Текст книги "Из воспоминаний"

Автор книги: Рой Медведев

Соавторы: Жорес Медведев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Появлялся иногда на факультете и Пручанский, который провел у нас несколько занятий, заменяя заболевших преподавателей. Этот человек постоянно работал в каком-то физкультурном институте или техникуме. Он производил впечатление забитого и совершенно опустившегося человека.

О Васюкове мне сказали только, что он сам арестован в 1938 или 1939 году и бесследно исчез. Лишь много позднее я узнал, что Васюков расстрелян в годы террора как «враг народа». Может быть, он давал показания о моем отце уже под пытками на следствии?

В 1950 году Чагина неожиданно сняли с заведования кафедрой нашего факультета – как не обеспечившего должного руководства научной работой кафедры. Это были уже времена «ленинградского дела», когда в городе шли массовые увольнения и репрессии.

Я закончил философский факультет ЛГУ в 1951 году с отличием, но не получил направления на работу. Детям «врагов народа» не могли доверить работу в вузах, их не допускали к экзаменам в аспирантуру. Мне предлагали работу учителя в Ленинграде, но я предпочел уехать из этого города, где в 1951 году было страшно жить и работать. Я обратился в Министерство просвещения и вскоре устроился учителем истории в одну из школ в рабочем поселке на Среднем Урале.

Жорес IV

В 1954 году вскоре после сообщения о суде над Берией, мама, брат и я снова подали в Верховный суд СССР заявление о пересмотре дела Александра Романовича Медведева, уже посмертно. Реабилитации проводились тогда еще с трудом, назначалось переследствие с вызовом бывших сослуживцев, а иногда и доносчиков. Каждый месяц я, как единственный москвич из всей нашей семьи, ходил на улицу Кирова в Приемную Военной коллегии Верховного суда СССР, чтобы узнать о ходе следствия. Два года продолжались эти визиты, а решения все не было. Однако после ХХ съезда КПСС машина правосудия заработала быстрее. В сентябре 1956 года мне была выдана справка о решении Военной коллегии Верховного суда от 1 сентября 1956 года, согласно которому «дело Медведева Александра Романовича» прекращено «за отсутствием состава преступления».

Вслед за этим мы все втроем написали заявление в МГБ с просьбой вернуть нам конфискованные рукописи отца, весь его архив. Рой пошел по стопам отца, окончив философский факультет. В то время он работал директором школы и преподавателем истории в одном из районов Ленинградской области, но продолжал заниматься философией. Он хотел сохранить и обработать научное наследие отца, прочитать его толстые тетради с главами оконченных и неоконченных книг, его многочисленные особой формы карточки с выписками, мыслями, короткими заметками, афоризмами, формулировками. Его лекции по истории философии, по истории религии, по логике – плоды каждодневного, до глубокой ночи, упорного труда. Ответа на наше заявление не последовало. Мы написали снова, на этот раз в ЦК КПСС. Месяца через два стандартный бланк с чьей-то неразборчивой подписью известил нас, что конфискованные после ареста А. Р. Медведева материалы «не сохранились». Фамилия отца была вписана в бланк от руки. По-видимому, тысячи людей получали такие же ответы, поэтому и была заготовлена типографская форма.

Конечно, еще тогда, в 1938 году, готовя «дело» для «суда», следователь не утруждал себя внимательным чтением бумаг арестованного. Арестованных было много, а времени мало, да и зарплата следователей, видимо, зависела от числа успешно законченных «дел». После суда он, наверное, списал весь архив на уничтожение, то есть на сожжение. Не хранить же в НКВД все конфискованные рукописи, бумаги и книги? Тем более не было принято возвращать подобные материалы родственникам «врага народа». Надеждам нашим узнать неопубликованные труды отца не суждено было сбыться. Мы знаем, что отец был философ, знаем несколько опубликованных им в журналах статей. Но большую часть работ он не публиковал, дожидаясь, как он говорил, сорокалетнего возраста. А может быть, ждал он чего-нибудь еще, например, того времени, когда философия действительно станет наукой.

Арест отца, как и аресты многих других советских философов и историков, не был случайным и произвольным. Это была планомерная акция, хотя я понял это много позднее. В 20–30-е годы в общественных науках шла сложная борьба направлений, и если часть ученых считала, что классики марксизма создали лишь основание и методы науки, которую нужно развивать вширь и вглубь, то другая часть считала, что им нужно лишь комментировать труды «основоположников», применяя их к различным условиям. Создавать в философии что-то новое могли, согласно такой точке зрения, лишь вожди и гении, а единственным из живых вождей, гениев и классиков был тогда Сталин.

