Текст книги "Четырнадцатое июля"

Автор книги: Ромен Роллан

Гюлен. Оставьте при себе вашу благодарность. Я не хотел называть вас, иначе вы не ушли бы отсюда живым. Это было бы предательством с моей стороны, а я человек честный. К тому же я не поклонник насилия и нисколько не верю в их революции. Но я не с вами, и уж ни в коем случае не допущу, чтобы вы причинили вред моим товарищам. Зачем вы сюда пожаловали?

Вентимиль. Я нахожу, что ты чересчур любопытен.

Гюлен. Прошу прощения. Но вы играете со смертью. Разве вам не известно, как вас ненавидят?

Вентимиль. Я возвращаюсь от любовницы. Не менять же мне свои привычки из-за двух-трех сумасшедших!

Гюлен. Вы даже не представляете себе, какое их множество!

Вентимиль. Вот и прекрасно. Чем они многочисленнее и наглее, тем лучше.

Гюлен. Для кого?

Вентимиль. Для нас. В наше время слишком много развелось чувствительных душонок. Оттого никто и не решается действовать. Из страха пролить несколько капель крови не смеют отдать приказ о пресечении гнусного своеволия черни. Слабость – причина беспорядков, разоряющих королевство. Мы не избавимся от зла, если не доведем его до предела. Хороший мятеж – вот что нам нужно. Повод для расправы. Мы не заставим себя просить. В двадцать четыре часа мы покончим, по крайней мере лет на пятьдесят, со всеми дурацкими бреднями наших философов и адвокатов.

Гюлен. Значит, Революция вам на руку? Вы ничего не имеете против того, чтобы народ применил кровавые насилия? А при случае совершал преступления?

Вентимиль. А почему бы нет? Любое – лишь бы побольше шума.

Гюлен. А если начнут с вас?

Вентимиль. Что за вздор!

Гюлен. Представьте, что я бы сам не прочь...

Вентимиль. Не верю.

Гюлен. Не дразните меня.

Вентимиль. Ну, ты-то, дружище, этого не сделаешь. Ты честен.

Гюлен. Почем вы знаете? Я сам уверил вас в этом, но я нахвастал.

Вентимиль. Ну нет, вот сейчас ты действительно хвастаешь. Что бы ты о себе ни говорил, от этого ты не переменишься. Ты честен – это написано на твоем лице.

Гюлен. Разве это помешает мне арестовать вас, если я захочу?

Вентимиль. Безусловно. Кто хочет быть порядочным, должен идти на известные жертвы. Что бы ты стал думать о самом себе, Гюлен, если бы ты меня предал? Разве ты не потерял бы навеки неоценимый дар – самоуважение? Не так-то легко заставить совесть молчать. Ты понапрасну выходишь из себя, Гюлен. Поверь мне – ты честный человек. Прощай! (Удаляется.)

Гюлен. Он издевается надо мной. Да, он меня изучил. Он прав – у мерзавцев есть и будет преимущество перед честными людьми: одни подчиняются принципам, другие – нет. Но к чему тогда честность, если по ее милости остаешься в дураках? Все дело в том, что я не могу поступать иначе. А, впрочем, так оно все-таки лучше! Да разве можно дышать, будучи нравственным уродом, человеком с низкой душой? Они одолеют нас, это яснее ясного... И довольно скоро!.. А хорошо все-таки было бы победить... Бедные мы! Они нас уничтожат! (Пожимает плечами.)Ну что ж...

Вдалеке слышен веселый голос Гоша, прерываемый смехом и криками одобрения. Окна в домах раскрываются. Люди высовываются посмотреть, что происходит. Демулен, Робеспьер и их друзья выходят из кофейной, где они совещались.

Это Гош! Узнаю его смех! Сразу отлегло от сердца!

Входит Гош, окруженный отрядом гвардейцев. Они, как и он, при оружии. Военных сопровождает смеющаяся и кричащая толпа. На общем фоне выделяется своим искрящимся весельем Конта. Из другой улицы выходит, подозрительно оглядываясь, Марат.

Гош (смеясь, показывает своим товарищам воздвигнутые народом укрепления). Какова работа! Посмотрите! Да у них завелись свои Вобаны! Вот молодцы! Так бы всех вас и расцеловал! Потрудились-таки! Но, черт подери, чего ради? Против кого все это, друзья мои? Не против друзей же! А враги не подумают прийти сюда – будьте спокойны!

Народ. Да здравствует гвардия!

Марат устремляется к Гошу и, расставив руки, загораживает ему дорогу.

