Текст книги "Дело Фергюсона"

Автор книги: Росс Макдональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

19

Машины на Уилтшире и Сан-Висенте то рвались вперед, то еле ползли. До своей конторы я добрался только в начале шестого. Белла Уэнстайн ждала за своим столом. Она улыбнулась мне довольно криво.

– Мне очень жаль, мистер Гуннарсон, но с вашим списком я ничего не выяснила. Телефонная компания выставила меня за дверь ровно в пять.

Отказаться от своей идеи мне было невыносимо. Вероятно, я подсознательно искал оправдания тому, что скрываю от Уиллса существенные сведения.

Миссис Уэнстайн посмотрела на мое лицо и сочувственно сморщила свое.

– Если это действительно так важно, то, пожалуй, я знаю, где могу найти нужные книги. У Вельмы Копли в справочной есть полный набор.

– Обратитесь к ней, хорошо? Это правда очень важно. Говоря между нами, это первое по-настоящему важное дело в моей жизни.

– Ну так я сейчас и попробую. – Она встала и взяла со стола свою сумочку. – Да, совсем забыла! Вам звонил какой-то доктор Саймон. Просил передать, если вы хотите с ним поговорить, то он едет домой обедать, а потом вернется в больницу.

– А что он установил, не сказал?

– Нет. Это доктор миссис Гуннарсон?

– Господи! Нет, конечно! – При одной мысли об этом у меня мороз по коже прошел. – Ее ведет Тренч.

– Я так и думала.

– Доктор Саймон – патологоанатом и производит вскрытия для полиции. Я пообедаю, поговорю с ним и встречусь с вами здесь.

Салли сидела в гостиной под торшером с голубым вязаньем на коленях. Она считала петли и не подняла глаз. В мягком свете она выглядела собственным портретом кисти какого-нибудь прерафаэлита. Я стоял и смотрел на нее, пока она не кончила считать.

– Никогда мне не выучиться вязать по-настоящему, – сказала она. – Nimmer und nimmermehr[6]6
  Никогда и никогда больше (нем.).


[Закрыть]. А от тебя помощи никакой. Нависаешь надо мной и хихикаешь.

– И не нависаю и не хихикаю. – Нагнувшись, я поцеловал ее. – А просто думал, какой я счастливец, что у меня есть ты и я иду домой к тебе. И как только мне удалось заманить тебя в ловушку брака!

– Ха! – ответила она со своей изумительной медленной улыбкой. – На хитрости пускалась и капканы расставляла я. Ты даже понятия не имеешь. Но все равно, ничего чудеснее ты мне сказать не мог. Наверное, день у тебя был хороший.

– День был на редкость паршивый, если сказать правду. Самый путаный и сумасшедший день в моей жизни. И хорошо мне сейчас по контрасту.

– Так и сыплем пышными комплиментами! – Она одарила меня долгим всепроникающим взглядом. – Ты здоров, Уильям?

– Совершенно здоров.

– Нет, я серьезно. Ты какой-то осунувшийся и сосредоточенный.

– Сосредоточен я на тебе.

Но прозвучало это фальшиво. Я снова поискал ее губы, но она отстранила меня и принялась изучать. Чувствовать на себе эти серьезные ясные глаза было удивительно приятно, но я занервничал. По-моему, я испугался, что в моих глазах она прочтет много лишнего. Мысль о Спире ударила мне в голову, как скверный запах.

– Что случилось сегодня, Билл?

– Много всякой всячины. Всей ночи не хватит рассказать.

– Так у нас же есть вся ночь... – Тон был чуть вопросительный.

– Боюсь, что нет, радость моя. Мне надо будет уехать, как только мы пообедаем.

Она сдержала рвущийся протест и заморозила его у себя на лице.

– О!.. Ну... Обед в духовке, можем сесть за стол хоть сию минуту.

– Я вовсе не так тороплюсь, – ответил я и тем не менее посмотрел на часы.

– А куда тебе надо?

– Будет лучше, если я не отвечу.

– Во что ты впутался, Билл?

– Ни во что. Обычное дело.

– Не верю. С тобой что-то случилось. С самим тобой.

– Только косвенно. Я столкнулся с парой необычных ситуаций, с необычными людьми. Ну, и в тот момент они меня встревожили. Но все прошло.

– Ты уверен?

– Не трать на меня материнских забот!