В области истории линия раздела направлений была еще проще. Борьба шла между теми, кто мог фальсифицировать историю, вычеркивая из нее некогда славные и заслуженные имена и приписывая их заслуги другим, и теми, кто был честен в исторических исследованиях. Хорошо известно, кто одержал верх в этой борьбе. Еще лучше известно, во что превратились в итоге советская история и философия. Одной из жертв этого беспощадного террора и был наш отец. Может быть, он был гением, может быть, способным ученым, а скорее всего, просто честным тружеником науки. Ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем, он сгорел в бездонных печах большого здания на площади Дзержинского в Москве.

Реабилитации мы добивались просто из чувства долга перед его светлой памятью. Но при выдаче справки о реабилитации в канцелярии Военной коллегии мне разъяснили, что жена реабилитированного имеет право на получение военной пенсии наравне с женами командиров Советской Армии, погибших на фронте. Таков был приказ министра обороны маршала Г. К. Жукова. Кроме того, всем женам реабилитированных – военных и гражданских – выдавали справку, по которой с последнего места работы погибшего мужа выплачивали как компенсацию двухмесячный оклад по должностным ставкам 1956 года. Когда я получал эти деньги в Военной академии, по доверенности матери, кассир вместо соболезнования вдруг сказал с улыбкой: «Повезло вам. Должность вашего отца считается сейчас профессорской, и зарплата у него теперь в три раза выше, чем была раньше». Мать положила эти деньги в сберкассу и не притрагивалась к ним.

Жена реабилитированного, выселенная после ареста из квартиры, могла хлопотать о переезде в тот город, где она раньше жила. Но мама решила остаться в Тбилиси, где у нее была работа и много родных и подруг. Мы собрали справки о том, что мама жила до ареста в доме Военно-политической академии, нашли свидетелей, которые удостоверили в письменной форме факт насильственного выселения зимой 1938 года. Все эти документы были направлены в горсовет. Заявление было принято, но решения пришлось ждать очень долго. Реабилитированные и члены их семей получали жилплощадь вне общей очереди, но число этих людей было очень велико. Прошло больше трех лет, прежде чем мама приблизилась к цели. Но в это время случилось несчастье.

Мама с подругой снимала небольшую комнату недалеко от театра, в котором работала. В Тбилиси в большинстве домов были печи, отапливаемые углем. Затопив печь, подруги легли спать, не дождавшись полного выгорания угля. Однако сырой уголь горел плохо, и из-за сильного ветра тяга была слабой. Обе женщины угорели и потеряли сознание. Дело было в субботу, тревогу подняли в театре только в понедельник. Подруга матери уже умерла, мать доставили в больницу. Брат и я прилетели из Москвы по вызову родственников, когда мама еще была без сознания. Она очнулась только на четвертый день, узнала нас, немного поела. Казалось, дело пойдет теперь к выздоровлению. Несмотря на свои пятьдесят девять лет, мама была крепкой женщиной, сердце у нее было здоровое, и она до этого ничем не болела. Но выздоровление не наступило.

Возникло осложнение, обычное при сильном отравлении угарным газом, – воспаление мозговых оболочек. Около месяца мы по очереди дежурили у постели мамы днем и ночью, но спасти ее не удалось.

Не могу забыть, как на рассвете в марте 1961 года врачи распорядились вынести мать на носилках в дальний конец коридора и уложили там умирать. Умирать в общей палате больницы по правилам нельзя, а отдельных палат для умирающих не существует, разве только в отдельных больницах. Если врач видит, что смерть близка, больного выносят в коридор. Может быть, это и имеет медицинский смысл, другие больные не видят смерти.

В личных вещах мамы мы нашли сберегательную книжку с двухмесячным окладом отца с последнего места работы. На эти деньги вскоре после похорон мы заказали памятник на могилу. Этот памятник теперь для них обоих. Еще через полгода по месту прописки матери, у сестры, пришло извещение. Исполком горсовета принял решение удовлетворить просьбу Юлии Исааковны Медведевой о предоставлении ей однокомнатной квартиры.