Марат. Остановись, солдат! Ни шагу дальше!

Изумленная и заинтересованная толпа перешептывается и теснится ближе к Марату и Гошу.

Демулен. Что с ним? Совсем голову потерял...

Гюлен. И давно уж.

Марат. Отдай саблю! Разоружайтесь все!

Демулен. Дождется он, что его зарубят!

Гвардейцы. Каков прохвост!

– Чтобы я отдал мою саблю? Вот воткну ее тебе в брюхо, тогда будешь знать!

Народ. Уничтожить его!

Гош. Спокойствие! Дайте мне объясниться с ним. Я его знаю. А ну-ка, убери руки, дружище!

Марат (поднимаясь на цыпочки, чтобы ухватить Гоша за ворот.)Отдай саблю!

Гош (спокойно высвобождаясь, удерживает вырывающегося Марата). Что ты намерен с ней делать, приятель?

Марат. Я не позволю тебе сразить Свободу.

Гош. Не доверяешь людям, которые пришли сюда, чтобы пролить свою кровь за народ?

Марат. Кто поручится за твою преданность делу народа? Почему я должен доверять этим солдатам? Мы их не знаем!

Гвардейцы. Руби его, Гош!

Гош успокаивает их жестом; улыбаясь, смотрит на Марата и отпускает его.

Гош. Он прав. Почему он должен доверять нам? Он ведь не видел нас в деле.

Озадаченный Марат внезапно умолкает и замирает на месте.

Гвардейцы. Хороши, нечего сказать! Рискуешь ради них жизнью, а они же еще и подозревают тебя!

Гош. Ну так ведь он и вправду не знает нас. (Ласково.)Ты ошибаешься, Марат, но ты хорошо делаешь, что так твердо охраняешь интересы народа. (Народу.)Мы, солдаты и народ, понимаем друг друга с полуслова; нам не нужно долго раздумывать, чтобы распознать тех, кто достоин доверия. И все же необходима бдительность – мы на войне, и ваше право спрашивать у всех отчет в их поступках. Никто не смеет уклониться от этого.

Народ. Мы знаем тебя, Гош! Ты – друг.

Гош. Остерегайтесь друзей. (Улыбается.)Я не о себе говорю. Помните: пока вам трудно, можете не бояться избытка друзей – сейчас такая опасность еще не грозит вам. Но когда вы станете могущественны, ложные друзья появятся со всех сторон, и вот тогда-то надо будет неусыпно следить за ними.

Гвардейцы. Гош всегда таков – любит давать советы другим. Учит нас быть настороже, а сам готов довериться каждому.

Гош (смеясь). Это правда! Если мне приглянутся чьи-нибудь глазки, я сразу попадаюсь! Но моя глупость не приносит вреда никому, кроме меня самого. А вам ведь предстоит спасти весь мир. Не подражайте мне! Нас несколько сотен – гвардейцев. Офицеры, пронюхав о наших симпатиях к народу, хотели отправить нас в Сен-Дени, чтобы разлучить с вами. Мы покинули казармы и перешли к вам на службу. Чтобы успокоить Марата, разделите нас на группы по десять или по двадцать человек, и пусть каждая из этих групп вольется в народные батальоны... Таким образом, вы будете хозяевами над нами, а мы сможем руководить вами и обучать вас. А со мной пусть идет Марат. Ты согласен, Марат? Мы оба не останемся внакладе. Ты убедишься, что честные люди еще существуют на свете, а меня, быть может, научишь распознавать предателей, хоть я и боюсь, что ты зря потратишь время на мое перевоспитание.

Марат пожирал Гоша глазами, с напряженным вниманием следя за его речью; тут он приближается и протягивает ему руку.

Марат. Я ошибся.

Гош (улыбаясь, пожимает ему руку). Как это должно быть тяжело – вечно подозревать! Я бы предпочел умереть.

Марат (вздыхая). Я тоже. Но ты ведь только что сказал – речь идет не о нас, а о Нации.

Гош. Оставайся же бдительным оком народа. Но не завидую тебе; моя обязанность легче!

Марат (глядя на Гоша). О, Природа! Если глаза и голос этого человека лгут, тогда честности больше не существует. Солдат! Я тебя публично оскорбил. Перед лицом народа я прошу у тебя прощения.

Гош. Ты не оскорбил меня. Кому лучше меня знать, что такое военачальник и как он может быть опасен для дела Свободы! Правительство, опирающееся на военную силу, подходит только рабам, но не свободным людям – мы ненавидим его так же, как и ты [4]4
  Подлинные слова Гоша. – Р. Р.


