Текст книги "Жизнь? Нормальная"

Автор книги: Ростислав Соломко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ростислав Соломко
Жизнь? Нормальная

А добродетельный человек всё-таки не взят в герои… Потому что пора, наконец, дать отдых бедному добродетельному человеку… нет писателя, который бы не ездил на нём… изморили добродетельного человека…

Н. В. Гоголь. Мёртвые души

1

Голтяев С. В.

54 года.

Ведущий инженер СКБ-63.

(Жалобы на боли в сердце с иррадиацией в левую лопатку, на одышку при подъёме на лестницу. Боли в пояснице. Плохой сон. Утомляемость.

Атеросклероз, коронаросклероз, стенокардия, артроз, радикулит, гипертония.)

Голтяева В. А.

33 года.

Русская.

Беспартийная.

Высшее.

Старший инженер СКБ-63.

Аттестационной комиссией от занимаемой должности не отстранялась.

Дисциплинированна. Сработалась с коллективом. Спортсменка.

В листочках с печатными вопросами и фиолетовыми ответами нет главного.

Главное у Веры из 23-й комнаты на нашем этаже – её глаза. Их взгляд. С тяжёлым, непонятным отчаянием. «Нет, и вы мне ничем не поможете!»

Я очень неравнодушен к ней, при муже.

Отразила ли это его психическая система?

С Семёном Васильевичем Голтяевым – её мужем, и. о. председателя месткома нашего Специального конструкторского бюро мы часто гуляем по асфальтированной аллейке эскабевского двора в обеденном перерыве. Как элитарные голавли, мы расхаживаем с ним среди прочей мелкой рыбёхи.

Мы разговариваем, как два равноправных эквивалента.

– Прохоров сачок.

– Лодырь, – с достоинством соглашается Семён Васильевич.

– Вот Дуликов – хороший парень.

– И план тянет. У трудяги с жильём полный абсурд. Сам обследовал.

– Кому дал квартиру?

– Прохорову.

Непонятен мне Семён Васильевич. Может быть, он непонятен и Вере?

Я искоса смотрю на Семёна.

На минуту я представил их рядом – Веру и Семёна. Ведь она должна его…

Тогда она такая же, как и мы все.

– Вера Андреевна, – звоню в её отдел. – Зайдите, если сможете. Тут кой-какие неувязки в вашей схеме.

Появляется сейчас же. Настроенная воинственно – ведь наши отделы вечные соперники.

– Ну, чего тебе ещё?

– Вера Андреевна. Вы же воспитанная дама. Вы всем не подаёте руки или только мне?…

Задерживаю её руку в своей. Срабатывают самые чувствительные датчики в её головной схеме. На выходе, в глазах Веры, еле заметное смущение, испуг, вопрос и неужели! – надежда. Эксперимент начат…

2

«Бернер не подписывает и по третьему заходу.

Пусть он сядет на моё место! Или – или.

В конце концов в другом НИИ меня возьмут с руками и ногами за те же деньги…»

Я не сразу замечаю, что наш длинный, похожий на тир коридор почему-то заставлен кульманами. За дверями – поп-музыка. Что за чертовщина! За служебной суетой пропустишь все праздники.

Какие праздники?! Открывается дверь, и я нос к носу сталкиваюсь с Бернером.

– Григорий Александрович! Ну где же вы?! – кричит Бернер.

Бог мой! Сегодня мы провожаем на пенсию зама конструкторского отдела Долинского. А я теперь непременное лицо на каждом юбилейном действе!

Каким большим кажется зал без кульманских досок.

Столы сдвинуты буквой П. Белые, в листах ватмана. На его белых крыльях мало салатов и мало бутылок. Наш старший техник Чеплаков имел точные инструкции от главного – исключения только для руководства.

На перекладине сейчас суетятся Бернер и Долинский. Озабоченно поглядывают на дверь.

– Григорий, сюда! – кричит Семён, и я с трудом втискиваюсь между ним и Верой.

Тем временем Бернер захватывает роль тамады.

– Наполнить бокалы! Приготовиться Григорию Александровичу! – с наигранной весёлостью возглашает Бернер.

Бернер.

Почему, когда рядом Бернер, мне плохо?

– Евгений Густавович! Это – экспромт! Прошу учесть трудоёмкость жанра.