Два года спустя, в 1963 году читая как-то «Известия», я увидел большой, на всю страницу, список ученых, выдвинутых на объявленные Академией наук СССР вакансии действительных членов и членов-корреспондентов. Проглядывая список, я заметил, что какой-то Чагин Борис Александрович, член-корреспондент АН СССР, выдвинут в действительные члены академии по отделению философии и права. Чагин – фамилия редкая, и я как-то сразу решил, что это и есть тот Чагин, который написал когда-то клеветнический донос на отца. Фамилии доносчиков я помнил хорошо: Чагин, Пручанский и Васюков, а инициалы в памяти не удержал. Что же ценного создал этот Чагин, если он уже член-корреспондент?

Я отправился в Библиотеку имени Ленина и стал смотреть авторские указатели за год по «Летописи книг» и «Летописи журнальных статей». Смотреть каталоги библиотек – дело ненадежное, так как сами авторы в отдельных случаях, стыдясь прошлых работ, могут вынимать и уничтожать свои карточки. Во многих случаях карточки каталога удаляются библиографами, следующими разного рода указаниям. Такую практику я обнаружил, когда изучал историю генетической дискуссии в СССР. Меняя идеологическую ориентацию, ученые нередко уничтожали в каталогах следы своих прежних «разгромных» статей и книг. Летописи книг, журнальных и газетных статей – это абсолютно надежный библиографический справочник, по которому можно проследить общественную и научную биографию любого автора.

Моя уверенность оправдалась. Борис Александрович Чагин, ныне член-корреспондент Академии наук, был тем самым полковым комиссаром Чагиным, который в 30-е годы служил в Военно-политической академии имени Ленина. А вот и продукт их совместного творчества с соавтором доносов: Б. Чагин и Б. Пручанский, статья «Классический труд марксизма», опубликованная в «Ленинградской правде» 1 октября 1948 года и посвященная разбору работы молодого Сталина «Анархизм или социализм?». Но Пручанский далеко отстал от Чагина. В 1963 году он все еще доцент при институте физкультуры, обучает марксизму спортсменов.

Чагин же оказался на редкость продуктивен и писал всегда в соответствии с потребностями текущего момента. До 1938 года он издал только одну небольшую книгу «Против реакционных теорий на лесном фронте», выпущенную в 1932 году. Расцвет его творчества начался с 1940 года, а ведь, по словам мамы, Чагин был одного возраста с отцом. Неужели и он ждал сорокалетия? А может быть, просто расчищал себе путь в науку от конкурентов и расчистил, наконец, к сорокалетнему юбилею? В 1940 году Чагин опубликовал книгу «Борьба Ленина за марксистский материализм в 20-х годах», в 1948 году появилась его работа «Партийность философии и борьба с буржуазным объективизмом», в 1950 году последовал труд «Борьба марксизма-ленинизма против реакционной философии». Между 1950 и 1958 годами наступило затишье, а затем пошли те же заголовки, и все это были книги большого объема – «Борьба марксизма-ленинизма против философии ревизионизма» (1959), «Из истории борьбы Ленина за развитие марксистской философии» (1960), «Из истории борьбы против ревизионизма» (1961). В том же духе были и газетные статьи Чагина: «Ленин и борьба…», «Сталин и борьба…», «Ревизионизм и буржуазная идеология», «Англо-американский империализм и современная идеология космополитизма» и т. д. Чагин внес вклад во все политические погромные кампании послевоенного времени – против космополитизма и сионизма, против морганизма и ревизионизма. Он не включался, однако, в борьбу против культа личности Сталина, либо потому, что чувствовал, что эта борьба недолговечна, либо потому, что сам слишком тесно связал себя с этим культом в прежние годы.

В каком году Чагина избрали членом-корреспондентом АН СССР, я не знаю, но в академики в 1963 году он не прошел. Через два года его имя снова оказалось в списках кандидатов на вакансию академика. Но он снова не был избран. В 1967 году Чагин опубликовал книгу «Ленин о роли субъективного фактора в истории». Он становился, таким образом, главным экспертом по философским работам Ленина. Но и в 1967 году Чагина не избрали академиком. В 1969 году в журнале «Вопросы философии» (№ 11) была опубликована статья к 70-летию Чагина. Эта статья давала обзор основных работ юбиляра, посвященных «осуществлению благородной задачи исследования места и роли ленинского теоретического наследия в духовной жизни человечества». О работах Чагина, посвященных «теоретическому наследию» Сталина или критикующих «космополитизм», журнал, конечно, не упоминал.

