, и большим добрым сердцем.

– И куда его? – размышляла вслух Фрося. – Его на улице первый же немец пристрелит. Вот что, девки, давайте его в голубятне спрячем.

Голубятня в их дворе стояла с незапамятных времен. Голуби обитали в ней и сейчас, их подкармливали. К ним в соседи определили и рыжего Олежку, дав еды и воды и строго-настрого наказав не высовываться. Парнишка согласился, не понаслышке знал, что евреев расстреливают. Но уже через день его кто-то высмотрел и донес оккупантам. Груня видела, как во двор вошли немецкие солдаты, и слышала автоматные очереди. Напуганные голуби выпорхнули из верхнего оконца и долго кружили в небе над домом, все жильцы которого в страхе затаились за закрытыми дверями. Лишь глубокой ночью какой-то отчаянный голубятник прокрался в строение и вытащил труп парня.

– Этот ужас пережить было невозможно, – рассказывала Груня мне два года спустя, когда я приехала в Харьков и стала работать на станции «Харьков-Сортировочный».

После этого происшествия леденящий ужас, кажется, навечно поселился в душе Груни. Немцы развесили новые объявления, что тех, кто скрывает евреев и коммунистов, будут расстреливать. И нашлись ведь «доброжелатели», стали ей намекать:

– Что ты, Груня, нам глаза мозолишь? Не хватало еще из-за тебя пострадать.

Больше всего сестра переживала не за себя, а за близких. Поэтому объявила мужу, что пойдет сдаваться. Но Володя твердо сказал:

– Погибнем вместе и Светочку с собой возьмем.

К этому времени он устроился на железную дорогу путевым рабочим – шпалы таскал. В чем его потом обвинят наши: как это коммунист работал на немцев? Но надо ж было кормить семью! И однажды утром, когда Володя ушел на смену, Груня оставила дочку тете Фросе, а сама с вещами отправилась на тракторный завод, где фашисты устроили сборный пункт евреев. По пути встретила институтскую подружку.

– Ты куда это? – удивилась подружка.

– А куда все евреи, – безучастно ответила Груня. – Лучше я сама сдамся. Зато Светка с Володей останутся живы.

Посмотрела на нее подруга и резко выхватила из рук сумку с вещами:

– Ты никуда не пойдешь! Я тут живу и слышу: сутками там строчат пулеметы, расстреливают людей. И куда девают трупы, неизвестно. Я тебя туда не пущу!

– Скажи спасибо – никто не видит, что ты со мной разговариваешь. А то и тебя заберут. Пусти! – стала дергать сумку к себе Груня.

– Хорошо, я тебя держать не стану. Но пойдем ко мне, чаю попьем, поговорим напоследок, – пустилась на хитрость подруга. Она знала, что муж сейчас дома и вдвоем они справятся с неразумной. Так и сделали: накормили, напоили гостью, а потом затолкали в чулан и заперли там. А муж подруги вечером сходил на Сахарозаводскую и сказал Володе, где сейчас его жена. Когда Володя пришел за Груней, она потемнела лицом от переживаний и вся как-то сникла. Но идти домой отказалась. Тогда муж жестко заявил:

– Не пойдешь – Свету застрелю, сам застрелюсь. А тебя пусть немцы расстреляют, раз ты так решила.

Вернулась Груня домой – на ней лица нет. Чтобы как-то поддержать жену и устранить причину ее страхов, Володя нашел знакомого полиграфиста и попросил стереть в паспорте в пятой графе запись «еврейка» и написать «белоруска», поскольку сам был белорус, и отчество с «Соломоновны» исправить на «Самойловна». Полиграфист выполнил все очень аккуратно. Но при тщательном рассмотрении об исправлении можно было догадаться. А если б немцы и не догадались, то, как всегда, нашлись бы «доброжелатели», которые подсказали, где, что искать и кого. И вот однажды опасения сбылись – за Груней приехали, повезли ее в гестапо. Но то ли внешность нетипичная для еврейки помогла, то ли не очень внимательно паспорт изучали, первый раз отпустили – поверили ей, а не доносчику. Правда, потом наши органы долго тягали: как это тебя выпустило гестапо? Припомнили ей потом и работу на немцев – за пайку хлеба взялась вместе с соседками стирать на немецкий госпиталь…

Когда за Груней приехали во второй раз, стало ясно: кто-то «стучит». Забрали вместе с ней и Володю. Когда поднимались по лестнице на второй этаж здания, где находилось гестапо, Володя ей тихо шепнул:

– Пусть хоть режут на куски, не признавайся. Так ты спасешь себя для Светочки.