Я думал сказать это шутливо, а вышло резко. В воздухе стояли губительные миазмы, они просачивались внутрь и жгли глаза, как невидимый смог. Я не хотел, чтобы он коснулся Салли, я не хотел, чтобы она даже подумала о нем.

Но она заморгала, словно ее глаза ощутили его едкость.

– Избави меня Бог окружать тебя материнскими заботами! Ты уже большой мальчик. А я большая девочка, правда? Большая, большая, большая!

Она отодвинула вязанье резким движением, которое меня напугало. До меня начало доходить, что мои нервы перенапряжены. Как и ее.

– Дай-ка мне руку, – сказала она. – Матерь Гуннарсон хочет встать. Нет, это не землетрясение, друзья и соседи, это просто Матерь-Земля Гуннарсон возносится из кресла. Алле-оп!

Она ухватилась за мою руку и с улыбкой встала, но весело не было ни ей, ни мне. Она тяжело побрела на кухню. Моя удача взлетела у меня в мыслях, как золотая монета, и с пронзительной ясностью я увидел ее оборотную сторону: в Салли и под ее сердцем сосредоточивалось все, что было мне дорого в мире. Мой мир висел на тоненькой пленке.

Я пошел в ванную умыться. Я мыл руки и лицо, словно совершая ритуал, и не смотрел на себя в зеркале над раковиной. Салли крикнула из кухни:

– Суп на столе! То есть будет, когда ты доберешься до стола, копуша.

Я пошел на кухню.

– Сядь. Дай я за тобой поухаживаю. Тебе пора поберечь себя.

Она сверкнула улыбкой через плечо.

– Не трать на меня отцовских забот. Доктор Тренч сказал, чтобы я двигалась и хлопотала столько, сколько мне хочется. Так вот: мне хочется. Я люблю тебя кормить.

Она пронесла мимо меня две тарелки с дымящимся супом.

– Лапшу я сама сделала, – продолжала она, когда мы сели за стол. – Весь день сушила ее на решетке холодильника. Не спорю, получилась она толстоватой, но выяснилось, что нужна гигантская сила, чтобы раскатать лапшу тоненько. На вкус ничего?

– Отлично. Я люблю лапшу потолще.

– Во всяком случае суп не из банки, – заявила она горячо. – Доедай. А потом будет жаркое по-испански.

– Ты становишься великой кулинаркой.

– Ага. Смешно, правда? Я же терпеть не могла готовить. А теперь у меня от всяких идей отбою нет. Пусть даже я не умею вязать.

– Погоди, пока не обзаведешься пятью или шестью. К тому времени ты будешь вязать, как художница.

– Ни пятью, ни шестью я обзаводиться не собираюсь. Мой предел – трое. Трое уже орда. И в любом случае, слишком уж это окольный способ учиться вязать. Как у Чарлза.

– Кого-кого?

– Чарлз Лэм об изобретении жареной свинины. Всякий раз, когда им хотелось жареной свинины, они сжигали хлев. Будет дешевле и проще брать уроки вязания. Подумай только, какая экономия на докторских счетах, не говоря уж о нагрузках на мой костяк.

– Ешь суп, – сказал я. – Твой костяк надо укреплять. Я съел все до последней капли, а ты ни ложки не съела.

Она виновато покосилась на полную тарелку.

– Знаешь, Билл, я эту лапшу есть не могу. Я так долго ее готовила, что у меня к ней какое-то материнское чувство. Может быть, испанское жаркое во мне таких личных эмоций не пробудит. С тех пор, как я прочла «По ком звонит колокол», Испания у меня особого восторга не вызывает. – Она было приподнялась, но снова села. – Ты не достанешь кастрюлю из духовки? Я что-то скисла немножко.

– Я знаю. Ты всегда много говоришь, когда скисаешь. – Я снова посмотрел ей в глаза и заметил, какие они огромные и темные, даже кожа вокруг поголубела. – Сегодня что-то случилось, Салли?

Она закусила пухлую нижнюю губу.

– Я не хотела тебе говорить. У тебя и так тревог хватает.

– Но что произошло?

– Да ничего. Днем кто-то позвонил. Ну и я слегка расстроилась.

– Что он сказал?

– Я даже не знаю твердо, что звонил «он». Он только дышал мне в ухо. Я слышала одно пыхтенье, и ни единого слова. Точно какое-то животное.

– А что ты сделала?

– Ничего. Повесила трубку. А надо было что-то сделать?

– Не обязательно. Но если это повторится или кто-то захочет войти – любой незнакомый или малознакомый человек, – тут же звони в полицию. Спроси лейтенанта Уиллса. А если его не будет на месте, попроси, чтобы к тебе прислали кого-нибудь, кроме...

Я замялся. Кроме сержанта Гранады, хотел я сказать. И не смог. А уж тем более не смог предупредить Салли, чтобы она сказала так. Между людьми существует особая солидарность, нерушимая даже при подобных обстоятельствах, – символ веры, от которого нельзя отречься. Предписание закона, что человек невиновен до тех пор, пока его вина не доказана, стало такой же неотъемлемой частью моей души, как и любовь к Салли.

– Кроме кого?

– Без всяких исключений. Вызывай полицию, если кто-нибудь тебя потревожит. И лучше держи дверь запертой.

– Кто-то охотится на нас?

– У меня на руках уголовное дело. И были угрозы...

– Тебе?

– Нескольким людям.

– А телефонный звонок вчера ночью тоже был угрозой?

– Да.

– Так почему ты мне не сказал?

– Мне не хотелось тебя пугать.

– Я не боюсь. Ну, честно. Поезжай, занимайся своей работой, а о себе я сумею позаботиться. Не надо из-за меня тревожиться.

– Ты замечательная женщина.

– Самая что ни на есть обыкновенная. Просто, Билл, ты еще очень мало знаешь о женщинах. Я не слабонервная викторианская дама, хлопающаяся в обморок при малейшем поводе. У меня в спальне твой армейский пистолет, и если кто-нибудь покусится на Билла Гуннарсона-младшего, я буду драться как тигрица с очень крепкими нервами.

Говорила она почти спокойно, но глаза у нее сверкали, а лицо раскраснелось.

– Не кипятись, Салли. Ничего случиться не может.

Я обошел стол и прижал ее голову к своей груди. Бесценное золотое руно у меня между ладонями. Смерть прищурилась на нее сквозь пленку, точно громила в резиновой маске. Но я смутно чувствовал, что, сидя дома, уберечь ее не смогу. Сохранить то, что у тебя есть, можно лишь им рискуя.

– А знаешь, – сказала она из моих ладоней, – у меня разыгрался аппетит. Не спрашивай, по ком в духовке томится кастрюля, ибо томится она по мне.

20

Доктора Саймона я нашел в секционной. Он раскладывал режущие инструменты на столе из нержавеющей стали. Свет плафона лился на его чистый белый халат, как люминисцентная краска. Под затянутыми в резиновую перчатку пальцами блестели хромированные инструменты – ножи и пилы. На втором столе у стены, почти замаскированный его тенью, под простыней лежал труп.

– Входите, входите, – сказал он радушно. – Боюсь, утром вы из-за меня пережили неприятную минуту. Во всех нас одни и те же органы, та же матушка-кровь и кишки, но напоминания об этом нам не нравятся. Предпочитаем воображать, будто мы – оболочка из кожи, наполненная гелием или другой столь же эфирной субстанцией.

– Я был захвачен врасплох.

– Естественно. Шок осознания собственной смертности. Не принимайте близко к сердцу. Я пережил жуткую неделю на первом курсе, когда мы начали вскрывать кадавры.

Против воли я покосился на труп у него за спиной. Из-под простыни высовывалась ступня. Ногти были в крови.

– Я обещал связаться с вами, – говорил Саймон, – когда обследую Бродмена полностью. Кончил я с ним еще днем, но вас трудно поймать.

– Пришлось поехать в Беверли-Хиллз. Я очень вам благодарен и прошу прощения, что так вас затруднил.

– Нисколько. Собственно говоря, я у вас в долгу. Вы спасли меня от ошибки. Нет, при обычных обстоятельствах я бы ее не допустил. И все равно обнаружил бы, когда добрался бы до анализа крови. Но ушло бы лишнее время.

– Отчего умер Бродмен?

– Задохнулся.

– Его задушили? Саймон покачал головой.

– Никаких признаков удушения я не обнаружил. Мышцы шеи не повреждены. И вообще внешних следов насилия, кроме как на затылке, нет нигде. Однако все внутренние показатели удушья налицо: отек легких, некоторое расширение правого предсердия и желудочка, точечные кровоизлияния в плевре. Бродмен, безусловно, умер от недостатка кислорода.