В 1972 году раскрыв «Известия» за 14 ноября, я опять увидел обширный список кандидатов на две вакансии академиков, и снова в этом списке был Чагин. И опять он не был избран даже на отделение философии и права, где предпочли более важных по должности – М. Т. Иовчука, ректора Академии общественных наук, и В. М. Чхиквадзе, директора Института государства и права АН СССР. Однако в опубликованном 30 ноября списке новых академиков я не нашел и этих фамилий. Случилось редкое явление. Тайным голосованием на общем собрании Академии выборы по отделению философии и права были вообще отменены, и обе вакансии остались открытыми.

Портрет отца всегда над моим письменным столом. Отец на нем молодой, намного моложе меня. Я смотрю ему в глаза каждый день и думаю, что его сыновьям все же повезло. Они смогли пройти тот рубеж сорокалетия, которого ждал и не дождался он. И хотя нам обоим пришлось пережить разного рода давление, угрозы, преследования, обыски, изъятие из архивов и другие репрессии, наша работа все же не пропала и не погибла бесследно, как погиб навсегда многолетний труд отца. Торжество идей справедливости и гуманности еще не наступило, но все же и то время, когда насилие было всемогущим, ушло, как можно надеяться, безвозвратно.

Рой IV

Жорес написал выше о реабилитации отца в 1956 году Тогда мы думали, что эта реабилитация является окончательной. Но что-то происходило в недрах аппарата уже без нашего участия. Через девять лет после справки от Военной коллегии Верховного суда СССР я получил на свой московский адрес письмо № 62312. В нем говорилось, что решением партийной комиссии при Главном политуправлении Советской Армии и Военно-морского Флота Медведев Александр Романович, член КПСС с 1918 года, «реабилитирован (посмертно) в партийном отношении». Оказывается, для членов партии нужна еще партийная реабилитация, без которой невозможно упоминание в печати. Однажды в магазине политической литературы я увидел книгу «Академия имени Ленина» – исторический очерк о Военно-политической академии имени Ленина. Среди имен лучших преподавателей академии 30-х годов я нашел и имя Александра Романовича Медведева. Но в книге ничего не говорилось о судьбе сотен преподавателей, слушателей и руководства ВПА имени Ленина в 1937–1938 годах.

В разное время я встречал людей, которые знали моего отца. Я очень жалею, что мало расспрашивал о нем и не записывал их свидетельств. Сегодня жив, пожалуй, только один из таких людей – литературовед и критик В. Я. Кирпотин, которому недавно исполнилось 90 лет. Впрочем, и Б. Чагин дожил почти до 90 лет, он умер лишь в 1987 году так и не став академиком. Это было Чагину вероятно, очень обидно, так как даже он имел все основания считать себя более «заслуженным» философом, чем М. Митин, П. Юдин, Ф. Константинов или Л. Ильичев, которые имели звания академиков. И таких же липовых академиков немало (если не большинство) на отделениях философии, истории, экономики и права АН СССР. Все же Чагин «удостоился» статьи в шесть строк в Философском энциклопедическом словаре.

В 1970–1974 годах меня несколько раз приглашали на Лубянку или в Лефортово для «бесед», которые фактически были замаскированной формой допроса. Основной причиной для таких «бесед», как я понял, было желание КГБ помешать изданию моих книг за границей или хотя бы узнать, передал я или нет рукописи этих книг в западные издательства. Однажды мой собеседник, по внешнему виду полковник или даже генерал, спросил меня:

«А написали бы вы, Рой Александрович, свою книгу о Сталине, если бы у вас не был арестован отец?» Вопрос оказался неожиданным для меня, и я не смог вразумительно на него ответить.

Моя жизнь и судьба слишком тесно сплелись с жизнью и судьбой отца. Я избрал своей профессией общественные науки, и желание разобраться в природе нашего общества только усилилось после смерти отца на Колыме. Я не озлобился, но и не потерял тех качеств характера, которые воспитал во мне и Жоресе отец. Я всегда думал об отце, когда писал свои книги, и вначале хотел посвятить отцу главный труд своей жизни – книгу о Сталине и сталинизме.