Когда сестру с мужем забирали, тетя Фрося (святая женщина) сразу взяла их дочку себе:

– Груня, не торбуйся – Светочка у меня.

Но Володя не собирался щадить чувства жены:

– Учти, Фрося старая и больная. Она всю оставшуюся жизнь на нашу дочь не положит. И Светка пройдет все круги ада, пока вырастет. Помни это. Я тебе не прощу, если сознаешься.

Супругов развели по разным комнатам. Володе выбили десяток зубов и сказали, что жена призналась в том, что она еврейка. А ей – что муж признался. Гестаповцы таскали Груню за косу по грязному полу, били ногами. Но она упорно твердила: «Нихт юден!»

Вдруг из коридора послышался топот многих ног. Немцы, которые ее пытали, выскочили в коридор и выстроились вдоль стен по стойке «смирно». Оказывается, это шел их генерал в сопровождении свиты. Груня поднялась с пола и, когда процессия поравнялась с дверью кабинета, кинулась генералу под ноги:

– Пан, я нихт юден!

– Вас ист дас? – спросил генерал подчиненных. Ему доложили, что эта женщина не сознается, что еврейка, хотя человек им написал уже второй раз, что он точно знает: мадам Шиммель – еврейка.

Генерал помог Груне встать, взял ее за подбородок, изучающе оглядел лицо, растрепанные светлые волосы и сделал вывод:

– Нихт юден!

Свита двинулась дальше. А Груню опять потащили в комнату. Но она уже осмелела:

– Слышали, что вам сказал генерал: «Нихт юден», вот так и пишите.

Этого в канцелярии гестапо не написали. Но дали справку, что Аграфена Шиммель может проживать на территории Харькова. Уже какой-то документ к паспорту.

После второго «посещения» гестапо Груня превратилась в комок нервов. А на втором этаже их дома жила некая Дуська, которая зарабатывала на жизнь проституцией. Ее потом немцы повесили за то, что позаражала их сифилисом. И вот как-то вечером Груня в окно увидела, что в подъезд зашел немецкий офицер, и услышала, как он кого-то спрашивает: «Где жид?» Смертельно напуганная сестра, не раздумывая, сиганула в окно (благо квартира находилась на первом этаже) и распласталась в картофельной ботве. В то время каждый сажал свой огородик под окном. На самом деле немец хотел спросить: «Где живет Дуся?», но исковерканные русские слова прозвучали как: «Где жид?» Вот Груня и решила, что это опять за ней пришли. Так и пролежала в картофельных зарослях до поздней ночи, пока не выяснилось, что приходили не к ней.

И все же третьего раза сестра не избежала, в начале августа 1943 года ее опять забрали в гестапо. В госпитале давно уже приметили, что постиранное ею белье очень чистое, хорошо отутюженное, накрахмаленное. И один из военврачей стал отдавать свое белье в стирку лично ей. Видимо, немец тот с сочувствием отнесся к молодой симпатичной женщине. Он и предупредил ее, что ему велели не отдавать ей больше белье. Это означало, что ее арестуют. Узнав об этом, Груня прорыдала весь день. Володя, как мог, успокаивал. Обещал, что пойдет в гестапо вместе с ней. А в это время тетя Фрося обошла весь поселок и собрала восемьдесят одну подпись жителей под письмом, в котором заверяли немецкие власти, что знали родителей Аграфены, что те были белорусами, поэтому и их дочь белоруска. Восемьдесят один человек подставил свои головы, защищая Груню. Ведь если бы немцы узнали, что это ложь, расстреляли бы всех. Почему люди пошли на такой риск? Тетя Фрося по наитию поступила как психолог. Первые подписи поставили настоящие друзья семьи Шиммель, а когда другие видели, что подписались многие, то и они соглашались присоединиться. Когда Груню увезли, тетя Фрося поставила Свету на колени перед иконостасом в своей комнате и сказала:

– Молись, как можешь, чтобы маму твою отпустили.

И девочка весь день так и простояла, повторяя нехитрые слова молитвы:

– Боженька, сохрани и помилуй мою мамочку.

Владимир же пошел к зданию гестапо и стал ждать там. Проходивший мимо немецкий солдат окрикнул: