Текст книги "Мужчина, которого она забыла"

Автор книги: Ровена Коулман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

2
Кэйтлин

Я открываю перед мамой дверь и, отступив на шаг, прячу ключ в карман. У мамы ключа больше нет – это ее самое нелюбимое правило в новом мировом порядке. Ее волосы липнут к спине – обычно ярко-огненные, они стали темно-рубиновыми. Она промокла насквозь и вся дрожит. Когда бабушка сказала, что мама ушла в ночь, мне захотелось спросить, почему она ее отпустила, но не было времени, – я бросилась на поиски и искала ее, пока мне не позвонили.

Теперь, когда мы вернулись, я ради мамы стараюсь держать себя в руках. А если бы меня не было дома? Бабушка и тогда бы решила стоять на своем и игнорировать то, что ей кажется пустыми капризами? А ведь скоро я уеду в Лондон – по крайней мере, они так думают. Последний год в университете. Что тут будет? Мама могла заплутать под дождем и вернуться бог знает когда – или вообще не вернуться!

Может, и хорошо, что я никуда не еду. Об этом, правда, никто не знает. Может, сделать вид, будто я поэтому и решила остаться – потому что нужна маме?

Бабушка ждет в прихожей: руки сцеплены в замок, губы плотно сжаты. Она встревожена, расстроена и сердита. Мама, как только видит ее, тоже встает на дыбы. Они глядят друг на друга со злостью и обидой, а я не знаю, как быть. Не знаю, как все исправить, тем более когда моя тайна выйдет наружу, все станет гораздо хуже.

При мысли о том, что я наделала, в горле поднимается уже знакомый прилив тошноты. Я стараюсь ее побороть. По-другому нельзя: у меня просто нет выбора. Мама больна, и больна серьезно, семья распадается на части. Мне сейчас некогда заниматься своими проблемами. Я жду подходящего момента, но он может и не настать, а значит… Для всех будет лучше, если я просто брошу учебу.

– Мамочка! – Моя сестренка Эстер налетает на маму с разбега. Та подхватывает ее и прижимает к себе, но Эстер быстро выскальзывает из ее мокрых холодных объятий. – Фу! Сыро! Я хочу кушать, я устала, я болею.

Это новая мантра, которую Эстер повторяет, когда что-то идет не так, как ей хочется. Грустное личико, дрожащие губы – беспроигрышный вариант, и она это знает.

– Хочешь печенья перед сном? – предлагаю я самое страшное непослушание, какое только могу придумать, лишь бы увидеть ее улыбку. Эстер кивает и радостно скачет на месте.

– Тогда пошли. – Я киваю в сторону гостиной. – Положу тебе на тарелочку.

Мама разжимает руку и еще секунду шевелит пальцами в воздухе – наверное, жалеет, что отпустила.

– О чем ты вообще думала? – напускается на нее бабушка.

– Слушай… – Я протягиваю маме полотенце. Она непонимающе на него смотрит, и я принимаюсь тереть ей волосы. – Какой смысл сейчас об этом говорить? Если уж разбираться, то надо сначала спросить – а кто ее отпустил? – Я со значением смотрю на бабушку, но ее не проймешь.

– Я чуть с ума не сошла, – осуждающе говорит она. – Клэр, пойми наконец, нельзя так просто…

– Бабушка! – Я встаю между ней и мамой. – Она все знает.

И почему бабушка так злится? Я бы поняла, если б она была в расстроенных чувствах, не знала, что делать, как пережить все это во второй раз. Но злиться – это же бессмысленно.

– Я просто пошла на прогулку и… – Мама тычет рукой в дверь. – И забыла, какого цвета шторы.

– Мама, примешь ванну? Хочешь, налью воды? – Я указываю на лестницу, но мама не двигается с места.

– Я пока в состоянии приготовить себе ванну. Да и не хочу.

– Я все-таки налью. Отдохнешь немного, согреешься…

Мама соглашается, но тут из кухни выходит Грэг. Он вернулся с работы и принес какой-то пакет.

– Эй, детка, да ты вся промокла.

При виде мужа маме сразу становится не по себе.

– Какой наблюдательный! – отвечает она. – Вообще-то, я как раз хотела принять ванну, так что…

Она смотрит на меня в надежде, что я уведу ее подальше отсюда, но я не двигаюсь с места. Если бы можно было вернуть маме прежние чувства… Знать бы, что у нее на душе спокойно, – я бы тогда поговорила с ней, рассказала о своей беде, как бывало раньше. От тоски по тем временам щемит в груди. Не в силах выдержать мамин умоляющий взгляд, я смотрю на ее мужа.

– Что в пакете, Грэг?

Он с довольной улыбкой достает и протягивает маме блокнот. Большой, формата А4, в обложке из блестящей темно-красной кожи.

Грэг выбрал для мамы идеальный подарок: красный – ее любимый цвет. Она носит его постоянно, хотя красное платье, помада и лак для ногтей вроде бы не должны сочетаться с рыжими волосами, тем более если ты учительница – самая гламурная в графстве, а то и во всем мире. В детстве мне хотелось, чтобы мама была не такой заметной, чтобы она надевала джинсы и парку, как все остальные матери. Но теперь я начала дорожить ее любовью к красному цвету. Пока мама так модничает, она остается мамой. Когда-то, давным-давно, я пожаловалась, что ее видно за километр, и она ответила, что в красном платье чувствует себя королевой амазонок, а губная помада – это ее боевая раскраска. Красный цвет придавал ей храбрости. Я хорошо понимала, каково это, когда тебе не хватает храбрости, однако меня поразило, что и маме нужны такие уловки. Не знаю, сколько мне тогда было – лет десять, наверное, – но я запомнила тот разговор, потому что после него почувствовала себя чуть взрослее. Мама всегда за что-то сражалась.

И вот она впервые вступает в битву, зная, что проиграет.

– Это книга для воспоминаний, – объясняет Грэг. – Твоих и наших. Помнишь, Дайана сказала, что это может помочь?

Я еще не вернулась из Лондона, когда мама ходила на первую встречу с Дайаной, своим психотерапевтом, и та предложила записывать все важные события, какие удастся вспомнить. Маме идея понравилась. Она пошутила: «Жаль, что я не подумала об этом до того, как перестала следить за сюжетом».

– Да, я помню: дневник поможет ничего не забыть, – осторожно улыбается она.

Эта вежливая улыбка, которой мама приветствует банковских служащих и родителей на школьных собраниях… Она фальшивая. Интересно, заметил ли это Грэг? Наверное, да. Раньше я думала, что только мы с мамой по-настоящему знаем друг друга. Конечно, есть еще бабушка, наш третий мушкетер, но она почему-то всегда немного не в теме. Все бабушкины слова и поступки действуют маме на нервы, а все, что говорит и делает мама, огорчает бабушку. За долгие годы я привыкла к их спорам и только недавно задумалась, почему они не ладят между собой. В общем, раньше, кроме меня, никто не знал маму по-настоящему – пока не появился Грэг. Мне тогда было пятнадцать, я уже вышла из детского возраста, однако все равно ревновала и злилась. Не желала, чтобы он был рядом, хотя прекрасно знала, что с моей стороны это нечестно. Только когда я увидела, что Грэг понимает ее не хуже меня, стало ясно: он никуда не уйдет, а мама отныне будет принадлежать нам обоим.

Она берет у него блокнот и вежливо хвалит:

– Замечательно. Какой красивый! Спасибо.

Мы втроем идем следом за ней на кухню. Мама кладет блокнот на стол.

– Знаете, я ведь давно хотела написать книгу. Всегда думала, что из мансарды получится идеальный кабинет.

Мы уже не переглядываемся за спиной у мамы, когда она говорит или делает что-то невпопад. Пару недель назад стало ясно, что такое будет случаться все чаще. Удивительно, до чего быстро мы свыклись с тем, что раньше казалось из ряда вон выходящим. Хотя в такие моменты на душе все равно тяжело.

– Ты уже написала книгу, – напоминаю я. – Целый роман.

Он лежит в ящике ее пустого, заброшенного стола, все триста семнадцать страниц, перевязанные тонкой, растянутой до предела резинкой. Разумеется, красной. Мама твердо решила его распечатать; сказала, что это не книга, пока у нее нет страниц. Я помню, как она перечитала свой роман за день, потом убрала в ящик и спустилась с мансарды по лестнице. И, насколько я знаю, больше туда не возвращалась. Она никого не просила его прочитать, не посылала в агентства или издательства, даже не говорила о нем. Мама заявила, что если ты посвятил жизнь литературе – преподаешь ее, читаешь, знаешь и любишь, – то должен попробовать сам произвести что-то на свет. Она попробовала, и этим дело кончилось.

Когда Эстер было месяцев шесть и мне доверили присматривать за сестрой, не опасаясь за ее жизнь, мама и Грэг ушли ночевать в гостиницу через дорогу – захотели побыть одни. Как только Эстер заснула в кроватке, я разложила лестницу и забралась в мансарду. Там оказалось сыро, затхло и… пусто. Наконец-то мне выпал шанс прочитать мамин роман. Я хотела узнать, о чем эта книга, на что она похожа – и часть меня, та часть, которой я не очень горжусь, надеялась, что она окажется не так уж и хороша. Маме всегда удавалось все на свете – даже любовь своей жизни она встретила, как бывает только в кино. Иногда мне кажется, что с ней невозможно сравниться – и сейчас, когда у нее все пошло наперекосяк. Но, взявшись за ручку ящика, я передумала его открывать. Впервые в жизни я поняла, что каждый имеет право на тайну. У меня было чувство, что если я прочитаю книгу, то что-то изменится, а я не хотела никаких перемен. Хотя и не знала тогда, что одного желания для этого мало.

– Это не то чтобы книга, – говорит мама, садясь за стол и открывая блокнот. Волнистая молочно-белая бумага разлинована крошечными бороздками – как раз такую мама и любит. Она листает толстые непослушные страницы, прижимается к ним щекой, словно к подушке. Мелочь, казалось бы, но это так на нее похоже, что на душе становится легче. – Я скорее не написала, а выгрузила ее на бумагу. Может, это из-за болезни. Я уже тогда начала освобождать место. Пустая голова, пустая мансарда – все сходится. – Она снова одаривает Грэга своей вежливой улыбкой. – Чудесный блокнот. Идеальный. Спасибо.

Грэг гладит ее по плечу, и мама не вздрагивает. А у него на лице такое облегчение, что больно смотреть.

– Книжка! – Над краем стола появляется носик Эстер – наверное, пришла за печеньем. – Это мне для рисунков, да, мам?

Интересно, знает ли Эстер, насколько она важна для нас? Я смотрю на нее и думаю, как это получается: как на свет появляется цельная, уникальная личность? Она такая маленькая, а мы уже не мыслим без нее жизни – она наша общая улыбка.

– Мамочка, можно мне книжку? – ласково спрашивает Эстер. – Можно?

С тех пор как Эстер исполнилось три года, мы все усвоили, что с ней лучше не спорить, иначе знаменитый характер Армстронгов даст о себе знать, и Эстер что-нибудь швырнет, или кого-нибудь ударит, или ляжет на пол и завопит, как драматическая актриса. Мы не очень-то возражаем – ну, по крайней мере мы с мамой. У нас обеих тоже армстронговский характер. Мама всегда соглашается или переключает ее внимание, так что если юная леди и не получает всего, что хочет, то не знает об этом. В этом деле мама проявляет чудеса ловкости – или, вернее сказать, чудеса материнства. Я теперь постоянно наблюдаю за ней и стараюсь запомнить ее жесты, улыбки, шутки, любимые фразочки. Наверное, когда мне было три года, она и со мной управлялась так же, но тогда я этого не замечала. А теперь должна – надо запомнить все, чтобы, когда придет время, заменить Эстер маму. В моем возрасте все совершают ошибки – только мне нельзя. У меня нет на это времени. Я должна быть дома и дать Эстер все, что дала мне мама.

– Ну конечно, милая, – говорит она, протягивая Эстер шариковую ручку. Грэг морщится, однако мама берет его за руку, и все его напряжение тут же уходит. – Это ведь книга не для меня одной? – спрашивает она, глядя на мужа, и наконец-то улыбается по-настоящему. Эта улыбка напоминает мне мою любимую фотографию с их свадьбы: мама смотрит на Грэга, а он стоит и смеется от счастья как ненормальный. – Я буду записывать воспоминания, но и вы пишите свои. Это наш общий дневник. А Эстер будет первой.

Грэг выдвигает стул и садится рядом с мамой. Эстер взбирается ему на колени и, высунув язык от усердия, начинает выводить на бумаге фигуры. Сначала она рисует два круга, один большой, другой маленький, затем в каждом – две точки вместо глаз, одну вместо носа и широкую улыбку. Разобравшись с лицами, она пририсовывает к кругам палочки. Там, где они соприкасаются, Эстер рисует завитушку – показать, что человечки держатся за руки.

– Это мы с тобой, – говорит она маме.

Та прижимает ее к себе и целует в макушку.

– Отличное начало для книги. – Грэг обнимает ее за плечо, и мама напрягается – всего на секунду. – Напишешь внизу число? – просит она мужа.

Он пишет: «Мама и я», ставит подпись – «Эстер» – и дату.

– Ну вот. – Мама улыбается. Я смотрю на ее профиль, и на минуту мне кажется, что ее покинули все тревоги. – Вот и первая запись в книге наших воспоминаний.

Суббота, 13 августа 2011 года Наша свадьба

Это кусочек атласа от моего свадебного платья. Я отрезала лоскуток от подола, там, где никто не заметит. В глубине души я надеюсь, что одна из моих дочерей захочет надеть его на собственную свадьбу…

Платье было ярко-красное. Мне казалось, такое уместнее, чем белое или кремовое, и потом, это мой любимый цвет. Я была уже не первой молодости, когда выходила замуж за Грэга; за две недели до свадьбы мне исполнилось сорок. И конечно, моя невинность осталась в далеком прошлом. Однако в тот день я чувствовала себя красивой как никогда – красивой и полной жизни. Со мной были все, кого я любила или когда-нибудь полюблю.

Мы поженились в августе в замке Хайклиф у самого моря. Я хотела большую, пышную свадьбу, чтобы все было в блестках и сверкало, как мои туфли со стразами. Конечно, я знала, что шестиярусный торт, подносы с малюсенькими канапе и шампанское рекой – это ерунда по сравнению с мужчиной, который наперекор всему берет меня в жены, но такой уж я человек. Я мечтала, чтобы воздух был наполнен ароматом лилий, болтовней и смехом гостей, хотела, чтобы ярко-синее море искрилось при свете дня и каждая изумрудная травинка стояла по стойке «смирно» под улыбчивым солнцем, как на одном из рисунков Эстер.

К алтарю меня вела Кэйтлин. Даже в день свадьбы она до конца не верила, что Грэг искренне меня любит. Когда я сообщила дочери, что встречаюсь с нашим молодым симпатичным строителем, она пришла в ужас. «Мама, он просто жулик, хочет тебя обчистить. Воспользовался твоим отчаянием и развел на секс». А когда спустя всего несколько месяцев я призналась ей, что беременна, то услышала: «Он тебя бросит, вот увидишь». В этом вся Кэйтлин – всегда говорит что думает.

Мы с ней шли к алтарю, держась за руки, как две школьницы. Она, конечно, шикарно выглядела, хотя все еще дулась за то, что я не разрешила ей надеть маленькое черное платье. Вместо него вокруг ее ног легко струился прозрачный шелковый наряд цвета слоновой кости, а волосы – темные непослушные кудри, доставшиеся ей от отца, – мягкой волной обрамляли лицо в форме сердечка.

В зале, где проходила церемония, всю стену занимало окно, выходящее на океан – ярко-синий и искристый, как я мечтала. На горизонте белели крошечные кораблики под парусами, они покачивались на волнах и не подозревали о том, как я счастлива. И все же мне казалось, что эти лодочки, бесконечно далекие, – тоже часть моей свадьбы. И не только они, но и солнце, и звезды… Знаю, звучит слегка бредово, но так уж я себя чувствовала: словно вокруг меня вращался весь мир.

Мы с Грэгом не загорелись идеей написать собственные свадебные клятвы и решили держаться традиционной церемонии. Я смотрела на него, купалась в любви наших гостей, слышала, как Эстер, завернутая в шелка, с померанцевым цветком в волосах, лопочет что-то во весь голос, – и тут поймала взгляд Джулии, моей лучшей подруги. Она одними губами прошептала: «везучая стерва» – достаточно четко, чтобы чиновник из бюро регистрации поднял бровь. Кэйтлин читала «Надгробие Арунделей» Филипа Ларкина. По тому, как Грэг на меня смотрел, было ясно: я выхожу замуж за любовь всей моей жизни. Конечно, я и раньше бывала счастлива, и дочки каждый день дарят мне радость, но в том дне соединилось все. Он был самый-самый счастливый.

Разумеется, я перебрала шампанского и после того, как Грэг произнес речь, решила не отставать от него. Мою следовало бы сократить минут на десять, однако все смеялись, подбадривали меня и охотно позволяли мне «рисоваться», как сказала бы мама, – потому что желали мне счастья. Потом заиграла музыка, и Эстер кружилась без остановки, так что подол ее платья вздымался, словно цветок, а после уснула на груди у бабушки – та сидела в соседней комнате, в тишине, делая вид, будто вовсе не захмелела и не пыталась заигрывать с Мортом, ирландским дядюшкой Грэга. Джулия скинула туфли и танцевала со всеми женатыми мужчинами в зале, хотели они того или нет, а потом привела в ужас молодого официанта, пригласив его на медленный танец.

Мы с Грэгом тоже танцевали всю ночь напролет, кружились и качались из стороны в сторону, задирали колени и трясли руками без остановки, не прекращая смеяться. А потом он подхватил меня и понес по лестнице в спальню, в шутку зовя меня «миз Армстронг», потому что перед свадьбой я спросила, не будет ли он возражать, если я оставлю свою девичью фамилию. Конечно, Грэг не возражал; он сказал, что ему даже нравится быть женатым на «миз». По дороге в номер для новобрачных он шептал на ушко миз Армстронг, как сильно любит ее под любым именем. А под конец, перед тем как заснуть, я подумала: «Вот оно. Вот теперь моя жизнь началась».

3
Кэйтлин

Я думала дождаться ее в машине, но затем поняла, что рискую проторчать там весь день. У мамы теперь нарушено чувство времени: секунды кажутся ей часами, и наоборот. В ее конфискованном вишнево-красном «Фиате» очень уютно, и я не хочу идти под дождь, который лупит, как свинцовая дробь. Не хочу, но придется. Это ее последний день в школе, и мама ужасно расстроена. Нужно забрать ее с урока. А по дороге домой, до того как бабушка и Эстер возьмут нас в кольцо, мне придется рассказать ей, что я наделала. Время уходит.

Хотя секретаршу Линду я встречала и раньше, знаю я ее в основном по фееричным маминым анекдотам из школьной жизни. Линда сидит за пуленепробиваемым стеклом, будто мы не в Гилфорде, а в Лос-Анджелесе.

– Привет! – Я улыбаюсь до ушей: только такая улыбка помогает мне выдержать сочувственные разговоры, в которых всегда слышится тихая нотка радости.

– Привет, милая. – Линдины губы сами складываются в грустную гримасу.

После того как врачи поставили маме диагноз, она решила держать его в секрете как можно дольше, и все, даже ее психотерапевт мистер Раджапаске, подтвердили, что это вполне ей по силам. «У вас острый ум, миз Армстронг, – сказал он. – Исследования показывают, что высокий интеллект часто помогает отсрочить болезнь. Умные люди находят способы компенсировать ее симптомы. Следует поставить в известность работодателя, но в целом, если лекарства дадут желаемый эффект, я не вижу причин для кардинальных перемен в ближайшее время».

Мы все были очень благодарны за то, что нам дали время свыкнуться с неизбежным… А потом мама въехала в почтовый ящик на своем чудесном «Фиате» – первом неподержанном автомобиле за всю ее жизнь. Мало того, это случилось у самых школьных ворот. Хорошо, что во время урока, иначе она бы наверняка кого-нибудь сбила. И не сказать, чтобы это случилось по рассеянности – вовсе нет. Мама в тот момент была очень сосредоточенна: изо всех сил пыталась вспомнить, зачем нужен руль.

– Привет, милая, – плаксиво повторяет Линда. – Пришла забрать бедную мамочку?