Я никогда не изменял ни убеждениям, ни идеалам молодости, и мне не пришлось бы воровать карточки с названиями моих книг из каталога Ленинской библиотеки, если бы они там были. В этом я тоже вижу влияние отца; он сумел привить мне приверженность к социализму, хотя мои представления о социализме, конечно, менялись. Я не мог бы писать своих книг иначе, чем по глубокому убеждению, хотя мне и приходилось проявлять необходимую осторожность в выражении мыслей.

Но мой отец жил в другое время, и у него было слишком мало шансов остаться на свободе в 30-е годы, время тотального террора. Если бы каким-то чудом машина террора не задела его до войны, и если бы он не погиб в годы войны, то не смог бы выжить после войны, он никогда бы не стал участвовать во всякого рода идеологических кампаниях того времени. Выживали и даже процветали в эти годы только такие люди, как Чагин, Минц или Митин. Так что арест и гибель отца не были случайными. Но ведь отец мог уцелеть в 30-е годы и погибнуть в годы войны. Конечно, в этом случае моя жизнь могла бы сложиться иначе. Но если бы мой отец погиб не на Колыме, а в боях под Киевом или под Берлином, если бы я избрал своей профессией общественные науки, а сталинизм и все, что с ним связано, так же существовали, то ни моя судьба как ученого, ни судьба Жореса существенно не изменились бы. Мы не смогли бы не написать своих основных работ, но, вероятно, не было бы создано этого небольшого рассказа о наших родителях.

...

Жорес Медведев, 1969–1972

Рой Медведев, 1988

Рой Медведев Из воспоминаний о писателях. Константин Симонов

Константин Михайлович Симонов был первым писателем, с которым я познакомился, после того как решил заняться не только педагогикой, но и историей, причем историей становления сталинизма и культа личности Сталина. Константин Симонов первым из известных в стране людей не только прочел и одобрил мою не завершенную еще рукопись, но выразил готовность оказать мне в этой работе поддержку и помощь.

До встречи с Симоновым я вообще не знал писательского мира Москвы и общался лишь со своими друзьями – гуманитариями из московских НИИ и некоторыми из старых большевиков, вернувшихся в Москву после реабилитации. Мне помогали в новой работе и отдельные деятели из Академии педагогических наук, в которой я тогда работал. В этих условиях поддержка и помощь Симонова были для меня важным, неожиданным и приятным подарком судьбы, тем более что инициатива первой встречи исходила от самого Константина Михайловича.

Еще в 1963 году он прочел быстро распространявшуюся в списках рукопись моего брата Жореса «Биологическая наука и культ личности» – по истории агробиологической дискуссии в СССР. Хорошо написанная и понятная для любого образованного человека книга Жореса произвела на Симонова большое впечатление. Он попросил одного из друзей или помощников узнать, где живет и работает автор рукописи, и пригласить его для беседы. Для Жореса это были важные встречи, так как Симонов был не только известным писателем, но и влиятельным общественным деятелем.

У власти в стране стоял тогда Н. С. Хрущев, который активно поддерживал и Трофима Лысенко и лысенковцев. Но для последних быстрое распространение и очевидный успех книги Жореса среди интеллигенции представлялись крайне опасным делом. Они развернули против Жореса интенсивную клеветническую кампанию. Статьи с политическими обвинениями в его адрес публиковались не только в специальных журналах и в газете «Сельская жизнь». Одна из таких статей появилась в газете «Правда», а на очередном Пленуме ЦК КПСС на Жореса и его работу обрушился Первый секретарь Московского горкома КПСС Николай Егорычев. Были и доносы в КГБ, письма и заявления в Академию наук и другие учреждения.

Поэтому для Жореса была очень важна поддержка такого человека, как Симонов. Во время одной из бесед с ним Жорес сказал, что его брат пишет книгу о Сталине, и Симонов выразил большое желание прочесть мою рукопись. Именно Жорес передал мне приглашение Симонова и номер его домашнего телефона.

Я не вел в то время никаких дневников или записей о своих встречах и разговорах. Это было правилом относительной конспирации, которой я придерживался, начиная работу о людях власти. Поэтому я не могу сегодня даже назвать дату нашей первой встречи. Вероятно, это был или декабрь 1964, или январь 1965 года. К этому времени Константин Михайлович опубликовал журнальный вариант романа «Солдатами не рождаются», где в эпизодах был дан весьма убедительный, как мне показалось, образ Сталина.