[Закрыть]. Мы по собственной воле только что разделались с той слепой силой, частью которой мы сами являлись. Примите же нас в свои объятья, дайте нам место в кругу вашей семьи, верните нам нашу былую свободу, нашу совесть, которая так долго была закована в кандалы, наше право быть людьми – такими же, как вы, равными вам, быть вашими братьями. Солдаты, станемте вновь народом! А ты, народ, весь как один стань воином – защищайся, защищай нас, защищай нашу поруганную душу! Возьмемся за руки, обнимемся, сольемся в едином дыхании! Друзья! Каждый за всех! Все за одного!

Народ и солдаты (в порыве восторга и братских чувств целуются; слышны плач и крики). Да! За вас! Ради вас! Ради наших братьев – простых людей! Ради наших братьев – солдат! Ради всех угнетенных! Всех страдающих! Всех людей!

Восклицания раздаются со всех сторон, сливаясь в общий гул; слышен голос народа, голоса солдат, кричат с улицы, из окон, с балконов, где полно женщин и детей.

Гюлен. Урра! Гош! Наконец-то! Вот кто умеет разогнать тоску!

Гош (дружелюбно обращаясь к тем, кто приветствует его из окон домов). Что вы торчите по своим каморкам? Какое безумие сидеть взаперти в эту дивную июльскую ночь! Человек тоскует, когда отгораживается от себе подобных! В затхлом воздухе рождаются неверие и сомнения! Выходите на улицу! Достаточно мы насиделись дома! Настала пора дышать свежим воздухом! Идите все сюда насладиться пробуждающимся утром! Осажденный город дышит полной грудью! Ни городские стены, ни подступающие к ним полчища не могут преградить доступ ветру полей! Он несет нам привет от наших братьев крестьян. Хлеб созрел: мы соберем урожай.

Конта. До чего же он хорош! Он излучает радость. (Направляется к Гошу.)

Гош. А вот и вы – цветочница Свободы, госпожа роялистка, обрывавшая своими прекрасными ручками листья с деревьев Пале-Рояля, чтобы одарить народ эмблемой раскрепощения! Я знал, что вы сюда придете! Вы, значит, все-таки уверовали в нас?

Конта. Я поверю во все, во что ты захочешь. Человек с таким лицом (показывая на него)способен обратить меня в любую веру.

Народ смеется.

Гош (смеясь). Ну, это меня не удивляет – ведь я прирожденный апостол. Что ж, становитесь в ряды – мы никого не отталкиваем. Вооружайтесь пикой – такая девушка должна уметь постоять за себя.

Конта. Меньше прыти! Ты слишком уверен, что уже завербовал меня! Я смотрю, аплодирую, даже нахожу спектакль занимательным, но сама не играю сегодня.

Гош. Вы называете все это занимательным? Вы думаете, что это игра? Посмотрите на беднягу, у которого под блузой все кости можно пересчитать, на женщину, протягивающую младенцу пустую грудь... вас все забавляет, даже эти существа, умирающие с голоду? Для вас то, что здесь происходит, занятная пьеса? То, что народ, не имея ни хлеба, ни уверенности в завтрашнем дне, утверждает права человека и вечную справедливость? Разве вам не ясно, что это посерьезнее трагедии Корнеля?

Конта. Да, но все-таки это игра.

Гош. Трагедия – не игра. В ней все серьезно. Цинна и Никомед существуют так же, как и я.

Конта. Ты – чудак! Авторы и актеры создают видимость жизни, а ты все принимаешь за чистую монету.

Гош. Вы ошибаетесь, для вас это не только видимость; вы сами не знаете себя.

Конта. До чего ты забавен! Что же, ты меня знаешь лучше, чем я сама?

Гош. Я видел вас в театре. Я видел, сколько чувства вы вкладывали в ваши роли.

Конта. И ты думаешь – это истинное чувство?

Гош. Вы невольно отдаетесь чувству, сколько бы вы это ни отрицали. Настоящая сила всегда подлинна. Она ведет вас. И я знаю лучше, чем вы сами, куда она вас приведет.

Конта. Куда же?

Гош. Тот, кто силен, идет дорогой сильных. Вы будете с нами.

Конта. Не думаю.

Гош. Чтó вы думаете – не имеет значения. Мир делится на здоровых и больных. Все, что здорово, тянется к жизни. Жизнь с нами. Идемте!

Конта. С тобой – куда угодно!

Гош. Однако вы решительны! Что ж! Об этом подумаем позже, если у нас будет время подумать.

Конта. Для любви всегда есть время.

Гош. Вам это внушили, и зря. Вы воображаете, что наша Революция сведется к любовной истории? О, женское легкомыслие! Вот уж полвека, как вы привыкли всем заправлять во Франции, все подчинено вам, вашим капризам, вашим причудам; и вам даже не приходит в голову, что существуют вещи поважнее вас? Забавы кончились, сударыня! Начинается серьезная игра, на карту поставлены судьбы мира. Дорогу мужчинам! Если вы сумеете – следуйте за нами в наших битвах, поддержите нас, примкните к нашей вере, но, черт возьми, не пытайтесь ее поколебать! Вы не много стоите по сравнению с ней! Не взыщите, Конта! На мимолетное увлечение у меня нет времени. Что же касается любви, я уже отдал свое сердце.

Конта. Кому?

Гош. Свободе.

Конта. Хотела бы я взглянуть на эту деву.

Гош. Я думаю, она похожа на тебя. Сильная, хорошо сложенная, белокурая, отважная, страстная, но без твоих румян и мушек, без твоего жеманства и насмешек; она борется, а не смеется, как ты, над теми, кто борется! Она нашептывает нам не твои двусмысленности, а слова преданности и братства! Я – ее любовник! Когда ты станешь, как она, я буду твой! Вот мои условия!

Конта. Я принимаю их. Ты будешь моим. Идем сражаться! (Вырывает ружье у своего соседа и с подъемом декламирует несколько стихов из «Цинны».)

 
Погибнешь ты – твоя не омрачится слава:
На честь посмертную смерть не отнимет права.
Не честь, а только жизнь теряет в битве тот,
Кто жертвой случая в сражении падет.
Несчастья Кассия и Брута не затмили
Сиянья их имен; и хоть они в могиле,
Они живут еще в величии своем:
Мы римлянами их последними зовем...
. . . . .
Иди за ними вслед, как честь тебе велела!
 

(Бросается в толпу; толпа рукоплещет ей.)

Гош. В добрый час! Пусть нас ведет Корнель! Пусть потрясает перед нами факелом героизма!

Гюлен. Куда вы идете?

Гош. Куда мы идем! (Поднимает глаза и смотрит на дом, стоящий напротив.)

Маленькая Жюли в одной рубашонке, радостно взволнованная, выглядывает в окно.

Спроси у этой крошки, у этого мышонка с блестящими глазками. Я хочу, чтобы она сказала за нас, что таится в наших сердцах. Пусть невинность станет нашим голосом. Куда мы идем? Куда мы должны идти?

Жюли (поддерживаемая матерью, высовывается из окна и, протягивая к народу руки, громко кричит). На Бастилию!

Народ. На Бастилию!

Сквозь невероятный шум прорываются яростные выкрики; они раздаются со всех сторон, выкрикивают целые группы и отдельные лица – рабочие и буржуа, студенты и женщины.

Народ (в неистовстве). В Бастилию! В Бастилию!

– Свершилось!

– Сбросим этот гнет!

– Сорвем с себя ошейник!

– Опрокинем эту проклятую глыбу, которая давит на нас!

– Символ нашего поражения и унижения!

– Могилу всех, кто осмелился сказать правду!

– Темницу Вольтера!

– Темницу Мирабо!

– Темницу Свободы!

– Воздуху! Воздуху!

– Чудовище, ты рухнешь!

– Мы тебя сроем до основания, пожирательница людей, убийца, презренная, подлая, сообщница палачей!

Толпа грозит Бастилии кулаками; возбуждение передается от одного к другому, голоса хрипнут от крика. Гюлен, Робеспьер, Марат размахивают руками, тщетно стараясь заставить себя слушать: видно, что они не одобряют принятого народом решения, но их голоса теряются в невообразимом шуме.

Гюлен (кричит, стараясь перекричать толпу). Да вы с ума сошли! Вы – сумасшедшие! Мы же размозжим себе головы об эту громаду!

Марат (скрестив руки на груди). Я преклоняюсь перед вашим порывом! Но стоит ли так трудиться только затем, чтобы освободить горсточку аристократов? Разве вы не знаете, что там находятся одни богачи? Это тюрьма для аристократов, только для них! Пусть они сами разбираются между собой. Вас это не касается.

Гош. Нас касается любая несправедливость. Наша Революция – не семейное дело. Если мы не так богаты, чтобы иметь родственников в Бастилии, мы все же можем породниться с теми богачами, которые несчастны, как и мы. Все, кто несправедливо обездолен, – наши братья.