– Но как это произошло?

– Трудно сказать. Не исключен несчастный случай, если Бродмен потерял сознание и проглотил язык, как говорится. Но вероятность этого крайне мала. Когда он попал ко мне, язык, кстати, был в нормальном положении. Я бы сказал, что его лишили воздуха.

– Каким образом?

– Если бы я знал, мистер Гуннарсон! Поскольку он очень ослабел, кто-нибудь мог просто зажать ему нос и рот. Я видывал младенцев, убитых таким способом, однако взрослых людей – никогда.

– Но тогда бы у него на лице остались следы?

– При обычных обстоятельствах почти наверное. Но, как я сказал, он очень ослаб. Возможно, был без сознания. И особых усилий не потребовалось.

– Вы сообщили об этом в полицию?

– Естественно. Лейтенант Уиллс очень заинтересовался.

И сержант Гранада не меньше. – Его взгляд ничего не выражал. – Гранада заходил сюда перед обедом.

– По поводу Бродмена?

– Спрашивал он и про Бродмена. Но в основном его интересовал другой труп.

– Донато?

– Жены Донато. Интерес Гранады понятен: ее же нашел он.

Меня как током ударило, и я еле устоял на ногах.

– Жена Донато?

– Она самая. Наглоталась снотворных таблеток. Так, во всяком случае, думает Гранада.

– А что думаете вы, доктор?

– Я подожду, пока состояние ее внутренних органов не укажет, что мне думать. Одно мне известно твердо: то количество таблеток, которое я ей выписал, смертельной дозы не составляет. Но, возможно, у нее уже был их запас, или она где-то взяла еще.

Он откинул простыню. Труп блестел, как рыба, выброшенная на железный берег. Ногти на ногах были красными не от крови, а от лака. Лицо Секундины было погружено в непробудный сон.

– А теперь предупреждаю вас заранее, – сказал Саймон, беря кривой нож с острым кончиком, – вам лучше уйти, если вы не хотите наблюдать, как я сделаю разрез-бабочку. Для непрофессиональных глаз зрелище не из приятных.

Он занес нож, и я повернулся, чтобы уйти. В дверях стоял Тони Падилья.

– Господи! Он хочет ее резать? – В его голосе было испуганное недоумение, глаза остекленели.

– Вреда ей не будет, Тони. Она ведь мертва.

– Я знаю. Фрэнки слышал по радио.

Он прошел мимо меня и остановился, глядя на покойницу. Она смотрела на него из-под опущенных век без страха и без радости. Его рука погладила обнаженное плечо.

– Для чего вам ее резать, доктор?

– Боюсь, это необходимо. В случае насильственной смерти или смерти по неустановленным причинам вскрытие обязательно. А при данных обстоятельствах оно обязательно вдвойне.

– Как она себя убила?

– Знай мы это, мне бы не для чего было ее резать. Сержант Гранада считает, что она приняла смертельную дозу снотворных таблеток.

– При чем здесь Гранада?

– Он ее нашел. Поехал к ней домой, чтобы задать ей кое-какие вопросы...

– О чем?

Этот выкрик заставил Саймона поднять брови, но ответил он вполне вежливо:

– О деятельности ее мужа, насколько я понимаю. Она лежала в постели, а ее дети стояли возле и плакали. Видимо, она уже умерла, но он на всякий случай поторопился привезти ее сюда в машине «Скорой помощи». К несчастью, она действительно умерла.

– Прямо как Бродмен, а?

Саймон пожал плечами и бросил на нас нетерпеливый взгляд.

– Простите, но у меня нет времени обсуждать с вами все эти подробности. Лейтенант Уиллс и сержант Гранада ждут результатов вскрытия.

– Почему такая спешка? Они разве и так не знают? – При каждом слове Падилья дергался всем телом, как лающая собака.

– Что, собственно, это означает? – Саймон повернулся ко мне. – Насколько я понимаю, он ваш приятель. Объясните ему, что я прозектор, хорошо? Ученый. И не могу обсуждать действия полиции.

– По-вашему, я недоумок? – крикнул Падилья.

– Во всяком случае, ведете вы себя как недоумок, – сказал я. – Уважайте хоть мертвых, если не уважаете живых.