Пока сам Бернер с напускной торжественностью говорит о юбиляре, Долинский обеспокоенно смотрит на дверь: будет или не будет руководство? Это вам не абстракции обеспеченного датского принца. Здесь определённая конкретность: будет или не будет сотрудничество после ухода на пенсию? Будут или не будут два рабочих месяца в году с сохранением пенсии?

Виват!

Важно входит руководство, направляясь к своей перекладине. Наша дирекция сильно смахивает сейчас на кабинет министров маленькой республики.

Заместитель Главного зачитывает адрес.

– Я всегда… – только и может произнести Долинский.

Святослав Игнатьевич напоминает сейчас пионера– воздухоплавателя перед прыжком с Эйфелевой башни… Вот наш Икар снимает котелок и дрожащей рукой вытирает холодный пот с лысины. К его спине привязывают крупногабаритные крылья. Крохотные санитары и игрушечная каретка с красным крестом где-то там в смертельном низу. Вот он взмахивает своими подвязанными крыльями и… цепко бросается на нашего Главного.

Главный неестественно багровеет в страстном поцелуе.

– Ур-ра! – кричит находчивый Бернер.

Стаканы сами опрокидываются, и быстро лезут в рот алюминиевые вилки с салатами и селёдочкой.

Юбилейная машина набирает обороты.

Семён – в «углу». Его просят в президиум.

На скатерти-ватмане я перекраиваю под Долинского бывшие в употреблении стихи для завхоза Парамонова.

Читаю.

Какие овации!

С искренней благодарностью ко мне подходит Долинский.

– Я всегда, – говорит он, уже совершенно пьяный.

– Слушай, почему это у тебя Долинский натирает полы? – шепчет в ухо Вера.

– Фу, чёрт! Проскочило от Парамонова.

Мы с ней незаметно переговариваемся.

– Как ты думаешь, какой сейчас уровень шумов?

– Децибел семьдесят.

– Ну что ты. Ещё каждый второй трезвый.

– Семьдесят, – настаивает Вера. – Два года работала в акустической лаборатории. По шкале громкости – шум морского прибоя.

– Лет пять не был на Чёрном…

– А ты знаешь, в месткоме есть путёвки на сентябрь. Три. – Неожиданно заканчивает она.

А может быть, Вера-то от мира сего?

– Вера, возьмёшь две путёвки. Валюшке – третью. Семён обеспечит. В последний момент выяснится, что Валя ехать не сможет…

Кажется, сама Фортуна идёт мне навстречу. Именно в тот момент, когда Семён, пунцовый от надежды, чокается с директором. Он наверняка займёт место Долин– ского, зама отдела. Он засидевшийся ведущий.

– Слушаю и записываю. Что-то я никак не пойму: и кто ж это поедет со мной вместо Вали? – сжалась в ироническую пружину Вера.

– Вера, ты можешь быть серьёзной?

– А ты?

Вера стала пробираться к выходу. Чёрт! Осталось ли это незамеченным?

Начать дело правильно – значит увидеть его конец. Надо посчитать варианты и оценить самый скверный.

Конец – в месткоме?

Бр-р…

3

Наше первое свидание – в сквере – она назначила сама.

Я слежу из дальнего угла сквера.

Сидит на лавочке с каким-то интеллигентом. Он случаен или»…

Нет, она с ним не разговаривает.

К интеллигенту подходит некто с тощей бородёнкой.

Если Спаситель нашивал потёртые джинсы, то этот точь-в-точь Иисус Христос.

Они уходят.

Я не поддаюсь крайностям молодёжной моды. Однако чуть-чуть припустил, правда, только сзади, но лишь для того, чтобы бритым затылком не смахивать на функционеров.

– Вера, извини, двадцать минут ждал автобуса. Что случилось? Это свидание или выяснение отношений?

Вера теребила замочек своей сумочки, то раскрывая, то закрывая её. Молча. Неожиданно к её ногам упало что– то блестящее. Вероятно, из сумочки. Теперь мне предстояло только нагнуться, чтобы определить неизвестное в этой задаче. А-а, золотой старомосковский ключик. Бородка припаяна медью. Он обжигает пальцы, когда открываешь двери незнакомой квартиры…

В чужой комнате у нас ничего не происходит.

Мы молча пьём холодный чай.

«Вечерка» служит скатертью в нашей вокзальной сервировке. Постукиванием пальца я по крупинке сбрасываю соль с кончика ножа на газету. Это требует сноровки. Вот на полированной нержавейке словно бы и не было соли. Сверкает, чистая, словно бы вы-мы-та-я, из магазина.

Хорошо ли подсматривать?

Почему мне пришла в голову эта мысль?

Вера посматривает на меня, как на ледяную воду.

Ах, вот почему!

Жил-был писатель Олеша.

Чем отличается настоящий писатель от ненастоящего.

Графоман напишет: «… свитер с чередующимися крупными жёлтыми и чёрными горизонтальными полосами, плавно переходящими одна в другую».

Писатель, например Олеша, напишет просто «… свитер цвета осы».

Юрий Карлович пишет, словно бы разговаривает с собой.

Читатель подслушивает.

Это хорошо. Так лучше идёт работа у них двоих. Но не у нас.

Так делаются нужные открытия.

Маленькие: «…соль не оставляет следов на зеркале ножа».

Большие: умирание – это процесс сокращения круга зримых вещей, их смысла…

Если б я произнёс всё это вслух, она оценила бы?

Достаточно ли женщине иметь только античную фигуру гетеры?

Может быть, это и есть идеал женщины?

Я вдруг вижу Веру. В глазах у неё испуг, затем обычное оценочное выражение: «Нет, и ты мне не нужен!»

– Вчера погубил одессита. (Зачем я говорю это?) Хороший одессит был. Красивый.

Мне начинает нравится, как я леплю образ.

– Зачем же ты это сделал?

(Она заинтересовалась. Сработано хорошо.)

– Ты же знаешь, как важно мне сейчас произвести впечатление на шефа. Надо. Я всё ещё и. о. Исполняющий обязанности. Слышишь, как звучит мерзко?

– В тебе всегда жил палач.

– Такой же большой, как в Главном?

– Можно больше ясности?

– Можно. Шефу до зарезу нужно завалить проект параллельной организации. Ты же знаешь. Он поручил мне выступить с докладом. Я выступил.

– Удачно?

Решили создать комиссию для повторной экспертизы. Так что ему конец.

– И ты доволен?

Одессит в заключительном слове говорил какие-то жалкие слова. Он всё твердил: «У меня дети». Но все поняли у него будут большие неприятности на службе. Вернуться к одесскому начальству с заваленным проектом – для него действительно катастрофа. Но мне его не жалко. На его месте мог бы быть и я.

– Как?!

– Так.

4

Вот уже три недели – с Верой только служебные отношения.

Помнится, в детстве я дрался с Толькой Чучкиным.

Решался вопрос о «монархе». Нас окружили сопливые подданные. И мы сосредоточенно молотили друг друга. Вернее, верзила просто избивал меня. А я, плохо соображая (лицо уже было деревянным), автоматически продолжал наносить куда-то удары.

И кончилось дело тем, что Толька заревел и побежал.

С тех пор я крепко знаю: главное – выждать, претерпеть, выстоять…

Первой пришла Вера.

Все из «моих людей» (эти слова я произношу ещё несмело) на перекуре или разъехались в город по командировкам. В отделе одна Эльвира.

Она стоит босая, как Айседора Дункан. Дамы СКВ окружают эту щеголиху. С конструктором третьей категории Эльвирой Плешкиной их объединяет сейчас тридцать восьмой размер обуви.

Пока дамы рассматривают левый сапог Эльвиры, я сижу и исправляю её безграмотные чертежи.

Неожиданно появляется Вера. Какая-то неслужебная. Показывает глазами на Эльвиру.

– Эльвира Николаевна! – кричу щеголихе.

Подходит.

Привыкла к смене начальников, смотрит на меня, как на пустое место. Типичная Дездемона. А глаза – съест печень отца.

– Эльвиш. Отдай, пожалуйста, это письмо в машбюро.

Что сейчас будет?!

Дискредитация с пререканиями? Нет?

– Григорий Александрович! Отпустите меня сегодня на час раньше!

– Передай письмо и можешь быть свободна.

Вера положила на стол… две путёвки.

– Туристические. По Военно-Грузинской дороге. Вчера распределяли. Дали Вале, мне, – опасливо поглядывая на дверь, телеграфировала Вера. – Третья путёвка у кого-то из наших…

Чёрт бы побрал этого «нашего».