– Да. – Я улыбаюсь еще ослепительнее, потому что знаю: Линда желает мне добра и не виновата, что от звука ее голоса хочется разбить пуленепробиваемое стекло и вылить чашку холодного чая ей на голову. – Как все прошло, не знаете?

– Чудесно прошло, солнышко. Было собрание о том, что такое синдром Альцгеймера. Все старшеклассники завели друзей в доме престарелых, в память… в честь твоей мамочки.

Линда выбирается из своей стеклянной будки и, позвякивая внушительной связкой ключей, ведет меня в святая святых школы Албери-Комп, «маминой школы», как многие, и я в том числе, привыкли называть ее в последние годы – с тех пор как маму назначили старшим преподавателем литературы. Без нее здесь все было бы совсем по-другому.

– А еще пили чай с тортом. Ты же знаешь, как твоя мамочка любит торты. По-моему, она очень счастлива. Улыбается.

Я иду, прикусив язык, хотя меня так и подмывает сказать Линде, что она тупая корова, а мама – по-прежнему человек, а не какой-нибудь бессловесный овощ. Однако я молчу – вряд ли маме понравится, что в ее последний день в школе я оскорбляю секретаршу. Хотя нет, как раз такое ей бы понравилось. И все же я молчу. Если мама считает что-то удачной идеей, иногда это знак, что нужно сделать наоборот.

– Вообще-то, за последние полгода мама не сильно изменилась, – осторожно говорю я. – И за год тоже. Она все тот же человек. – Мне хочется добавить: человек, который поставил тебя на место и запретил вызывать полицию, когда миссис Харви явилась в школу разбираться с обидчиками ее сына Дэнни. Мама пришла на крики и увела миссис Харви в учительскую, где тактично объяснила, что та лишь навредит своему двенадцатилетнему отпрыску, если ввяжется из-за него в драку. Мама уладила конфликт за неделю, хотя Дэнни даже не учился в ее классе. После того случая миссис Харви выдвинула ее на премию «Учитель года» в Южном Суррее, и мама ее выиграла. Она не какая-то там слабоумная. Она еще поборется.

Линда открывает дверь в учительскую, и я вижу, что мама сидит там со своей лучшей подругой Джулией Льюис, тоже учительницей. До того как мама познакомилась с Грэгом, Джулия была ее «ведущим звеном» во всех похождениях. Я делала вид, что ничего не знаю о них, поэтому с появлением Грэга хоть в чем-то мне стало легче – не приходилось больше строить догадки насчет маминой таинственной сексуальной жизни. Конечно, мама никогда не наряжалась у меня на глазах и не шла на танцы или коктейли, флиртовать и делать еще бог знает что. И она ни разу не приводила домой мужчин, пока не встретила Грэга. Он был первым, с кем ей захотелось меня познакомить, а я как раз очень этого не хотела. Неудивительно, что их роман оказался для меня такой неожиданностью. Однако я знаю: до Грэга были другие мужчины, и некоторые из них появлялись, когда мама с Джулией «отводили душу» и «выпускали пар» в городе. Однажды она сказала, что мы не обязаны обсуждать нашу личную жизнь, если не захотим, – и мы не обсуждали. Даже когда я встретила Себастьяна, даже когда влюбилась в него без памяти, я никогда не говорила маме о своих чувствах. Может быть, зря – если кто и мог меня понять, так лишь она. Если бы я с самого начала поделилась с ней своими переживаниями, то рассказать обо всем, что случилось после, было бы куда проще. А теперь момент упущен. Я боюсь, что сейчас войду в учительскую, а мама меня не узнает или забудет, для чего я нужна, как забыла, зачем нужен руль.

Однако при виде меня она улыбается. В руках у нее огромный букет из супермаркета.

– Понюхай, как вкусно пахнут! – Мама радостно протягивает его мне. – Правда, красивые штуки?

Интересно, она в курсе, что забыла слово «цветы»? Не буду спрашивать. Бабушка всегда ее поправляет, и мама из-за этого злится. Знать бы только – слово ушло навсегда или нет? Я заметила, что иногда забытое возвращается, а иногда пропадает с концами.

– Очень милые!

