Текст книги "Мужчина, которого она забыла"

Автор книги: Ровена Коулман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Воскресенье, 8 августа 1993 года Рут

Это закладка с четырехлистным клевером. Я подарила ее Клэр в тот день, когда она во второй раз покинула дом, чтобы опять начать жизнь сначала. Кэйтлин было тогда чуть больше годика, и этот год они прожили вместе со мной. Для меня он был одним из самых счастливых.

Когда Клэр, за много месяцев до отъезда, решила бросить университет и родить ребенка, я не пыталась отговорить ее – знала, что бесполезно. Клэр вся в меня: если уж что задумала, то не станет никого слушать. Совсем как я, когда решила выйти замуж за человека на много лет старше, который никогда не слышал о «Битлз» и «роллингах». Все вокруг думали, будто мы не пара, но я знала – они ошибаются. Я не сомневалась в этом до его последнего вздоха. Поэтому и не пыталась отговорить Клэр или подготовить ее к тяготам материнства, а просто приняла обратно в свой дом, позволив отгородиться от старой жизни и старых друзей. Я думала – я надеялась, – что в ее решении стать матерью есть и моя скромная заслуга.

Отваги ей было не занимать. Когда-то моя дочь, словно амазонка, взяла штурмом литературный факультет в Лидсе, а потом враз от всего отказалась. Совсем как героини романов, которые она изучала. Она отдалась любви – тому, что приняла за любовь, – и ее затянуло в ураган. А когда буря утихла и Клэр спустилась с небес на землю в далеком чужом краю, черная жемчужинка жизни зрела внутри нее и готовилась выйти на свет. В те первые дни, когда Клэр вернулась домой, мы часами говорили с ней о любви и о жизни, об амбициях и будущем, о том, как иногда загадываешь одно, выходит другое, а хотелось и вовсе третьего. Клэр устроилась на полставки в библиотеку. Счастливое было время – мы с ней читали и обсуждали книги, переделывали спальню для гостей в детскую, а однажды вечером попытались собрать кроватку и чуть не подрались, но смеху было…

Когда родилась Кэйтлин, я почувствовала гордость за Клэр: она сама только недавно вышла из детства, а дочку полюбила сразу же. Им больше никто был не нужен. Мне бы следовало предупредить дочь, что однажды отца Кэйтлин придется принять во внимание, но я видела, как эти двое обнимают друг друга, и мне хотелось их защитить, сохранить в чистоте. Мы сидели на кухне, болтали, смеялись, Клэр пела дочери песенки… Первый год пролетел незаметно.

Конечно, я знала, что они в моем доме не навсегда. Так и случилось. Клэр не из тех, кто станет ждать, пока жизнь постучится в дверь; моя дочь сама идет на поиски. Вся в отца, которого она едва знала.

Клэр вновь переехала, когда получила свою первую работу: регистратором в научном парке при местном колледже. Без опыта и диплома ничего другого она найти не могла. Работа была скучная и не очень-то ей удавалась – зато Клэр окружали студенты-ровесники, да и с начальством ей повезло.

Она подыскала себе и дочке комнату-студию над забегаловкой неподалеку от кампуса. Мне это было не по душе – я хотела, чтобы они остались под моим крылышком, – но Клэр выбрала свободу, хотя и не похожую на ее мечты о карьере остроумной писательницы, лауреатки множества премий. Клэр ничуть не жалела о том, что с рождением дочери ее жизнь замерла. По-моему, она даже вздохнула с облегчением: не надо было тревожиться, что ты не оправдала чьих-то надежд. По-моему, только после того, как с нее свалилось бремя ответственности, Клэр начала поступать правильно.

В день ее отъезда я, держа на руках Кэйтлин, наблюдала, как дочь собирает последние вещи в рюкзак.

– Ты будешь звонить? – спросила я.

– Мам, я живу через улицу. В пяти минутах отсюда.

– По-моему, рюкзак слишком тощий. Может, все-таки подвезти тебя? Тогда и вещей побольше перевезем. Нет, я не против, что ты оставляешь их дома. Лучше оставь все и позволь мне о тебе заботиться.

– Мама, мне пора взрослеть, – сказала она.

Вот тогда я и подарила ей ламинированную закладку с четырехлистным клевером под пленкой. С утра я ходила за молоком в магазинчик на углу, увидела ее на стойке и почему-то решила, что это самый подходящий подарок. Один листик слегка отделился от остальных. Внизу было написано: «Четыре листочка на память сорви: счастья, здоровья, удачи, любви».