А если «наш» – Бернер?

Иду к нему.

– Евгений!

(Если будет со мной на «ты» и назовёт Григорием, значит, у меня всё в порядке. Там, у Главного.)

– А, Григорий, садись.

– Жень, куда в отпуск?

– В месткоме грозились сослать на Кавказ.

– По Грузии? Учти, под Батумом сезон дождей.

– Да ну их, эти пальмы в кадушках. Хочется опять на рыбку под Астрахань.

– Так, значит, на Кавказ ни в какую?

– Ни в… Постой, – сажает меня обратно. – Как с планом?

Молчу. Потом:

– Евгений Густавович. Горит ЭП-2.

Он задумывается, но сейчас же даёт ответ, который ему, конечно, ничего не стоит.

– Тебе нужен авторитет в коллективе.

– Работаю над этим. Знаю, престиж завоёвывают не у всех сразу, а поодиночке. Истина старая.

– Сосунок ты. Авторитет в коллективе – это когда у тебя порядок наверху. Нет, ты ей-богу завалишь план. И все мы не получим премии. А Главный этого не прощает. Убийца! Даю тебе Дуликова. Вернёшь в конце квартала.

– Женя! Родной! – захлёбываюсь я в благодарности. – Вылезу – поставлю твой бюст в отделе!

Входит Дуликов.

– Василий Кондратьевич. Ты что это… э-э… какой-то потрёпанный?

– Главный грозился переаттестацией… Ошибки.

Дуликов тяжело сел за кульман рядом.

– Ничего, Василий, – говорит Бернер.

«Кому ничего?» – думаю я.

– Григорий, – переходит на шёпот Бернер, – ломаю голову, как перевести Васю в ведущие. Проекты, как нарочно, сейчас мелкие, не на чём себя показать… Постой, Григорий! – вдруг восклицает Бернер. – Что, если ты подключишь Василия Кондратьевича на ЭП-2?! Разработка масштабная, на прицеле у министерства. Как, Василий?

– А Григорий Александрович возьмёт? – краснеет Дуликов.

– Я подумаю, – говорю я, не обнаруживая своего восхищения ходом Бернера.

– Евгений! – шепчу я. – Рядом с тобой я глуп, как консервная банка.

– Я где-то читал, – трёт себе лоб Бернер, – что консервы позволяют каждому чувствовать себя первооткрывателем… Приготовишь развлечения моим дамам к Восьмому марта. И лучше-к зачтению приказа: будут обиженные.

– Жень, как за кружкой пива: в чём секрет управления людьми? На деле.

– Ты хочешь стать политиком?

– В масштабах отдела. Не хочу быть бякой в глазах подчинённых.

– По известному анекдоту, бяки – это те родители, которые не дотягивают детей до пенсии. Администратор всегда бяка. Он отказывает. Сказать «да» ответственно и надо думать. При всём при этом надо выглядеть человеком.

– Выглядеть или быть?

– Англичане говорят: «Я честен всегда, если мне это обходится не дороже пяти шиллингов». Нетрудно быть – будь. Полезно знать, чего хочет подчинённый. Похвалы. Покоя. Карьеры. Прибавки. Помоги ему или сделай так, чтобы он был уверен в том, что ты ему помогаешь…

За толстыми линзами очков чудные, громадные, с красными ниточками сосудов глаза Бернера. Что за этими биологическими узлами?

Звякнул телефон.

– Бернер слушает. Не можем. Я вас понял. Что?! Если мы будем повторять «сахар», слаще от этого не будет. Я сказал всё, вы мне мешаете работать…

В трубке частые гудки.

Частые гудки. Там человек висит, зацепившись пальцами как бы за край камня. А другой человек здесь бьёт его по пальцам с побелевшими ногтями.

– Григорий Александрович, подождите! – тяжело догоняет меня Дуликов в коридоре и нервно закуривает. – Поверьте, Григорий Александрович, выложусь, кровь из носа… – бормочет он, не чувствуя боли от догорающей в пальцах спички.

Я спасён. Дуликов – робот. С него можно в год собирать три урожая.

Премию трудяге всё же придётся срезать.