Позже я понял, что Константин Симонов, многократный лауреат Сталинских премий, человек, неоднократно встречавшийся со Сталиным, даже обласканный им, активно участвовавший во всех идеологических кампаниях 40-х – начала 50-х годов, проводил теперь нелегкий пересмотр роли и личности Сталина, в том числе и роли его в победах и поражениях Отечественной войны. Поэтому для него была интересна любая новая работа о Сталине.

Но и у меня было несколько вопросов, которые я хотел бы задать Симонову. В только что прочитанном мной романе говорилось об освобождении после советско-финской войны нескольких тысяч старших командиров Красной Армии, в числе которых оказался и герой книги генерал Серпилин. Этот факт был известен и нам, историкам. Но в романе можно было прочесть еще и о том, что в самые тяжелые первые месяцы Великой Отечественной войны, когда мысли о возможности поражения стали все чаще и чаще появляться в голове Сталина, он отдал приказ не об освобождении нескольких сотен хорошо известных военачальников, которые еще томились в тюрьмах и лагерях, а об их расстреле.

Мне было важно знать – шла ли речь об известном Симонову реальном факте или это было правдоподобным художественным вымыслом. Забегая вперед, скажу, что Симонов ответил на мой вопрос как-то неохотно и неопределенно, и я не мог сослаться на его свидетельство. Но так или иначе, когда через какое-то время я созвонился с Симоновым и получил от него приглашение, то с радостью его принял.

Я шел к писателю с интересом, но без большого волнения. Я знал, что Константин Симонов не только очень популярный, но и очень влиятельный человек. Я читал почти все его романы и повести, но не пьесы и не стихи. При сравнении с книгами о войне Александра Бека, Петра Вершигоры, Виктора Некрасова произведения Симонова сильно проигрывали в искренности и силе воздействия на читателя. Как поэта я выше всех ставил Александра Твардовского с его «Василием Теркиным». Симонов, конечно же, писал лучше и честнее многих других, но он все же не был одной из вершин нашей литературы. Я также помнил и о той не слишком благородной миссии, которая выпала на долю Симонова во времена борьбы с «космополитами». Симонов несколько раз публично говорил, что в его жизни были поступки, которых он сейчас стыдится и о которых крайне сожалеет.

Я не помню подробностей нашей первой встречи. Я передал Константину Михайловичу свою рукопись, предупредив, что это черновик, над которым я буду еще работать, вероятно, несколько лет. Кабинет, в котором шла беседа, находился в глубине большой квартиры в доме писателей на улице Черняховского. Мне показалось, что в комнате нет окон. Письменный стол был накрыт большим листом белой фанеры, и на нем не лежало никаких бумаг и письменных принадлежностей. Не видно было и пишущей машинки. «Я привык так работать еще со времен войны», – объяснил мне хозяин дома. Это означало выполнять большую по объему работу в сжатые сроки. Симонов обдумывал сюжеты в одиночестве, главным образом по утрам, потом писал от руки наброски и черновики. После приглашал работавшую с ним стенографистку и диктовал ей не только очерки, но и главы романов. Текст затем шел машинистке, литературному редактору, и только потом возвращался к автору. Редактирование велось и позже – в журнале или в газете. Вряд ли при такой системе можно было работать над каждой фразой или словом.

Меня всегда интересовала технология писательства, а Симонов не скрывал своих привычек и методов. Он говорил мне позднее не только о том, сколько страниц он пишет в среднем за неделю или за месяц, но и сколько он таким образом зарабатывает. Это были впечатляющие для оценки писательского труда цифры. В писательской среде Симонов считался очень состоятельным, хотя и не самым богатым человеком. Но он был, пожалуй, самым щедрым из хорошо обеспеченных писателей. Он охотно помогал нуждающимся писателям. При этом Симонов нередко предлагал помощь даже когда его об этом не просили.

О судьбе нашей семьи Константин Симонов знал уже из бесед с Жоресом. Меня он расспрашивал об Академии педагогических наук, где я тогда работал. После довольно продолжительной беседы Симонов пригласил меня поужинать – время было уже вечернее.

За столом – только члены семьи. Гостиная была большой и не совсем обычной. За спинами гостей к трем стенам крепился специальный лоток, по которому текла холодная вода и в котором стояли бутылки хорошего грузинского вина. Стол был обильным и щедрым. Как я узнал позднее, жена писателя, Лариса Алексеевна, была профессиональным дизайнером, кандидатом наук по технической эстетике. Она и поработала с согласия мужа над оформлением как московской квартиры, так и дачи в писательской Пахре.