Клэр посмотрела на меня как на чокнутую.

– Пусть напоминает тебе о книгах, которые мы прочитали, – объяснила я. – Знаю, это глупо. Просто такой сувенир.

– Нет, мне нравится, – улыбнулась она. – Я тебя люблю, мама.

– Увидела ее в магазине и растрогалась, – сказала я, обняв на прощание Кэйтлин и Клэр и расцеловав обеих моих девочек в щеки.

– Бабушке чудится, что ее трогают! – сказала Клэр дочке.

Она сунула закладку в книгу, торчавшую из рюкзака – помню, это была «Как вода для шоколада» – и сохранила ее, а теперь, когда пришел мой черед писать в дневнике, отдала ее мне и попросила вспомнить, что значил этот подарок.

Вряд ли я это знала, пока не увидела его двадцать лет спустя – но теперь, кажется, знаю. Я верю в удачу и везение; верю в судьбу и в то, что ничего не случается просто так. Сейчас меня это утешает. Я убеждена, что у всего есть причина – даже если ты теряешь тех, кого любил, и теряешь не в первый раз. Я знаю, что Клэр будет гореть ярче всех звезд на небе, чего бы ей это ни стоило. И еще я знаю, что очень скоро мне нужно будет забыть про все наши ссоры и сказать, что я очень ее люблю.

6
Клэр

Я иду к перекрестку, туда, где моя улица выходит к шоссе. Можно дождаться автобуса, но я их не очень люблю, по крайней мере с тех пор, как мне перевалило за тридцать. Это дело принципа: я достаточно зарабатываю (или зарабатывала еще недавно), чтобы позволить себе новый автомобиль, пусть мне и запрещают садиться за руль. К тому же на мне пижама, а я не хочу быть в автобусе одним из тех пассажиров, от которых остальные старательно отводят глаза. Наверное, в такие моменты настоящие сумасшедшие чувствуют себя ужасно. Им и так плохо, а тут еще весь остальной мир отказывается их замечать. В два счета усомнишься, есть ли ты на самом деле. Я бы усомнилась. Так что спасибо, человеком-невидимкой я быть не хочу. Сейчас у меня в голове порядок, и я просто брожу по улицам, как слабоумная. Я – воительница, которая вырвалась на свободу, чтобы все исправить.

Принимаю решение идти пешком. Пусть все видят, что я в себе уверена. Да здесь и недалеко. Легкая прогулка, не более, хотя, надо признать, даже в этом огромном плаще мне холодно. И еще я жалею, что не надела лифчик: трудно чувствовать себя уверенно, зная, что твои груди бесконтрольно болтаются, как пара селедок. Однако тут без вариантов. Когда бежишь из тюрьмы, не всегда есть время подобрать нижнее белье. Я прижимаю к себе мамину сумку и скрючиваю пальцы в тесных сапогах. В конце улицы повернуть налево («лево» – это там, где рука, которой я не пишу) и идти по широкой дороге. Она приведет меня к вокзалу. Я приду на вокзал, если буду держаться широкой дороги. Это как гостиничный вестибюль – если долго сидеть, то обязательно встретишь всех своих знакомых.

Впрочем, в гостиницу я не собираюсь.

Никто не глядит в мою сторону – это хорошо. Я боялась, что буду похожа на пациентку, сбежавшую из лечебницы; по счастью, мои пижамные штаны из серого хлопка, хоть и не лучший вариант в такую ветреную погоду, все-таки не слишком бросаются в глаза. Да еще на мне толстый плащ – вот никто и не знает, что я тут расхаживаю почти голая. Я хихикаю и на секунду забываю, что делаю и зачем. А может, люди меня попросту не видят?

Я поднимаю голову, расправляю плечи – не забывай, ты воительница! Ты выбралась из дома, вновь стала хозяйкой своей судьбы. Я трепещу от волнения. Чувство свободы безмерно. Меня никто не знает, и если бы я не боялась привлечь к себе внимание, то запела бы, или побежала вприпрыжку, или отколола еще какой-нибудь номер. Однако я довольствуюсь тем, что иду по улице – ничего особенного, просто гуляю. В маминых сапогах и без лифчика.

– Эй, привет!

Я слышу смутно знакомый голос и слегка ускоряю шаг. Если этот человек меня знает, то может остановить. Вернуть домой.

– Эй, Клэр? Это Райан из кафе, помните меня?