Марат. Ты прав!

Народ. Мы хотим взять Бастилию!

Гюлен. Но как же вы ее возьмете, одержимые? У вас нет оружия, а у них сколько угодно!

Гош. Правильно. Надо забрать у них оружие!

В глубине сцены слышится гул.

Рабочий (вбегая). Я с левого берега. Там все поднялись! С площади Мобер, с Базоша, с горы Святой Женевьевы народ двинулся к Дому Инвалидов, чтобы добыть себе оружие. Говорят, там на складе тысячи ружей. А в толпе – и гвардейцы, и монахи, и женщины, и студенты: их целая армия. Королевский прокурор и священник Сент-Этьен-дю-Мон идут во главе восставших.

Гош. Ты требовал, Гюлен, оружия. Вот оно!

Гюлен. С несколькими сотнями старых аркебуз и заржавленных касок – пусть даже с несколькими пушками, если у Инвалидов найдутся исправные, – Бастилии не возьмешь. Это все равно, что пытаться сковырнуть ножом утес.

Гош. Я тоже думаю, что не при помощи пушек Бастилия будет взята. Но она будет взята.

Гюлен. Каким же образом?

Гош. Надо, чтобы Бастилия пала. И она падет. Боги с нами.

Гюлен (пожимая плечами). Какие боги?

Гош. Справедливость, разум. Ты падешь, Бастилия!

Народ. Ты падешь!

Гюлен. Я предпочел бы союзников более реальных. Я не верю всем этим бредням. Ну что ж! А все-таки никто не посмеет сказать, что я отстал от других. Я даже хочу идти впереди всех. Вы, возможно, знаете лучше меня, что надо делать. Но действовать буду я. Вы хотите идти на Бастилию, дурачье? Идемте же!

Гош. Черт возьми! Ты всегда будешь впереди и всегда будешь твердить, что ничего нельзя сделать!

Гоншон возвращается со своим патрулем.

Гоншон. Они опять здесь! Проклятье! Вот сволочь! Гонишь их в дверь – они лезут в окно! Так-то вы меня слушаетесь? Разве я не приказал вам разойтись по домам? (Хватает одного за шиворот.)Ты слышишь, что я сказал? Я тебя узнаю – ты уже был тут сегодня. Слушай! Мне это надоело! Я прикажу арестовать тебя. Я всех вас переарестую. Мы обязаны охранять порядок. Всякий гражданин, который шатается ночью без пропуска, считается подозрительным.

Гош (смеясь). Эта скотина собирается упрятать под арест весь народ.

Марат. Кто этот предатель, осмеливающийся уподоблять себя народу? По какому праву приказывает он Нации? Я узнаю этот мерзкий голос. Это толстяк с физиономией Силена, опухший от пороков, сочащийся распутством и наглостью. И этот спекулянт воображает, что он может командовать Революцией, как он командовал оргиями своего Пале-Рояля? Прочь отсюда! Или я немедленно арестую тебя именем народа-владыки!

Гоншон (бормочет). Я представитель власти, я избран Центральным комитетом.

Народ. Власть – это мы! Мы избрали Центральный комитет. Придется тебе повиноваться нам!

Марат (с напускной свирепостью, желая подшутить над перепуганным Гоншоном). Этому предателю нельзя верить: он стал на сторону народа, чтобы погубить нас. Гош хорошо сказал: если мы не будем настороже, нас задавят такие друзья. Я предлагаю, чтобы отличать своих от чужих, отрезать уши или по крайней мере большие пальцы рук всем уличенным приспешникам аристократии – это необходимая мера предосторожности.

Народ смеется.

Гоншон (в ужасе Гошу). Солдат! Ты здесь для того, чтобы оказывать поддержку закону...

Гош. Стань вон там: тебе ничего не сделают. А теперь иди вперед – мы последуем за тобой.

Гоншон. Вы последуете за мной? Куда это?

Народ. К Бастилии!

Гоншон. Что?

Гош. Ты не ослышался. Брать Бастилию. Вы ведь защищаете интересы народа, господа из буржуазной милиции? Значит, ваше место в первых рядах. Не стесняйтесь, проходите вперед! Как, ты недоволен? (Наклонясь к уху Гоншона.)Я знаю все твои проделки, голубчик, – ты в переписке с герцогом Орлеанским... Так вот – смирно!.. Марш вперед, – и знай: я буду глядеть за тобой в оба! Одно мое слово Марату, и... День еще не наступил, ты недурно будешь светить нам с верхушки вот этого фонаря.

Гоншон. Отпустите меня домой.