Джулия отвечает мне бодрой улыбкой: уныние не пройдет!

– Мне уже сто лет не дарили цветы, – говорит мама, вдыхая цветочный аромат. – Надо будет как-нибудь тряхнуть стариной, подцепить мужика…

– Ты уже подцепила, радость моя, – отвечает Джулия не моргнув глазом. – Выскочила за самого симпатичного парня в Суррее!

– Знаю, знаю, – говорит мама, пряча лицо в букете.

Знает ли? Меня на секунду охватывает сомнение. Еще недавно мама, когда была рядом с Грэгом, сияла от счастья и парила над миром, словно один из китайских фонариков, которые гости на ее свадьбе пускали в небо. А теперь все, что с ним связано – любовь, счастье и брак, – то появляется в ее памяти, то исчезает. И однажды, наверное, уйдет навсегда.

– Может, пойдем? – киваю я на дверь. Хотя нам некуда торопиться, оттягивать эту минуту невыносимо. Последний день на любимой работе. Мама оставит позади что-то очень важное, определяющее. И чем дольше она ждет, тем сложней это будет сделать.

И еще я знаю, что сегодня, завтра или через день Грэг с бабушкой – а может, и мама – заметят, что я не вернулась в университет. Тогда правда выйдет наружу, и у каждого будет что об этом сказать. А я не хочу, чтобы мои тайны и ошибки, которые я так долго и тщательно прятала, вырвались наружу и забрызгали все вокруг, – потому что тогда они станут реальны. Я к этому не готова. Самый ужас в том, что, когда маме поставили диагноз – это было как раз во время каникул, – я испытала облегчение. У меня появился повод ничего им не говорить. И вот это меня больше всего беспокоит: мне почти двадцать один год, а я все еще не повзрослела, думаю только о себе и вижу хорошее в том, что у мамы обнаружили раннюю стадию болезни Альцгеймера. Вот какой я человек, и как мне стать лучше – ума не приложу. Вдруг оказалось, что надо быстро взрослеть и принимать важные решения, а я хочу нырнуть под теплое одеяло и с головой уйти в книжку.

К такому повороту я еще не готова.

В глубине души мне хочется рассказать обо всем маме – сейчас, пока другие не влезли со своим драгоценным мнением. И все-таки сомневаюсь: стоит ли? Я даже не уверена, поймет ли она меня и запомнит ли мои слова хотя бы на пару часов. Если я признаюсь ей в том, что разрушила свою жизнь, то не придется ли потом повторять это признание снова и снова и каждый раз видеть ужас и разочарование на ее лице?

Впрочем, она моя мама и поэтому должна все узнать. Пусть даже ненадолго.

– Ты готова? – снова спрашиваю я.

Мама неподвижно сидит на школьном стуле, и вдруг ее глаза наполняются слезами. У меня самой ноги подкашиваются, я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи.

– Я люблю свою работу, – говорит она. – Люблю учить детей и знаю, как их увлечь, как пробудить интерес к Шекспиру, Джейн Остин и… Это мое призвание. Я не хочу уходить, не хочу. – Она смотрит на Джулию. – Меня ведь не могут заставить? Неужели ничего нельзя сделать? Это дискриминация! – В ее голосе слышится возмущение и, кажется, паника. – Я могу подать на них в суд, есть же права человека, в конце концов?!

Джулия садится перед мамой на корточки, берет ее за плечи и не перестает улыбаться, будто все в полном порядке. Будто все это шутка. Мне щиплет глаза – в последнее время слезы не заставляют себя ждать.

– Сестренка… – Джулия смотрит маме в глаза. – Ты лучшая на свете учительница, собутыльница, танцовщица и подруга. Просто пойми… Учителям запрещено сбивать почтовые ящики у ворот школы. Глупое правило. Только ты не плачь, ладно? Выше нос, не показывай, что тебе есть до них дело. Будь себе хозяйкой. – Джулия крепко целует маму в губы. – Ну, давай, иди на волю, ради меня, и будь лучше всех, как раньше. Как всегда. Будь лучше всех, и пусть они катятся к черту, сволочи неблагодарные. Потому что, куколка, я тебе так скажу: пора насладиться жизнью. Теперь можно делать все, что вздумается, и тебе за это ничего не будет.