Я останавливаюсь и смотрю на незнакомца. Райан? Какое кафе, когда? Я отступаю на шаг.

– Был ливень, и я сказал, что вы промокли как мышь – очень симпатичная мышь.

Тут я вспоминаю эту нелепую фразу, а за ней и все остальное. Счастливый был миг – я тогда почувствовала себя собой. Райан, мужчина из кафе.

– Э-э… привет. – Я вдруг понимаю, что с утра не умылась, не причесалась и не почистила зубы. Отворачиваюсь – не хочу, чтобы он на меня смотрел. – Я вот… выбежала на минутку.

– Я надеялся на эту встречу. – У него приятный голос, нежный и добрый. Может, не так и важно, что у меня волосы похожи на клубок змей, а глаза не накрашены. – Думал, вы мне позвоните.

– Простите, – беззаботно говорю я. – Я была очень занята.

Это ложь. Я вовсе не была занята. Я лежала на ковре в гостиной, обмотанная в туалетную бумагу по рекомендации доктора Эстер, читала книги и беспокоилась о Кэйтлин. Кэйтлин.

– И сейчас кое-куда спешу…

Он меня догоняет и идет вровень.

– И куда же?

Я нащупываю в кармане пакетик круглых мятных леденцов, перебираю их пальцами. Грэг сосал леденцы. Что это значит? Он готовился к свиданию? Хотел кого-то поцеловать? Может, у него появилась другая женщина? Сегодня я его вспомнила – по крайней мере, его вспомнило мое сердце, но было поздно. Грэг разлюбил и бросил меня. Скоро я ничего не буду для него значить. Останусь воспоминанием о тяжелых временах.

– Так куда вам нужно, говорите? – повторяет Райан, подталкивая меня локтем.

– Мне нужно… – Почему-то вдруг стало больно и грустно. Над головой золотится небо, воздух чист и свеж, но туман не рассеивается. Я опять заблудилась. – Я просто гуляю.

– Можно с вами?

– На самом деле я не знаю, куда иду! – В моем голосе слышится легкая тревога. Я помню, что вышла из-за Кэйтлин, но почему? Где мы встречаемся? Я должна ее откуда-то забрать? Из школы? Я однажды опоздала, а когда пришла, лицо у нее было белее мела и глаза распухли от слез. Тогда автобус опоздал. С тех пор я не люблю автобусы. Я не хочу, чтобы Кэйтлин боялась.

– Мне нужно найти мою дочь, – говорю я.

– У вас есть дочь? – спрашивает Райан, и я понимаю, что в тот раз, в кафе, не упомянула о ней.

– Да, она учится в университете. – Я вслушиваюсь в собственные слова, перепроверяю их. Это так, Кэйтлин учится в университете. Она не ждет меня на школьной площадке. Ей двадцать лет, и она в безопасности.

– По вам не скажешь, что у вас такая взрослая дочь, – говорит он, и я не могу удержаться от усмешки.

– Современные чудеса, да? – Я откидываю с лица паутину волос и улыбаюсь.

– Может, повернем обратно? – любезно предлагает Райан. – К центру города, туда, где магазины и автомобили. Если дальше пойдем по этой дороге, то скоро услышим, как птицы поют.

Мы несколько минут шагаем молча, и я украдкой поглядываю на моего спутника. В кафе он казался моложе, но в тот раз я и сама как будто помолодела. Та встреча вполне могла состояться лет десять или двадцать назад, хотя, судя по его скромному, нерешительному тону, мы знакомы недавно. Впрочем, наверное, я ему понравилась, иначе он не заговорил бы со мной на улице.

Теперь я вижу, что мы с Райаном почти ровесники. Он аккуратно одет – костюм, галстук; примерно за такого человека мне и следовало выходить замуж. Наверняка у него приличная работа с пенсионным планом; может, даже с частной медицинской страховкой. Страдать слабоумием, имея в кармане страховку, гораздо удобнее.

– Мы правда случайно встретились? – спрашиваю я с легкой тревогой. – Или вы меня преследуете?

Он смеется.

– Нет, не преследую. Хотя не буду скрывать, я надеялся, что мы еще поговорим. Увы, я одинокий грустный парень, который пару недель назад увидел вас в кафе и решил, что вы… симпатичная, и что о вас некому позаботиться, и… Не поймите меня неправильно, но вы же гуляете по улице в пижаме, так что я подумал… Может, вам нужен друг?