Чтобы Эльвирке дать полностью. Так надо. При последнем обходе Главный остановился у её доски, перемолвился, похвалил вариант узла (мне пришлось самому набросать этот вариант).

Через полчаса – звонок шефа.

– Григорий Александрович, как с ЭП-2?

– Трудно с людьми. Не хватает…

– Вам трудно? Вы устали, Григорий Александрович?

Молчу. «Вы устали» – это страшно.

– Вы не умеете работать с народом. Перебросьте всех на ЭП-2. Почему вы с обеда отпустили Плешки– ну? Думающий конструктор. Вы мне её испортите. Вам дали Неменову, Дуликова. По журналу командировок посчитайте усидчивость по отделу и доложите на тех– совете.

Частые гудки.

Дали Неменову. Лучше бы её у меня взяли. И не заикнёшься. Тут же: «Умейте воспитывать».

Ну, положим, Эльвирку «застукали» в проходной. А Дуликов? Ведь только что…

Ничего не скажешь, служба… как это… Науходоносора у Главного на высоте.

– Евгений, – звоню Бернеру. – А ты уже доложил?

– О чём?

– Ну, об ЭП-2. О том, что героически отдаёшь Дуликова.

– Поди ты к чёрту!

– Не вешай трубку. Дай Дуликова. Василий Кондратьевич, кому говорили об ЭП?

– Никому. Постойте, курил с Прохоровым… – не может соврать Дуликов.

Да, не видать премии нашему Дурикову.

Прохоров.

Кроме выпуска стенгазеты, тот, кажется, ничего не делает. А премия у него всегда железная и почему-то по всем объектам.

Почему-то! Теперь ясно, почему.

Надо бы дать ему «Что кому снилось» для номера к Восьмому марта.

Затем коэффициент усидчивости шефу…

Невредно заготовить рапорт о переводе инженера Э. Н. Плешкиной из конструкторов третьей категории во вторую…

Затем дамы Бернера…

Итак, надо только то, что срочно и нужней.

Конечно же дамы Бернера; с Женькой необходимо рассчитаться в первую очередь.

Боже, ко мне с рулоном чертежей направляется – П-ов! До чего же занудливый тип. Сейчас заявит мне, именно заявит, а не скажет: «Григорий Александрович! Завтра «рыбаки» (заказчики из Рыбного института), а у нас конь не валялся».

– Николай Степанович! – останавливаю П-ова в шести шагах. – Если вы с «рыбаками» и конём, который у вас не валялся, – тогда завтра. Готовлю экспресс-справку для Главного. Меня здесь нет! – это я кричу уже всему отделу.

П-ов возвращается на своё рабочее место и прячет рулоны за кульман. Затем, разминая на ходу сигарету, направляется к двери.

«П-ов! А ведь вы у нас числитесь ведущим конструктором по «рыбным» делам! – хочется крикнуть ему вдогонку. – Почему, почему, чёрт возьми, вы не подскочили к моему столу красным от ярости, почему не стукнули кулаком по столу?! Ведь я обязан был, вы понимаете – обязан, и по положению, и по срочности дела выслушать вас и принять решение!..»

Однако незачем распалять себя. Надо собраться и выделить главное…

Да, дамы Бернера. Женька прав: при зачтении приказа с благодарностями будут обиженные. И недели на две скверный микроклимат в его отделе.

А полезно ли моральное поощрение?

Этот так называемый акт милосердия нуждающимся или вечный упрёк в несостоятельности всем остальным Скажу про себя: с торжественных вечеров, где я не упомянут в приказе, я ухожу совсем не с праздничным настроением.

«Будут обиженные». Ещё бы!

А если после приказа Главного зачесть шуточный?

Надо завтра посоветоваться с Бернером.

Тем временем дружно стучат ящики столов, двери шкафов. Инициативные сотрудницы толкутся на стартовой площадке у двери.

День-то кончился, а я так и не «прошёлся по доскам»!

На улице мокрый снег. Поднимаю воротник. Моей ещё нет на остановке.

Автобус, по-видимому, только что отошёл – у столба одна женщина. Женщина повёртывается ко мне лицом… Боже мой, Вера!