Гош. Нет! Либо мы тебя повесим, либо ты пойдешь с нами брать Бастилию. Выбирай!

Гоншон (поспешно). Брать Бастилию!

Народ смеется.

Гош. Ты – храбрец! А мы, жители предместья, не позволим, чтобы гора Святой Женевьевы раньше нас прошла в дамки. Ты думаешь, Сент-Антуан так и будет сидеть сложа руки, в то время как у Сен-Жака пошли в ход и кулаки и дубинки? Звоните в колокола, бейте в барабаны, сзывайте всех граждан! (К избирателям и депутатам.)Вы, граждане, следите за Ратушей, чтобы нам не всадили нож в спину! Зорко следите за буржуа! А мы пойдем заарканим зверя. (Показывает но Бастилию.)

Маленькая Жюли спустилась с матерью вниз. Они стоят на пороге дома. Чтобы лучше видеть, Жюли взобралась на каменную тумбу и умоляюще смотрит на Гоша. Гош замечает ее и улыбается.

А, малютка! Ты тоже хочешь идти с нами? Не сидится на месте?

Она протягивает к нему дрожащие ручки и молча кивает головой.

Хорошо, идем! (Поднимает ее и сажает к себе на плечо.)

Мать. Вы – сумасшедший! Оставьте ее! Разве можно тащить ребенка туда, где сражаются?

Гош. А разве не она нас туда послала? Она будет нашим знаменосцем.

Мать. Не отнимайте ее у меня!

Гош. Так идемте же с нами, мать! Сегодня никто не должен отсиживаться дома! Вылезайте, улитки, из раковин! Весь город выходит из своей тюрьмы! Никто не должен отставать! Это не армия, ведущая войну, это – восставший народ!

Мать. Верно! И уж если помирать – так всем вместе!

Гош. Помирать? Ну нет! Умирает лишь тот, кто ищет смерти!

Небо за домами и Бастилией начинает светлеть.

Урра! Зарождается день, новый день! Смотрите на зарю Свободы!

Жюли (молча улыбалась, сидя на плече у Гоша и держа пальчик во рту; вдруг она запевает тоненьким голоском народную песенку того времени).

 
Свобода! В этот день чудесный
Приди, наполни душу нам!
 

Гош (смеясь). Зачирикал наш воробышек.

Народ смеется.

Идемте же! Веселей! Навстречу солнцу!

Подхватывает песенку Жюли и устремляется вперед; вся масса народа приходит в движение и подхватывает песню Гоша и маленькой Жюли. У кого-то нашлась флейта, и ее резкие и пронзительные звуки аккомпанируют песне. С музыкой сливаются восторженные возгласы народа и все нарастающий звон колоколов; этот слитный гул служит фоном для следующей сцены. Гоншон и дрожащие от страха полицейские идут вместе со всеми, подталкиваемые насмехающейся над ними веселой толпой, среди которой Конта и Гюлен. Мужчины и женщины выходят из домов, присоединяются к народу, бегут вслед за шествием. Буря восторга. В то время как народ шумно удаляется со сцены, Демулен, который шел со всеми до кулис, поворачивает назад, быстро влезает на баррикаду, пробирается к окну Люсили и прижимается лицом к стеклу. До конца действия из-за сцены доносится шум толпы, звон колоколов, барабанный бой. Замешкавшиеся люди выбегают из своих домов, не обращая внимания на влюбленных.

Камилл (вполголоса). Люсиль!..

Окно тихонько открывается, Люсиль обнимает Камилла.

Люсиль. Камилл!..

Целуются.

Камилл. Ты все время была тут?

Люсиль. Тише!.. Рядом спят. А я спряталась и никуда не уходила. Я все слышала и все видела.

Камилл. Ты совсем не спала?

Люсиль. Как можно спать при таком невероятном шуме? Ах, Камилл! Как они превозносили тебя!

Камилл (довольный). Ты слышала?

Люсиль. Стены дрожали от их криков. А я только посмеивалась. Мне хотелось кричать вместе с ними. Но кричать я не могла, вот и начала дурачиться; влезла на стул и... Угадай, что я сделала?

Камилл. Как же я могу догадаться?

Люсиль. Догадайся, если ты меня любишь. Если ты ничего не почувствовал, значит, ты не любишь меня. Что я тебе посылала?

Камилл. Поцелуи.