– Одинокий и грустный… – повторяю я. Он заметил пижаму (а кстати, зачем я вышла из дома в пижаме?) и при этом не сдал меня в психушку. – И явно не пытаетесь мне ничего продать. Расскажите о себе: почему вам одиноко и грустно?

– Сначала вы расскажите, почему так странно оделись для прогулки.

– Ну… – (Нет, я еще не готова). – Я вольная пташка. Теперь ваша очередь.

Райан смеется. Он не подозревает: мне можно рассказывать что угодно, все равно в памяти ничего не задержится. Правда, я не забыла нашу первую встречу. То есть, конечно, я не думала о ней до сегодняшнего дня, но вспомнила, как только услышала эту фразу: «очень симпатичная мышь». Уже неплохо. И еще я помню… я помню его глаза. Райан не знает, что от меня можно ничего не скрывать. Тем удивительнее и трогательнее, что он не пытается ничего скрыть.

– У меня безнадежный случай, – признается он. – Моя жена… она меня разлюбила. И мое сердце теперь разбито. Я безумно скучаю по ней. Иногда не вижу смысла жить дальше, однако потом вспоминаю, что от меня зависят другие люди. Когда-то у меня были силы, но ничего не осталось. Я уже не знаю, как стать счастливым, и это самое ужасное.

– Ого! И правда, очень грустно. – Я его понимаю. Райан сбился с пути, совсем как я, в буквальном и переносном смысле. Я с улыбкой беру его за руку.

– Рад, что мои страдания вас развлекли, – говорит он с улыбкой, искоса глядя на меня.

– Я не над вами смеюсь, а над нами обоими. Посмотрите на нас: две неприкаянные души бродят по улицам Гилфорда. Для таких прогулок нужен лес или вересковый луг. Пейзаж с какой-нибудь подходящей метафорой. Фонари и автобусные остановки не подходят. – Я ужасно довольна собой: полагаю, я и раньше была забавной и остроумной. Дома меня совсем списали со счетов. Интересно, как они там? Ищут меня? Мама наверняка обнаружила, что я сбежала в ее сапогах. Ну да, сбежала. Вот только не помню зачем, потому и держу Райана за руку – с ним как-то легче.

– Леса нет, придется обойтись пригородом, – говорит Райан, ведя меня вверх по холму, где с обеих сторон вплотную друг к другу стоят одинаковые домики. Когда-то они были моим раем, утопией, а теперь кажется, их построил какой-то жестокий шутник, чтобы меня запутать: лабиринт из сплошных тупиков, без выхода. Я знаю, что живу в одном из этих домов, но понятия не имею, в котором. Что-то там было со шторами… Нет, не помню, да и не хочу туда возвращаться. Зачем – чтобы меня снова заперли?

– Ну а вы? – спрашивает Райан, когда мы сворачиваем с одной улицы на другую, точно такую же. – Расскажите свою историю.

– Я нездорова, – с сожалением признаюсь я. – Не хочу об этом говорить, потому что тогда вы по-другому станете ко мне относиться. Во всем мире есть только два человека, которые, несмотря на болезнь, обращаются со мной как раньше. Это вы и моя младшая дочь, Эстер. Ей всего три с половиной. Мы с ее отцом женаты чуть больше года. Он очень хороший, достойный человек и заслуживает гораздо большего.

Райан секунду-другую молчит.

– Допустим, – произносит он наконец, – мне так нравится гулять с замужней женщиной, которая выходит на улицу в пижаме, что я буду относиться к вам по-прежнему, даже если вы расскажете, чем больны.

Вся правда его отпугнет, поэтому я говорю только половину.

– Скажем так: у меня осталось не очень много времени.

Райан сбивается с шага, и мне становится его жалко. Вечно я забываю, как люди боятся серьезных болезней. В такие моменты смерть хлопает их по плечу, напоминая, что однажды придет и за ними.

– Это нечестно, – тихо говорит Райан.

Могу только согласиться.

– Да. Хуже всего, когда тебе известно, что ты теряешь. Это очень больно, больнее, чем я могу выразить. Правда, я и не пыталась никому объяснить, только вам… Простите, не знаю, почему я решила исповедаться. Нет, все в порядке, не нужно слов. Отсюда я уже найду дорогу.

Я озираюсь по сторонам. Мне страшно остаться одной, но, если Райан хоть слегка разожмет пальцы, я должна буду его отпустить.

– Вы любите мужа? – спрашивает он. Я опускаю глаза и вижу, что он держит меня все так же крепко. Мое обручальное кольцо блестит на утреннем солнце.