Разговор за столом шел на разные темы, но доминировала одна – проект грандиозного мемориала в Волгограде в память о Сталинградской битве. Константин Михайлович был против проекта Евгения Вучетича и негодовал, что власти не провели никакого конкурса: ни открытого, ни закрытого. Общественность считала тогда Вучетича человеком консервативных взглядов, сталинистом. Он, впрочем, не скрывал своих убеждений и пытался активно вмешиваться в полемику, которая шла уже между писателями и историками вокруг фигуры Сталина. Но об острых спорах между представителями разных направлений монументальной скульптуры и архитектуры я впервые узнал в доме Симонова.

Недели через две я снова был на квартире у Константина Симонова. Он уже прочел мою рукопись и отозвался о ней со сдержанным одобрением, но не стал делать никаких конкретных замечаний. Он ничего не говорил мне о своих встречах со Сталиным или об отношении Сталина к литературе и к отдельным писателям. Симонов опять-таки гораздо больше спрашивал и внимательно слушал, но не вел беседу. Из нашего весьма продолжительного разговора я не почерпнул никакой новой информации. Я был, конечно, несколько разочарован, однако неожиданно Симонов сделал мне предложение, какого ни раньше, ни позже не делал мне ни один из известных людей.

Он сказал, что ему часто приносят или присылают много разных документов, воспоминаний и художественных произведений, которые связаны с темой сталинских репрессий. Опубликовать их сейчас нельзя, времена изменились, но он, Симонов, тщательно хранит эти материалы в личном архиве. Он готов разрешить мне прочесть эти рукописи, но при двух условиях: я должен читать материалы из его архива в его же квартире и не делать из них выписки. Если мне нужно будет сделать выписку или сослаться на тот или иной материал, то Симонов должен будет испросить на это согласие автора мемуаров. Конечно, я с радостью согласился на эти условия.

Работа началась в тот же день, так как Симонов куда-то уезжал. Меня он оставил в кабинете и дал несколько рукописей, достав их из большого шкафа, заполненного папками. Симонов сказал, что я могу приезжать к нему для работы и в те дни, когда самого хозяина нет дома. Мне нужно лишь уведомить его заранее, чтобы он оставил нужные материалы и предупредил родных.

Я действительно не делал при работе никаких выписок, но не мог выключить память. Не буду писать о подробностях работы в симоновском кабинете. Уже в первый день я убедился, что он хранил в архиве материалы трех видов. Часть рукописей была дана писателю только для хранения – до лучших времен. Авторы таких работ были бы явно недовольны их преждевременной публикацией или распространением в Самиздате. Возможно, что копии этих же материалов авторы направляли в ЦК КПСС, в Институт марксизма-ленинизма или в институты истории АН СССР. Но те же авторы, не слишком доверяя государственным и партийным архивам, хотели подстраховаться, отдавая свои материалы Симонову.

Позднее я сам стал получать такого рода материалы – для хранения. Я не мог использовать их в своих книгах, и мне пришлось создать для таких материалов особый архив вне квартиры, так как в 60–70-е годы я не был застрахован не только от давления, но и от обысков. Читая или просматривая такие материалы в архиве Симонова, я не делал из них никаких выписок и позднее не использовал их в своей работе, хотя, конечно, они косвенно помогали мне, так как давали возможность лучше понять детали и подоплеку некоторых важных событий.

Но в архиве Симонова были и такие рукописи, из содержания которых, а то и из прямых авторских предисловий было очевидно, что авторы передали их Симонову в надежде на публикацию. После издания первых повестей и рассказов Солженицына в «Новом мире» многие взялись за перо или достали из ящиков стола ранее написанное. Эти авторы явно хотели, чтобы их работа получила известность. Такова была, например, рукопись бывшего секретаря обкома из Казахстана Н. Кузнецова, который пытался бороться хотя бы в пределах своей области с произволом НКВД, обращался лично к Сталину и Маленкову, был арестован и провел пятнадцать лет в тюрьмах и лагерях. Будучи реабилитированным, Кузнецов стал работать лесничим где-то вдали от Москвы. Он хотел полного уединения, но теперь считал своим долгом рассказать обо всем, что знал и пережил.