Люсиль. Ты меня любишь! Ну конечно! Целые корзины поцелуев! Правда, некоторые мои поцелуи доставались тем, кто тебе аплодировал... Они такие хорошие, они так кричали! Как ты прославился, мой Камилл, за один день, за один только день! Еще на прошлой неделе никто, кроме твоей Люсили, не знал тебе цены... А сегодня весь народ...

Камилл. Слушай...

Слышен веселый, нестройный шум Парижа.

Люсиль. Все это... это ты вызвал к жизни все это... Всю эту чудесную кутерьму...

Камилл. Мне и самому не верится!..

Люсиль. И все это сделало твое красноречие! Как ты сумел? Мне рассказывали, что твои слова привели всех в неистовство. Как бы я хотела быть там!

Камилл. Не помню даже, что я говорил. Меня как бы подхватило и подняло над землей. Я слышал свой голос и видел свои жесты как будто со стороны. Все плакали, и я тоже плакал. Когда я кончил, они понесли меня на руках. В самом деле удивительный день!

Люсиль. О, ты великий человек! Ты – мой Патрю, мой Демосфен! И ты мог говорить перед целой толпой, и тысячи людей смотрели на тебя? И ты не смутился? Память не изменила тебе? И ты даже ни разу...

Камилл. Что?

Люсиль. Ты отлично знаешь, что заикаешься иногда... как чересчур полный флакон, из которого жидкость никак не может вылиться... (Смеется.)

Камилл. Злючка! Рада надо мной поиздеваться! Кошечка показывает коготки!

Люсиль (смеясь). Да нет! Я же люблю тебя! Люблю таким, как ты есть. Мало этого – я отыскиваю в тебе недостатки и, когда нахожу, влюбляюсь в них. Вовсе я не злючка. Вот уж нет! Мне нравится твое заикание, уверяю тебя; я даже учусь заикаться, как ты.

Оба смеются.

Камилл. Подумать только, чтó за один день сталось с народом! Чего-чего мы не увидим с тобой! О Люсиль, сколько прекрасного нам предстоит свершить вместе! Это лишь первые раскаты грома! Какая радость все смести к черту – тиранов, их законы, несправедливости, предрассудки! Наконец-то! Мы разобьем носы всем этим дурацким идолам, которые с мерзкой гримасой восставали против всего, все запрещали, мешали нам думать, дышать, жить! Настала пора очистить дом, сжечь старое тряпье! Нет больше господ! Путы сброшены! Весело, правда?

Люсиль. Кто будет теперь править Парижем?

Камилл. Мы, черт побери. Разум.

Люсиль. Они кричат уж слишком громко. Я боюсь.

Камилл. Это все наделала моя речь.

Люсиль. Ты думаешь, они всегда будут слушать тебя?

Камилл. Они слушали меня, когда я был безвестен, чего же не смогу я теперь? Ведь они обожествляют меня! Славные люди! Когда они избавятся от зол, их удручающих, все станет легким, приятным, радостным... Ах, Люсиль! Какое счастье, и столько сразу! Нет! Его не слишком много! И никогда не бывает слишком много!.. Но счастье пьянит меня после стольких невзгод!

Люсиль. Бедный Камилл! Ты был несчастлив?

Камилл. Да, солоно мне приходилось!.. Шесть лет подряд!.. Ни денег, ни друзей, ни надежд... Покинутый близкими, я был вынужден заниматься самыми унизительными делами, рыская в погоне за несколькими су и не всегда находя их... Частенько я ложился спать голодным. Не хочется об этом рассказывать... Когда-нибудь потом расскажу все... Я доходил до крайности!

Люсиль. Неужели? Боже мой! Почему же ты не пришел ко мне?

Камилл. Чтобы ты отдала мне свой кусок хлеба?.. Да и не голод пугал меня больше всего! Без обеда можно обойтись. Но усомниться в себе, не видеть впереди никакого просвета... А потом явилась девушка, очаровательная крошка со светлыми локонами, чьи карие глазки улыбались мне из окна как раз напротив моего дома. Я шел за ней по аллеям Люксембургского сада, издали любовался невинной грацией ее движений, прелестью ее тонкого девичьего стана... Ах, Люсиль, благодаря тебе я забывал иногда о своей нищете, но еще чаще именно из-за тебя нищета казалась мне особенно невыносимой. Ты была так недосягаема! Разве мог я мечтать, что придет день... И вот оно, это счастье, я держу его! О, я крепко держу его! Оно уже не ускользнет от меня. Ты – моя! Целовать ямочки на твои ручках – в этом для меня блаженство мира. Мира свободного благодаря мне! Как я счастлив!

Оба замирают в объятиях друг друга.

(Глядя на Люсиль.)Ты плачешь?