– Иногда я вспоминаю, на что была похожа моя любовь. И знаю, что мне очень повезло испытать такое, пусть и ненадолго.

Мы идем дальше. «Что я делаю? – спрашиваю я себя, кусая губы. – И зачем? Зачем вываливаю на незнакомца (у которого, может, еще больше проблем с головой, чем у меня) то, что не могу рассказать своей семье? А он – почему не шарахается от меня, не пытается удрать, а шагает рядом, держа за руку?» Да, мы по-прежнему держимся за руки, и меня это ничуть не смущает. Скорее… утешает.

– Любовь – странная штука, – произносит Райан. – Иногда я жалею, что у меня язык плохо подвешен, иначе я бы больше о ней говорил. Как-то неправильно, когда о любви рассуждают одни поэты. Она касается каждого. Ничто так не меняет человека.

– Можете поговорить о любви со мной. Не важно, какими словами.

– По-моему, это больше, чем просто слова и чувства. Знаете, я бы очень хотел с вами подружиться – если, конечно, вам нужен друг. Пусть даже это не навсегда. Вы не против?

– Почему? – спрашиваю я. – Откуда такое желание?

– Наши пути вовремя пересеклись, правда? – Он останавливается и смотрит на меня. – Я думаю, что любовь не внутри, а снаружи; что любовь больше, чем ухаживания и секс. Мне кажется, когда нас не станет, нас переживет только любовь.

– Это мне что-то напоминает, – говорю я. – Только не пойму что.

Я гляжу по сторонам, пытаясь разогнать туман в голове, и замечаю дом с красными шторами. Мой дом. Удивительно, мы остановились у моего дома.

– Я живу здесь, – говорю я. – Вы привели меня домой.

– Скорее всего, вы просто знали дорогу и сами вели нас сюда, пока не слишком о ней думали. – У Райана грустный вид: наверное, жалеет, что прогулка окончена. – А может, я ваш ангел-хранитель?

– Надеюсь, что нет. Они всегда портят веселье.

Краем глаза я замечаю движение – мама опустила штору и идет к двери. Я не хочу объяснять, кто такой Райан – ни ей, ни тем более Грэгу, поэтому заставляю его отступить на два шага и прячу за высоченной соседской изгородью.

– Боюсь, мне сейчас влетит от мамы, – шепчу я с виноватой улыбкой.

– Ох, может быть, я…

– Нет, все хорошо. Спасибо за прогулку и за то, что проводили до дома. Мне пора.

Райан хватает меня за руку:

– У вас остался мой номер?

– Да, – отвечаю я, хотя, по правде сказать, не знаю.

– Если вам нужен друг, которому все равно, во что вы одеты, то обращайтесь.

– Вы тоже. Обращайтесь, когда очень уж сильно затоскуете по жене.

– Не забывайте меня.

– Не забуду, – говорю я и откуда-то знаю, что это правда.

* * *

Я переступаю порог, упрямо вздернув голову: пусть ругает! И тут же слышу:

– Прости.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю на нее.

– Как ты сказала?

– Я в последнее время совсем не стараюсь тебя понять, – говорит мама, заламывая руки. – Я хочу только одного – следить, чтобы у тебя все было хорошо. И кажется, иногда слишком увлекаюсь. Забываю, насколько все это тебя расстраивает. Я чуть с ума не сошла от беспокойства, и Грэг везде тебя ищет. Надо ему позвонить.

Грэг не отвечает, и мама оставляет ему сообщение. По ее дрожащему голосу я понимаю, что она до смерти перепугалась. А ведь я всего лишь вышла из дома. Вот это теперь и есть моя жизнь.

– И ты меня прости, – говорю я. – Я не специально тебя расстраиваю, когда… делаю всякие вещи. Просто искренне думаю, что это нормально. Все слишком быстро меняется, я не поспеваю.

Мама кивает и, выпустив из рук подол своего джемпера, за который уцепилась не на жизнь, а на смерть, заключает меня в неловкие объятья. Сначала мне непривычно, потом я вспоминаю детство и позволяю себя обнять. Мы стоим, прижавшись друг к другу. Как хорошо, что я дома! Наконец мама отпускает меня и тихо говорит:

– Послушай… Пока Грэг тебя искал, я думала, как нам быть с Кэйтлин…

Меня тут же захлестывает тревога: вот почему я сбежала! Я должна быть с дочерью.