Падилья умолк. Виновато посмотрев на покойницу, он повернулся и побрел вон из секционной. Я вышел в коридор следом за ним.

– Я не знал, что она была вам так дорога, Тони.

– И я не знал. Я думал, что ненавижу ее, давно так думал. Видел ее на улицах и в барах – с мужем видел, с Гранадой. И всегда злился, когда видел. И вдруг вчера вечером, когда Гэса пристрелили, я подумал: я же могу теперь жениться на ней. Прямо как озарило: я могу теперь жениться на ней. И женился бы.

– А вы были женаты?

– Нет. Никогда. И уже не женюсь.

Металлическая дверь закрылась за нами. У Падильи был такой вид, будто жизнь была по ту ее сторону и она навсегда отрезала его от жизни.

– Сейчас не время принимать решения, – сказал я. – Вернитесь на работу, забудьте про смерть и крушение надежд.

– Уж конечно! А Гранада пусть выйдет сухим из воды?

– Вы как будто твердо уверены в его вине.

– А вы – нет, мистер Гуннарсон?

Ответить было трудно. Уверенность моя со вчерашнего дня поубавилась. Я знал, что Гранада застрелил Донато. Я вполне мог допустить, что он убил Бродмена. Но мне представлялось невозможным, чтобы он убил Секундину – женщину, которую, по слухам, прежде любил. Да и убежденность Тони в его вине вызвала у меня профессиональную реакцию, то есть сомнение.

– Я вовсе не уверен. Но в любом случае считаю, что вам не следует бросаться такими обвинениями.

– Так-так, – сказал он деревянным голосом. Он задал вопрос человеку, а ответ получил от профессии. Но пока меня это устраивало.

Я предложил Падилье сигарету, он отказался. Я сел на скамью у стены, Падилья остался стоять. Воцарилось неловкое молчание, и продолжалось оно очень долго.

– Может, вы и правы, мистер Гуннарсон, – сказал он наконец. – Этот день у меня тяжелый. Месяц, другой, третий я спокоен, нормален, а потом что-нибудь стрясется, и я теряю голову. По-вашему, может, я с придурью? Когда я был мальчишкой, мне в драках часто по голове попадало.

– Нет, по-моему, вы просто хороший человек. После нового долгого молчания он сказал:

– Я бы покурил, если вы так любезны. Свои сигареты я забыл в клубе.

Я достал сигарету и дал ему прикурить. Он еще не докурил, когда доктор Саймон открыл металлическую дверь и высунул голову.

– А, вы здесь! Я не знал, будете вы ждать или уйдете. Кое-что я уже установил. Практически бесспорно, что она, как и Бродмен, умерла от удушья.

– Так что же, ее газом отравили? – перебил Падилья.

– Это одна из форм удушья. Но их есть несколько. И в данном случае, как было и с Бродменом, все указывает на нехватку кислорода, и только. Такой же отек легких. И опять-таки никаких внешних следов насилия. Мышцы шеи я еще не исследовал и тем не менее полностью убежден, что ее удушили. – Саймон вышел в коридор. – Позвоню Уиллсу и продолжу.

Я стоял рядом со столом Саймона, пока он пытался дозвониться Уиллсу, а потом Гранаде. Через пять минут тщетных усилий он повесил трубку.

– Ни того, ни другого. Ну да это им не терпелось.

– Но таблетки она приняла? – спросил я.

– По-видимому. Позднее я смогу ответить вам более точно. А теперь мне лучше вернуться к даме, возможно, ей есть что сказать мне еще.

Падилья у двери испепелил его взглядом, возмущенный таким бездушием. Саймон словно бы не заметил. Он вышел, и его резиновые подметки зашептались, удаляясь по коридору.

Я сказал Падилье:

– Поедем домой к Секундине.

* * *

Вечерний свет струился по проулку, как алая вода. Ягоды кизильника были цвета маникюрного лака и крови. Мы постучали, дверь открыла сестра Секундины с младенцем на руках.

Она смерила Падилью жестким взглядом.

– Опять ты!

– Опять я.

– Что тебе теперь нужно?

– Спросить тебя кое о чем, Аркадия. Не надо так.

– Я уже ответила на все вопросы. Толку-то что? Старуха говорит, что в больнице захотели ее смерти и дали ей смертельные пилюли. Может, и правда.

– В больницах так не делают, – сказал я.