Люсиль (улыбаясь). Ты тоже.

В соседних окнах меркнут плошки.

Гаснут огни. Наступает рассвет.

Вдали шум толпы.

Камилл (после минутного молчания). Помнишь старинную английскую повесть, которую мы читали вместе, о юноше и девушке из Вероны, которые полюбили друг друга в восставшем городе?

Люсиль (утвердительно кивает головой). Почему ты вспомнил о них?

Камилл. Сам не знаю. Кто может знать, что готовит нам будущее?

Люсиль (закрывая ему рот поцелуем). Камилл...

Камилл. Бедная Люсиль, хватит ли у тебя сил, если несчастье постигнет нас?

Люсиль. Как знать! Возможно, именно тогда я и обрету силу, а вот ты, боюсь, будешь жестоко страдать.

Камилл (недовольный и встревоженный). Ты говоришь так, словно уверена, что с нами стрясется беда.

Люсиль (улыбаясь). Ты слабее меня, мой герой.

Камилл (улыбаясь). Ты права. Да, мне нужно знать, что я любим. Одиночество для меня непереносимо.

Люсиль. Я тебя никогда не покину!

Камилл. Никогда! Что бы ни произошло, мы все примем вместе, ничто не разлучит нас, ничто не сможет разомкнуть наши объятия...

Короткая пауза, Люсиль замирает, склонив голову на плечо Камилла.

(Смотрит на нее.)Ты спишь?

Люсиль (поднимая голову). Нет. (Вздыхает.)Сохрани нас бог от испытаний!

Камилл (скептически). Бог?

Люсиль (молчит, прислонившись щекой к оконной раме и обняв Камилла за шею; после паузы). Ты не веришь в бога?

Камилл. Еще нет.

Люсиль. Что ты хочешь сказать?

Камилл. Мы создаем его. Завтра, если только меня не обманывает сердце, завтра уже будет бог – человек.

Люсиль закрывает глаза и засыпает.

(Нежно.)Люсиль... Спит...

Робеспьер (переходя улицу, замечает Камилла). Ты все еще тут, Камилл?

Камилл. Тише!

Робеспьер. Ты забываешь свой долг.

Камилл показывает на Люсиль.

(Понижая голос и разглядывая Люсиль.)Бедняжка... (Смотрит на обоих неподвижным взглядом.)

Приближающийся барабанный бой будит Люсиль.

Люсиль (заметив Робеспьера, вздрагивает в испуге). Ах!

Камилл. Что с тобой, Люсиль? Это наш друг, это Максимилиан.

Робеспьер (улыбаясь, кланяется ей). Вы меня не узнаете?

Люсиль (все еще дрожит). Вы меня так испугали.

Робеспьер. Простите.

Камилл. Как ты дрожишь!

Люсиль. Мне холодно. До свиданья, Камилл! Я так устала! Пойду спать.

Камилл, улыбаясь, посылает ей воздушный поцелуй. Робеспьер кланяется. Она скрывается, так и не оправившись от испуга, ответив им лишь кивком головы. Занимается заря. Небо за Бастилией розовеет. Вместе с отдаленными криками доносится сухое щелканье первых ружейных залпов.

Робеспьер (поворачиваясь в ту сторону, откуда доносится шум). Идем! Сегодня не до любви!.. (Уходит.)

Камилл (спускаясь с баррикады). Не до любви?.. Тогда до чего же? Разве не любовь взбудоражила весь город? Разве не любовь переполнила все сердца? Разве не на алтарь любви приносится обильная жертва человеческих жизней? О моя любовь! Ты не себялюбива, ты крепкими узами привязываешь меня к людям. Ты – все. Ты объемлешь мир. Не одну только Люсиль я люблю. Я люблю вселенную. Любя Люсиль, ее дорогие глаза, я люблю всех, кто влюблен, всех, кто страдает, всех, кто счастлив. Люблю все, что живет и умирает. Люблю! Я чувствую, как от пламени, которое горит в моем сердце, закипает сила народная, а на востоке, за Бастилией, алеет небо. Все тени ночи исчезают, и Бастилия тоже исчезнет, как кошмар!

Бастилия, чудовищная и мрачная, возвышается в глубине сцены на фоне пурпурного неба. Внезапно раздается выстрел из пушки, потом – крики, ружейная пальба, колокольный звон, бой барабанов.

Камилл (смеется и показывает Бастилии нос). Зверь рычит... Ворчи, щерься! Свора гончих уже окружила тебя! Король любит охоту – ну что ж, поохотимся на короля!