– Я не хочу уходить, – повторяет мама, поднимаясь со стула и так сильно прижимая к себе букет, что несколько лепестков падают к ее ногам.

– Зато тебе не нужно больше проверять тетради, – убеждает ее Джулия. – Не нужно делать вид, будто мы не знаем о тайных свиданиях Джессики Стэйнс и Тони Джеймса в чулане. Тебе уже не придется иметь дело с тупым правительством, которое лезет в нашу идеальную школу со своими дурацкими законами. Вся эта мерзость тебя не коснется. Будь свободна, будь безрассудна, как ты умеешь, – ради меня.

– Ладно, – соглашается мама, обнимая Джулию. – Хотя мне запрещают садиться за руль, так что все мои приключения будут в пределах города.

– Узнаю мою девочку! – Джулия прижимает маму к груди. – Я тебе звякну через пару дней, выберемся на вечерок, да?

– Да. – Мама обводит взглядом комнату и добавляет: – Прощай, жизнь.

* * *

Я сажусь за руль, вставляю ключ в зажигание и жду, когда мама займет свое место. Она стоит в растерянности. Тогда я тянусь через кресло и открываю ей дверь. Мама залезает в машину и защелкивает ремень безопасности. Это маленькая победа – утром мне пришлось самой ее пристегнуть

– Ну, что, – говорит мама, – последний день дома – и обратно в реальный мир? Я что-то не заметила горы грязного белья… Только не говори, что ты начала сама себя обстирывать! А, поняла, это бабушка? Имей в виду, Кэйтлин: она за тебя постирает, но ты будешь за это расплачиваться еще лет пять.

Мама смеется, и у меня перехватывает дыхание: она вернулась, она настоящая! Только в такие моменты я понимаю, как сильно скучаю по ней, когда она исчезает.

– Обратно в мир больших надежд и светлого будущего, – радостно восклицает она, забыв про школу. – Еще пара месяцев, и ты получишь диплом. Представь только! Не могу дождаться, когда увижу тебя в мантии и шапочке. Обещаю к тому времени не выжить из ума и не принять тебя за Бэтмена, а себя за Женщину-кошку. Хотя это неплохая идея – прийти на выпускную церемонию в кожаном костюме.

Я улыбаюсь. Господи, как же ей рассказать?

– Мне, наверное, нужно будет произнести речь, – продолжает мама, прижимая ладонь к стеклу, словно только сейчас его обнаружила. – Надавать тебе советов о том, как распорядиться собственной жизнью, пока я на это еще способна. Хотя ты и без всяких советов все сделаешь правильно. Я тебе еще надоем разговорами о том, какая ты несносная дочь и как бы я хотела, чтобы ты прибралась в комнате и перестала слушать завывания, которые ты упорно считаешь музыкой… Все это будет, но знай: я ужасно тобой горжусь, Кэйтлин.

Я не свожу глаз с дороги, с потока машин, с пешеходов, с камер слежения и вдруг понимаю, каково это – сидя за рулем автомобиля, разучиться им управлять. Невысказанная правда того и гляди выдавит из моей головы все, что я знала. Под колесами машины исчезает миля за милей, а с ними – время, которое осталось у нас двоих. Сейчас самый подходящий момент: мы с мамой одни. Но я не могу. Не могу.

– Когда я прощалась с классом, Итан Грейв расплакался, – вдруг говорит она, грустнея при воспоминании о школе. – Девочки сделали мне открытку. Ой… – Мама оборачивается. – Я забыла открытку!

– Я позвоню Джулии, она привезет.

– Девочки сделали мне открытку и поставили танцевальный номер. Ах, девочки! Что-то вроде мюзикла – называется «Мы будем скучать». Мне очень понравилось. Слава богу, они не сочинили песню «Альцгеймер – это не шутки» и не заставили мисс Куп играть ее на старом расстроенном пианино. Ну, не важно. А потом ко мне подошел Итан Грейв – попрощаться, наверное, – и расплакался. У всех на глазах. Бедный ребенок, мальчишки ему это припомнят через неделю-другую, когда обо мне все забудут, а у них появится новая радость – заглядывать в декольте моей преемнице.