– Откуда мне знать, что они там делают? – Она отодвинула младенца от меня, заслоняя ладонью его личико от моего взгляда.

– Это мистер Гуннарсон, – сказал Падилья. – Он не сглазит маленького. Он адвокат и хочет узнать, что тут сегодня было. – И добавил, обернувшись ко мне: – Это миссии Торрес, сестра Секундины.

Аркадия Торрес пропустила его слова мимо ушей. Ее напряженный темный взгляд был прикован к Падилье.

– Что было сегодня? Секундина умерла сегодня. И ты это знаешь.

– Она покончила с собой, приняв снотворные таблетки?

– Она приняла пилюли из больницы, все, сколько их было в пузырьке. Легавый... полицейский сказал, что их там не хватило бы убить ее. Но она ведь умерла, верно?

– Что ее толкнуло на такое? – спросил Падилья.

– Она же на своем Гэсе совсем свихнулась. Ну и боялась. А когда ее вот так скручивало, она что угодно пила. Миссис Донато говорила, что у нее было susto.

– Вы сказали «что угодно», миссис Торрес. Но что именно?

– А все, что ей под руку попадало. Снотворные пилюли, или микстуру от кашля, или другое что. Ее фамилия была в списке во всех аптеках. В запрещенном списке.

– А еще что-нибудь она принимала, если могла достать?

Ее красивый рот с опущенными уголками сжался в жесткую линию. Глаза Мадонны превратились в пыльные стекляшки – такие я наблюдал и у ее сестры.

– Я не хочу об этом говорить.

– Она втянулась? – негромко спросил Падилья.

– Да нет. Давно бросила. Может, иногда марихуану покурит на вечеринке.

– Вы упомянули, что она боялась, – сказал я. – Чего?

– Что ее убьют.

– И потому постаралась убить себя сама? Где тут смысл?

– Ну, вы не знали Секундину.

– Но вы-то ее знали, миссис Торрес. И вы серьезно верите, что она убила себя или пыталась убить?

– Старуха говорит, что так. Она говорит, что моя сестра за это горит сейчас в аду.

– Миссис Донато тут? Аркадия покачала головой.

– Она пошла к albolaria[7]7
  Здесь – знахарка (исп.).


[Закрыть]. Она говорит, что семью поразило проклятие и снять его может только albolaria.

– Вы были здесь, когда ее увезли на машине «Скорой помощи»?

– Я их видела.

– Она была еще жива?

– Я думала, что жива.

– Кто вызвал «Скорую помощь»?

– Полицейский.

– Сержант Гранада? Она кивнула.

– Что тут делал Гранада?

– Он хотел поговорить с ней о Гэсе.

– Откуда вы знаете?

– Она мне сказала. Он прислал ей записку с мальчиком из угловой бакалеи. Но когда он пришел, она уже лежала на кровати и не двигалась. Он вошел и увидел ее.

– А вместе вы их видели?

– После того, как он вызвал машину, видела.

– И она была жива?

– По-моему, она дышала. Но не проснулась.

– Она боялась Гранады?

– Не знаю. Она много чего боялась.

– Отвечай! – резко сказал Падилья.

Она мотнула головой вбок, полуотвернув от меня лицо, и ответила ему по-испански.

– Что она говорит, Тони?

– Она, извините, больше не хочет с вами разговаривать. Когда такое несчастье случается с нами... то есть они не хотят иметь дела с людьми из вашей части города. Вот если вы позволите с ней поговорить мне?

– Конечно. Я подожду в машине.

Я выкурил пару сигарет, следя, как сумерки окутывают Пелли-стрит. По тротуарам по двое, по трое расхаживали смуглые мальчики. Неоновые вывески баров и кафе мерцали на фоне темнеющего неба как ignis fatuus[8]8
  Блуждающие огоньки (лат.).


[Закрыть]. Механическая музыка отдавалась в моих ушах точно дальние боевые кличи и стенания. Соперничая с ней, за закрашенными окнами смахивающей на склад церкви загремел хор. Он пел «Позвоните Иисусу по телефону».

Из проулка вышел Падилья. Он двигался с робостью собаки, получившей пинка, и оглядел улицу слева и справа, словно бы не заметив меня. Я вылез из машины.

– Она вам еще что-нибудь сказала?

– Угу. – Он неловко стал на цыпочки, приподняв левое плечо. – Только я не понимаю. Она говорит, что Секундина боялась Холли Мэй.