– Гриша, прости… Я ехала с тобой. Какой ты измученный, Гриша, тебе тяжело, я знаю. Я хочу тебе помочь! У тебя становление… Говорю не то… Опять о службе! Это ужасно! Знаю, знаю, ты её встречаешь здесь, на остановке… Едете вместе… с сумками… Гриша! Я здесь не первый раз… у этой мерзкой автопоилки, я… не могу иначе. Вон она идёт. Я ухожу. Как далёк сентябрь! Гриша, в сентябре?!

– В сентябре, в сентябре.

5

Еду в свой дом. Там крохотная привычная жизнь.

Своя табель о рангах: старший экономист (Зинаида), я, и. о. начальника отдела, бабушка-пенсионерка – все мы лишь подножие пирамиды, на вершине которой Лелька-первокурсница.

Семья…

Изменилась ли ячейка общества по сравнению с каменным веком?

Пожалуй, нет.

Те же проблемы.

Заботы о пище, о теле.

О благоустройстве гнезда.

О детях.

За окнами тьма. На лице Зинаиды усталость и архи– модная косметика. По-моему, она не нужна… на стадии всеобщего увядания.

Я впадаю в полудрёму…

Сегодняшний вечер будет таким.

Ужин.

Бабушка осведомляется о Дуликове, Прохорове, Бернере. Бабушка знает о них больше, чем наш отдел кадров.

Я рассказываю об Эльвирке Зинаиде:

– Надо же. Ты, между прочим, узнай, где она достала сапоги. А как эта… Вера? – и чуть заметно дрожит ложка в руке Зины.

– Не показывалась.

После ужина мы расходимся по разным углам.

Бабушка торопливо, как южный трамвай на спуске, звенит посудой у раковины. Она слушательница университета культуры в соседнем заводском клубе, а сегодня после лекции по истории кино будет показан «Коллежский регистратор» с незабываемым Москвиным. Наконец-то по законам бабушкиной памяти (бабушка выписывает журнал «Наука и жизнь») у неё срабатывают те участки головного мозга, которые ответственны за функцию торможения: пора приводить себя в порядок, – сигналит ей кора. Ведь на лекции будет Павел Тимофеевич, которому никак нельзя дать больше семидесяти…

Можно ослепнуть от хирургической белизны кафеля и солнцевидной лампы в ванной комнате. Там стирает бельё на купленной в кредит стиральной машине Зинаида.

Ночью, в постели, при жёлтом свете торшера с ней произойдёт чудо. «Иллюзионист» Толстой запросто перенесёт Зинаиду в семью действительного тайного советника Каренина. Сухарь чиновник будет плакать вместе со своим врагом Вронским и незримой Зинаидой у ложа умирающей Анны. А пока Зинаида томится только сладким нетерпением ночи.

Она настолько уходит в мир вымысла, что начинает выкручивать мою нейлоновую сорочку, позабыв о предостережениях японской фирмы.

Малоинтеллектуальная работа делает человека бездушным мечтателем.

Зинаида мечтает не о том, чтоб ей было хорошо, а о том, чтоб ей было как можно хуже.

Она – жертва XIX века. Чтоб претерпеть всю сладость мученичества, ей нужен злодей.

– Валяешься, а в доме нет зелёного горошка…

Это мне.

Пока машина крутит бельё, Зинаида сидит на табуретке и крутит свою ленту об Анне.

Сейчас в ней больше жалобной покорности, чем гнева.

… Звонок. Пришла Лелька.

Потом придёт бабушка.

Потом, в постели… – «читальня».

… Что-то бьётся, хочет освободиться, вылупиться, трясётся, гремит…

– Григорий! Ты будешь вставать? Или у тебя командировка?

– Что?… Какая к чёрту командировка!.. Го-осподи! Когда я высплюсь?

– Мог бы записаться в какой-нибудь ГИПРО или ЦКБ.

– Записаться… Кинь носки, А я и пошёл вчера. Кладу на зелёный стол журнал командировок по городу. Главный глянул на страницу назад. «Вы позавчера уже были в ГИПРОТРУБПРОМе. Как в вашем отделе с коэффициентом усидчивости?» Кобенится. Ведь и он и я знаем, что командировка липовая. Медлит. Наслаждается. Шарит ручку. Противно, когда так врут. Врут взаимно. «Ой, говорю, вспомнил. Сегодня ехать не могу». И вытащил у него из-под пера журнал. Ну что ж. Мне не будет забыт и этот микрокукиш.