– Где ключи от моей машины?

– Грэг возвращается, – отвечает мама, показывая мне штуку, передающую сообщения. – Пишет – рад, что ты нашлась. Он вернется и приглядит за Эстер.

– Мне нужны ключи, – повторяю я, ничего не понимая.

– Вот дождемся Грэга и сразу поедем.

До меня наконец доходит смысл сказанного.

– Ты и я, – улыбается мама. – Мы поедем в Лондон искать Кэйтлин.

Четверг, 19 ноября 1981 года Клэр

Это папина фотография из армии. Снимок сделан задолго до того, как они с мамой познакомились – может, она тогда даже не родилась. Ему здесь всего восемнадцать – такой красавчик! Мне всегда казалось, что даже на этом служебном фото в его глазах блестит огонек – предчувствие жизни, которая только началась. Мне нравится помнить папу таким. Его служба пришлась на конец Второй мировой, и он ни разу не говорил о войне, но, что бы ни случилось с ним во Франции, это его изменило. Тот огонек в глазах я видела лишь на этой фотографии и еще в день его смерти, когда он принял меня за свою сестру.

Под конец мне редко позволяли с ним видеться; да я, скажу честно, и не хотела. Он всегда оставался для меня немного чужим, с работы приходил поздно… Помню, в детстве я целыми днями играла с мамой, а вечерами старалась не уснуть как можно дольше – ждала, когда в прихожей щелкнет дверь, и надеялась, что папа зайдет в спальню и поцелует меня в лоб. Впрочем, это случалось редко. Стоило мне шевельнуть ресницей, и он закрывал дверь. Как же меня это злило! Только годы спустя я поняла, что принимала за холодность его сдержанный характер. Он не привык давать волю чувствам, не привык меня тискать и целовать, только иногда похлопывал по плечу и вежливо интересовался, как дела в школе. Словно мы знакомые, которые встретились на улице и говорят о погоде. Я его любила. Не сомневаюсь, он меня тоже любил, просто я его плохо знала – тем более в десять лет, а именно столько мне было, когда он умер. Я довольно хорошо помню себя в десять лет, но об отце не помню почти ничего. Может, проживи он дольше, мы бы сблизились? И я бы сейчас помнила его за то, кем он был для меня, а не за то, кем не был? Меня очень беспокоит, какие воспоминания обо мне сохранит Эстер, и сохранит ли вообще…

По-настоящему я помню об отце только два случая, и один из них имел место, когда я последний раз видела его перед смертью. Он принял меня за Хэтти, свою сестру.

Мама разговаривала на кухне с врачом, а я сидела на лестнице в холле. В те дни я постоянно там торчала – старалась подслушать, что происходит. Папа лежал в постели, в комнате, которая раньше была столовой. Когда он позвал к себе, я долго не хотела идти сама, ждала, что откликнется мама – придет, закроет за собой дверь и, как обычно, станет тихо его успокаивать. Однако мама беседовала с врачом на кухне, а у папы был расстроенный голос, поэтому я пошла к нему. Мне не нравилось, что ему страшно, – от этого становилось страшно и мне. У папы была прогрессирующая пневмония, он даже сидеть не мог. Я подошла вплотную к постели, чтобы он меня видел.

– А, это ты, вонючка, – просипел он. – Скажи маме, что это не я сломал твою чертову куклу.

Я не поняла и наклонилась ближе.

– Какую куклу, пап?

– Ты такая плакса, Хэтти. Плакса и ябеда.

Тут он крепко ухватил меня за волосы и потянул вниз, так что я на короткий миг прижалась носом к постели, провонявшей мочой и потом – ни вздохнуть, ни пошевелиться. А потом отпустил. Я в ужасе отступила. Голову саднило, из глаз брызнули горячие слезы, хотя я ненавидела плакать и гордилась тем, что никогда не реву по пустякам. Отец не сводил с меня бледно-голубых глаз, в которых когда-то играл озорной огонек. Теперь они смотрели мимо меня – в другой мир, в другое время, на другую девочку.

– Ну, прости, – сказал он мягче. – Не реви, я не хотел тебя обидеть. Знаешь, давай после обеда пойдем к ручью? Будем плескаться, пока ноги не посинеют. Наловлю тебе головастиков, посадим их в ведро и вырастим лягушек.

Тут вошла мама, увидела мои слезы и выпроводила меня из спальни. Только ее голос, мягкий и успокаивающий, доносился из-за двери. А к вечеру папы не стало.