– Она ее назвала?

– Сомневаться все равно не приходится. Точно она. Секундина видела ее с Гейнсом и Гэсом Донато позавчера вечером, ну, когда та исчезла. Они устроили в горах вечеринку и накурились.

– Где в горах?

– Аркадия не знает. Ей известно только то, что она слышала от Секундины. У Гэса были связи, и марихуану достал он. Секундина поехала покурить. Она много чего понарассказала сестре. Вечеринка была та еще. Холли затевала ссоры со всеми подряд, кричала, что она самая великая актриса в мире. И что у нее самая красивая фигура в мире. Потом в доказательство разделась донага. Гэс полез к ней, Секундина набросилась на него, а Холли отбила горлышко у бутылки и кинулась к ней. Не понимаю. Она, выпив, никогда себя так не вела.

Падилья опустил защитное левое плечо и стал на всю ступню.

– Холли курила марихуану?

– Чем-то она одурманилась, это точно.

– От этого люди иногда меняются, Тони. Особенно неуравновешенные.

– Угу. Я знаю, сам пробовал. – Он спохватился. – Ну, давно. Очень. – Глаза у него стали жалкими.

– Где?

– Когда был мальчишкой.

– Здесь, в городе?

– Угу. – Он посмотрел налево и направо. – Я не хотел вам это говорить, мистер Гуннарсон. Мне тут нечем гордиться. Одно время я был в шайке, которая собиралась на ледяном заводе. До того как сообразил, к чему это ведет. Мы курили марихуану, чуть удавалось ее раздобыть.

– Вы были тогда знакомы с Гэсом?

– И с ним и с Секундиной.

– А с Гранадой?

– Угу. И я был там в тот вечер, когда у него с Гэсом завязалась драка. Я бы мог их остановить. В те дни я неплохо боксировал. Но, черт, я не стал вмешиваться. И надеялся, что они хорошо изуродуют друг друга. Только вышло не так.

– А что вы имели против них?

Лицо у него побелело. После паузы он сказал:

– Погодите, мистер Гуннарсон. Вы что, хотите и меня приплести? – Он оглянулся через плечо на полный теней проход. – Это когда было! Я только школу кончил и искал острых ощущений, как всякий мальчишка.

– Как и Гранада?

– Они с Гэсом были другие. Я их всегда ненавидел, сволочей.

– Из-за Секундины?

– Угу. – Кровь снова прихлынула к его лицу, и оно стало сафьяново-красным. – Я ее знал еще в школе Святого Сердца. Она в третьем классе училась, а я в шестом. Ясноглазая такая девчушка, веселая и беззаботная. Мать отправляла ее в школу в чистом платье, с ленточкой в волосах. Господи, она же была ангелом в живой картине Рождества Христова! А поглядите на нее теперь.

– За это нельзя винить мужчин в ее жизни. Люди уходят из детства.

– Под землю они уходят, – сказал он. – Под землю! – И хмуро уставился на тротуар, словно видел под ним геенну.

– Прошу вас, Тони, хорошенько подумайте. Может быть, вы ошибаетесь относительно Гранады?

– Угу, – ответил он медленно, – могу и ошибаться. Я в ком угодно могу ошибиться. Очень жалею, если сбил вас с толку.

Я ничего не ответил. Жалел я много сильнее.

– Может, меня занесло. Слишком уж много всего сразу. У меня бывают дни, когда вся моя проклятая жизнь вдруг встает на дыбы и бьет меня копытами по голове.

Он ударил невидимого противника левой в челюсть. Кривую кулак завершил возле его собственного подбородка. Он повернулся в сторону проулка.

– Куда вы, Тони? Разве вы не вернетесь в бар?

– Аркадия хочет, чтобы я остался у нее. Она засадила Торреса в тюрьму за оставление семьи без средств к существованию. А теперь боится быть одна. Думает, что и сама теперь susto.

– А что такое susto?

– Черная болезнь. Доктор говорит, чисто психологическая. А моя мать говорит, что она от злого духа.

– А что говорите вы?

– Не знаю. В школе учили, что никаких злых духов нет. А я не знаю. – Глаза у него были как погасшие фонари.

Он скрылся в проулке, а я поехал к себе в контору. Мысли мои оставались с Тони и Аркадией, замкнутые в смутном мраке между двумя частями города, между двумя магиями.